Наталья Ковалева. Зима и лето мальчика Женьки

   – Вот смотрите, тут наша история. Детдому имени Макаренко 30 лет. И за это время ни одного чепэ. Ни одного! Чего вы хотите? Скандала? Или вы о директорском кресле мечтаете?
   Алена мечтала не о директорском кресле. Она мечтала пробиться к Женьке. И ненавидела себя за минутную слабость. Еще хотела, чтобы они поняли: Бригунец не один, у него есть она, Алена. Ну и пусть все остальные против, пусть и самой ей страшно вот так стоять сейчас, глядя в эти пустые лица. Пусть! Алена вцепилась руками в край стола, точно гладкая крышка на четырех массивных ножках была единственным другом.
   – Я не могу без жаргона, это ведь из зоны пришло, – попыталась она еще что-то втолковать, достучаться хоть до одной души.
   – При чем тут зона? Это разовый случай! – не выдержала завуч, непривычно быстро выкатывая гладкие фразы. – Они советские дети. Их воспитало наше государство. А советская система воспитания…
   – Но зэков тоже когда-то воспитывали в нашем государстве! – закричала Алена.
   – До сих пор устои советской педагогики не вызвали сомнений ни у кого… – вопросительно взглянула на директора Лариса Сергеевна.
   Директор послушно подхватил:
   – Мы добивались права носить имя Антона Семеновича Макаренко, потому что понимаем: есть коллектив, и его интересы – единственное, что имеет значение. Если каждый начнет ставить свои интересы превыше общественных… – Владлен Николаевич многозначительно замолчал.
   Алена хотела сказать что-то очень правильное, верное, но слова крошились, как отсыревший мел:
   – Женька же человек! Человек! И если они, ублюдки, попытались, то мы-то почему так? Мы же взрослые, мы сильнее, мы можем сделать что-то… что-то…
   – Ублюдки? Вы сказали – ублюдки? А мне казалось, что вы любите детей, – усмехнулся директор. – Вашей любви только на Бригунца хватает? Даже пугает такая пристрастная любовь. Мне страшно подумать, что было бы, если бы ему было лет шестнадцать…
   Алена не сразу поняла, в чем ее обвинили. Только когда схлынул одобряющий гул, она осознала: ее в лицо обвинили в непотребстве.
   – Вы что?! Вы считаете?.. Да нет же, нет! Женя, он, просто… Я… Я люблю его… То есть тут другое… Просто…
   – Просто, Алена Дмитриевна, вы завели любимчика. Причем противоположного пола, – вставила Лариса Сергеевна.
   – Да! И это уже повод для дисциплинарного взыскания. Сложившиеся устои и правила поведения педагогов запрещают выделять кого-либо. Вас, кажется, я предупреждал, – директор победно глянул на девушку.
   – Я думаю, Алена Дмитриевна все поняла, – Лариса Сергеевна излишне бережно обняла девушку за плечи и попыталась усадить на стул.
   Алена скинула холодные руки:
   – Я не буду молчать! Не буду!
   И опрометью кинулась из кабинета. Дверь, подхваченная сквозняком, оглушительно хлопнула.
   Владлен Николаевич догнал девушку в гардеробной:
   – Алена Дмитриевна, я хочу услышать ваши условия.
   – Условия? – спросила Алена, путаясь в рукавах пальто.
   – Я прагматичный человек и понимаю: мальчик вам очень дорог. И чтобы все это осталось между нами…
   Пока он подбирал слова, Алена представила, с какой скоростью одолел два лестничных пролета этот прагматичный увесистый человек. По круглому лицу директора, по широким порам лба сползали капельки пота. Он выдернул из кармана серого пиджака аккуратно сложенный платок и протер лоб, но под глазами осталось влажно, и казалось, что директор плачет.
   – Я хочу, чтобы наказали виновных.
   – Да молчит ваш Бригунец! Молчит! Он даже на имя свое не отзывается.
   – На имя? Почему?
   – Очередная блажь. Придумал себе кличку, – пожал плечами Владлен Николаевич. – Давайте поговорим где-нибудь в другом месте. Хоть в спортзале.
   Алена, не дожидаясь приглашения, устроилась на груде матов. Директор тяжело опустился рядом:
   – Алена, вы не сможете его усыновить. Но забрать на все лето – пожалуйста. Прямо сейчас. Мы переведем его в 4 класс. К сентябрю все забудется, как страшный сон.
   – Это на всю жизнь. Его в область переводить надо, чтоб ни одна живая душа не узнала.
   Владлен Николаевич вздохнул: если бы все было так просто! В городе-то с переводом намучаешься. Нужны веские основания. Очень веские. На последнем совещании в гороно просили уплотнить комнаты. Как уплотнять? У него по тридцать человек в спальнях! Все мыслимые и немыслимые нормы уже нарушены, благо СЭС глаза закрывает. А детей не убывает. Мир рехнулся. Бабы спятили: рожают, бросают. Перевести! Куда?
   – В школу дураков… – хмыкнул он вслух невеселым мыслям.
   – Что?
   – Я говорю, осуществить перевод можно только в школу для умственно отсталых детей. Обычные детдома переполнены. Здания строились еще в пятидесятых, тогда не предполагали такого наплыва отказников. Иные и вовсе размещены в приспособленных помещениях. Государство, конечно, делает все возможное, но построить новые пока не в силах.
   – Женю? В спецшколу?! – Алена не верила своим ушам.
   – Да. Подготовим документы. Оценки у него далеки от отличных. Поведение опять же… Медицинская комиссия особо не приглядывается. Достаточно наших справок. Так что считайте, мы договорились. Если вас устраивает такой вариант, ради Бога – с сентября ваш Бригунец будет учиться в другом месте. Возможно, там мальчику будет лучше.
   – Он же нормальный!
   – Вы утверждаете или спрашиваете? Если спрашиваете, я отвечу. Их нормальность, равно, как и ненормальность, весьма относительна. Это в войну в детдом попадали сироты из семей с прекрасной наследственностью. Сейчас, извините, контингент другой. Вы бы отказались от ребенка?
   – Нет, – Алена еще не понимала, куда он клонит.
   – Вот! Потому что вы нормальный, ответственный гражданин нашего общества. Ваш ребенок будет полноценным. А отказники – это мина замедленного действия. Наследственность. Пьяное зачатие. Случайные связи. Наше воспитание не восполняет в полном объеме то, что дается ребенку в семье. Отсюда и подобные инциденты. В конце концов, они всего лишь стая, которую мы приводим в более или менее цивилизованное состояние. В Союзе шестнадцать процентов бездетных пар. Но очереди на усыновление я не вижу. А когда находятся желающие, они копаются в детях, как в овощах на рынке. Из пяти принятых в семьи одного непременно вернут. Алена Дмитриевна, не идеализируйте Бригунца! Поверьте, когда вырастет, он станет вторым Кастаевым. Мальчишка достаточно упрям, дерзок и независим для этого.
   – Кастаевым? – Алена опешила. Сколько раз она собиралась рассказать директору о том, что происходит за завтраком, на зарядке, а он, оказывается, все знал. Но если знал, то почему?..
   – Вы хотите спросить, почему я до сих пор не принял никаких мер по отношению к Кастаеву? Да не смотрите вы так! – Владлен Николаевич говорил уверенно и вместе с тем проникновенно, ему самому нравился взятый тон. – Кастаев вечен! У меня шестьсот воспитанников. И двадцать четыре педагога. По три десятка душ на каждого. Если уделять хотя бы по полчаса одному, получается, что пятнадцать часов в сутки мы должны находиться здесь. Но что такое полчаса? И без внутренней иерархии, а она складывается в каждом подобном воспитательном учреждении, мы бы просто не справились. Дисциплина держится на Кастаевых. А мы уже руководим ими. Система отлажена. Хотя сбои и бывают. Наказать его можно, но как это сделать, чтобы не нарушить иерархии? Слабого вожака стая не признает. Заметьте, Алена, я с вами откровенен.
   Девушка качнулась вперед и по-детски обхватила коленки.
   – И жду того же от вас, – продолжил директор. – Чего вы хотите? Добавить часы? Прекрасно! С сентября вы будете работать на полторы ставки. Выделить квартиру? Я поставлю вопрос в горсовете. У вас, кажется, диплом с отличием? Значит, свободное распределение? И детдом наш вы выбрали сами. Надо ценить, – директор усмехнулся. – Души прекрасные порывы… Не молчите, моя милая.
   Владлен чиркнул зажигалкой и затянулся:
   – С вашего позволения.
   А чего хотела Алена?
   Она хотела, чтоб директор замолчал. И еще встать и выйти. Но продолжала сидеть на жестких брезентовых матах, обхватив колени. Наверное, Владлен Николаевич говорил верные слова, и здешние дети не были ангелочками с крыльями. Только каждый из них – немножко Женька. Разве мог он быть волчонком, миной замедленного действия, дикарем, из которого нельзя вырастить человека, можно лишь придать цивилизованный вид? Да даже Кастет – наверняка и у него в душе было что-то светлое, только никто не потрудился это найти, а сейчас было уже поздно.
   – Так что мы решим, Алена Дмитриевна?
   – Я хочу, чтобы его перевели в другой детдом, – упрямо повторила девушка.
   – Опять двадцать пять. Я не знаю, как бороться с вашим упорством. Понимаю, юношеский максимализм. Я сам таким был четверть века назад. Я тоже спасал мир и каждого обездоленного ребенка.
   – Вы?! – усмехнулась Алена.
   – Я. Потом сел в это кресло. – Владлен привычно хлопнул по подлокотникам, и рука глухо шлепнула по матам.
   Ему стало досадно: где-то в пяти кварталах отсюда был дом, ужин, горячий душ, а он сидел чуть ли не на полу и доказывал капризной девчонке очевидные вещи. Он не мог думать о каждом воспитаннике, физически не мог. И можно ли вообще быть хорошим для всех? Сама система воспитания изначально не была гуманной: эти общие спальни, эта полная изолированность от нормальной жизни. Когда-то Владлен Николаевич предлагал создать на базе их детдома иную модель воспитания. Он даже пытался найти братьев и сестер своих воспитанников, чтобы объединить их под одной крышей. Тогда у детей была бы хотя бы иллюзия семьи. Идею зарубили, а она была хороша: комнаты на шестерых воспитанников, естественная забота старших о младших, сохранение внутрисемейных связей, дополнительные часы по ведению домашнего хозяйства, приусадебный комплекс, возможность трудового воспитания… Ах, какая была идея!.. Ее посчитали бредовой. Владлен и сейчас помнит строки приказа: «Объявить выговор за недоверие к системе государственного воспитания».
   – Ах! – он махнул рукой. – Хотел бы я вернуться к этому разговору через двадцать лет. Так что вам надо? Я еще не услышал от вас, чем я могу вам помочь. И выслушайте один совет: Кастаев заканчивает обучение. Здесь пробудет до сентября – и в училище. Кто там придет за ним? Скорее всего Тюгаев, возможно, Вольский. Хотя, хотя… Ладно. С ними я поговорю, они не допустят травли. Вы же этого боитесь? Ну?
   – Да, – проронила Алена.
   – Так вот завтра вы можете забрать своего Бригунца на все лето. Полгода достаточный срок, чтобы все забылось. А на следующий год возьмете руководство в его классе. Будет у вас на глазах. Выходные и праздники тоже в Вашем распоряжении. Ради Бога, играйтесь!
   – Я не играюсь, – возразила девушка.
   – Конечно, конечно, – поспешно согласился директор. – Полторы ставки и квартира, как я сказал, но Бригунец останется здесь. И сор из избы мы выметать не будем. В конце концов, этим вы себе же и навредите. Скандалистов нигде не любят, Алена Дмитриевна. Так что?
   – Мне нужно направление в секцию бокса и музыкальную школу.
   – О, Боже мой! Детдомовских детей не любят в городских секциях. Я попробую договориться. Что-то еще?
   – Не надо квартиры и дополнительных часов.
   – Алена Дмитриевна! Я-то вас взрослым человеком считал. Но как хотите. Вы арендуете жилье? И за сколько, если не секрет?
   – Двадцать пять рублей плюс квартплата.
   – И получаете сто десять. На что живете? Одним словом, милая, потом пеняйте на себя. У нас в городе очередь на жилье тянется десятилетиями. Завтра забирайте своего драгоценного Бригунца, если Нина Афанасьевна позволит.
   Владлен направился к выходу:
   – Подождите! – окликнула Алена.
   – Да?
   – Мы должны принять его кличку или что он там придумал. Это важно. Новое имя – новая жизнь.
   – Новая жизнь? Вы еще и суеверны! – директор поддел носком начищенных туфель старый лыжный ботинок и откинул его в угол спортзала. – Я скажу, чтоб к нему обращались по фамилии. На нее он откликается. А вам замуж надо и своих нарожать. Чужие дети – это чужие дети. Будете уходить – выключите свет.
   Алена кивнула. Ее душило тихое отчаянье, хотелось плакать. Но она почему-то подобрала лыжный ботинок, небрежно откинутый директором, и занесла в раздевалку. И обрадовалась, когда на полке, с рядом изношенной обувью нашла ему пару. Она старательно протерла ботинки ладонью, поставила особняком, в стороне от других:
   – Так-то лучше, – сказала им, разбитым.
   Ботинки промолчали в ответ.

Глава 6
И каменеет душа

   В лазарете остро пахло валерьянкой и хлоркой. Ядовитый запах пропитал здесь все: и кабинет врача, и маленькую палату на две кровати. Здесь редко кто лежал так долго, как Брига – обычно не больше трех дней. Для внезапных вспышек чесотки или ветрянки в детдоме был изолятор. В лазарете же сидели простудившиеся или те, кто пережидал выходные, чтобы в понедельник отправиться в городскую больницу. Впрочем, Брига и не лежал. Он ходил из угла в угол. Плечо уже не болело. У него вообще ничего не болело, только там, где под рубашкой колотилось сердце, засел тягучий комок. Но он уйдет, как только… Брига опять зашагал из угла в угол. Он даже рад был своему одиночеству и тому, что Нина Афанасьевна не дежурит, как положено, у постели больного. Он не нуждался в няньках. Ему нужно было время подумать. И Брига думал. Его мысли складывались в голове в черно-белые картинки, похожие на кадры кинохроники. Он очень четко представлял себе, как в упор стреляет в Кастета или всаживает нож ему под ребро, но потом внезапно осознавал, что ни ножа, ни пистолета в детдоме не достанет. Это приводило мальчика в отчаянье. Он понимал, что Кастет должен заплатить по полной программе, а если счета меж ними не будет, то прохода не дадут.
   Эти мысли Брига не шокировали. Он даже понять не мог, насколько дикими и противоестественными они были для одиннадцатилетнего мальчика. В другой, не в этой, жизни, где белые скатерти, добрые родители, чаи по вечерам, поцелуй на ночь, пацаны мечтают о велосипеде и о том, чтобы лето никогда не кончалось. Брига так не жил никогда и поэтому мечтал только о том, чтобы увидеть, как заплещется страх в ненавистных глазах, и о том, как нажмет на спусковой крючок. Красиво, как в фильме про ковбоев. Хотя понятно, что пистолета ему не видать. Вот если украсть на кухне нож! Или гвоздь заточить…
   Когда в замочной скважине повернулся ключ, Брига метнулся на кровать и отвернулся к стене. Видеть он никого не хотел. К нему многие приходили за эти пять дней. Был директор. Он долго откашливался, как перед микрофоном на торжественных линейках, а потом выдавил только:
   – Как здоровье, Женя?
   Мальчик оборвал его:
   – Я не Женя, я Брига…
   На этом разговор и кончился. Директор еще какое-то время посидел на краю его кровати, попытался что-то сказать, но Брига молчал, внимательно изучая стену. Местами краска отстала, и из-под ядовитой зелени выглядывала известь. Брига еще в первый вечер пребывания здесь придумал себе забаву: он отковыривал краску, превращая белые «лужицы» в «озера и моря». И пока Владлен Николаевич выталкивал неловкие фразы, Брига настойчиво ковырял ногтем стену. Директор ушел, пожав плечами.
   Затем заглянула завуч Лариса Сергеевна с редким лакомством – апельсинами. Они пахли так, что еще несколько дней назад Брига схватил бы оранжевое чудо с жадностью, а сейчас равнодушно смахнул в ящик тумбочки. Кажется, даже вечно каменная Лариса удивилась.
   – Ты что же, не хочешь апельсинов? – спросила она и так резко поправила на носу очки, что они вжались в переносицу.
   – Нет, – просто ответил он.
   – Тебя хорошо кормят?
   Брига задумался – он и не замечал, что ел в эти дни, – и согласно кивнул.
   – Сладкое дают?
   – Дают, – соврал Брига.
   – Если скучно, я распоряжусь, завтра сюда телевизор перенесут из учительской.
   Лариса сидела на стуле прямая, как палка.
   – Не скучно.
   – Я хочу узнать… – завуч покашляла в кулак. – Кто это сделал?
   – Сам упал.
   – Я не про руку.
   – А про что? – Брига простодушно распахнул глаза.
   Лариса взгляда не выдержала.
   – Бедный мальчик, – пробормотала она и отвернулась.
   Брига с облегчением вздохнул, когда завуч ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Порой он прислушивался к себе и удивлялся странной пустоте, такой беспросветной, такой бесчувственной. Иногда, правда, просыпалось что-то неясное, заставляющее душу болеть тупо, как заживающий синяк. В такие минуты он старательно, как ученик, решающий сложную задачу, начинал думать о том, что нож можно стырить на кухне, а можно и у Михеича из сторожки. В конце концов, увел же он фонарик! С ножом, конечно, труднее будет: фонарик-то у Михеича на виду был, а лезвие придется поискать.
   Бриге было хорошо в своем одиночестве, он никого не хотел видеть, никого… Но ключ повернулся.
   – Алена! – радостно ахнула детская еще душа из-под равнодушия, опустошенности и ровной безнадеги. Даже руки радостно взмыли – обнять, прижаться…
   – Женечка! – сорвалось с губ Алены.
   Радость погасла в темных глазах мальчишки стремительно, как зимний закат. Выцветала открытая щербатая улыбка, уступая место каменному спокойствию. Не знай Алена Женьки раньше, она бы решила то же самое, что и все, кто видел его в эти дни, и также многозначительно покрутила бы пальцем у виска. Взгляд мальчика, обычно живой, озорной и внимательный, замер неподвижно, точно за плечом девушки была не белая дверь в кабинет медика, а безоглядная степь, и смотрел Женька, не видя, за что зацепиться в пустоте. Так старательно смотрел, что даже рот приоткрыл.
   – Женя! – испуганно окликнула девушка.
   Бриге впервые за эти дни захотелось спрятаться под одеяло. Алена смотрела на него с таким неприкрытым страхом и сочувствием, что где-то внизу живота сладко и болезненно заворочалась слабость, поднялась к самому горлу, и в носу предательски защипало. Брига не выдержал и зарылся лицом в серую наволочку с черным клеймом. Он не будет больше плакать. Не бу-дет!
   – Хороший мой! – теплая Аленина ладошка опустилась на стриженный затылок. – Хороший… Сволочи! Господи, какие же они сволочи!
   Руки ее побежали нежно по голове, по худым плечам, опять метнулись к голове, родные, добрые.
   – Я заберу тебя сегодня, сегодня. Это все пройдет. Вот увидишь, увидишь.
   Она и сама уже плакала.
   – Заберешь? – Брига скинул кроткие руки и сел в кровати. – Заберешь?
   – Да, – кивнула она головой. – На все лето. Поедем в деревню, там мама у меня…
   – Нет! – рявкнул Брига. – Нет!