Страница:
Через много лет такой же одиозной фигурой прослыл в Петербурге член Государственного Совета и министр финансов в правительстве Николая II Федор Павлович Вронченко. В известных кругах он считался большим волокитой и любимцем петербургских «камелий» из Мещанских улиц. В то время Мещанские улицы были хорошо известны своими пикантными заведениями под красными фонарями. Однажды Вронченко получил повышение по службе, и, к немалому удивлению общества, прежде всего это стало известно в мещанских притонах. По этому случаю появился даже анекдот:
Шел я по Мещанской и вижу – все окна в нижних этажах домов освещены, и у всех ворот множество особ женского пола. Сколько я ни ломал головы, никак не мог отгадать причины иллюминации, тем более что тогда не было никакого случая, который мог бы дать повод к народному празднику. Подойдя к одной особе, я спросил ее:
– Скажи, милая, отчего сегодня иллюминация?
– Мы радуемся, – отвечала она, – повышению Федора Павловича.
Фольклор не щадил никого. Досталось от него и известному петербургскому книгоиздателю Ивану Ильичу Глазунову. С 1881 по 1885 г. Глазунов занимал должность городского головы. В пору его деятельности на этом посту в Петербурге случилась очередная эпидемия холеры. Иван Ильич делал все возможное, чтобы снизить ущерб от этой напасти среди населения столицы, и, понятно, что, когда холера пошла на убыль, радости градоначальника не было предела. Но не тут-то было. Радоваться было рано, беспощадность фольклора была столь же беспредельной.
Когда эпидемия пошла, наконец, на спад, Глазунов телеграфировал председателю санитарной комиссии, находившемуся в отъезде:
– Холера идет на убыль. Буду рад, если петербуржцы, наконец, передохнут.
Тот ответил:
– Телеграмма неясна. Не могу разобрать, на какой гласной в последнем слове вы ставите ударение?
На рубеже XIX—XX вв. заслуженной славой в петербургском обществе пользовался один из самых знаменитых юристов дореволюционной России почетный академик петербургской Академии наук и член Государственного Совета Анатолий Федорович Кони. Особенно широкую известность он получил в 1878 г. после судебного процесса над народницей Верой Засулич, совершившей покушение на петербургского губернатора Ф. Ф. Трепова. Суд присяжных под председательством Кони оправдал ее.
Добавим, что фамилия Кони, благодаря своему второму, вполне определенному смыслу, сразу же стала удобной мишенью для добродушных каламбуров.
Когда Кони был назначен сенатором, один язвительный журналист поместил в печати эпиграмму:
– Подумайте, – шутили петроградские острословы, – лошади в Москве, а Кони в Петрограде.
Глава 3. Золотой век русской культуры
Шел я по Мещанской и вижу – все окна в нижних этажах домов освещены, и у всех ворот множество особ женского пола. Сколько я ни ломал головы, никак не мог отгадать причины иллюминации, тем более что тогда не было никакого случая, который мог бы дать повод к народному празднику. Подойдя к одной особе, я спросил ее:
– Скажи, милая, отчего сегодня иллюминация?
– Мы радуемся, – отвечала она, – повышению Федора Павловича.
Фольклор не щадил никого. Досталось от него и известному петербургскому книгоиздателю Ивану Ильичу Глазунову. С 1881 по 1885 г. Глазунов занимал должность городского головы. В пору его деятельности на этом посту в Петербурге случилась очередная эпидемия холеры. Иван Ильич делал все возможное, чтобы снизить ущерб от этой напасти среди населения столицы, и, понятно, что, когда холера пошла на убыль, радости градоначальника не было предела. Но не тут-то было. Радоваться было рано, беспощадность фольклора была столь же беспредельной.
Когда эпидемия пошла, наконец, на спад, Глазунов телеграфировал председателю санитарной комиссии, находившемуся в отъезде:
– Холера идет на убыль. Буду рад, если петербуржцы, наконец, передохнут.
Тот ответил:
– Телеграмма неясна. Не могу разобрать, на какой гласной в последнем слове вы ставите ударение?
На рубеже XIX—XX вв. заслуженной славой в петербургском обществе пользовался один из самых знаменитых юристов дореволюционной России почетный академик петербургской Академии наук и член Государственного Совета Анатолий Федорович Кони. Особенно широкую известность он получил в 1878 г. после судебного процесса над народницей Верой Засулич, совершившей покушение на петербургского губернатора Ф. Ф. Трепова. Суд присяжных под председательством Кони оправдал ее.
Добавим, что фамилия Кони, благодаря своему второму, вполне определенному смыслу, сразу же стала удобной мишенью для добродушных каламбуров.
Когда Кони был назначен сенатором, один язвительный журналист поместил в печати эпиграмму:
На это он получил достойный ответ:
В Сенат коня Калигула привел.
Стоит он, убранный и в бархате, и в злате.
Но я скажу: у нас такой же произвол —
В газетах я прочел, что Кони есть в Сенате.
Еще раз говорящей фамилией Кони фольклор воспользовался сразу после революции. В то время Анатолий Федорович преподавал уголовное судопроизводство в Петербургском университете. Кроме того, вел многообразную просветительскую работу читая лекции буквально во всех районах города, включая самые отдаленные. Всюду успеть было невозможно, и студенты университета будто бы добились, чтобы для пожилого и не очень здорового профессора Наркомпрос выделил лошадь с экипажем. Лошадь Кони предоставили, но, после того как советское правительство переехало в Москву, всех лошадей бывшего Конюшенного ведомства или перевели туда, или реквизировали для нужд Гражданской войны. Лишили и Кони столь удобного средства передвижения. Вот тогда-то и вспомнили фамилию знаменитого юриста.
Я не люблю таких иронии.
Как люди непомерно злы!
Ведь то прогресс, что нынче Кони,
Где прежде были лишь ослы.
– Подумайте, – шутили петроградские острословы, – лошади в Москве, а Кони в Петрограде.
Глава 3. Золотой век русской культуры
Впервые поручик Ржевский стал персонажем целой серии городских анекдотов в 1960-х гг., после выхода на экраны популярного фильма Эльдара Рязанова «Гусарская баллада», сценарием которого стала пьеса А. Гладкова «Давным-давно». Фамилия Ржевских старинная. Она упоминается в летописях еще в 1315 г., когда Ржевские были удельными князьями во Ржеве Тверской губернии.
Наряду с дворцовыми праздниками, придворными собраниями и литературно-художественными салонами, в Петербурге был еще один представительный общественный форум, где люди не только отдыхали, развлекались и, как говорится, повышали свой культурный уровень, но и встречались друг с другом, общались между собой, обменивались информацией и делились мнениями. Таким форумом был театр. Именно в Петербурге театр впервые появился, здесь он получил свое дальнейшее развитие и здесь же достиг полного и абсолютного совершенства. Роль театра в содействии более тесному общению людей между собой трудно переоценить. Вольно или невольно этому способствовало даже его внутреннее устройство. Кроме длинных коридоров и просторных фойе, где люди встречались друг с другом перед началом представления и во время антрактов, за последними театральными рядами партера было предусмотрено свободное пространство, не заставленное креслами. Его так и называли: «места за креслами». Здесь можно было свободно перемещаться не только в антрактах, но и во время спектаклей. Это предоставляло дополнительную возможность для случайных или намеренных знакомств и общения.
В дополнение к сказанному надо иметь в виду, что театр в то время был, пожалуй, единственным общедоступным местом, где одновременно находились и сосуществовали представители различных социальных и сословных кругов. Если на придворные и аристократические балы, дворцовые приемы, званые обеды или иные светские мероприятия рассылались именные приглашения, а гостями салонов были исключительно определенные заранее лица, хорошо известные и близкие хозяевам дома, то билеты на театральные спектакли распродавались достаточно свободно и были доступны практически для всех.
О том, какое огромное значение придавалось театру в Петербурге, сказано так много в художественной и мемуарной литературе, что добавить, кажется, уже нечего. Однако обратимся к фольклору.
Знаменитая певица Габриели запросила у русской императрицы пять тысяч дукатов за два месяца выступлений в Петербурге.
– Я своим фельдмаршалам плачу меньше, – запротестовала императрица.
– Отлично, Ваше Величество, – отпарировала Габриели, – пусть ваши фельдмаршалы вам и поют.
Императрица уплатила ей пять тысяч дукатов.
В 1811 году в Петербурге сгорел Большой каменный театр. Пожар был так силен, что в несколько часов уничтожил его огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал встревоженному государю:
– Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены, – все один партер.
В пушкинском Петербурге посетители литературных салонов, как правило, были и завсегдатаями театральных представлений. Например, Пушкин, особенно в его послелицейский период, постоянно упоминается как в салонном, так и в театральном фольклоре.
В столице славился салон Елизаветы Михайловны Хитрово. Елизавета Михайловна была дочерью фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. С замужеством ей не везло. Она дважды выходила замуж, и дважды мужья оставляли ее вдовой. В 1819 г., после того как она вторично овдовела, Елизавета Михайловна начала вести открытый образ жизни. В ее доме на Моховой улице собирались писатели, среди которых были В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, А. И. Тургенев, А. С. Пушкин и многие другие. Принимала своих друзей Елизавета Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Дальнейшие пикантные подробности личной жизни Елизаветы Михайловны мы знаем из петербургского городского фольклора.
Когда гость, допущенный в спальню, собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, Хитрово останавливала его:
– Нет, не садитесь на это кресло, это кресло Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех.
Вскоре по выходе из Лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре. Пушкин, как передают, поссорился с неким чиновником, обругав его неприличными словами.
– Ты ссоришься, Пушкин, кричишь, – выговаривал юному поэту обер-полицмейстер.
– Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисменты, – ответил на это Пушкин.
Этот анекдот в Петербурге, видимо, был так популярен, что до нас он дошел в двух вариантах. Поскольку, как нам кажется, оба они одинаково важны, приводим и другой анекдот:
В Санкт-Петербургском театре один старик, любовник Асенковой, аплодировал ей тогда, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал:
– Мальчишка, дурак!.
Пушкин отвечал:
– Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую.
Директором императорских театров одно время был известный уже нам знаменитый петербургский острослов Александр Львович Нарышкин. Среди острот и анекдотов, приписываемых петербургской молвой этому остряку есть и театральные. Героем одного из них стал предшественник Нарышкина в директорском кресле князь Николай Борисович Юсупов, о татарском происхождении которого всем было хорошо известно. Впрочем, он его и сам не скрывал. Другой анекдот высмеивает П. П. Мартынова, бывшего в то время комендантом Зимнего дворца. Вспомним, какому осмеянию подвергались в фольклоре вообще все военные коменданты. Вторым персонажем этого анекдота стал немецкий драматург и романист Август Коцебу, долгое время живший в России. В Петербурге Коцебу приобрел широкую известность как автор многочисленных пьес, которые заняли не последнее место в репертуаре русских театров. Все его сочинения носили нравоучительный характер и по большей части были пошлыми и слезливыми. В театральном Петербурге их называли не иначе как «Коцебятина».
Раз в театре, во время балета, государь спросил Нарышкина, директора императорских театров, отчего он не ставит балетов со множеством всадников, какие прежде давались часто.
– Невыгодно, Ваше Величество! Предместник мой ставил такие балеты, потому что, когда лошади делались негодны для сцены, он мог их отправить на кухню… и… съесть.
На Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу Коцебу «Рогус Пумперникель».
– Все хорошо… – сказал кто-то. – Да как же мы во дворец осла-то поведем…
– Э, пустое дело! – ответил Нарышкин, – самым натуральным путем на комендантское крыльцо.
Одним из самых любимых театров у искушенной и избалованной петербургской публики был Александрийский. К нему относились ревниво как зрители, так и сами актеры, особенно когда дело касалось взаимоотношений с московскими актерскими труппами. А они, как известно, всегда были, мягко выражаясь, не очень ровными.
Когда в Александрийском театре готовились к предстоящим гастролям Щепкина, актер Боченков, игравший те же роли, что и Щепкин, и очень боявшийся соперничества, мрачно шутил:
– В Москве дров наломали, а к нам щепки летят.
Самым известным театральным острословом слыл в Петербурге талантливый трагик, ведущий драматический актер, любимец петербургской публики, потомственный артист Василий Андреевич Каратыгин. В городском фольклоре Каратыгин и остался-то исключительно благодаря многочисленным театральным анекдотам и байкам, главным героем которых выступал он сам.
Однажды летом в Петергофе был выездной спектакль Александрийского театра. За неимением места актеров временно разместили в помещении, где обычно стирали белье. Побывавший на спектакле император поинтересовался у артистов, всем ли они довольны.
Первым отозвался находчивый Каратыгин:
– Всем, Ваше Величество, всем. Нас хотели полоскать и поместили в прачечной.
Николай I, находясь во время антракта на сцене Александрийского театра и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них Каратыгину:
– Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь превратиться в кого угодно. Это мне нравится.
Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал:
– Да, Ваше Величество, могу действительно играть и нищих, и царей.
– А вот меня, ты, пожалуй, и не сыграл бы, – шутливо заметил Николай.
– А позвольте, Ваше Величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас.
Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался: как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно:
– Ну, попробуй.
Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес:
– Послушай, Гедеонов, распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.
Государь рассмеялся:
– Гм… Гм… Недурно играешь.
Распрощался и ушел. На другой день в двенадцать часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.
Популярность анекдота в Петербурге была такова, что даже до наших дней он дошел в разных вариантах. В основном разница заключалась в вознаграждении актера за талантливо сыгранный экспромт. Так, по одному из них, Каратыгин будто бы получил от императора ящик лучшего французского шампанского.
Каратыгину приписывают анекдоты, адресованные плодовитым, но бездарным авторам театральных водевилей.
Об одном авторе Каратыгин сказал:
– Лучше бы он писал год и написал что-нибудь ГОДное, чем писал неделю и написал НЕДЕЛЬНОЕ.
Третьестепенный автор, некий Семенов, зашел однажды за кулисы к Каратыгину:
– А помнишь ли ты мою пьесу «Царская милость»?
– Еще бы! Я ведь злопамятный, – ответил Каратыгин.
По поводу драмы «В стороне от большого света» Каратыгин сказал:
– Первое действие драмы происходит в селе, второе – в городе, все же остальное написано ни к селу, ни к городу!
Острый на язык Каратыгин не щадил никого и был находчив в любых, даже самых неподходящих обстоятельствах.
Однажды Каратыгин присутствовал на похоронах одного известного картежника, казачьего офицера.
– Ну, – спросили его, – как вам похороны?
– Великолепно! Сначала ехали казаки с пиками, потом музыканты с бубнами, затем духовенство с крестами, потом покойник с червями, а за ними шли дамы, тузы, валеты, и в конце двойки, тройки, четверки.
Известна легенда о похоронах и самого Каратыгина. Будто бы он был положен в гроб живым и перед смертью поднялся в гробу. Как утверждают жизнерадостные театралы, это будто бы и была последняя искрометная шутка талантливого актера и неуемного остроумца.
В 1888 г. в Петербург на гастроли приехал знаменитый цирковой артист и дрессировщик животных А. Л. Дуров. Сохранилась, скорее похожая на анекдот, легенда о рекламной, как сказали бы сейчас, акции, которую успешно провел Дуров в Северной столице.
Перед выступлением Дуров ездил по улицам, разбрасывая листовки с призывами посетить его представления. Его вызвал петербургский градоначальник Гроссер и запретил это делать.
– Есть у вас еще эти штучки? – спросил генерал, показывая на подобранные полицией листовки.
– Есть, ваше превосходительство.
– Так потрудитесь выбросить их.
– Слушаюсь.
На следующий день Дуров снова занялся разбрасыванием листовок. Его снова вызвал Гроссер.
– Вы что же, издеваетесь надо мной?
– Помилуйте, Ваше превосходительство, я счел должным выполнить ваше распоряжение.
– ???
– Вы приказали выбросить листовки, вот я и выбросил все, что было.
Цирковые, театральные или концертные гастроли были для Петербурга явлением давним, традиционным и привычным. Мы уже рассказывали анекдот, связанный с выступлениями в Северной столице при Екатерине II знаменитой итальянской певицы Габриели. Особенно запомнились петербуржцам гастроли австрийского композитора, скрипача и дирижера, «Короля вальсов», как его окрестили в народе, Иоганна Штрауса. Популярность Штрауса дошла до того, что питерские парикмахеры даже придумали и ввели в моду прическу «А-ля Штраус».
Концерты Штрауса, которые проходили в Павловском курзале, пользовались ошеломляющим успехом. Он был кумиром публики, особенно ее женской половины. Летняя жизнь Штрауса в Павловске сопровождалась легкими романтическими приключениями и страстными влюбленностями. Если верить фольклору, порой это заканчивалась маленькими светскими скандалами. Однажды его даже вызвали на дуэль. Некий офицер будто бы поставил ему в вину что его жена каждый день посылала композитору роскошный букет цветов. Говорят, Штрауса спасло только его врожденное остроумие. Он пригласил молодого человека к себе в комнату которая была полностью завалена цветами. «Все это мне подарили в последние два дня, – весело сказал композитор. – Я готов дать вам удовлетворение, если вы покажете букет, подаренный вашей женой».
Штраус становился героем дружеских шаржей, где его изображали играющим на скрипке в окружении пылающих сердец в кринолинах, и анекдотов, где его немецкая фамилия превращалась в русскую двусмысленность:
– Посмотрите, Аннете, какие огромные яйца у этого страуса, – сказала маменька своей дочке, прогуливаясь по академическому музею.
– Ах, маменька, это у того самого страуса, что играет так мило вальсы в Павловском вокзале?
Надо напомнить, что в концертных программках и на афишах имя и фамилия композитора печатались в русской транскрипции: Иван Страус. Да и в народе его называли не иначе как «Иван Иванович», или «Танцующий Страус», по манере дирижировать пританцовывая. Приведем и второй анекдот на ту же тему. Вовсе не для того, чтобы посмаковать ее, а для того, чтобы показать, сколь широкое распространение она имела в Петербурге. И еще одно напоминание. В Павловском курзале выступали два Штрауса, оба одинаково любимые и знаменитые: отец и сын.
Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и осмотрели все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее. Вечером они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса.
Дочь спросила у матери:
– Это молодой Штраус?
– Молодой! Это сын…
– Это и видно, что еще очень молод.
– Это почему?
– Потому что яйца еще не так велики, как те страусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.
Из отечественных композиторов XIX в. в петербургский городской анекдот попали в основном два из них: Глинка и Чайковский. И у того, и у другого были на то довольно веские причины.
Родоначальник национальной русской оперы Михаил Иванович Глинка приобрел всеобщую известность как композитор в 1836 г., после представления патриотической оперы «Жизнь за царя», более известной в широкой публике под советским вариантом названия «Иван Сусанин». Именно тогда Глинка почувствовал прикосновение богини Славы. Однако вторая опера композитора «Руслан и Людмила», представленная публике в Мариинском театре в 1842 г., большинством современников сразу оценена не была. Например, император Николай I демонстративно ушел из театра, не дождавшись конца представления, а великий князь Михаил, если верить фольклору, стал посылать провинившихся офицеров в оперу слушать «Руслана и Людмилу» в наказание. Правда, вскоре настроение капризной публики переменилось. Но время до полного признания оперы было отмечено появлением несправедливых и неприятных для композитора анекдотов. Некоторые из них дошли до наших дней.
На одном из представлений публика неожиданно потребовала автора, и смущенный, ничего не понимающий Глинка топтался за кулисами, не зная, что делать. Великий князь доброжелательно похлопал композитора по плечу:
– Иди, Христос страдал более тебя.
Сейчас уже трудно разобраться, что не удовлетворило взыскательную петербургскую публику в опере: сама музыка, ее исполнение или постановка спектакля. Известно только, что многие современники характеризовали произведение композитора, как «музыку для кучеров». В арсенале городского фольклора сохранился обидный анекдот:
На первом представлении оперы Глинки «Руслан и Людмила» в Мариинском театре один из постоянных посетителей покинул ложу после первого акта.
– Не понравилось? – осторожно спросил директор.
– Я прослушал первый акт и боюсь, что остальные написаны тем же композитором, – услышал он в ответ.
У Петра Ильича Чайковского были совсем иные основания стать героем городских анекдотов. Отношения к его божественной музыке они не имели. Но от этого вовсе не становились менее обидными и оскорбительными. «Весь Петербург» живо обсуждал его нетрадиционную сексуальную ориентацию.
Среди легенд, связанных с неожиданной и ранней смертью композитора, есть одна совершенно скандальная. Она утверждает, что Чайковский умер не от холеры, которая осенью 1893 г. и в самом деле свирепствовала в Петербурге, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, будто бы позволивший сымитировать симптомы холеры. Будучи, как известно, гомосексуалистом, он якобы «оказывал знаки внимания маленькому племяннику одного высокопоставленного чиновника». Узнав об этом, дядя мальчика написал письмо самому императору и передал его адресату через соученика Чайковского по Училищу правоведения Николая Якоби. Тот ознакомился с содержанием письма и, усмотрев в этом скандале «угрозу чести правоведов», собрал товарищеский суд, пригласив на него композитора. Решение собрания было категоричным: либо публичный скандал, после которого неминуемо последуют судебное решение о ссылке композитора в Сибирь и несмываемый позор, либо яд и смерть, которая этот позор смоет. Правоведы якобы «рекомендовали второй выход, что он и исполнил».
В связи с этим любопытны похожие на анекдоты рассказы о том, что Чайковский и в самом деле смертельно боялся, что о его гомосексуальных наклонностях когда-нибудь узнает император. Опасения эти выглядели, по меньшей мере, странными, если учесть, что весь Петербург, во-первых, был прекрасно осведомлен о «мужском» окружении Петра Ильича и особенно его брата Модеста – молодых людях, которых открыто называли «Бандой Модеста», и, во-вторых, аристократическая культура того времени считала педерастию почти нормой, и в поведении композитора вообще не усматривали ничего предосудительного. Так оно и было на самом деле, если, конечно, верить дошедшему до нас фольклору.
Александр III иностранных слов не любил и всюду старался заменить их русскими. Так, вместо «гомосексуалист» он говорил «жопник». Однажды, когда ему пожаловались на то, что Чайковский увлекается мальчиками, он отвечал:
– В России жоп много, а Чайковский один.
Когда царю стало известно о странностях личной жизни композитора Чайковского, он искренне воскликнул:
– Господи, да знал бы я об этом раньше, я бы подарил ему весь Пажеский корпус.
Все эти невинные, с точки зрения салонной аристократической морали того времени, анекдоты задолго предвосхитили более поздний анекдот на эту же интригующую тему:
– Вы слышали? Чайковский-то, оказывается, гомосексуалист.
– Да. Но мы его любим не только за это.
Веским аргументом в пользу того, что писатели в XIX в. все больше и больше признавались обществом бесспорными властителями душ, является тот неопровержимый факт, что из всех известных профессиональных сословий именно писатели все чаще и чаще становились персонажами фольклора вообще и анекдотов в частности. Писателей любили, они были на виду, к ним и к их произведениям обращались за разрешением нравственных споров.
Одним из первых литераторов, ставшим героем петербургского анекдота еще в преддверии XIX в., золотого века русской литературы, кажется, был известный поэт екатерининской эпохи Иван Семенович Барков. Барков был ярчайшим представителем своего пиитического племени. Он был необыкновенно талантлив и страдал неизлечимой болезнью многих поэтов – пил. Пил много и беспробудно и в анекдоты попал, в значительной степени, именно благодаря этому.
Скандально знаменитый поэт, чьи эротические, а то и просто непристойные стихи во множестве расходились по стране в списках, родился в семье обыкновенного священника. Он был способным ребенком, и родители отдали его на обучение в университет. По воспоминаниям однокашников, Барков учился успешно, обладал острым умом и хорошей памятью, но постоянно пьянствовал и скандалил, за что в конце концов и был изгнан из университета.
Однако знания, полученные во время учебы, даром не пропали. Работая в академической типографии, Барков совершенствуется в латыни и в скором времени становится неплохим переводчиком, которому Академия наук не раз поручала переводы сатир Горация и басен Федра. Правда, при этом каждый раз рисковала, опасаясь, что выданные поэту авансы могут бесследно исчезнуть, а заказанные сатиры так и останутся непереведенными. Легенды и анекдоты об этом ходили по Петербургу в таком же множестве, как и его скабрезные поэмы.
В дополнение к сказанному надо иметь в виду, что театр в то время был, пожалуй, единственным общедоступным местом, где одновременно находились и сосуществовали представители различных социальных и сословных кругов. Если на придворные и аристократические балы, дворцовые приемы, званые обеды или иные светские мероприятия рассылались именные приглашения, а гостями салонов были исключительно определенные заранее лица, хорошо известные и близкие хозяевам дома, то билеты на театральные спектакли распродавались достаточно свободно и были доступны практически для всех.
О том, какое огромное значение придавалось театру в Петербурге, сказано так много в художественной и мемуарной литературе, что добавить, кажется, уже нечего. Однако обратимся к фольклору.
Знаменитая певица Габриели запросила у русской императрицы пять тысяч дукатов за два месяца выступлений в Петербурге.
– Я своим фельдмаршалам плачу меньше, – запротестовала императрица.
– Отлично, Ваше Величество, – отпарировала Габриели, – пусть ваши фельдмаршалы вам и поют.
Императрица уплатила ей пять тысяч дукатов.
В 1811 году в Петербурге сгорел Большой каменный театр. Пожар был так силен, что в несколько часов уничтожил его огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал встревоженному государю:
– Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены, – все один партер.
В пушкинском Петербурге посетители литературных салонов, как правило, были и завсегдатаями театральных представлений. Например, Пушкин, особенно в его послелицейский период, постоянно упоминается как в салонном, так и в театральном фольклоре.
В столице славился салон Елизаветы Михайловны Хитрово. Елизавета Михайловна была дочерью фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. С замужеством ей не везло. Она дважды выходила замуж, и дважды мужья оставляли ее вдовой. В 1819 г., после того как она вторично овдовела, Елизавета Михайловна начала вести открытый образ жизни. В ее доме на Моховой улице собирались писатели, среди которых были В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, А. И. Тургенев, А. С. Пушкин и многие другие. Принимала своих друзей Елизавета Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Дальнейшие пикантные подробности личной жизни Елизаветы Михайловны мы знаем из петербургского городского фольклора.
Когда гость, допущенный в спальню, собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, Хитрово останавливала его:
– Нет, не садитесь на это кресло, это кресло Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех.
Вскоре по выходе из Лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре. Пушкин, как передают, поссорился с неким чиновником, обругав его неприличными словами.
– Ты ссоришься, Пушкин, кричишь, – выговаривал юному поэту обер-полицмейстер.
– Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисменты, – ответил на это Пушкин.
Этот анекдот в Петербурге, видимо, был так популярен, что до нас он дошел в двух вариантах. Поскольку, как нам кажется, оба они одинаково важны, приводим и другой анекдот:
В Санкт-Петербургском театре один старик, любовник Асенковой, аплодировал ей тогда, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал:
– Мальчишка, дурак!.
Пушкин отвечал:
– Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую.
Директором императорских театров одно время был известный уже нам знаменитый петербургский острослов Александр Львович Нарышкин. Среди острот и анекдотов, приписываемых петербургской молвой этому остряку есть и театральные. Героем одного из них стал предшественник Нарышкина в директорском кресле князь Николай Борисович Юсупов, о татарском происхождении которого всем было хорошо известно. Впрочем, он его и сам не скрывал. Другой анекдот высмеивает П. П. Мартынова, бывшего в то время комендантом Зимнего дворца. Вспомним, какому осмеянию подвергались в фольклоре вообще все военные коменданты. Вторым персонажем этого анекдота стал немецкий драматург и романист Август Коцебу, долгое время живший в России. В Петербурге Коцебу приобрел широкую известность как автор многочисленных пьес, которые заняли не последнее место в репертуаре русских театров. Все его сочинения носили нравоучительный характер и по большей части были пошлыми и слезливыми. В театральном Петербурге их называли не иначе как «Коцебятина».
Раз в театре, во время балета, государь спросил Нарышкина, директора императорских театров, отчего он не ставит балетов со множеством всадников, какие прежде давались часто.
– Невыгодно, Ваше Величество! Предместник мой ставил такие балеты, потому что, когда лошади делались негодны для сцены, он мог их отправить на кухню… и… съесть.
На Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу Коцебу «Рогус Пумперникель».
– Все хорошо… – сказал кто-то. – Да как же мы во дворец осла-то поведем…
– Э, пустое дело! – ответил Нарышкин, – самым натуральным путем на комендантское крыльцо.
Одним из самых любимых театров у искушенной и избалованной петербургской публики был Александрийский. К нему относились ревниво как зрители, так и сами актеры, особенно когда дело касалось взаимоотношений с московскими актерскими труппами. А они, как известно, всегда были, мягко выражаясь, не очень ровными.
Когда в Александрийском театре готовились к предстоящим гастролям Щепкина, актер Боченков, игравший те же роли, что и Щепкин, и очень боявшийся соперничества, мрачно шутил:
– В Москве дров наломали, а к нам щепки летят.
Самым известным театральным острословом слыл в Петербурге талантливый трагик, ведущий драматический актер, любимец петербургской публики, потомственный артист Василий Андреевич Каратыгин. В городском фольклоре Каратыгин и остался-то исключительно благодаря многочисленным театральным анекдотам и байкам, главным героем которых выступал он сам.
Однажды летом в Петергофе был выездной спектакль Александрийского театра. За неимением места актеров временно разместили в помещении, где обычно стирали белье. Побывавший на спектакле император поинтересовался у артистов, всем ли они довольны.
Первым отозвался находчивый Каратыгин:
– Всем, Ваше Величество, всем. Нас хотели полоскать и поместили в прачечной.
Николай I, находясь во время антракта на сцене Александрийского театра и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них Каратыгину:
– Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь превратиться в кого угодно. Это мне нравится.
Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал:
– Да, Ваше Величество, могу действительно играть и нищих, и царей.
– А вот меня, ты, пожалуй, и не сыграл бы, – шутливо заметил Николай.
– А позвольте, Ваше Величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас.
Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался: как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно:
– Ну, попробуй.
Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес:
– Послушай, Гедеонов, распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.
Государь рассмеялся:
– Гм… Гм… Недурно играешь.
Распрощался и ушел. На другой день в двенадцать часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.
Популярность анекдота в Петербурге была такова, что даже до наших дней он дошел в разных вариантах. В основном разница заключалась в вознаграждении актера за талантливо сыгранный экспромт. Так, по одному из них, Каратыгин будто бы получил от императора ящик лучшего французского шампанского.
Каратыгину приписывают анекдоты, адресованные плодовитым, но бездарным авторам театральных водевилей.
Об одном авторе Каратыгин сказал:
– Лучше бы он писал год и написал что-нибудь ГОДное, чем писал неделю и написал НЕДЕЛЬНОЕ.
Третьестепенный автор, некий Семенов, зашел однажды за кулисы к Каратыгину:
– А помнишь ли ты мою пьесу «Царская милость»?
– Еще бы! Я ведь злопамятный, – ответил Каратыгин.
По поводу драмы «В стороне от большого света» Каратыгин сказал:
– Первое действие драмы происходит в селе, второе – в городе, все же остальное написано ни к селу, ни к городу!
Острый на язык Каратыгин не щадил никого и был находчив в любых, даже самых неподходящих обстоятельствах.
Однажды Каратыгин присутствовал на похоронах одного известного картежника, казачьего офицера.
– Ну, – спросили его, – как вам похороны?
– Великолепно! Сначала ехали казаки с пиками, потом музыканты с бубнами, затем духовенство с крестами, потом покойник с червями, а за ними шли дамы, тузы, валеты, и в конце двойки, тройки, четверки.
Известна легенда о похоронах и самого Каратыгина. Будто бы он был положен в гроб живым и перед смертью поднялся в гробу. Как утверждают жизнерадостные театралы, это будто бы и была последняя искрометная шутка талантливого актера и неуемного остроумца.
В 1888 г. в Петербург на гастроли приехал знаменитый цирковой артист и дрессировщик животных А. Л. Дуров. Сохранилась, скорее похожая на анекдот, легенда о рекламной, как сказали бы сейчас, акции, которую успешно провел Дуров в Северной столице.
Перед выступлением Дуров ездил по улицам, разбрасывая листовки с призывами посетить его представления. Его вызвал петербургский градоначальник Гроссер и запретил это делать.
– Есть у вас еще эти штучки? – спросил генерал, показывая на подобранные полицией листовки.
– Есть, ваше превосходительство.
– Так потрудитесь выбросить их.
– Слушаюсь.
На следующий день Дуров снова занялся разбрасыванием листовок. Его снова вызвал Гроссер.
– Вы что же, издеваетесь надо мной?
– Помилуйте, Ваше превосходительство, я счел должным выполнить ваше распоряжение.
– ???
– Вы приказали выбросить листовки, вот я и выбросил все, что было.
Цирковые, театральные или концертные гастроли были для Петербурга явлением давним, традиционным и привычным. Мы уже рассказывали анекдот, связанный с выступлениями в Северной столице при Екатерине II знаменитой итальянской певицы Габриели. Особенно запомнились петербуржцам гастроли австрийского композитора, скрипача и дирижера, «Короля вальсов», как его окрестили в народе, Иоганна Штрауса. Популярность Штрауса дошла до того, что питерские парикмахеры даже придумали и ввели в моду прическу «А-ля Штраус».
Концерты Штрауса, которые проходили в Павловском курзале, пользовались ошеломляющим успехом. Он был кумиром публики, особенно ее женской половины. Летняя жизнь Штрауса в Павловске сопровождалась легкими романтическими приключениями и страстными влюбленностями. Если верить фольклору, порой это заканчивалась маленькими светскими скандалами. Однажды его даже вызвали на дуэль. Некий офицер будто бы поставил ему в вину что его жена каждый день посылала композитору роскошный букет цветов. Говорят, Штрауса спасло только его врожденное остроумие. Он пригласил молодого человека к себе в комнату которая была полностью завалена цветами. «Все это мне подарили в последние два дня, – весело сказал композитор. – Я готов дать вам удовлетворение, если вы покажете букет, подаренный вашей женой».
Штраус становился героем дружеских шаржей, где его изображали играющим на скрипке в окружении пылающих сердец в кринолинах, и анекдотов, где его немецкая фамилия превращалась в русскую двусмысленность:
– Посмотрите, Аннете, какие огромные яйца у этого страуса, – сказала маменька своей дочке, прогуливаясь по академическому музею.
– Ах, маменька, это у того самого страуса, что играет так мило вальсы в Павловском вокзале?
Надо напомнить, что в концертных программках и на афишах имя и фамилия композитора печатались в русской транскрипции: Иван Страус. Да и в народе его называли не иначе как «Иван Иванович», или «Танцующий Страус», по манере дирижировать пританцовывая. Приведем и второй анекдот на ту же тему. Вовсе не для того, чтобы посмаковать ее, а для того, чтобы показать, сколь широкое распространение она имела в Петербурге. И еще одно напоминание. В Павловском курзале выступали два Штрауса, оба одинаково любимые и знаменитые: отец и сын.
Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и осмотрели все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее. Вечером они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса.
Дочь спросила у матери:
– Это молодой Штраус?
– Молодой! Это сын…
– Это и видно, что еще очень молод.
– Это почему?
– Потому что яйца еще не так велики, как те страусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.
Из отечественных композиторов XIX в. в петербургский городской анекдот попали в основном два из них: Глинка и Чайковский. И у того, и у другого были на то довольно веские причины.
Родоначальник национальной русской оперы Михаил Иванович Глинка приобрел всеобщую известность как композитор в 1836 г., после представления патриотической оперы «Жизнь за царя», более известной в широкой публике под советским вариантом названия «Иван Сусанин». Именно тогда Глинка почувствовал прикосновение богини Славы. Однако вторая опера композитора «Руслан и Людмила», представленная публике в Мариинском театре в 1842 г., большинством современников сразу оценена не была. Например, император Николай I демонстративно ушел из театра, не дождавшись конца представления, а великий князь Михаил, если верить фольклору, стал посылать провинившихся офицеров в оперу слушать «Руслана и Людмилу» в наказание. Правда, вскоре настроение капризной публики переменилось. Но время до полного признания оперы было отмечено появлением несправедливых и неприятных для композитора анекдотов. Некоторые из них дошли до наших дней.
На одном из представлений публика неожиданно потребовала автора, и смущенный, ничего не понимающий Глинка топтался за кулисами, не зная, что делать. Великий князь доброжелательно похлопал композитора по плечу:
– Иди, Христос страдал более тебя.
Сейчас уже трудно разобраться, что не удовлетворило взыскательную петербургскую публику в опере: сама музыка, ее исполнение или постановка спектакля. Известно только, что многие современники характеризовали произведение композитора, как «музыку для кучеров». В арсенале городского фольклора сохранился обидный анекдот:
На первом представлении оперы Глинки «Руслан и Людмила» в Мариинском театре один из постоянных посетителей покинул ложу после первого акта.
– Не понравилось? – осторожно спросил директор.
– Я прослушал первый акт и боюсь, что остальные написаны тем же композитором, – услышал он в ответ.
У Петра Ильича Чайковского были совсем иные основания стать героем городских анекдотов. Отношения к его божественной музыке они не имели. Но от этого вовсе не становились менее обидными и оскорбительными. «Весь Петербург» живо обсуждал его нетрадиционную сексуальную ориентацию.
Среди легенд, связанных с неожиданной и ранней смертью композитора, есть одна совершенно скандальная. Она утверждает, что Чайковский умер не от холеры, которая осенью 1893 г. и в самом деле свирепствовала в Петербурге, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, будто бы позволивший сымитировать симптомы холеры. Будучи, как известно, гомосексуалистом, он якобы «оказывал знаки внимания маленькому племяннику одного высокопоставленного чиновника». Узнав об этом, дядя мальчика написал письмо самому императору и передал его адресату через соученика Чайковского по Училищу правоведения Николая Якоби. Тот ознакомился с содержанием письма и, усмотрев в этом скандале «угрозу чести правоведов», собрал товарищеский суд, пригласив на него композитора. Решение собрания было категоричным: либо публичный скандал, после которого неминуемо последуют судебное решение о ссылке композитора в Сибирь и несмываемый позор, либо яд и смерть, которая этот позор смоет. Правоведы якобы «рекомендовали второй выход, что он и исполнил».
В связи с этим любопытны похожие на анекдоты рассказы о том, что Чайковский и в самом деле смертельно боялся, что о его гомосексуальных наклонностях когда-нибудь узнает император. Опасения эти выглядели, по меньшей мере, странными, если учесть, что весь Петербург, во-первых, был прекрасно осведомлен о «мужском» окружении Петра Ильича и особенно его брата Модеста – молодых людях, которых открыто называли «Бандой Модеста», и, во-вторых, аристократическая культура того времени считала педерастию почти нормой, и в поведении композитора вообще не усматривали ничего предосудительного. Так оно и было на самом деле, если, конечно, верить дошедшему до нас фольклору.
Александр III иностранных слов не любил и всюду старался заменить их русскими. Так, вместо «гомосексуалист» он говорил «жопник». Однажды, когда ему пожаловались на то, что Чайковский увлекается мальчиками, он отвечал:
– В России жоп много, а Чайковский один.
Когда царю стало известно о странностях личной жизни композитора Чайковского, он искренне воскликнул:
– Господи, да знал бы я об этом раньше, я бы подарил ему весь Пажеский корпус.
Все эти невинные, с точки зрения салонной аристократической морали того времени, анекдоты задолго предвосхитили более поздний анекдот на эту же интригующую тему:
– Вы слышали? Чайковский-то, оказывается, гомосексуалист.
– Да. Но мы его любим не только за это.
Веским аргументом в пользу того, что писатели в XIX в. все больше и больше признавались обществом бесспорными властителями душ, является тот неопровержимый факт, что из всех известных профессиональных сословий именно писатели все чаще и чаще становились персонажами фольклора вообще и анекдотов в частности. Писателей любили, они были на виду, к ним и к их произведениям обращались за разрешением нравственных споров.
Одним из первых литераторов, ставшим героем петербургского анекдота еще в преддверии XIX в., золотого века русской литературы, кажется, был известный поэт екатерининской эпохи Иван Семенович Барков. Барков был ярчайшим представителем своего пиитического племени. Он был необыкновенно талантлив и страдал неизлечимой болезнью многих поэтов – пил. Пил много и беспробудно и в анекдоты попал, в значительной степени, именно благодаря этому.
Скандально знаменитый поэт, чьи эротические, а то и просто непристойные стихи во множестве расходились по стране в списках, родился в семье обыкновенного священника. Он был способным ребенком, и родители отдали его на обучение в университет. По воспоминаниям однокашников, Барков учился успешно, обладал острым умом и хорошей памятью, но постоянно пьянствовал и скандалил, за что в конце концов и был изгнан из университета.
Однако знания, полученные во время учебы, даром не пропали. Работая в академической типографии, Барков совершенствуется в латыни и в скором времени становится неплохим переводчиком, которому Академия наук не раз поручала переводы сатир Горация и басен Федра. Правда, при этом каждый раз рисковала, опасаясь, что выданные поэту авансы могут бесследно исчезнуть, а заказанные сатиры так и останутся непереведенными. Легенды и анекдоты об этом ходили по Петербургу в таком же множестве, как и его скабрезные поэмы.