Страница:
За десять лет царствования Анны Иоанновны Педрилло стал состоятельным человеком. Причем, если верить фольклору, никогда не стеснялся в способах обогащения, которые иногда носили весьма экзотический характер. Рассказывают, что женат он был на исключительно невзрачной и некрасивой девице, которую при дворе за глаза уничижительно называли «Козой».
Однажды Бирон, решив посмеяться над шутом, спросил его:
– Правда ли, что ты женат на козе?
– Не только правда, но жена моя беременна и вот-вот должна родить, – ответил находчивый шут. – И я смею надеяться, что вы будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу.
Бирон рассказал об этом Анне Иоанновне, и той так понравилась затея, что она решила по такому случаю устроить придворное развлечение. Она приказала Педрилло после родов жены лечь в постель с настоящей козой и пригласила весь двор навестить «счастливую пару» и поздравить с семейной радостью. Понятно, что каждый должен был оставить подарок на зубок младенцу. Таким образом, Педрилло в один день нажил немалый капитал.
После кончины Анны Иоанновны Педрилло вернулся в Италию. О дальнейшей его жизни, похоже, ничего не известно.
Еще будучи придворным шутом, Педрилло составил сборник анекдотов, который впервые был опубликован в 1836 г. под названием «Умные, острые, забавные и смешные анекдоты Адамки Педрилло, бывшего шутом при дворе Анны Иоанновны во время регентства Бирона». Вот только три из них:
В Петербурге ожидали солнечного затмения. Педрилло, хорошо знакомый с профессором Крафтом, главным петербургским астрономом, пригласил к себе компанию простаков, которых уверил, что даст им возможность увидеть затмение вблизи. Между тем велел подать пива и угощал им компанию. Наконец, не сообразив, что время затмения уже прошло, Педрилло сказал:
– Ну, господа, нам ведь пора.
Компания поднялась и отправилась на другой конец Петербурга.
Лезут на башню, с которой следовало наблюдать затмение.
– Куда вы, – заметил им сторож, – затмение уже давно кончилось.
– Ничего, любезный, – возразил Педрилло, – астроном мне знаком – и все покажет сначала.
Педрилло, прося у герцога Бирона пенсию за свою долгую службу, говорил, что ему нечего есть. Бирон назначил ему пенсию в 200 рублей. Спустя несколько времени шут опять явился к герцогу с просьбою о пенсии.
– Как, разве тебе не назначена пенсия?
– Назначена, ваша светлость! И благодаря ей я имею, что есть. Но теперь мне решительно нечего пить.
Герцог улыбнулся и снова наградил шута.
Герцог для вида имел у себя библиотеку, директором которой назначил известного глупца. Педрилло с тех пор называл директора герцогской библиотеки не иначе как евнухом, и когда у Педрилло спрашивали: «С чего ты взял такую кличку?» – то шут отвечал: «Как евнух не в состоянии пользоваться одалисками гарема, так и господин Гольдбах – книгами управляемой им библиотеки его светлости».
Еще один шут – Ян д'Акоста – происходил из португальских евреев. Ни место, ни время его рождения историки не знают. До приезда в Россию он служил в Гамбурге, «исправляя должность адвоката». Но должность эта ему не полюбилась, и он «пристал к российскому резиденту», с которым и приехал в Петербург. Петр смешного и веселого д'Акосту полюбил и вскоре причислил его к придворным шутам. В Петербурге д'Акоста принял православие, но относился к этому довольно легко и, судя по анекдотам, любил в связи с этим подшучивать как над собой, так и над своими вновь обретенными единоверцами.
Через шесть месяцев после принятия православия духовнику д’Акосты сказали, что новообращенный не выполняет никаких обрядов православия. Духовник, призвав к себе д’Акосту, спрашивал тому причину.
– Батюшка! – сказал шут. – Когда я сделался православным, не вы ли сами мне говорили, что я стал чист, словно переродился?
– Правда, правда, говорил, не отрицаюсь.
– А так как тому прошло не больше шести месяцев, как я переродился, то можно ли требовать чего-нибудь от полугодового младенца?
Духовник, при всей своей серьезности, не мог не рассмеяться.
Д'Акоста отличался философским складом ума и редким жизнелюбием. Даже на смертном одре он не забывал, что был царским шутом. В России это звание всегда считалось почетным.
Два господина – стряпчий и лекарь – спорили однажды: кому из них идти вперед? Пригласили д’Акосту решить их спор.
– Вору надобно идти вперед, а палачу за ним! – отвечал шут.
Несмотря на свою скупость, д’Акоста был много должен и, лежа на смертном одре, сказал духовнику:
– Прошу Бога продлить мою жизнь хоть на то время, пока выплачу долги.
Духовник, принимая это за правду, отвечал:
– Желание зело похвальное. Надеюсь, что Господь его услышит и авось либо исполнит.
– Ежели б Господь и впрямь явил такую милость, – шепнул д'Акоста одному из находившихся тут же своих друзей, – то я бы никогда не умер.
Менее известным в истории, однако не менее знаменитым, был шут Анны Иоанновны князь Михаил Алексеевич Голицын. Его биография заслуживает внимания. С рождения он страдал слабоумием, однако служил в армии и даже дослужился до майорского чина. Правда, случилось это, когда возраст Голицына приближался к сорока годам. Потом ушел в отставку и уехал за границу. Там Голицын женился на итальянке и, поддавшись ее настояниям, принял католичество. Переход из одной веры в другую в России не поощрялся, и по возвращении из-за границы в наказание за вероотступничество Голицын был подвергнут строгому выговору. Но, учитывая слабость ума отставного майора, был произведен в шуты.
Более известен был шут Голицын по прозвищам Квасник и Кульковский. Именно он был выбран Анной Иоанновной в качестве жениха калмычки Авдотьи Бужениновой для шутовской свадьбы в знаменитом Ледяном доме, специально для этой цели построенном посреди замерзшей январской Невы.
Надо отметить, что каким бы слабоумным ни считался Кульковский среди современников, его ответы, известные нам по анекдотам той поры, отмечены неподдельным остроумием и находчивостью, которые никогда не изменяли ему вплоть до самой старости.
Кульковский однажды был на загородной прогулке, в веселой компании молоденьких и красивых девиц. Гуляя полем, они увидали молодого козленка.
– Ах, какой миленький козленок! – закричала одна из девиц.
– Посмотрите, Кульковский, у него и рогов нет.
– Потому что он еще не женат, – подхватил Кульковский.
Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц. Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.
– Вы видите, – сказала она, – для вас встают с постели.
– Да, – отвечал Кульковский, вздыхая, – но уже не для меня делают противное.
Впрочем, Кульковский не ограничивался легким и искрометным юмором приватного характера. Мы знаем анекдоты, в которых его юмор беспощадно разил и безжалостно уничтожал.
Герцог Бирон послал однажды Кульковского вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бирону, то тот, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.
– Не знаю, похож ли я на осла, – сказал Кульковский, – но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.
Мы уже говорили, что с зарождением в России первых признаков гражданского общества надобность в шутах, которые с завидным бесстрашием бросали обвинения в лицо сильных мира сего, отпала. Однако нужда в людях, способных быть рупорами общественного мнения, сохранялась, и эту обязанность взяли на себя остроумные любимцы аристократических салонов, во множестве появившихся в Петербурге после Отечественной войны 1812 г. Это были наделенные божественным даром острословия великосветские щеголи, искрометные шутки и смелые реплики которых петербуржцы ловили на лету, передавали из уст в уста и распространяли по городу в виде анекдотов. Наиболее известными остроумцами в Петербурге середины XIX в. слыли Александр Сергеевич Меншиков и Александр Львович Нарышкин.
Меншиков был правнуком любимца Петра I, первого губернатора Петербурга Александра Даниловича Меншикова. Он прославился своей храбростью в Отечественную войну 1812 г. Был дважды ранен. Участвовал в турецкой кампании 1828-1829 гг., а в Крымскую войну 1853-1856 гг. был назначен главнокомандующим сухопутными и морскими силами в Крыму руководил обороной Севастополя.
Но более всего Меншиков прославился своим неистощимым остроумием. Шутки, остроты и анекдоты, едва слетев с уст Меншикова, тут же становились достоянием фольклора. Их пересказывали в аристократических салонах, их можно было услышать на торговых площадях и во время гвардейских попоек. Однако сарказма Меншикова в обществе побаивались, и потому, по свидетельству современников, многие его недолюбливали. Впрочем, для истории петербургского фольклора это не важно. Вот только некоторые из искрометных шуток Александра Сергеевича:
Однажды Меншиков пожаловался Ермолову, что у него куда-то пропала бритва и он уже три дня не брился.
– Нашел о чем тужить, – ответил Ермолов, – высунь язык и обрейся.
Когда в начале Крымской войны в помощь светлейшему князю Меншикову был прислан генерал-адъютант Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, Меншиков с досадой сказал:
– Я просил подкрепления войском, а меня подкрепили Ерофеевичем.
Как-то раз тяжело заболел министр финансов граф Канкрин. Весь город только об этом и говорил. При встрече друг с другом вместо приветствия многие обменивались последними сведениями о здоровье графа. Однажды герцог Лейхтенбергский спросил о том же встретившегося ему Меншикова:
– Что нового сегодня о болезни Канкрина, Александр Сергеевич?
– Плохие новости, – ответил князь, – ему гораздо лучше.
В свое время в Петербурге были известны три Бибикова: Илья, Дмитрий и Таврило. Одного из них знали как непомерного гордеца, который «возводил свой род чуть ли не от Юпитера», другого – как неумеренного хвастуна, а третьего – как азартного игрока.
Но всех вместе их характеризовали меншиковской остротой, который однажды проговорил:
– Из Бибиковых один надувается, другой продувается, а третий других надувает.
Уже будучи морским министром, Меншиков принял однажды некоего капитан-лейтенанта, который по разным обстоятельствам поменял морскую службу на работу в полиции, где был назначен частным приставом Адмиралтейской части.
Поздоровавшись с бывшим моряком, Меншиков представил его присутствовавшим:
– Вот человек, который обошел все части света, а лучше второй Адмиралтейской не нашел.
В 1850 году на место заболевшего графа Уварова министром просвещения был назначен князь Ширинский-Шихматов, а товарищем министра – А. С. Норов, который был без одной ноги. Ни новый министр, ни его товарищ, по мнению света, не отличались качествами, необходимыми для таких должностей.
Князь Меншиков, узнав о назначении, сказал:
– И прежде просвещение тащилось у нас как ленивая лошадь, но все-таки было на четырех ногах, а теперь стало на трех, да и то с норовом.
Не менее знаменитым петербургским острословом был Александр Львович Нарышкин. Старинный дворянский род Нарышкиных, если верить преданию, ведет свою родословную от крымского татарина Нарышки, приехавшего в Москву в 1463 г. Один из Нарышкиных, Кирилл Полиевктович, породнился с династией Романовых, выдав свою дочь Наталью за царя Алексея Михайловича. От этого брака родился будущий император Петр I. Как говорили в старину, «От Нарышкиных Петр Великий произошел». В эпоху Екатерины II был хорошо известен острослов и мистификатор обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. При дворе Екатерины он выполнял, если можно так выразиться, старинные обязанности упразднявшихся в то время царских шутов.
Сын Льва Александровича, Александр Львович Нарышкин, служил директором императорских театров. Он унаследовал от отца природное остроумие и отличался редким гостеприимством. Дом его на Большой Морской, названный в Петербурге «Новыми Афинами», всегда был полон гостей, среди которых бывали «лучшие умы и таланты того времени». Здесь и рождалось большинство шуток Нарышкина.
Нарышкин не любил Н. П. Румянцева и часто трунил над ним. Последний до конца жизни носил косу в своей прическе.
– Вот уж подлинно скажешь, – говорил Нарышкин, – нашла коса на камень.
Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь изъявил сожаление.
– По крайней мере, принц не скажет, что Ваше Величество его сухо приняли, – заметил Нарышкин.
Император Павел при вступлении своем на престол пожаловал князьям Александру и Алексею Куракиным несколько тысяч крестьян и богатые рыбные ловли на Волге. Встретив в день издания этого указа Нарышкина, император спросил его:
– Что нового в городе, Александр Львович?
– Все говорят только об одном, – отвечал Нарышкин, – что Ваше Величество изволили посадить обоих Куракиных на хлеб и воду.
Но особенно гремела в Петербурге слава об обедах, устраиваемых им на загородной даче, которая, как и отцовская, находилась на Петергофском шоссе. Сохранился анекдот о расточительности Нарышкина:
Однажды Александр I, присутствовавший на одном из небывалых по размаху праздников, устроенных Нарышкиным, поинтересовался, во что он ему обошелся.
– Ваше Величество, в тридцать шесть тысяч рублей, – ответил Нарышкин.
– Неужели не более? – удивился царь, еще раз взглянув на все это великолепие.
– Ваше Величество, – нашелся Нарышкин, – я заплатил тридцать шесть тысяч рублей только за гербовую бумагу подписанных мной векселей.
Через несколько дней император прислал Нарышкину книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.
Нарышкин, всегда славившийся своей находчивостью, просил передать государю «свою глубочайшую признательность» и добавил, что «сочинение очень интересное и желательно получить продолжение». Александр прислал Нарышкину еще одну книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но при этом приказал передать, что «издание окончено».
Понятно, что при таком образе жизни Нарышкину и в самом деле постоянно не хватало средств. Он был в вечных долгах и притом «без всякой надежды на оплату кредитов». Взаимоотношения с кредиторами были непростыми, но врожденное чувство юмора помогало Нарышкину выживать.
Однажды кто-то похвалил ему мужество его сына, который в 1812 году отбил у французов редут и стойко его защищал.
– Это наша фамильная черта, – нашелся Нарышкин, – что займут – того не отдадут.
Во время закладки одного корабля в Адмиралтействе государь спросил Нарышкина:
– Отчего ты так невесел?
– Нечему веселиться, – отвечал тот. – Вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день.
Нарышкин как-то запоздал на прием к императору.
– Отчего ты так поздно приехал? – спросил у него государь.
– Без вины виноват, Ваше Величество. Камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком.
Так как расточительность Нарышкина поглощала все его доходы, то ему часто приходилось быть щедрым только на словах. Поэтому, когда ему нужно было кого-то наградить, он забавно говорил:
– Напомните мне пообещать вам что-нибудь.
В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все придворные особы давали великолепные балы в честь великосветских гостей. Нарышкин сказал о своем бале:
– Я сделал то, что было моим долгом, но я сделал это в долг.
Получив с прочими дворянами бронзовую медаль в воспоминание 1812 года, Нарышкин сказал:
– Никогда не расстанусь с нею, она для меня бесценна: нельзя ни продать, ни заложить.
Даже умирая, Нарышкин остался верным себе. Его последними словами были:
– Первый раз я отдаю долг – природе.
Петербургская фольклорная традиция долгое время оставалась верна двум своим основным принципам. Все самое смешное и остроумное приписывалось придворным шутам и все самое глупое – военным комендантам или их прямым подчиненным – солдатам.
– Сколько часов било, голубчик? – спросил Александр I часового.
– Тридцать шесть, Ваше Величество.
– ?!?!
– Двенадцать – на Петропавловском, двенадцать – на Думе и двенадцать – на Троицком.
Сейчас уже трудно сказать, кто из комендантов был на самом деле участником тех или иных сюжетов городских анекдотов, но в большинстве из них фигурирует комендант Петропавловской крепости Башуцкий.
По свидетельству современников, генерал-адъютант Павел Яковлевич Башуцкий являл собой удобную мишень, всегда готовую для развлечения великосветской знати. Особенно любили посмеяться над ним в присутствии государя. Да и сам император редко лишал себя удовольствия пошутить над комендантом. Правда, трудно было заранее предугадать, чем эта шутка могла закончиться. Башуцкий был на редкость простодушен и наивен.
– Господин комендант, – сказал однажды Александр I в сердцах Башуцкому, – какой это у вас порядок! Можно ли себе представить!
Где монумент Петру Великому?
– На Сенатской площади.
– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте и разыщите!
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит:
– Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек на месте стоит. А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.
Все захохотали.
– Первое апреля, любезнейший, первое апреля, – сказал государь и отправился к разводу.
На следующий год ночью Башуцкий будит государя:
– Пожар!
Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:
– А где пожар?
– Первое апреля, Ваше Величество, первое апреля.
Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:
– Дурак, любезнейший, и это уже не первое апреля, а сущая правда.
Однажды приказано было солдатам развод назначить в шинелях, если мороз будет выше десяти градусов. Башуцкий вызвал к себе плац-майора:
– А сколько сегодня градусов?
– Пять.
– Развод без шинелей, – приказывает Башуцкий.
Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту. Государь рассердился и намылил коменданту голову.
Возвратясь домой, взбешенный Башуцкий зовет плац-майора.
– Что вы это, милостивый государь, шутить со мной вздумали? Я не позволю себя дурачить. Так пять градусов было? А?
– Когда я докладывал Вашему превосходительству, термометр показывал…
– Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так, чтоб этого больше не было, извольте, милостивый государь, впредь являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а то опять выйдет катавасия.
Впрочем, не всегда все выглядело так безобидно. Однажды, если верить фольклору, шутка, которую позволил себе известный петербургский острослов Александр Львович Нарышкин, едва не закончилась скандалом.
Во время какого-то высокоторжественного обеда, когда весь двор только что сел за парадный стол, а Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, «когда придется виват из крепости палить», мимо него проходил Нарышкин. Заметив важную позу коменданта, Нарышкин сказал ему:
– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя.
– О, помилуйте! – отвечал Башуцкий. – Очень просто! Я возьму да махну платком вот так!
И махнул взаправду, и поднялась пальба, к общему удивлению, еще за супом. А самое смешное было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться, и собирался после стола «сделать строгий розыск и взыскать с виновного».
Справедливости ради скажем, что были и исключения. В Петербурге был популярен анекдот о героическом коменданте Нишлотской крепости, проявившем необыкновенное мужество во время Северной войны.
Во время войны со шведами однорукий комендант Нишлотской крепости Кузьмин в ответ на требование врага сдать крепость отвечал:
– Рад бы отворить ворота, но у меня одна рука, да и в той шпага.
Наивность и простодушие, смахивающие на глупость, а то и на обыкновенное недомыслие или тупость, не были привилегией только комендантов. Этим, с точки зрения фольклора, грешили многие министерские и городские чиновники. Они-то и становились героями городских анекдотов.
В 1834 г. скончался Виктор Павлович Кочубей. Карьера этого государственного деятеля была завидной. Он был личным другом императора Александра I, когда тот был еще великим князем и наследником престола. С воцарением Александра I Кочубей вступил в должность министра внутренних дел. При императоре Николае I стал председателем Государственного Совета и Кабинета министров.
Но, несмотря на то что Кочубей в обществе слыл либералом и сторонником умеренных реформ, в фольклоре о нем сохранились, как правило, осторожно отрицательные оценки. Известна эпиграмма в форме надгробной эпитафии, которую молва приписывала Пушкину:
Старушка Новосильцева по поводу металлической оградки как-то сказала:
– Посмотрим, каково-то ему будет в день второго пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие уже будут на небесах.
Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф Петр Андреевич Клейнмихель слыл в городском фольклоре наивным простачком, над которым мог посмеяться не только каждый начальник, но и всякий подчиненный. Со временем он стал удобной мишенью для постоянных насмешек и издевательств. Анекдоты о нем сыпались как из рога изобилия.
Объезжая однажды Россию для осмотра железных дорог, Клейнмихель заранее назначал час представления ему подчиненных. Но каждый раз делал это по своим часам. И был крайне изумлен тем, что в Москве в назначенное им время чиновники не собрались.
– Что это значит? – вскричал разъяренный граф.
– Так ведь московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы, – ответили ему.
Клейнмихель покивал головой и согласился с таким объяснением.
Каково же было его удивление, когда и в Нижнем Новгороде повторилась та же история. Генерал в бешенстве закричал:
– Что это такое?! Кажется, всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан?! Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего свой меридиан!
В Петербурге строился первый постоянный мост через Неву. Строительство было сложным и дорогостоящим. Только на забивке свай было занято несколько тысяч человек.
И вдруг Клейнмихель узнает, что некий генерал Кербец придумал какую-то хитроумную машину, значительно облегчавшую и ускорявшую этот поистине египетский труд. Изобретатель представил свою машину на утверждение Клейнмихеля и получил от того строжайший выговор, зачем он этой машины прежде не изобрел и тем самым ввел казну в огромные и напрасные расходы.
Даже редкие факты признания несомненных заслуг Клейнмихеля становились причиной для светского злословия.
Однажды Клейнмихелю вручали орден Андрея Первозванного. Среди новых орденоносцев в тот счастливый и злополучный для графа день были и награжденные тем же орденом за какую-то успешно проведенную военную кампанию.
– За что же Клейнмихелю? – не стесняясь присутствия графа, шептались присутствовавшие. И обменивались остротами: – Тем за кампанию, а Кленмихелю для компании.
Понятно, что когда главноуправляющий путей сообщения был отправлен в отставку по всей России раздался вздох облегчения.
– Да что же вы так радуетесь? Ведь вам-то он, видимо, ничего не сделал. Да и видели ли вы его хоть раз? – спросили у одного купца, не имевшего к железным дорогам никакого отношения.
– Да и черта никто не видел, однако ж поделом ему достается, – ответил купец.
Однажды Бирон, решив посмеяться над шутом, спросил его:
– Правда ли, что ты женат на козе?
– Не только правда, но жена моя беременна и вот-вот должна родить, – ответил находчивый шут. – И я смею надеяться, что вы будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу.
Бирон рассказал об этом Анне Иоанновне, и той так понравилась затея, что она решила по такому случаю устроить придворное развлечение. Она приказала Педрилло после родов жены лечь в постель с настоящей козой и пригласила весь двор навестить «счастливую пару» и поздравить с семейной радостью. Понятно, что каждый должен был оставить подарок на зубок младенцу. Таким образом, Педрилло в один день нажил немалый капитал.
После кончины Анны Иоанновны Педрилло вернулся в Италию. О дальнейшей его жизни, похоже, ничего не известно.
Еще будучи придворным шутом, Педрилло составил сборник анекдотов, который впервые был опубликован в 1836 г. под названием «Умные, острые, забавные и смешные анекдоты Адамки Педрилло, бывшего шутом при дворе Анны Иоанновны во время регентства Бирона». Вот только три из них:
В Петербурге ожидали солнечного затмения. Педрилло, хорошо знакомый с профессором Крафтом, главным петербургским астрономом, пригласил к себе компанию простаков, которых уверил, что даст им возможность увидеть затмение вблизи. Между тем велел подать пива и угощал им компанию. Наконец, не сообразив, что время затмения уже прошло, Педрилло сказал:
– Ну, господа, нам ведь пора.
Компания поднялась и отправилась на другой конец Петербурга.
Лезут на башню, с которой следовало наблюдать затмение.
– Куда вы, – заметил им сторож, – затмение уже давно кончилось.
– Ничего, любезный, – возразил Педрилло, – астроном мне знаком – и все покажет сначала.
Педрилло, прося у герцога Бирона пенсию за свою долгую службу, говорил, что ему нечего есть. Бирон назначил ему пенсию в 200 рублей. Спустя несколько времени шут опять явился к герцогу с просьбою о пенсии.
– Как, разве тебе не назначена пенсия?
– Назначена, ваша светлость! И благодаря ей я имею, что есть. Но теперь мне решительно нечего пить.
Герцог улыбнулся и снова наградил шута.
Герцог для вида имел у себя библиотеку, директором которой назначил известного глупца. Педрилло с тех пор называл директора герцогской библиотеки не иначе как евнухом, и когда у Педрилло спрашивали: «С чего ты взял такую кличку?» – то шут отвечал: «Как евнух не в состоянии пользоваться одалисками гарема, так и господин Гольдбах – книгами управляемой им библиотеки его светлости».
Еще один шут – Ян д'Акоста – происходил из португальских евреев. Ни место, ни время его рождения историки не знают. До приезда в Россию он служил в Гамбурге, «исправляя должность адвоката». Но должность эта ему не полюбилась, и он «пристал к российскому резиденту», с которым и приехал в Петербург. Петр смешного и веселого д'Акосту полюбил и вскоре причислил его к придворным шутам. В Петербурге д'Акоста принял православие, но относился к этому довольно легко и, судя по анекдотам, любил в связи с этим подшучивать как над собой, так и над своими вновь обретенными единоверцами.
Через шесть месяцев после принятия православия духовнику д’Акосты сказали, что новообращенный не выполняет никаких обрядов православия. Духовник, призвав к себе д’Акосту, спрашивал тому причину.
– Батюшка! – сказал шут. – Когда я сделался православным, не вы ли сами мне говорили, что я стал чист, словно переродился?
– Правда, правда, говорил, не отрицаюсь.
– А так как тому прошло не больше шести месяцев, как я переродился, то можно ли требовать чего-нибудь от полугодового младенца?
Духовник, при всей своей серьезности, не мог не рассмеяться.
Д'Акоста отличался философским складом ума и редким жизнелюбием. Даже на смертном одре он не забывал, что был царским шутом. В России это звание всегда считалось почетным.
Два господина – стряпчий и лекарь – спорили однажды: кому из них идти вперед? Пригласили д’Акосту решить их спор.
– Вору надобно идти вперед, а палачу за ним! – отвечал шут.
Несмотря на свою скупость, д’Акоста был много должен и, лежа на смертном одре, сказал духовнику:
– Прошу Бога продлить мою жизнь хоть на то время, пока выплачу долги.
Духовник, принимая это за правду, отвечал:
– Желание зело похвальное. Надеюсь, что Господь его услышит и авось либо исполнит.
– Ежели б Господь и впрямь явил такую милость, – шепнул д'Акоста одному из находившихся тут же своих друзей, – то я бы никогда не умер.
Менее известным в истории, однако не менее знаменитым, был шут Анны Иоанновны князь Михаил Алексеевич Голицын. Его биография заслуживает внимания. С рождения он страдал слабоумием, однако служил в армии и даже дослужился до майорского чина. Правда, случилось это, когда возраст Голицына приближался к сорока годам. Потом ушел в отставку и уехал за границу. Там Голицын женился на итальянке и, поддавшись ее настояниям, принял католичество. Переход из одной веры в другую в России не поощрялся, и по возвращении из-за границы в наказание за вероотступничество Голицын был подвергнут строгому выговору. Но, учитывая слабость ума отставного майора, был произведен в шуты.
Более известен был шут Голицын по прозвищам Квасник и Кульковский. Именно он был выбран Анной Иоанновной в качестве жениха калмычки Авдотьи Бужениновой для шутовской свадьбы в знаменитом Ледяном доме, специально для этой цели построенном посреди замерзшей январской Невы.
Надо отметить, что каким бы слабоумным ни считался Кульковский среди современников, его ответы, известные нам по анекдотам той поры, отмечены неподдельным остроумием и находчивостью, которые никогда не изменяли ему вплоть до самой старости.
Кульковский однажды был на загородной прогулке, в веселой компании молоденьких и красивых девиц. Гуляя полем, они увидали молодого козленка.
– Ах, какой миленький козленок! – закричала одна из девиц.
– Посмотрите, Кульковский, у него и рогов нет.
– Потому что он еще не женат, – подхватил Кульковский.
Старик Кульковский, уже незадолго до кончины, пришел однажды рано утром к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц. Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.
– Вы видите, – сказала она, – для вас встают с постели.
– Да, – отвечал Кульковский, вздыхая, – но уже не для меня делают противное.
Впрочем, Кульковский не ограничивался легким и искрометным юмором приватного характера. Мы знаем анекдоты, в которых его юмор беспощадно разил и безжалостно уничтожал.
Герцог Бирон послал однажды Кульковского вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал о том Бирону, то тот, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.
– Не знаю, похож ли я на осла, – сказал Кульковский, – но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.
Мы уже говорили, что с зарождением в России первых признаков гражданского общества надобность в шутах, которые с завидным бесстрашием бросали обвинения в лицо сильных мира сего, отпала. Однако нужда в людях, способных быть рупорами общественного мнения, сохранялась, и эту обязанность взяли на себя остроумные любимцы аристократических салонов, во множестве появившихся в Петербурге после Отечественной войны 1812 г. Это были наделенные божественным даром острословия великосветские щеголи, искрометные шутки и смелые реплики которых петербуржцы ловили на лету, передавали из уст в уста и распространяли по городу в виде анекдотов. Наиболее известными остроумцами в Петербурге середины XIX в. слыли Александр Сергеевич Меншиков и Александр Львович Нарышкин.
Меншиков был правнуком любимца Петра I, первого губернатора Петербурга Александра Даниловича Меншикова. Он прославился своей храбростью в Отечественную войну 1812 г. Был дважды ранен. Участвовал в турецкой кампании 1828-1829 гг., а в Крымскую войну 1853-1856 гг. был назначен главнокомандующим сухопутными и морскими силами в Крыму руководил обороной Севастополя.
Но более всего Меншиков прославился своим неистощимым остроумием. Шутки, остроты и анекдоты, едва слетев с уст Меншикова, тут же становились достоянием фольклора. Их пересказывали в аристократических салонах, их можно было услышать на торговых площадях и во время гвардейских попоек. Однако сарказма Меншикова в обществе побаивались, и потому, по свидетельству современников, многие его недолюбливали. Впрочем, для истории петербургского фольклора это не важно. Вот только некоторые из искрометных шуток Александра Сергеевича:
Однажды Меншиков пожаловался Ермолову, что у него куда-то пропала бритва и он уже три дня не брился.
– Нашел о чем тужить, – ответил Ермолов, – высунь язык и обрейся.
Когда в начале Крымской войны в помощь светлейшему князю Меншикову был прислан генерал-адъютант Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, Меншиков с досадой сказал:
– Я просил подкрепления войском, а меня подкрепили Ерофеевичем.
Как-то раз тяжело заболел министр финансов граф Канкрин. Весь город только об этом и говорил. При встрече друг с другом вместо приветствия многие обменивались последними сведениями о здоровье графа. Однажды герцог Лейхтенбергский спросил о том же встретившегося ему Меншикова:
– Что нового сегодня о болезни Канкрина, Александр Сергеевич?
– Плохие новости, – ответил князь, – ему гораздо лучше.
В свое время в Петербурге были известны три Бибикова: Илья, Дмитрий и Таврило. Одного из них знали как непомерного гордеца, который «возводил свой род чуть ли не от Юпитера», другого – как неумеренного хвастуна, а третьего – как азартного игрока.
Но всех вместе их характеризовали меншиковской остротой, который однажды проговорил:
– Из Бибиковых один надувается, другой продувается, а третий других надувает.
Уже будучи морским министром, Меншиков принял однажды некоего капитан-лейтенанта, который по разным обстоятельствам поменял морскую службу на работу в полиции, где был назначен частным приставом Адмиралтейской части.
Поздоровавшись с бывшим моряком, Меншиков представил его присутствовавшим:
– Вот человек, который обошел все части света, а лучше второй Адмиралтейской не нашел.
В 1850 году на место заболевшего графа Уварова министром просвещения был назначен князь Ширинский-Шихматов, а товарищем министра – А. С. Норов, который был без одной ноги. Ни новый министр, ни его товарищ, по мнению света, не отличались качествами, необходимыми для таких должностей.
Князь Меншиков, узнав о назначении, сказал:
– И прежде просвещение тащилось у нас как ленивая лошадь, но все-таки было на четырех ногах, а теперь стало на трех, да и то с норовом.
Не менее знаменитым петербургским острословом был Александр Львович Нарышкин. Старинный дворянский род Нарышкиных, если верить преданию, ведет свою родословную от крымского татарина Нарышки, приехавшего в Москву в 1463 г. Один из Нарышкиных, Кирилл Полиевктович, породнился с династией Романовых, выдав свою дочь Наталью за царя Алексея Михайловича. От этого брака родился будущий император Петр I. Как говорили в старину, «От Нарышкиных Петр Великий произошел». В эпоху Екатерины II был хорошо известен острослов и мистификатор обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. При дворе Екатерины он выполнял, если можно так выразиться, старинные обязанности упразднявшихся в то время царских шутов.
Сын Льва Александровича, Александр Львович Нарышкин, служил директором императорских театров. Он унаследовал от отца природное остроумие и отличался редким гостеприимством. Дом его на Большой Морской, названный в Петербурге «Новыми Афинами», всегда был полон гостей, среди которых бывали «лучшие умы и таланты того времени». Здесь и рождалось большинство шуток Нарышкина.
Нарышкин не любил Н. П. Румянцева и часто трунил над ним. Последний до конца жизни носил косу в своей прическе.
– Вот уж подлинно скажешь, – говорил Нарышкин, – нашла коса на камень.
Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь изъявил сожаление.
– По крайней мере, принц не скажет, что Ваше Величество его сухо приняли, – заметил Нарышкин.
Император Павел при вступлении своем на престол пожаловал князьям Александру и Алексею Куракиным несколько тысяч крестьян и богатые рыбные ловли на Волге. Встретив в день издания этого указа Нарышкина, император спросил его:
– Что нового в городе, Александр Львович?
– Все говорят только об одном, – отвечал Нарышкин, – что Ваше Величество изволили посадить обоих Куракиных на хлеб и воду.
Но особенно гремела в Петербурге слава об обедах, устраиваемых им на загородной даче, которая, как и отцовская, находилась на Петергофском шоссе. Сохранился анекдот о расточительности Нарышкина:
Однажды Александр I, присутствовавший на одном из небывалых по размаху праздников, устроенных Нарышкиным, поинтересовался, во что он ему обошелся.
– Ваше Величество, в тридцать шесть тысяч рублей, – ответил Нарышкин.
– Неужели не более? – удивился царь, еще раз взглянув на все это великолепие.
– Ваше Величество, – нашелся Нарышкин, – я заплатил тридцать шесть тысяч рублей только за гербовую бумагу подписанных мной векселей.
Через несколько дней император прислал Нарышкину книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.
Нарышкин, всегда славившийся своей находчивостью, просил передать государю «свою глубочайшую признательность» и добавил, что «сочинение очень интересное и желательно получить продолжение». Александр прислал Нарышкину еще одну книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но при этом приказал передать, что «издание окончено».
Понятно, что при таком образе жизни Нарышкину и в самом деле постоянно не хватало средств. Он был в вечных долгах и притом «без всякой надежды на оплату кредитов». Взаимоотношения с кредиторами были непростыми, но врожденное чувство юмора помогало Нарышкину выживать.
Однажды кто-то похвалил ему мужество его сына, который в 1812 году отбил у французов редут и стойко его защищал.
– Это наша фамильная черта, – нашелся Нарышкин, – что займут – того не отдадут.
Во время закладки одного корабля в Адмиралтействе государь спросил Нарышкина:
– Отчего ты так невесел?
– Нечему веселиться, – отвечал тот. – Вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день.
Нарышкин как-то запоздал на прием к императору.
– Отчего ты так поздно приехал? – спросил у него государь.
– Без вины виноват, Ваше Величество. Камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком.
Так как расточительность Нарышкина поглощала все его доходы, то ему часто приходилось быть щедрым только на словах. Поэтому, когда ему нужно было кого-то наградить, он забавно говорил:
– Напомните мне пообещать вам что-нибудь.
В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все придворные особы давали великолепные балы в честь великосветских гостей. Нарышкин сказал о своем бале:
– Я сделал то, что было моим долгом, но я сделал это в долг.
Получив с прочими дворянами бронзовую медаль в воспоминание 1812 года, Нарышкин сказал:
– Никогда не расстанусь с нею, она для меня бесценна: нельзя ни продать, ни заложить.
Даже умирая, Нарышкин остался верным себе. Его последними словами были:
– Первый раз я отдаю долг – природе.
Петербургская фольклорная традиция долгое время оставалась верна двум своим основным принципам. Все самое смешное и остроумное приписывалось придворным шутам и все самое глупое – военным комендантам или их прямым подчиненным – солдатам.
– Сколько часов било, голубчик? – спросил Александр I часового.
– Тридцать шесть, Ваше Величество.
– ?!?!
– Двенадцать – на Петропавловском, двенадцать – на Думе и двенадцать – на Троицком.
Сейчас уже трудно сказать, кто из комендантов был на самом деле участником тех или иных сюжетов городских анекдотов, но в большинстве из них фигурирует комендант Петропавловской крепости Башуцкий.
По свидетельству современников, генерал-адъютант Павел Яковлевич Башуцкий являл собой удобную мишень, всегда готовую для развлечения великосветской знати. Особенно любили посмеяться над ним в присутствии государя. Да и сам император редко лишал себя удовольствия пошутить над комендантом. Правда, трудно было заранее предугадать, чем эта шутка могла закончиться. Башуцкий был на редкость простодушен и наивен.
– Господин комендант, – сказал однажды Александр I в сердцах Башуцкому, – какой это у вас порядок! Можно ли себе представить!
Где монумент Петру Великому?
– На Сенатской площади.
– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте и разыщите!
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит:
– Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек на месте стоит. А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.
Все захохотали.
– Первое апреля, любезнейший, первое апреля, – сказал государь и отправился к разводу.
На следующий год ночью Башуцкий будит государя:
– Пожар!
Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:
– А где пожар?
– Первое апреля, Ваше Величество, первое апреля.
Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:
– Дурак, любезнейший, и это уже не первое апреля, а сущая правда.
Однажды приказано было солдатам развод назначить в шинелях, если мороз будет выше десяти градусов. Башуцкий вызвал к себе плац-майора:
– А сколько сегодня градусов?
– Пять.
– Развод без шинелей, – приказывает Башуцкий.
Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту. Государь рассердился и намылил коменданту голову.
Возвратясь домой, взбешенный Башуцкий зовет плац-майора.
– Что вы это, милостивый государь, шутить со мной вздумали? Я не позволю себя дурачить. Так пять градусов было? А?
– Когда я докладывал Вашему превосходительству, термометр показывал…
– Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так, чтоб этого больше не было, извольте, милостивый государь, впредь являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а то опять выйдет катавасия.
Впрочем, не всегда все выглядело так безобидно. Однажды, если верить фольклору, шутка, которую позволил себе известный петербургский острослов Александр Львович Нарышкин, едва не закончилась скандалом.
Во время какого-то высокоторжественного обеда, когда весь двор только что сел за парадный стол, а Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, «когда придется виват из крепости палить», мимо него проходил Нарышкин. Заметив важную позу коменданта, Нарышкин сказал ему:
– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя.
– О, помилуйте! – отвечал Башуцкий. – Очень просто! Я возьму да махну платком вот так!
И махнул взаправду, и поднялась пальба, к общему удивлению, еще за супом. А самое смешное было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться, и собирался после стола «сделать строгий розыск и взыскать с виновного».
Справедливости ради скажем, что были и исключения. В Петербурге был популярен анекдот о героическом коменданте Нишлотской крепости, проявившем необыкновенное мужество во время Северной войны.
Во время войны со шведами однорукий комендант Нишлотской крепости Кузьмин в ответ на требование врага сдать крепость отвечал:
– Рад бы отворить ворота, но у меня одна рука, да и в той шпага.
Наивность и простодушие, смахивающие на глупость, а то и на обыкновенное недомыслие или тупость, не были привилегией только комендантов. Этим, с точки зрения фольклора, грешили многие министерские и городские чиновники. Они-то и становились героями городских анекдотов.
В 1834 г. скончался Виктор Павлович Кочубей. Карьера этого государственного деятеля была завидной. Он был личным другом императора Александра I, когда тот был еще великим князем и наследником престола. С воцарением Александра I Кочубей вступил в должность министра внутренних дел. При императоре Николае I стал председателем Государственного Совета и Кабинета министров.
Но, несмотря на то что Кочубей в обществе слыл либералом и сторонником умеренных реформ, в фольклоре о нем сохранились, как правило, осторожно отрицательные оценки. Известна эпиграмма в форме надгробной эпитафии, которую молва приписывала Пушкину:
Кочубея похоронили на старинном кладбище Александро-Невской лавры. Супруга Виктора Павловича княгиня Мария Васильевна «выпросила у государя разрешение» обнести могилу оградой. А Пушкин почти сразу после похорон в своих «Table talk» записывает анекдот:
Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей,
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, черт меня убей.
Старушка Новосильцева по поводу металлической оградки как-то сказала:
– Посмотрим, каково-то ему будет в день второго пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие уже будут на небесах.
Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф Петр Андреевич Клейнмихель слыл в городском фольклоре наивным простачком, над которым мог посмеяться не только каждый начальник, но и всякий подчиненный. Со временем он стал удобной мишенью для постоянных насмешек и издевательств. Анекдоты о нем сыпались как из рога изобилия.
Объезжая однажды Россию для осмотра железных дорог, Клейнмихель заранее назначал час представления ему подчиненных. Но каждый раз делал это по своим часам. И был крайне изумлен тем, что в Москве в назначенное им время чиновники не собрались.
– Что это значит? – вскричал разъяренный граф.
– Так ведь московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы, – ответили ему.
Клейнмихель покивал головой и согласился с таким объяснением.
Каково же было его удивление, когда и в Нижнем Новгороде повторилась та же история. Генерал в бешенстве закричал:
– Что это такое?! Кажется, всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан?! Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего свой меридиан!
В Петербурге строился первый постоянный мост через Неву. Строительство было сложным и дорогостоящим. Только на забивке свай было занято несколько тысяч человек.
И вдруг Клейнмихель узнает, что некий генерал Кербец придумал какую-то хитроумную машину, значительно облегчавшую и ускорявшую этот поистине египетский труд. Изобретатель представил свою машину на утверждение Клейнмихеля и получил от того строжайший выговор, зачем он этой машины прежде не изобрел и тем самым ввел казну в огромные и напрасные расходы.
Даже редкие факты признания несомненных заслуг Клейнмихеля становились причиной для светского злословия.
Однажды Клейнмихелю вручали орден Андрея Первозванного. Среди новых орденоносцев в тот счастливый и злополучный для графа день были и награжденные тем же орденом за какую-то успешно проведенную военную кампанию.
– За что же Клейнмихелю? – не стесняясь присутствия графа, шептались присутствовавшие. И обменивались остротами: – Тем за кампанию, а Кленмихелю для компании.
Понятно, что когда главноуправляющий путей сообщения был отправлен в отставку по всей России раздался вздох облегчения.
– Да что же вы так радуетесь? Ведь вам-то он, видимо, ничего не сделал. Да и видели ли вы его хоть раз? – спросили у одного купца, не имевшего к железным дорогам никакого отношения.
– Да и черта никто не видел, однако ж поделом ему достается, – ответил купец.