Натан Злотников. Почерк

Коня удачи взмыленная холка
Покуда еще реет над толпой.
Жаргон прекрасный увлечен работой,
Сверкает слово тусклой позолотой —
Пред ним тряхнет мошною и скупой.
 
 
Какие лица и какие типы!
Шпана шальная и маэстро «липы».
Здесь сыщут то, чего и нет нигде.
Все – простаки, прохвосты и злодеи
Свою игру играют, лицедеи,
И крепко держат зрителя в узде.
 
 
О молодость в провинциальном граде!
Она прельщалась, дешевизны ради,
Красивым словом, пестрой мишурой.
И горькой чистой нотою печали,
Что возникает в сердце лишь вначале,
Не на вершине жизни – под горой.
 
 
Так, видно, надобны крупицы соли,
Чтоб в радости не позабыть о боли
И не привыкнуть к сытым дням ярма.
Пусть, скудные, в забвение не канут,
Когда заворожен был и обманут.
Но шаг был легок и спина пряма.
 

Диалог

 
То прозорлив, а то незряч
Видавший много взгляд
В стране, где жертва и палач
Свое общенье длят.
 
 
И с аввакумовских времен
Кровавый диалог
Не умер и не погребен,
Его не слышал Бог.
 
 
Но люди слышали, мертвы,
Как их уста молчат
Над колыбелью и, увы,
Над логовом волчат.
 
 
И глядя времени вослед,
Переводили дух,
И видел зрячий, что он слеп,
И слышал, что он глух.
 

Дар

 
Я этот мир увидел чудом,
А первой смерти мало мне,
Чтоб дар, таившийся под спудом,
Чужой принадлежал казне.
 
 
Душа напробуется всласть.
Дано угадывать мне мысли
И чуять сокровенным клад
Там, где болота сказок скисли
 
 
И время пятится назад.
Дано мне зреть под слоем дерна,
Как лес корней стоит стеной
И воды Леты чуть минорно
 
 
Шуршат холодною волной.
Средь Леты слышу скрип уключин
И жду, виновен пред судьбой,
Что даром связан и измучен,
Как музыкант своей трубой.
 

Без названия

 
Всех живых прожил дольше,
В смутном зове родства
Слышу я, как о Польше
Тоскует Литва.
 
 
Волга, в море впадая,
Видит сон о Твери,
И бродяга с Валдая
В дверь скребет: «Отвори!»
 
 
Как в письме Иоанна
Землю с небом свело,
А добро, как ни странно,
Той же крови, что зло.
 
 
Средь корней, среди веток
С кем навек сплести нить,
Чтоб уже напоследок
Волей душу пленить.
 

Письма

 
Кому мои письма, где сумрачно слово, нельстиво?
В них странное время. Но это такое нечтиво.
В них бедные люди, бараки, казармы, больницы,
Все скованы цепью вины, без вины – единицы.
И через ручей, что течет в непробудном овраге,
Проходят солдаты, властители дум и бродяги,
Проходят солдаты, провидцы судьбы и пройдохи,
Проходят солдаты, угарная ругань и вздохи.
Возможно осилить судьбу и стихи из псалтири,
Возможно проникнуться верой, чью слабость простили,
Но сердце и память уйти не желают из плена,
Где катит ручей, а над ним – словеса, словно пена.
И письма мои опускаются, точно в копилку,
На старый манер, под надежную пробку в бутылку,
Плывут в берегах меж пологой землей и крутою,
То светом прозренья овеяны, то слепотою.
Плывут далеко, по случайной воде, безымянно —
Так можно избегнуть презрения, славы, обмана,
И пошлого грима так можно избегнуть, старея,
И тайны, что любит присяжная галантерея.
Жизнь тащит, петляя, бутылку и полем, и садом,
И дышит прозрачной звездой и промышленным смрадом,
И в гиблую тундру выносит из темного леса
Меж двух берегов, столь похожих на Бога и беса.
Как жаль, что стандартной стеклянною флягой не стану,
Не буду спускаться, как с долгой горы, к океану!..
Он ждет терпеливо, бессмертен и независим,
Он ценит находки, читатель внимательный писем.
 

Медленный вальс

 
Нет, не на брегу Дуная, —
Камень Крымский – не трава, —
От духов твоих, родная,
Вновь кружится голова.
 
 
Ночь мгновения короче,
Над береговой чертой
Мы легко терялись в ночи
И сливались с темнотой.
 
 
Время катит ближе к полдню,
Желтая летит листва,
Но духи твои лишь вспомню,
Вновь кружится голова.
 
 
И теперь мороз не страшен,
Никакой не страшен зной —
Вечер жизни наш украшен
Молодою сединой.
 

Осеннее танго

 
Дворовый пес пошевелит ушами,
Ошейника ослабив мягкий гнет.
Любимая, ну что же нам мешает
Разбить недоумений грязный лед?
 
 
Ведь зря ли нас сдружил счастливый случай
На – эх, – благословенном берегу?
Ты с каждым мигом делаешься лучше,
А я с тобой сравниться не могу.
 
 
Ты вспомни, дорогая, не вчера ли
Мы молодыми рядышком брели.
Мы многое с тобою потеряли,
Но больше всё же мы приобрели.
 

Семидесятые

 
Словно дитя в колыбели,
Чайка в заливе кричала,
Помню, еще в Коктебеле
Доски мостились причала.
 
 
Берег весь пахнет сосною,
В грунт погружаются сваи.
Грусть пусть уходит со мною,
Жизнь пусть останется с вами.
 

Прощальный час

 
Зачем нам покидать друг друга,
Еще помедлим хоть часок.
Уже гремит разлуки вьюга,
Забвенья цедится песок.
 
 
А годы мчатся быстро, как недели.
Вот-вот песка сокроет нас гора.
Всё! Время вышло – час наш на пределе.
Прощаемся, любимый друг, пора!
 
 
Минуты не осталось ни одной,
Обнимемся, любимый друг родной.
 
 
Туда-сюда стриж в небе мечет петли,
Ему-то что до нас? – Пущай!
Уходит время, друг родной, помедли!
Обнимемся, любимый мой. Прощай!
 

Сон про снегопад

 
Ствол ели проходил сквозь зелень
И устремлялся к небесам.
Покуда снег был не постелен,
Я трудно верил чудесам.
 
 
И вот он лег огромным зверем,
Дороги и поля покрыв,
Здесь, что ни дерево – то терем,
И дышит каждый куст, как взрыв.
 

Конец лета

 
Вослед уже взлетевшим в небо стаям, —
Ведь календарь уже исчерпан летний, —
Вот-вот уедем. Что ж? Мы уезжаем.
Я средь полей, я средь земли – последний.
 
 
Леса молчат, давно к зиме готовы.
И снега ждут, как будто бы обновы.
Леса глядят без отдыха в зенит.
Свободно сердце. Что ж оно щемит?
 

Эпитафия

 
Меня забудут, не узнав,
Как молнии зигзаг.
И значит, оказался прав
Мой дружелюбный враг.
 
 
Нельзя, нельзя нажиться впрок,
Хотя земля тверда,
Но всё же очень краток срок
Для жизни и труда.
 

Провода

 
Вот летят над землей провода,
Облака обгоняют и птиц.
И незримая сердцу беда
Тенью тронет сияние лиц.
 
 
В дальнем крае суровых снегов
Выйти к старту готова зима.
А простить и друзей, и врагов
Не хватает души и ума.
 
 
Льет из крана сухая вода,
В норы тащит запасы зверье.
Над землею летят провода,
Но боятся коснуться ее.
 

Долг

 
Увяданье старинного долга,
Возвращенье в назначенный срок,
Это длится, конечно, недолго,
Словно в школе последний урок.
 
 
Листья кружат с нарядною грустью
Над почти что седой головой,
Жизнь-река – возвращается к устью,
Где играет оркестр духовой.
 
 
Вальс играет, играет, играет,
И сжимаю я твой локоток.
Друг, зачем уходить нам из Рая,
Не спеши, мы помедлим чуток.
 
 
Пронеслись грозных бед цунами,
С гордых елей осыпали хвою,
Это время прожито нами,
Мы за все заплатили с лихвою.
 
 
Заплатил дорогую я цену,
А потом и сбился со счета,
И теперь этой жизни на смену
Подступает другое что-то.
 
 
Подступает что-то другое,
Золотою покрытое ржою,
В небе радуга нежной дугою
Украшает счастье чужое.
 
 
Но я рад, что щедрое благо,
Проблуждав по кривым дорогам,
В дом вошло, где горячая влага
Застит чей-то взор ненароком.
 

Волшебный вальс

 
Решаюсь, руку протяну, —
И мы вступаем в круг,
Где наши судьбы на кону
И всё решится вдруг.
 
 
Вздохнет музы́ка горячо,
Как бы издалека,
Чтоб опустилась на плечо
Любимая рука.
 
 
Скажу «моя» и скажешь «мой»
На много, много лет,
Уже пора идти домой,
И погасили свет.
 
 
Нам светит ночь всю напролет
Последняя звезда,
Волшебный вальс в душе поет,
Не молкнет никогда.
 

Плот

 
Уют родимых мест меня уже не лечит,
Здоровья не дает, как было раньше, впрок,
Хоть весел самогон, сметаной полон глечик
И корочкой хрустит с вязигою пирог.
 
 
Но должен я суметь, вкушая разносолы,
Пока ломи́тся стол, пока дымится хмель,
Соврать, о, вновь соврать, что все мы новоселы
Земли, где мы живем за тридевять земель.
 
 
Пусть принимают ложь за чистую монету,
Мне важно не узреть, что к нам законы злы,
Что беден, скуден быт, и в нем спасенья нету,
Что строго нищета все вымела углы.
 
 
Погодки и друзья не уличат в обмане,
Но странно, контур слов как бы размыт слегка,
Я трезв, а всё вокруг – как плот плывет в тумане,
И голоса звучат уже издалека.
 

Флоренция

   Нет синтаксиса – есть
   намагниченный порыв, тоска
   по корабельной корме, тоска
   по червячному корму, тоска
   по неизданному закону, тоска
   по Флоренции.

   О. Мандельштам

 
Полуседой и нищий звездочет
Во сне моем, где время не течет,
По небу шарит старою трубою,
Пытаясь небо высмотреть до дна,
Ища звезду безвестную, она,
Быть может, связана с моей судьбою.
 
 
Но нет ее, и мы на посошок
Допьем вино, и грохнет он щеколдой.
Вдохну распыл небесный, порошок, —
Утешусь дозой наркомана подлой.
 
 
Флоренция ждала меня века.
И господин, и раб ее ремесел,
Я глиной был, и сталью мастерка,
И деревом стропил, подмостков, весел.
 
 
Пока я здесь при флагах и гербах
Для всяких бед служил мишенью в поле,
Там был беспечен, словно вертопрах,
На двух горбах, на двух холмах Фьезоле.
 
 
Пока меня здесь из-за ста причин
Не брали, не пускали, не включали,
Там Бог послал прозренье и почин
И наградил ко всем дверям ключами.
 
 
Но равно сердцу любы все равно
Поля Тосканы, Тотьмы перелески,
Вода Москва-реки, вода Арно,
Шпиль Казакова, купол Брунеллески.
 
 
Когда бы не забвенья полынья
И тонкий лед злословья и вранья,
Я б знал, чья жизнь для чьей была предтеча.
В каком краю земли моя душа
Себя нашла, и мучась, и греша,
И где был сон, где со звездою встреча.
 

У карьера

 
Ковш выскребет всю душу у карьера,
А в кузов бросит только горсть песка,
И самосвал поедет вдоль барьера,
Что строили напрасно облака.
 
 
В его стекле качнется мирозданье,
Плеяды, Млечный Путь, два фонаря.
Скопирует златое очертанье —
Круг нимба – Божий ангел у руля.
 
 
А колея, с небес сползая косо,
За лесом тонко прозвенит вдали.
Легко кружась, тяжелые колеса
Как бы не чуют тяжести земли.
 
 
Взметнется мягкий снег за самосвалом.
Мазутный выхлоп скатится в овраг.
И утвердится тьма в большом и малом.
Но там, где я стою, – нет, все ж не мрак.
 

Журавль

 
О Господи, прости, я виноват кругом —
На небе, где нас нет, всегда искал синицу,
А медленный журавль на небе на другом
Лишь крыльями взмахнул – и канул за границу.
 
 
Скользит он под уклон и сдерживает стон.
Его несет, несет к Кавказу, к Приднестровью.
Там дым летит с полей, и воздух напряжен,
И птичий путь краплен совсем не птичьей кровью.
 
 
Хотя не всем с руки раскладывать силки,
В обманный дуть манок, живое брать на мушку,
Но медленно гребет, инстинкту вопреки,
Где можно вмиг сгореть, пропасть ни за понюшку.
 
 
Так в чем моя вина? А в том, что ночь темна,
И даже свет течет с чужбины на чужбину.
А перелетных душ как задрожит струна —
Так поднимаю взгляд и распрямляю спину.
 

Без названия

 
Всё дороже голоса друзей,
Голоса родни.
Гулко в поле, словно здесь музей.
И мы в нем одни.
 
 
Мы свои оставили пенаты,
Сожаленья нет.
Здесь – музей, мы – словно экспонаты.
Каждый – раритет.
 
 
Нас уже почти что не осталось,
Просеки – пусты.
Даже лес не может скрыть усталость,
Ржавые листы.
 
 
Ветви здесь летят над головою,
Как большое знамя,
Словно с отшумевшею листвою,
Лес простился с нами.
 

Вожак

   Д. Сухареву

 
Всё у́же меж туч синева и всё у́же,
Гром гулко стучит молотком.
Вчера еще дряблые лужи
Взялись непрозрачным ледком.
 
 
Над полем, что грезит про отдых,
Когда еще не рассвело,
Качнулся под птицами воздух,
И стая встает на крыло.
 
 
Уж ветры студеные свищут,
Лес никнет пред ночью немой,
И птицы под снегом не сыщут
Возвратной дороги домой.
 
 
Вожак их ведет лабиринтом
В пустыне небес голубой.
И, тайным послушен инстинктам,
Всю стаю зовет за собой.
 
 
Внимает он дальним приказам
И путь сокращает на треть —
Ведь то, что не видимо глазом,
Душою возможно узреть.
 

Без названия

 
А где мечты моей руины —
Лишь дерн кладбищенский бугра,
И слышно песню с Украины,
И слышен тихий плеск Днепра.
 
 
Какая страсть, какая сила,
Какая на́ небе звезда,
Стихи неужто и могила
Из юности влекли сюда.
 
 
По зову ласкового взгляда —
Не блеска золотых монет,
Бывал я там, где быть не надо
И где меня давно уж нет.
 
 
Вблизи почти забытых пашен
Слышнее жаворонка соло,
Там подмосковного подзола
С песком златым живая смесь.
 
 
И там ничто, никто не страшен,
А страшное всё было здесь.
 

Без названия

 
Не всё на свете тьма и мрак —
Есть дальний свет в окне.
Обидно только, если враг
Не где-то, а во мне.
 
 
Всяк в мир приходит гол и наг.
Ну что ж? Живи с умом,
Но горько, что таится враг
В тебе, в тебе самом.
 
 
Бог хворь поможет превозмочь,
Спасенье наше в нем.
И сменится когда-то ночь
Простым и ясным днем.
 

Море

 
Как в первый раз увидел море,
Тогда был молод и безус,
Попробовал вино предгорий
И был готов войти во вкус.
 
 
Вновь вышел на песок залива
Чуть поседевший и хмельной,
Волна, как девочка, счастливо
Бежала за другой волной.
 
 
На мир гляжу печальным глазом —
Ведь жизнь все ближе к рубежу,
И все ж упрямо раз за разом
На этот берег прихожу.
 
 
Там парус спит давно на рее,
Там блекнет солнце, как янтарь,
И пусть я становлюсь старее,
Но море молодо, как встарь.
 

Ноябрь на Истре

 
Уже осенний снег скользнул по хвое,
Всплывают пузырьки в реке со дна.
На всю округу нас всего-то двое,
И ты на жизнь мою всего одна.
 
 
Какая мне дана, о Боже, милость,
Багряный лист роняет в Истру клен,
Ведь ты давно во мне уж растворилась,
И я в тебе давно уж растворен.
 

Гитара

 
Когда бы я владел тобой, гитара,
То многого б не потерял.
Встать на ноги от страшного удара
Мне помогал Урал.
 
 
Еще струна вибрирует и дышит,
И баритон своим звучаньем горд,
А в черном небе, словно шелком вышит,
Цыганского страдания аккорд.
 
 
Звени, гитара, слушай вздохи бубна,
А взгляд твой нежным гневом опален,
Мне все равно, в тебя я беспробудно
От первых звуков песенных влюблен.
 

Шекспир

 
Что мыслит бедный сочинитель,
Заложник вымысла и чар,
Свечой освещена обитель,
Где он мечтает по ночам.
 
 
И всё ж иным и высшим светом
Мы точно все освещены,
Сам Бог руководит поэтом,
Чтоб люди были спасены.
 
 
Он чувство даровал шестое,
Вслед чувству меры и вины…
Да, вымыслы, увы, пустое,
Но рукописям нет цены.
 

Без названия

 
Не хочется думать о старом,
Я не позабыл ничего,
Господь наградил меня даром,
Я был недостоин его.
 
 
И думать об этом некстати,
Жизнь вдоль я прошел, поперек,
Года, не жалея, растратил,
А душу свою уберег.
 
 
Еще суждены мне удары
И пение флейты и струн.
На вид, может быть, я и старый,
А сердцем по-прежнему юн.
 

Отъезд

 
Что поймем здесь, былое итожа,
Слыша истринских птиц волхованье.
Наше смутное время похоже
На вокзальное расставанье.
 
 
Пусть хрустального воздуха грани
От короткого светят мороза,
Вдруг для сердца печального грянет
Вечно дальний гудок паровоза.
 
 
Наших лет потускнеет остуда, —
Боль, как в прошлых веках, но иная.
И куда мы поедем отсюда?
Я не знаю, не знаю, не знаю…
 

Пилигрим

 
Время выскользнет птицей —
В небе теплый комок, —
Я лишь вдруг за границей
Понял, как одинок.
 
 
Поезд с именем скорым
Заглушил звук имен,
Громогласным забором
Был мой путь заслонен.
 
 
И судьбе не переча,
Жду попутных огней,
Мне обещана встреча,
Я не помню о ней.
 
 
Муза вовсе не рада,
Что ведет в никуда,
Я кому-то награда,
А кому-то беда.
 

Пророчество

 
Мне не пожалуют отсрочки,
Пересеку весь век, как двор,
И напишу четыре строчки,
Похожие на приговор.
 
 
Упьюсь московской, сладкой речью,
Вослед Фортуне семеня,
И вновь не покорюсь увечью,
Которое гнетет меня.
 
 
Я трачу время днем и ночью,
Но сердце говорит мне: «Трать!»
Я не гадаю, а пророчу —
О будущем пишу в тетрадь.
 

Взгляд

 
Мы связаны единым сроком,
Единой волею Творца,
Нас ожидает ненароком
Разлука, как сойдешь с крыльца.
 
 
Нас ожидает опыт новый,
Вся череда удач и бед,
Всё то, что не оценишь словом,
Как взгляд, нам посланный вослед.
 

Память

 
Громогласна людская молва,
Словно утренний крик петухов,
Одинокие меркнут слова
На краю одиноких стихов.
 
 
Быстрой жизни продлится кино,
Мимолетны провал и успех,
Я – молчун, позабытый давно,
Сердцем горестным помню о всех.
 

Сумерки

 
Нет, я не раб телеэкрана,
Интригу не держу за хвост.
Февраль и свет уходят рано,
Немного раньше первых звезд.
 
 
Всё ближе ночь, за нею вечность,
За ней холодная зима.
Нет-нет, пока еще не тьма,
Покуда только сумеречность.
 

Без названия

 
Я знал, когда грохочет медь,
Когда поют фанфары.
И всё же, надобно суметь
Уйти, пока не стары.
 
 
Ведь вечно не идут вперед,
И нет второй попытки,
Но грянет час, придет черед
Укладывать пожитки.
 
 
И пусть еще не все сказал
И грустный финиш рядом,
Пора, пора окинуть зал
Прощальным, долгим взглядом.
 

Религия

 
Религия моей свободы
Рассеет зимний сумрак серый,
И я смогу сквозь дни и годы
Пройти путем мечты и веры.
 
 
Слова судьбу мою упрочат,
За окоем, даст бог, взгляну,
Чтоб не устать от многих строчек
И женщину любить одну.
 

Эхо

   Памяти В. Берковского

 
Мы – уходящая натура
Единственной навек страны,
А наших песен партитура
Певца дождется и струны.
 
 
И радость детская стыдливо
Над отчим краем прозвенит,
Как эхо плача или взрыва
Голубкою взлетит в зенит.
 
 
Не стоит ожидать успеха
Там, где скрипит земная ось,
Ведь эта песня – только эхо
Того, что испытать пришлось.
 

Провожание поезда

 
Состав пошел в мгновенье ока,
Скользнул за стрелку, стал далек.
Печально, грустно, одиноко
Мелькает красный огонек.
 
 
На рельсах стынет ранний иней,
Стою под крыльями ворон.
И всё безлюдней, всё пустынней
Когда-то праздничный перрон.
 

Горстка слов

   Г. Красникову

 
Жизнь последний делает виток,
И пора ей подводить итог.
Ах, не жалко, что казна совсем пуста.
Слава Господи, душа моя чиста.
 
 
Пусть пред взором зимний колорит,
Вдруг душа еще что сотворит,
И хоть мир давно уже не нов,
Примет он поклон и горстку слов.
 

Близнецы

 
Не разлучайте нас с болезнью,
Она несет меня, как плот,
Она нужна мне, как Полесью,
Просторы гибельных болот.
 
 
Она мой лекарь и подруга,
В ней – строгий ум и жаркий пыл.
Земля пружинила упруго,
Покуда я здоровым был.
 
 
Мне надоело, как седины,
Страницы горести листать.
И всё же мы семь лет едины,
Сиамским близнецам подстать.
 

Огонек в ночи

 
Когда во тьме предзимней ночи
Он перед сердцем возникал,
Путь сразу делался короче
Средь рухляди рейсшин, лекал.
 
 
А он, который издалека
И обнаружил, и повлек,
Всё так и светит одиноко,
Не потускнел и не поблек.
 

В зеркале

I

 
Сумерки в городе ближе к окошку
С тонкой златою пыльцою заката.
Эх, отшумела вся жизнь понарошку,
Или я это придумал когда-то.
 
 
Жаль, ни к чему больше нету охоты,
И неужели я больше не воин?
Вот они женщины, строки и ноты,
Так отчего же я мертв и спокоен?
 

II

 
Как быстро привыкают к чудесам
И к помощи услужливой удачи,
Мне кажется, я этим болен сам,
Оплошности свои не зря мы прячем.
 
 
А где был сквер, сегодня свалка,
И мы глядим растерянно и жалко,
Ведь мы еще чувствительны и зрячи,
И мы любви достойны и удачи.
 

Вина

 
Не знаю я, сколько мне ждать заповедного часа
На скользких плотах, на крутых терриконах Донбасса,
На рельсах, жарою каленных, седых от мороза,
На зыбкой трибуне, на тендере паровоза.
 
 
Все время прошло, хмель и пот испарились до капли,
Приблизилось небо, и скрепы земные ослабли,
Лишь что-то чуть слышно звенит в забытье и тумане —
Иль стремя, иль нищая мелочь в кармане.
 
 
Покуда Господь это небо звездами заполнил,
Я понял свой путь, только больше забыл, чем запомнил.
С чиновником встретился, с низким завистником, с вором —
И каждый пытал меня властью, наветом, измором.
 
 
Они ненавидят меня, эти вечные трое:
Им странно, что можно недолю утешить игрою,
Как девочку куклой утешить в больничной кровати,
Где радость слаба и, казалось бы, вовсе некстати.
 
 
Им странно, что длинною можно упиться строкою,
Как женщиной трепетной или холодной рекою,
Чья близость мне голову кружит, чья нежная сила
От бед моих прочь – но куда? – всякий раз уносила.
 
 
Они доконают когда-то меня, эти трое,
За то, что я им непонятное строил и строю —
Воздушные замки, миражи в пустыне и птаху,
Летящая тень от которой похожа на плаху.
 
 
Как жаль мне, что там, куда вывезет все же кривая,
Останусь один, вековечной вины не скрывая.
А если и что-нибудь скрою, то только причину:
Та ноша, что поднял и нес, мне была не по чину.
 
 
Нет счастья, конечно, но жизнь-то могла быть иною,
Когда бы сумел со своею расстаться виною.
Но как ее брошу? И если чего-нибудь стою —
По миру она никогда не пойдет сиротою.
 

Призрак вождя

 
Как долго прозреваю и живу я.
Забрел случайно в старое кино,
Где воронье слеталось, торжествуя.
И каркнул я с той стаей заодно.
 
 
Зачем? Ведь я уж понял: здесь чужие,
Меня не зря считавшие врагом.
Что на суде на Страшном ни скажи я,
Хоть так, хоть этак – виноват кругом.
 
 
Я б рот зажал, когда бы знал заране
То, что нутром холопским не пойму.
Когда он появился на экране,
Мой подлый голос сам потек к нему.
 

Праведник

   Риталию Заславскому

 
На мертвую землю повалится снег головой,
И дворники выйдут, как встарь, в жалком блеске регалий.
Звоночки роняя, проедет трамвай по кривой
Аллее иль горке, где книжки читает Риталий.
 
 
В нем сердце болит, но об этом не знает никто.
А новое жадное время не знает отсрочек.
Нет в городе нищих, блаженных, бомжей и кинто^[1],
Чтоб слезы пролить над забытою нежностью строчек.
 
 
О, если бы можно спасти этот берег крутой
От страха, от спеси, от зла, от слепого угара,
Чтоб мир и покой воцарились вкруг Лавры святой
И дальше, вдоль вечной реки, аж до Бабьего Яра.
 
 
Как тесно стандартным домам на старинных холмах,
Как вольно, просторно и голо собакам бездомным