Страница:
Теперь оставалось только ждать, когда Бугров покинет свою квартиру, куда пойдет, к кому приведет. И чекисты ждали. Но прошли сутки, а Бугров не появлялся. Прошли другие — Бугров не выходил. И два дня спустя, в пятницу, в три часа дня, в условленное время, никто на встречу к «Быстрому» не пришел. Зря «Быстрый» дежурил возле кино «Аврора». Не было никого!..
Глава 16
Глава 17
Глава 16
Интуиция не подвела Кирилла Петровича Скворецкого. Результатом его дерзкого шага явилось открытие, переоценить которое было трудно. Произошло это так…
— Читайте. — Майор протянул Миклашеву письмо и записку. — Читайте. Как видите, я вам полностью доверяю и хотел бы рассчитывать на взаимную откровенность.
Нельзя сказать, чтобы Миклашев охотно принял протянутые ему листки: он взял их после долгих настояний майора, взял брезгливо, кончиками пальцев. Губы его кривила недобрая усмешка. Но едва бросив взгляд на первые строки письма Иваницкого, он впился в него глазами. Сжав документ дрожащими пальцами, стиснув зубы, он дочитал его до конца. Даже не взглянув на записку Антоновой, Миклашев вскочил, роняя стул.
— Какая низость! — вскричал он. — Какое бесстыдство! Непостижимо… Нет, я же знал Иваницкого, знал! Не мог Иваницкий такого написать. Не мог!
Он стоял перед Скворецким, беспомощно теребя свои густые, тронутые сединой волосы. В его глазах отражалась растерянность, лицо исказила глубокая тревога.
Скворецкий внимательно смотрел на Миклашева.
— А второй документ… — сказал майор. — Второй вы прочли? Он кое-что поясняет. Прошу, ознакомьтесь.
На этот раз Миклашев не спорил. Быстро пробежав записку Антоновой, он вскинул глаза на Скворецкого.
— Вы… Почему вы молчите? Или вы верите этому? — Миклашев сделал брезгливый жест в сторону письма. — Допускаете, что Иваницкий мог… был способен… совершил такую подлость? Но это же невозможно! А Антонова… Впрочем, ее я мало знал.
— В чем именно вы усмотрели подлость? — тихо спросил Кирилл Петрович. — Поверьте, это очень, очень важно.
— Как, вы не понимаете? — ответил Миклашев. — Но вы должны, вы обязаны понять! Петр Андреевич, профессор Варламов, — благороднейший человек. Порядочнейший. Вам понятно? Честью за него ручаюсь. И написать про Петра Андреевича такое?! Мерзость и мерзость!
— Но ведь написано! И, надо полагать, Иваницким. Почерк его…
Миклашев очень осторожно, словно ему жгло пальцы, взял письмо и принялся его пристально рассматривать. Затем, подавив вздох, бережно положил листок на краешек стола. Записки убитой он больше не касался: эта записка его мало интересовала.
— Да, — сказал он. — Почерк Иваницкого. Это так. И все же не верю, не могу поверить.
— Но почему? — осторожно спросил майор. — Почему не верите фактам?
— Да потому, — снова рассердился Миклашев, — что ни один человек, кто знал Петра Андреевича, если в нем были хоть зачатки совести, слова плохого не мог сказать о профессоре. Факты! Да где здесь факты? Это же все ложь, злостный вымысел, поклеп. Варламов — высокой души человек, большого благородства. И он — русский, поймите, русский! Как же можно его заподозрить в симпатиях фашистским выродкам. Что там в симпатиях — в измене! Неужели вы не понимаете?
— Понимаю, — сочувственно сказал Скворецкий. — Вполне понимаю и хотел бы разделять вашу убежденность. Но письмо… Письмо Иваницкого…
— А я вам говорил и говорю: не мог Иваницкий такого писать. Не верю. Иваницкий? Я его знал много лет, он со мной еще в Харькове работал. Пьяница, это правда. Жил скверно, хуже некуда. Но на подлость, низость никогда не был способен. Последние недели, перед гибелью, он не раз заходил ко мне, пытался излить душу. Ему было плохо, очень плохо: запои, тяжелые отношения с женой. (Она больной человек, все это знали.) Иваницкий впал в глубочайшую депрессию и катился, катился к страшному концу. Я пытался, но не смог его поддержать. И кто мог предвидеть, что он дойдет до такого… пойдет на такой шаг? Самоубийство! Это ужасно, но при чем тут Варламов? Вы мне не верите? Сомневаетесь? — И Миклашев замолчал, не окончив фразы.
— Знаете что, Константин Дмитриевич? Давайте сядем. — Кирилл Петрович поднял все еще валявшийся стул, придвинул его Миклашеву. — Так вот. Я вам верю, поэтому и пришел к вам. В начале нашего разговора я обещал вам полную откровенность и не отступлю от своего обещания. Видите, я показал вам документы, которых никто в институте не должен был видеть и пока не видел. Понимаете?
Миклашев кивнул:
— Ценю ваше доверие, но, право…
— Минуточку, — перебил его майор. — Это еще не все. Повторяю: я вам верю. Больше того: признаюсь, — я никому пока этого не говорил, — и у меня это письмо, записка Антоновой (особенно записка) вызывают те же чувства, что и у вас. Да, по моему убеждению, это — фальшивка, гнусная фальшивка, преследующая цель скомпрометировать профессора Варламова.
— Так в чем же дело? — снова вскочил Миклашев. — В чем дело? Если вы так считаете, бросьте эту пакость в мусорный ящик, уничтожьте — и делу конец.
— Ах, Константин Дмитриевич, Константин Дмитриевич, — усмехнулся Скворецкий, — как все у вас просто: бросить в корзину, уничтожить… На самом деле все куда сложнее. А бегство профессора? Пропажа документов? Пропажа документов! О, это очень важное обстоятельство, тут на имя профессора падает такая тень… Да и это письмо. Записка. Нет, так просто от них не отмахнешься. Уничтожить? Не могу, не имею права. Я должен их опровергнуть. Вы понимаете? Опровергнуть. Вот в чем задача.
— Опровергнуть? — Миклашев впал в полное уныние. — А как это сделать? Иваницкий-то мертв, что с него возьмешь.
— Да, мертв. Это многое осложняет. Но… Представьте себе, что нам удастся найти доказательства невиновности профессора Варламова. Найди мы их, и мы сможем оградить честь профессора, отвести тяжкое обвинение. Но вся беда в том, что у меня — у меня, понимаете? — таких доказательств нет. Пока — нет! Но… — Кирилл Петрович сделал многозначительную паузу.
— Понимаю, — думая о чем-то своем, сказал Миклашев. — И вы пришли ко мне… за помощью?
— Да, — твердо ответил Кирилл Петрович. — К вам. За помощью.
Миклашев, поглядывая из-под насупленных бровей на майора, прошелся по комнате, погладил свою седую окладистую бороду. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Потом подошел к сейфу, отомкнул его и положил перед Скворецким пачку бумаг.
— Доказательства? — глухо сказал он. — Вот вам доказательства.
— Что это? — не скрывая удивления, спросил Кирилл Петрович.
— Расчеты. Расчеты профессора Варламова. Петра Андреевича. «Пропавшие». (Слово «пропавшие» Миклашев иронически подчеркнул.) Насколько я вас понял, пропажа документов — одна из основных «улик» против Петра Андреевича, так вот…
Майор с недоумением вертел в руках пачку документов.
— Тут всё, — сказал Миклашев. — До последнего листика, до последней строчки. Можете на меня положиться.
Скворецкий не сразу собрался с мыслями — так изумил его нежданный оборот. Он был уверен, что Миклашев сможет сообщить ему нечто важное, проливающее свет на судьбу профессора Варламова, поэтому майор и пришел к нему, и говорил столь откровенно, но такого сюрприза даже он не ожидал. Между тем Миклашев, сбросив с плеч тяжесть давившей его тайны, говорил и говорил. Как к нему попали расчеты? От Варламова. Да-да, их ему передал Петр Андреевич. Собственноручно. В тот самый день он пришел к Миклашеву в лабораторию необычно возбужденный, встревоженный. «Мной заинтересовалось НКВД, — прямо с порога заявил профессор. — Боюсь, к тому есть основания. У меня дома… Э, да что об этом говорить. Одним словом, всякое может случиться. Так вот… Это — расчеты. Наши расчеты. Спрячь. И никому ни слова. Никому. Понимаешь? А сам — работай. Я не могу допустить, чтобы тормозилась работа. А возьмут меня, могут пропасть и расчеты. Пока разберутся, пока дойдут руки… Да и не можем мы допустить, чтобы расчеты попали кому-то постороннему…»
В этом месте Скворецкий слегка покачал головой:
— Посторонние — это мы? Чекисты? Неужели вы допускаете, что мы могли проявить неуважение к таким документам?
Миклашев смущенно кашлянул и промолчал. После небольшой паузы он продолжил рассказ о том, как хранил расчеты Петра Андреевича, как исподтишка ими пользовался и работа продвигалась успешно. Успехам его в институте удивлялись, но не больше: никому и в голову не приходило, в чем причина. Теперь-то, после беседы с майором, он понимает, сколь ошибочна и нелепа была его позиция, какую глупость он сделал, хотя ему и неясно, почему органы НКВД проявили тогда повышенный интерес к профессору Варламову, вынудив его скрыться.
— Да не было этого, не было, — с досадой поморщился Скворецкий. — Какая ерунда! Никакого интереса к профессору, интереса, который, как вы предполагаете, мог чем-либо грозить Петру Андреевичу, не было. Все было совершенно иначе, тут сплошное недоразумение. Совершенно зря пошел профессор на такой неразумный шаг.
Однако дальше Кирилл Петрович не стал развивать эту тему: прежде надо было подумать, как довести до всеобщего сведения, не причиняя никому и ничему ущерба, что документы обнаружены.
По обоюдному согласию Скворецкий и Миклашев приняли такое решение: майор скажет директору института, что расчеты им — им персонально — найдены, но где и как, он сообщить пока не может, дабы не мешать ходу расследования. Документы передаются директору. Миклашев ведет себя так, будто он ко всей этой истории не причастен.
Покончив с вопросом о документах, Кирилл Петрович вновь вернулся к судьбе профессора Варламова.
— Так вот, Константин Дмитриевич, если вы мне доверяете, то не можете не понимать, что профессор Варламов стал жертвой чудовищного недоразумения или чудовищной провокации. Его надо найти, найти как можно скорее. Необходимо вернуть к нормальной жизни, к работе. Считаю, что это наша общая с вами задача, и поэтому хотел бы рассчитывать на вашу помощь.
Миклашев искренне удивился: как и чем он может помочь? Он не только не знает, где находится Петр Андреевич, но тот ему ничего не говорил о своем намерении скрыться, даже не намекнул. Если быть откровенным до конца, так он, Миклашев, и не очень верил в исчезновение Варламова: просто полагал, что тот арестован и для сокрытия этого факта пущен нелепый слух о «бегстве» профессора. Выходит, он и тут ошибся.
Кирилл Петрович от души расхохотался, услышав «версию» Миклашева и увидев, с какой искренней горячностью тот теперь кается. Однако веселье майора было недолгим: неужели Миклашев так и не сможет ему помочь?
— Подумайте, — говорил майор. — Важна каждая мелочь, любой факт. Продумайте все, вспомните все, даже, на первый взгляд, мелочи. Что вы, в частности, знаете о друзьях профессора Варламова, о его близких? Кто из них, по-вашему, мог бы его приютить? К кому бы он сам пошел?
Внимательно слушавший Миклашев встрепенулся:
— Сам? А Еву Евгеньевну, супругу профессора, вы учитываете?
— Учитываем, — сказал майор. — Еще как учитываем. Только почему вы о ней вспомнили?
— Нехороший она человек, — с убеждением заявил Миклашев. — Вздорный. Большая эгоистка… Провокация, вы давеча изволили выразиться. Не ее ли штучки? Кстати, вам известно, что она — немка? Это, конечно, ерунда, немцы бывают разные, но сейчас… война.
Теперь пришел черед удивляться Скворецкому. (Он вспомнил показания Малявкина: резидент — немец, хотя родился и долгое время жил в России.) Поистине этот Миклашев подносил ему сегодня все новые и новые сюрпризы. Майор попросил ученого рассказать поподробнее.
История, рассказанная Миклашевым, была не хитра. Родом он, Миклашев, из того же города, что и Ева Евгеньевна. Город был хоть и губернский, но не то чтобы уж очень большой: все мало-мальски приметные семьи были на виду. Что же говорить о семье крупного богача, каким был отец Евы Евгеньевны? Всем было известно, что уже в пожилых годах этот властный самодур женился на молоденькой красавице немке. Не прошло и года, как она прибрала его к рукам, да так, что стала полновластной хозяйкой и в доме и в его деле. Тут появилась Евочка — Миклашев был тогда уже гимназистом, — а вскоре главы дома не стало. Все дела окончательно перешли в руки Евиной матери.
На дочку она средств не жалела. И, надо сказать, постоянно подчеркивала, что та, как и мать, — немка. Трудно сказать, кем стала бы Ева, если бы не революция…
Между тем Миклашев еще в начале первой мировой войны, осенью 1914 года, уехал в столицу, в Петроград, и потерял эту семью из виду. Как вдруг, уже много лет спустя, узнал в невесте своего старинного приятеля Варламова — Евочку. Она носила фамилию отца, а вместе с фамилией приняла и его национальность, хотя, как отлично помнил Миклашев, в детстве все говорили о Еве как о немке.
Ева Евгеньевна невзлюбила Миклашева с первой встречи, едва узнав, что он родом из того же города, что и она. Он также не испытывал к ней особой симпатии. Константин Дмитриевич был удивлен выбором Петра Андреевича, но Ева крепко держала Варламова в руках (в маменьку пошла!) и вскоре стала его женой. Она всячески старалась вбить клин в отношения между своим мужем и Миклашевым, но в этом не преуспела: слишком давняя дружба их связывала, да и общие научные интересы, совместная работа…
Правда, бывать в доме Варламовых Миклашев перестал, но близость с Петром Андреевичем от этого меньше не стала. Скорее наоборот: если кому Варламов и изливал душу, так это ему, Миклашеву, а профессору частенько бывало нелегко с таким человеком, как Ева Евгеньевна.
— Все это так, Константин Дмитриевич, — перебил увлекшегося воспоминаниями ученого майор, — боюсь, в оценке Евы Евгеньевны вы не ошиблись, хотя мне и трудно судить, но все это мало приближает нас к цели: где может быть профессор Варламов? Подумайте, вдруг что-нибудь вспомните.
— Позвольте, — вдруг встрепенулся Миклашев, — а что, если?.. Да, да, обязательно поезжайте! (Он назвал фамилию крупного ученого, академика.) На дачу. Прямо на дачу. Чем не место? Академик — учитель Петра Андреевича, они друзья. Вполне естественно, что Варламовы туда и поехали. Кому придет в голову их там искать?
— Вы полагаете? — неуверенно спросил Скворецкий. — Но академик — человек в годах. Мог ли его Петр Андреевич потревожить?
— Вполне возможно. Повторяю: они очень близки. И еще одно… Вот ведь память!.. Встретил я тут как-то на улице, в Москве, лет эдак пять-шесть назад, одну девицу. Впрочем, какая она теперь девица? Лет под сорок уже. Она из того же города, что и мы с Евой Евгеньевной. Я в свое время, будучи студентом, состоял при ней репетитором, отсюда и знаю, что она была близкой подругой Евы Евгеньевны. Еще по гимназии. Так вот, увидела она меня, обрадовалась, все в гости приглашала, Только я так и не собрался. Человек этот Еве Евгеньевне преданный, на все для нее готовый. Учтите.
— Любопытно. А как ее искать, не подскажете? Фамилию, адрес?
— Фамилию?.. — смутился Миклашев. — Вот фамилию-то я и не помню. Запамятовал. Какая-то не вполне обычная у нее фамилия — рыбья, что ли?
— Лошадиная, может быть? — усмехнулся Скворецкий.
— Вы все шутите, — вздохнул Миклашев. — И что вы за человек такой? Ему бы на меня сердиться — забыл фамилию, — а он шутит. Осетрова? Караськина? Карпикова?.. Нет, не помню. Вот что только врач она, по-моему, по профессии. Доктор. И еще одинока. Так она говорила.
— Ну, а адрес?
— И адреса не знаю. Помнится, когда она меня приглашала, давала адрес: где-то в районе улицы Горького. Не то Дегтярный переулок, не то Старо-Пименовский… Нет, и адреса не могу назвать, не помню. Плохой я вам помощник.
На лице ученого было написано искреннее огорчение.
— Не горюйте, Константин Дмитриевич, — подбодрил он старого ученого. — Найдем девицу с «рыбьей» фамилией. Место рождения знаем, примерный возраст тоже; профессия, район, где живет, известны. Найдем!
— От души желаю успеха. Только поскорее бы. — Миклашев вдруг внимательно посмотрел на Скворецкого. — А что вы скажете, если и я кое-что предложу?
— Например? — заинтересовался Кирилл Петрович.
— Ну, сам куда-нибудь съезжу. К тому же академику. А?
— К академику? Нет, пожалуй, вам не стоит. А вообще… Что же, будем иметь в виду и такую возможность. Согласны?
Тепло распрощавшись с Миклашевым, Кирилл Петрович поспешил к директору института. С трудноскрываемым наслаждением и некоторой долей злорадства (было и такое, чего греха таить!) он наблюдал за лицом директора, когда вручал ему расчеты Варламова. Тут перемешалось все: и удивление («Нашел-таки дотошный майор! Как? Где?»), и радость, и смущение («А я-то не верил!»)…
Директор института все же не выдержал:
— Товарищ майор, кто все-таки похитил расчеты? Кто? Где они находились?
Кирилл Петрович улыбнулся:
— А что, если я вам скажу, что документов никто не похищал? Никто!
— Не похищал? Вы шутите, а мне, право, не до шуток.
— Нет, не шучу, но, прошу извинить, больше пока я вам ничего не могу сказать. Рано. Расследование еще далеко не кончено. Вы уж наберитесь терпения…
Директор в ответ только вздохнул и даже проводил майора до дверей своего кабинета.
Заехав в наркомат и доложив комиссару о событиях дня, Скворецкий сразу же выехал за город к академику. Миклашев оказался прав: Варламовы действительно были здесь, гостили, как выразился академик, но потом уехали. Куда уехали, ни академик, ни его домашние не знали; полагали — вернулся домой. Ведь ни у кого на даче и в мыслях не было, что профессор и его жена скрываются.
Досадно было чертовски: сперва Зайцева, теперь тут… Опоздали. Но кто мог знать?
Со всей присущей ему энергией Кирилл Петрович взялся за розыск женщины-врача с «рыбьей» фамилией. Что ни говори, но это тоже была ниточка. Тоненькая, а все-таки ниточка.
— Читайте. — Майор протянул Миклашеву письмо и записку. — Читайте. Как видите, я вам полностью доверяю и хотел бы рассчитывать на взаимную откровенность.
Нельзя сказать, чтобы Миклашев охотно принял протянутые ему листки: он взял их после долгих настояний майора, взял брезгливо, кончиками пальцев. Губы его кривила недобрая усмешка. Но едва бросив взгляд на первые строки письма Иваницкого, он впился в него глазами. Сжав документ дрожащими пальцами, стиснув зубы, он дочитал его до конца. Даже не взглянув на записку Антоновой, Миклашев вскочил, роняя стул.
— Какая низость! — вскричал он. — Какое бесстыдство! Непостижимо… Нет, я же знал Иваницкого, знал! Не мог Иваницкий такого написать. Не мог!
Он стоял перед Скворецким, беспомощно теребя свои густые, тронутые сединой волосы. В его глазах отражалась растерянность, лицо исказила глубокая тревога.
Скворецкий внимательно смотрел на Миклашева.
— А второй документ… — сказал майор. — Второй вы прочли? Он кое-что поясняет. Прошу, ознакомьтесь.
На этот раз Миклашев не спорил. Быстро пробежав записку Антоновой, он вскинул глаза на Скворецкого.
— Вы… Почему вы молчите? Или вы верите этому? — Миклашев сделал брезгливый жест в сторону письма. — Допускаете, что Иваницкий мог… был способен… совершил такую подлость? Но это же невозможно! А Антонова… Впрочем, ее я мало знал.
— В чем именно вы усмотрели подлость? — тихо спросил Кирилл Петрович. — Поверьте, это очень, очень важно.
— Как, вы не понимаете? — ответил Миклашев. — Но вы должны, вы обязаны понять! Петр Андреевич, профессор Варламов, — благороднейший человек. Порядочнейший. Вам понятно? Честью за него ручаюсь. И написать про Петра Андреевича такое?! Мерзость и мерзость!
— Но ведь написано! И, надо полагать, Иваницким. Почерк его…
Миклашев очень осторожно, словно ему жгло пальцы, взял письмо и принялся его пристально рассматривать. Затем, подавив вздох, бережно положил листок на краешек стола. Записки убитой он больше не касался: эта записка его мало интересовала.
— Да, — сказал он. — Почерк Иваницкого. Это так. И все же не верю, не могу поверить.
— Но почему? — осторожно спросил майор. — Почему не верите фактам?
— Да потому, — снова рассердился Миклашев, — что ни один человек, кто знал Петра Андреевича, если в нем были хоть зачатки совести, слова плохого не мог сказать о профессоре. Факты! Да где здесь факты? Это же все ложь, злостный вымысел, поклеп. Варламов — высокой души человек, большого благородства. И он — русский, поймите, русский! Как же можно его заподозрить в симпатиях фашистским выродкам. Что там в симпатиях — в измене! Неужели вы не понимаете?
— Понимаю, — сочувственно сказал Скворецкий. — Вполне понимаю и хотел бы разделять вашу убежденность. Но письмо… Письмо Иваницкого…
— А я вам говорил и говорю: не мог Иваницкий такого писать. Не верю. Иваницкий? Я его знал много лет, он со мной еще в Харькове работал. Пьяница, это правда. Жил скверно, хуже некуда. Но на подлость, низость никогда не был способен. Последние недели, перед гибелью, он не раз заходил ко мне, пытался излить душу. Ему было плохо, очень плохо: запои, тяжелые отношения с женой. (Она больной человек, все это знали.) Иваницкий впал в глубочайшую депрессию и катился, катился к страшному концу. Я пытался, но не смог его поддержать. И кто мог предвидеть, что он дойдет до такого… пойдет на такой шаг? Самоубийство! Это ужасно, но при чем тут Варламов? Вы мне не верите? Сомневаетесь? — И Миклашев замолчал, не окончив фразы.
— Знаете что, Константин Дмитриевич? Давайте сядем. — Кирилл Петрович поднял все еще валявшийся стул, придвинул его Миклашеву. — Так вот. Я вам верю, поэтому и пришел к вам. В начале нашего разговора я обещал вам полную откровенность и не отступлю от своего обещания. Видите, я показал вам документы, которых никто в институте не должен был видеть и пока не видел. Понимаете?
Миклашев кивнул:
— Ценю ваше доверие, но, право…
— Минуточку, — перебил его майор. — Это еще не все. Повторяю: я вам верю. Больше того: признаюсь, — я никому пока этого не говорил, — и у меня это письмо, записка Антоновой (особенно записка) вызывают те же чувства, что и у вас. Да, по моему убеждению, это — фальшивка, гнусная фальшивка, преследующая цель скомпрометировать профессора Варламова.
— Так в чем же дело? — снова вскочил Миклашев. — В чем дело? Если вы так считаете, бросьте эту пакость в мусорный ящик, уничтожьте — и делу конец.
— Ах, Константин Дмитриевич, Константин Дмитриевич, — усмехнулся Скворецкий, — как все у вас просто: бросить в корзину, уничтожить… На самом деле все куда сложнее. А бегство профессора? Пропажа документов? Пропажа документов! О, это очень важное обстоятельство, тут на имя профессора падает такая тень… Да и это письмо. Записка. Нет, так просто от них не отмахнешься. Уничтожить? Не могу, не имею права. Я должен их опровергнуть. Вы понимаете? Опровергнуть. Вот в чем задача.
— Опровергнуть? — Миклашев впал в полное уныние. — А как это сделать? Иваницкий-то мертв, что с него возьмешь.
— Да, мертв. Это многое осложняет. Но… Представьте себе, что нам удастся найти доказательства невиновности профессора Варламова. Найди мы их, и мы сможем оградить честь профессора, отвести тяжкое обвинение. Но вся беда в том, что у меня — у меня, понимаете? — таких доказательств нет. Пока — нет! Но… — Кирилл Петрович сделал многозначительную паузу.
— Понимаю, — думая о чем-то своем, сказал Миклашев. — И вы пришли ко мне… за помощью?
— Да, — твердо ответил Кирилл Петрович. — К вам. За помощью.
Миклашев, поглядывая из-под насупленных бровей на майора, прошелся по комнате, погладил свою седую окладистую бороду. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Потом подошел к сейфу, отомкнул его и положил перед Скворецким пачку бумаг.
— Доказательства? — глухо сказал он. — Вот вам доказательства.
— Что это? — не скрывая удивления, спросил Кирилл Петрович.
— Расчеты. Расчеты профессора Варламова. Петра Андреевича. «Пропавшие». (Слово «пропавшие» Миклашев иронически подчеркнул.) Насколько я вас понял, пропажа документов — одна из основных «улик» против Петра Андреевича, так вот…
Майор с недоумением вертел в руках пачку документов.
— Тут всё, — сказал Миклашев. — До последнего листика, до последней строчки. Можете на меня положиться.
Скворецкий не сразу собрался с мыслями — так изумил его нежданный оборот. Он был уверен, что Миклашев сможет сообщить ему нечто важное, проливающее свет на судьбу профессора Варламова, поэтому майор и пришел к нему, и говорил столь откровенно, но такого сюрприза даже он не ожидал. Между тем Миклашев, сбросив с плеч тяжесть давившей его тайны, говорил и говорил. Как к нему попали расчеты? От Варламова. Да-да, их ему передал Петр Андреевич. Собственноручно. В тот самый день он пришел к Миклашеву в лабораторию необычно возбужденный, встревоженный. «Мной заинтересовалось НКВД, — прямо с порога заявил профессор. — Боюсь, к тому есть основания. У меня дома… Э, да что об этом говорить. Одним словом, всякое может случиться. Так вот… Это — расчеты. Наши расчеты. Спрячь. И никому ни слова. Никому. Понимаешь? А сам — работай. Я не могу допустить, чтобы тормозилась работа. А возьмут меня, могут пропасть и расчеты. Пока разберутся, пока дойдут руки… Да и не можем мы допустить, чтобы расчеты попали кому-то постороннему…»
В этом месте Скворецкий слегка покачал головой:
— Посторонние — это мы? Чекисты? Неужели вы допускаете, что мы могли проявить неуважение к таким документам?
Миклашев смущенно кашлянул и промолчал. После небольшой паузы он продолжил рассказ о том, как хранил расчеты Петра Андреевича, как исподтишка ими пользовался и работа продвигалась успешно. Успехам его в институте удивлялись, но не больше: никому и в голову не приходило, в чем причина. Теперь-то, после беседы с майором, он понимает, сколь ошибочна и нелепа была его позиция, какую глупость он сделал, хотя ему и неясно, почему органы НКВД проявили тогда повышенный интерес к профессору Варламову, вынудив его скрыться.
— Да не было этого, не было, — с досадой поморщился Скворецкий. — Какая ерунда! Никакого интереса к профессору, интереса, который, как вы предполагаете, мог чем-либо грозить Петру Андреевичу, не было. Все было совершенно иначе, тут сплошное недоразумение. Совершенно зря пошел профессор на такой неразумный шаг.
Однако дальше Кирилл Петрович не стал развивать эту тему: прежде надо было подумать, как довести до всеобщего сведения, не причиняя никому и ничему ущерба, что документы обнаружены.
По обоюдному согласию Скворецкий и Миклашев приняли такое решение: майор скажет директору института, что расчеты им — им персонально — найдены, но где и как, он сообщить пока не может, дабы не мешать ходу расследования. Документы передаются директору. Миклашев ведет себя так, будто он ко всей этой истории не причастен.
Покончив с вопросом о документах, Кирилл Петрович вновь вернулся к судьбе профессора Варламова.
— Так вот, Константин Дмитриевич, если вы мне доверяете, то не можете не понимать, что профессор Варламов стал жертвой чудовищного недоразумения или чудовищной провокации. Его надо найти, найти как можно скорее. Необходимо вернуть к нормальной жизни, к работе. Считаю, что это наша общая с вами задача, и поэтому хотел бы рассчитывать на вашу помощь.
Миклашев искренне удивился: как и чем он может помочь? Он не только не знает, где находится Петр Андреевич, но тот ему ничего не говорил о своем намерении скрыться, даже не намекнул. Если быть откровенным до конца, так он, Миклашев, и не очень верил в исчезновение Варламова: просто полагал, что тот арестован и для сокрытия этого факта пущен нелепый слух о «бегстве» профессора. Выходит, он и тут ошибся.
Кирилл Петрович от души расхохотался, услышав «версию» Миклашева и увидев, с какой искренней горячностью тот теперь кается. Однако веселье майора было недолгим: неужели Миклашев так и не сможет ему помочь?
— Подумайте, — говорил майор. — Важна каждая мелочь, любой факт. Продумайте все, вспомните все, даже, на первый взгляд, мелочи. Что вы, в частности, знаете о друзьях профессора Варламова, о его близких? Кто из них, по-вашему, мог бы его приютить? К кому бы он сам пошел?
Внимательно слушавший Миклашев встрепенулся:
— Сам? А Еву Евгеньевну, супругу профессора, вы учитываете?
— Учитываем, — сказал майор. — Еще как учитываем. Только почему вы о ней вспомнили?
— Нехороший она человек, — с убеждением заявил Миклашев. — Вздорный. Большая эгоистка… Провокация, вы давеча изволили выразиться. Не ее ли штучки? Кстати, вам известно, что она — немка? Это, конечно, ерунда, немцы бывают разные, но сейчас… война.
Теперь пришел черед удивляться Скворецкому. (Он вспомнил показания Малявкина: резидент — немец, хотя родился и долгое время жил в России.) Поистине этот Миклашев подносил ему сегодня все новые и новые сюрпризы. Майор попросил ученого рассказать поподробнее.
История, рассказанная Миклашевым, была не хитра. Родом он, Миклашев, из того же города, что и Ева Евгеньевна. Город был хоть и губернский, но не то чтобы уж очень большой: все мало-мальски приметные семьи были на виду. Что же говорить о семье крупного богача, каким был отец Евы Евгеньевны? Всем было известно, что уже в пожилых годах этот властный самодур женился на молоденькой красавице немке. Не прошло и года, как она прибрала его к рукам, да так, что стала полновластной хозяйкой и в доме и в его деле. Тут появилась Евочка — Миклашев был тогда уже гимназистом, — а вскоре главы дома не стало. Все дела окончательно перешли в руки Евиной матери.
На дочку она средств не жалела. И, надо сказать, постоянно подчеркивала, что та, как и мать, — немка. Трудно сказать, кем стала бы Ева, если бы не революция…
Между тем Миклашев еще в начале первой мировой войны, осенью 1914 года, уехал в столицу, в Петроград, и потерял эту семью из виду. Как вдруг, уже много лет спустя, узнал в невесте своего старинного приятеля Варламова — Евочку. Она носила фамилию отца, а вместе с фамилией приняла и его национальность, хотя, как отлично помнил Миклашев, в детстве все говорили о Еве как о немке.
Ева Евгеньевна невзлюбила Миклашева с первой встречи, едва узнав, что он родом из того же города, что и она. Он также не испытывал к ней особой симпатии. Константин Дмитриевич был удивлен выбором Петра Андреевича, но Ева крепко держала Варламова в руках (в маменьку пошла!) и вскоре стала его женой. Она всячески старалась вбить клин в отношения между своим мужем и Миклашевым, но в этом не преуспела: слишком давняя дружба их связывала, да и общие научные интересы, совместная работа…
Правда, бывать в доме Варламовых Миклашев перестал, но близость с Петром Андреевичем от этого меньше не стала. Скорее наоборот: если кому Варламов и изливал душу, так это ему, Миклашеву, а профессору частенько бывало нелегко с таким человеком, как Ева Евгеньевна.
— Все это так, Константин Дмитриевич, — перебил увлекшегося воспоминаниями ученого майор, — боюсь, в оценке Евы Евгеньевны вы не ошиблись, хотя мне и трудно судить, но все это мало приближает нас к цели: где может быть профессор Варламов? Подумайте, вдруг что-нибудь вспомните.
— Позвольте, — вдруг встрепенулся Миклашев, — а что, если?.. Да, да, обязательно поезжайте! (Он назвал фамилию крупного ученого, академика.) На дачу. Прямо на дачу. Чем не место? Академик — учитель Петра Андреевича, они друзья. Вполне естественно, что Варламовы туда и поехали. Кому придет в голову их там искать?
— Вы полагаете? — неуверенно спросил Скворецкий. — Но академик — человек в годах. Мог ли его Петр Андреевич потревожить?
— Вполне возможно. Повторяю: они очень близки. И еще одно… Вот ведь память!.. Встретил я тут как-то на улице, в Москве, лет эдак пять-шесть назад, одну девицу. Впрочем, какая она теперь девица? Лет под сорок уже. Она из того же города, что и мы с Евой Евгеньевной. Я в свое время, будучи студентом, состоял при ней репетитором, отсюда и знаю, что она была близкой подругой Евы Евгеньевны. Еще по гимназии. Так вот, увидела она меня, обрадовалась, все в гости приглашала, Только я так и не собрался. Человек этот Еве Евгеньевне преданный, на все для нее готовый. Учтите.
— Любопытно. А как ее искать, не подскажете? Фамилию, адрес?
— Фамилию?.. — смутился Миклашев. — Вот фамилию-то я и не помню. Запамятовал. Какая-то не вполне обычная у нее фамилия — рыбья, что ли?
— Лошадиная, может быть? — усмехнулся Скворецкий.
— Вы все шутите, — вздохнул Миклашев. — И что вы за человек такой? Ему бы на меня сердиться — забыл фамилию, — а он шутит. Осетрова? Караськина? Карпикова?.. Нет, не помню. Вот что только врач она, по-моему, по профессии. Доктор. И еще одинока. Так она говорила.
— Ну, а адрес?
— И адреса не знаю. Помнится, когда она меня приглашала, давала адрес: где-то в районе улицы Горького. Не то Дегтярный переулок, не то Старо-Пименовский… Нет, и адреса не могу назвать, не помню. Плохой я вам помощник.
На лице ученого было написано искреннее огорчение.
— Не горюйте, Константин Дмитриевич, — подбодрил он старого ученого. — Найдем девицу с «рыбьей» фамилией. Место рождения знаем, примерный возраст тоже; профессия, район, где живет, известны. Найдем!
— От души желаю успеха. Только поскорее бы. — Миклашев вдруг внимательно посмотрел на Скворецкого. — А что вы скажете, если и я кое-что предложу?
— Например? — заинтересовался Кирилл Петрович.
— Ну, сам куда-нибудь съезжу. К тому же академику. А?
— К академику? Нет, пожалуй, вам не стоит. А вообще… Что же, будем иметь в виду и такую возможность. Согласны?
Тепло распрощавшись с Миклашевым, Кирилл Петрович поспешил к директору института. С трудноскрываемым наслаждением и некоторой долей злорадства (было и такое, чего греха таить!) он наблюдал за лицом директора, когда вручал ему расчеты Варламова. Тут перемешалось все: и удивление («Нашел-таки дотошный майор! Как? Где?»), и радость, и смущение («А я-то не верил!»)…
Директор института все же не выдержал:
— Товарищ майор, кто все-таки похитил расчеты? Кто? Где они находились?
Кирилл Петрович улыбнулся:
— А что, если я вам скажу, что документов никто не похищал? Никто!
— Не похищал? Вы шутите, а мне, право, не до шуток.
— Нет, не шучу, но, прошу извинить, больше пока я вам ничего не могу сказать. Рано. Расследование еще далеко не кончено. Вы уж наберитесь терпения…
Директор в ответ только вздохнул и даже проводил майора до дверей своего кабинета.
Заехав в наркомат и доложив комиссару о событиях дня, Скворецкий сразу же выехал за город к академику. Миклашев оказался прав: Варламовы действительно были здесь, гостили, как выразился академик, но потом уехали. Куда уехали, ни академик, ни его домашние не знали; полагали — вернулся домой. Ведь ни у кого на даче и в мыслях не было, что профессор и его жена скрываются.
Досадно было чертовски: сперва Зайцева, теперь тут… Опоздали. Но кто мог знать?
Со всей присущей ему энергией Кирилл Петрович взялся за розыск женщины-врача с «рыбьей» фамилией. Что ни говори, но это тоже была ниточка. Тоненькая, а все-таки ниточка.
Глава 17
Прошло уже два дня, как чекисты не выпускали из поля зрения квартиры Бугрова, но все было напрасно: Бугров не появлялся. На третий день туда приехал Горюнов, время от времени покидавший Малявкина.
— Чудно, ребята. Третьи сутки Бугров не выходит. Не проглядели?
Нет, сотрудники были уверены в себе — не проглядели. Бугров из дома не выходил.
Пока Виктор беседовал с товарищами, у того подъезда, где жил Бугров, остановилась карета «скорой помощи». Вслед за ней подошла милицейская машина. Что-то, по-видимому, в доме произошло. Появились любопытные.
Вдвоем с одним из сотрудников Виктор вошел в подъезд. Не трудно было определить, что происшествие случилось в той самой квартире, где жил Бугров: дверь была распахнута, на лестничной площадке толпился народ.
Виктор и его товарищи протиснулись в квартиру; там тоже было людно. Сразу же стало ясно: в квартире случилось несчастье — внезапно умер один из жильцов. Человек одинокий, пожилой. Горюнов охнул: Бугров? Умер? Своей смертью? Что за оказия?
Дверь комнаты умершего была открыта настежь. Милицейские работники выпроваживали посторонних. (Их даже в комнату набралось изрядно.) Времени терять было нельзя: Горюнов решительно шагнул в комнату и предъявил капитану милиции свое удостоверение.
— Если не затруднит, прошу разъяснить, что тут происходит.
Капитан пожал плечами. По его словам, не случилось ничего особенного: обычная смерть. Человек пожилой, сердце. Ну конечно, тревоги, волнения. Война же. Сын единственный погиб на фронте. Еще недоедание…
На вопрос Виктора, можно ли утверждать, что смерть наступила естественным путем, капитан мрачно пошутил:
— Если вы считаете войну делом естественным… А так что? Следов насилия никаких. По убеждению врачей — нашего и «скорой помощи», — сердце. Соседи говорят, постоянно он на сердце жаловался. Особенно последние недели. Без нитроглицерина ни шагу. Вскрытие, конечно, все точно покажет, но вроде бы и так картина ясная.
Что? Когда он умер? Надо полагать, свыше двух дней назад, никак не меньше. (Тут Виктор насторожился: двое с лишним суток назад? Как раз после встречи Бугрова с «Быстрым». Любопытно!)
Почему, если умер двое суток назад, только сейчас забили тревогу? Так это соседи: они сами труп обнаружили только сегодня, ну и давай названивать нам и в «скорую помощь». А так — что? Не выходит Бугров из комнаты и не выходит. Кому какое дело? Кто на работе, кто где, вот соседи и не беспокоились. Сегодня одна из соседок спохватилась: чего это у Бугрова дверь закрыта и закрыта, когда он вроде бы и не выходил? Глянула — дверь заперта изнутри. Она и подняла всех на ноги.
Когда Горюнов спросил, провели ли осмотр комнаты, вещей умершего, капитан даже удивился. Сейчас? С какой стати? Успеется. Комнату опечатаем, поищем родственников и проведем все по всей форме. Капитан явно спешил и с раздражением посматривал на назойливого чекиста, затягивавшего неприятную процедуру. Что ему нужно? Формальности соблюдены, акт составлен, можно забирать труп и опечатывать комнату.
Горюнов, однако, не отступал: он настаивал, чтобы был проведен самый тщательный осмотр. Сейчас. Безотлагательно. Основания у НКГБ к тому есть. Капитан вынужден был уступить.
Еще едва войдя в комнату, Виктор заметил толстую, в клеенчатом переплете тетрадь, лежавшую с края стола. Примерно на середине тетрадь была раскрыта. Мысленно представив себе позу Бугрова в тот момент, когда его настигла внезапная смерть, Виктор пришел к выводу, что тот пытался что-то записать. Первый же взгляд на сделанную в тетради запись подтвердил его предположение: буквы были неровными, разбегались в стороны, последняя строка обрывалась на полуслове.
На раскрытой странице было написано всего несколько слов: «Еще один появился, из той же своры. Что он сказал? Взят. Арестован. Какой-то музыкант. Круг смыкается. Не могу. Нет сил. Костя… Кост… Не мо…» На этом запись обрывалась.
Быстро перелистав тетрадь, Горюнов понял: дневник. И какой дневник! Да, это находка.
Виктору не терпелось тут же, не теряя ни минуты, приняться за дневник, однако ни место, ни время этого не позволяли: капитан милиции торопил с осмотром вещей умершего, то и дело выразительно поглядывая на часы.
Много времени осмотр не занял (вещей у умершего было мало, почти никаких) и все же кое-что дал: в шкафу, в кипе старых газет, был упрятан небольшой радиоприемник. «Ого! — подумал Горюнов. — Это еще откуда? Почему Бугров не сдал приемник? Ведь хранение приемников в военное время — дело наказуемое».
Больше ничего заслуживающего внимания обнаружено не было. Комнату можно было опечатывать. Наконец-то Виктор мог отправиться в наркомат и заняться дневником.
Первым делом Горюнов прошел к Скворецкому и доложил о своей находке. Майор был чем-то занят, и дневник остался у Виктора. Первое впечатление его не обмануло: дневник представлял значительный интерес. Правда, записи были порою странные: то короткие, отрывистые, то заполненные малозначительными подробностями (такие места Виктор просматривал «по диагонали», бегло). Много было самоанализа, но были и факты. Факты важные, значительные.
Первая запись была датирована двадцать седьмым мая 1942 года, дальше встречались пропуски по десять — пятнадцать дней, а то и больше. Виктор читал:
«27 мая 1942 года
Зачем я начал вести этот дневник? Не знаю. Никогда, даже в детстве, в школьные годы, я не вел дневника, а теперь… Особенно теперь… Кому он предназначается? Не знаю. Мне? Косте? Моему Костику? Ах, Костя, Костя, мальчик мой, сын мой, какое горе!.. Мог ли я когда-нибудь раньше подумать… мысли путаются…
Часами я лежу без движения и думаю, думаю… Где ложь? Где правда? Твоя ли это рука? Что лучше? Что хуже? А сердце… Ох, несчастное мое сердце! Временами мне кажется, что оно бьется где-то у самого горла, нечем дышать, и то ли вырвется, то ли замрет. Грудь разрывается на части, так и кажется, что воткнули туда раскаленный железный лом и поворачивают, поворачивают, поворачивают…
Может, пойти? Заявить? Сказать всю правду? Да, но сказать правду — это убить тебя, Костик, убить своими руками. Нет, пусть на куски режут — не пойду. Не скажу. Ничего не скажу. Ты будешь жить, Костя, мой Костик… Ты будешь жить! Задушить, уничтожить этого подлеца, этого изверга? Не поможет. Тоже гибель, гибель тебе, Костя. Да и легко сказать — задушить. А как? Чего я перед ним стою? Он же меня одним пальцем придавит. Выхода нет! Запутался.
30 мая
Сердце. Опять сердце. И как оно еще не остановилось?.. Конец. Я — враг. Враг своей Родины. Народа. «Враг народа»! Вот как оно получается, как в жизни бывает!
31 мая
Прочитал написанное раньше и задумался: ты не поймешь меня, Костя, если когда-нибудь прочтешь эти строки. Ничего не поймешь. Бред какой-то. Надо, очевидно, рассказать все по порядку.
Итак, как же все это началось? С чего? А началось все это так. Ровно неделю назад, 24 мая, часов около девяти вечера (я только-только вернулся с работы), в мою дверь тихо постучали.
«Войдите», — сказал я.
Это был Он. Никогда до этого я Его не видел.
«Здравствуйте, — сказал Он. — Вы Бугров? Владимир Георгиевич Бугров, инженер Н-ского завода, если я не ошибаюсь?»
«Да, — говорю. — Вы не ошиблись. Бугров — это я. Что вам угодно?»
Он усмехнулся:
«Не спешите, Владимир Георгиевич. Не спешите. Сейчас узнаете. Я принес вам радостную весть. Скажите, у вас есть сын, по имени Костя? Константин Владимирович Бугров, лейтенант Красной Армии?»
— Чудно, ребята. Третьи сутки Бугров не выходит. Не проглядели?
Нет, сотрудники были уверены в себе — не проглядели. Бугров из дома не выходил.
Пока Виктор беседовал с товарищами, у того подъезда, где жил Бугров, остановилась карета «скорой помощи». Вслед за ней подошла милицейская машина. Что-то, по-видимому, в доме произошло. Появились любопытные.
Вдвоем с одним из сотрудников Виктор вошел в подъезд. Не трудно было определить, что происшествие случилось в той самой квартире, где жил Бугров: дверь была распахнута, на лестничной площадке толпился народ.
Виктор и его товарищи протиснулись в квартиру; там тоже было людно. Сразу же стало ясно: в квартире случилось несчастье — внезапно умер один из жильцов. Человек одинокий, пожилой. Горюнов охнул: Бугров? Умер? Своей смертью? Что за оказия?
Дверь комнаты умершего была открыта настежь. Милицейские работники выпроваживали посторонних. (Их даже в комнату набралось изрядно.) Времени терять было нельзя: Горюнов решительно шагнул в комнату и предъявил капитану милиции свое удостоверение.
— Если не затруднит, прошу разъяснить, что тут происходит.
Капитан пожал плечами. По его словам, не случилось ничего особенного: обычная смерть. Человек пожилой, сердце. Ну конечно, тревоги, волнения. Война же. Сын единственный погиб на фронте. Еще недоедание…
На вопрос Виктора, можно ли утверждать, что смерть наступила естественным путем, капитан мрачно пошутил:
— Если вы считаете войну делом естественным… А так что? Следов насилия никаких. По убеждению врачей — нашего и «скорой помощи», — сердце. Соседи говорят, постоянно он на сердце жаловался. Особенно последние недели. Без нитроглицерина ни шагу. Вскрытие, конечно, все точно покажет, но вроде бы и так картина ясная.
Что? Когда он умер? Надо полагать, свыше двух дней назад, никак не меньше. (Тут Виктор насторожился: двое с лишним суток назад? Как раз после встречи Бугрова с «Быстрым». Любопытно!)
Почему, если умер двое суток назад, только сейчас забили тревогу? Так это соседи: они сами труп обнаружили только сегодня, ну и давай названивать нам и в «скорую помощь». А так — что? Не выходит Бугров из комнаты и не выходит. Кому какое дело? Кто на работе, кто где, вот соседи и не беспокоились. Сегодня одна из соседок спохватилась: чего это у Бугрова дверь закрыта и закрыта, когда он вроде бы и не выходил? Глянула — дверь заперта изнутри. Она и подняла всех на ноги.
Когда Горюнов спросил, провели ли осмотр комнаты, вещей умершего, капитан даже удивился. Сейчас? С какой стати? Успеется. Комнату опечатаем, поищем родственников и проведем все по всей форме. Капитан явно спешил и с раздражением посматривал на назойливого чекиста, затягивавшего неприятную процедуру. Что ему нужно? Формальности соблюдены, акт составлен, можно забирать труп и опечатывать комнату.
Горюнов, однако, не отступал: он настаивал, чтобы был проведен самый тщательный осмотр. Сейчас. Безотлагательно. Основания у НКГБ к тому есть. Капитан вынужден был уступить.
Еще едва войдя в комнату, Виктор заметил толстую, в клеенчатом переплете тетрадь, лежавшую с края стола. Примерно на середине тетрадь была раскрыта. Мысленно представив себе позу Бугрова в тот момент, когда его настигла внезапная смерть, Виктор пришел к выводу, что тот пытался что-то записать. Первый же взгляд на сделанную в тетради запись подтвердил его предположение: буквы были неровными, разбегались в стороны, последняя строка обрывалась на полуслове.
На раскрытой странице было написано всего несколько слов: «Еще один появился, из той же своры. Что он сказал? Взят. Арестован. Какой-то музыкант. Круг смыкается. Не могу. Нет сил. Костя… Кост… Не мо…» На этом запись обрывалась.
Быстро перелистав тетрадь, Горюнов понял: дневник. И какой дневник! Да, это находка.
Виктору не терпелось тут же, не теряя ни минуты, приняться за дневник, однако ни место, ни время этого не позволяли: капитан милиции торопил с осмотром вещей умершего, то и дело выразительно поглядывая на часы.
Много времени осмотр не занял (вещей у умершего было мало, почти никаких) и все же кое-что дал: в шкафу, в кипе старых газет, был упрятан небольшой радиоприемник. «Ого! — подумал Горюнов. — Это еще откуда? Почему Бугров не сдал приемник? Ведь хранение приемников в военное время — дело наказуемое».
Больше ничего заслуживающего внимания обнаружено не было. Комнату можно было опечатывать. Наконец-то Виктор мог отправиться в наркомат и заняться дневником.
Первым делом Горюнов прошел к Скворецкому и доложил о своей находке. Майор был чем-то занят, и дневник остался у Виктора. Первое впечатление его не обмануло: дневник представлял значительный интерес. Правда, записи были порою странные: то короткие, отрывистые, то заполненные малозначительными подробностями (такие места Виктор просматривал «по диагонали», бегло). Много было самоанализа, но были и факты. Факты важные, значительные.
Первая запись была датирована двадцать седьмым мая 1942 года, дальше встречались пропуски по десять — пятнадцать дней, а то и больше. Виктор читал:
«27 мая 1942 года
Зачем я начал вести этот дневник? Не знаю. Никогда, даже в детстве, в школьные годы, я не вел дневника, а теперь… Особенно теперь… Кому он предназначается? Не знаю. Мне? Косте? Моему Костику? Ах, Костя, Костя, мальчик мой, сын мой, какое горе!.. Мог ли я когда-нибудь раньше подумать… мысли путаются…
Часами я лежу без движения и думаю, думаю… Где ложь? Где правда? Твоя ли это рука? Что лучше? Что хуже? А сердце… Ох, несчастное мое сердце! Временами мне кажется, что оно бьется где-то у самого горла, нечем дышать, и то ли вырвется, то ли замрет. Грудь разрывается на части, так и кажется, что воткнули туда раскаленный железный лом и поворачивают, поворачивают, поворачивают…
Может, пойти? Заявить? Сказать всю правду? Да, но сказать правду — это убить тебя, Костик, убить своими руками. Нет, пусть на куски режут — не пойду. Не скажу. Ничего не скажу. Ты будешь жить, Костя, мой Костик… Ты будешь жить! Задушить, уничтожить этого подлеца, этого изверга? Не поможет. Тоже гибель, гибель тебе, Костя. Да и легко сказать — задушить. А как? Чего я перед ним стою? Он же меня одним пальцем придавит. Выхода нет! Запутался.
30 мая
Сердце. Опять сердце. И как оно еще не остановилось?.. Конец. Я — враг. Враг своей Родины. Народа. «Враг народа»! Вот как оно получается, как в жизни бывает!
31 мая
Прочитал написанное раньше и задумался: ты не поймешь меня, Костя, если когда-нибудь прочтешь эти строки. Ничего не поймешь. Бред какой-то. Надо, очевидно, рассказать все по порядку.
Итак, как же все это началось? С чего? А началось все это так. Ровно неделю назад, 24 мая, часов около девяти вечера (я только-только вернулся с работы), в мою дверь тихо постучали.
«Войдите», — сказал я.
Это был Он. Никогда до этого я Его не видел.
«Здравствуйте, — сказал Он. — Вы Бугров? Владимир Георгиевич Бугров, инженер Н-ского завода, если я не ошибаюсь?»
«Да, — говорю. — Вы не ошиблись. Бугров — это я. Что вам угодно?»
Он усмехнулся:
«Не спешите, Владимир Георгиевич. Не спешите. Сейчас узнаете. Я принес вам радостную весть. Скажите, у вас есть сын, по имени Костя? Константин Владимирович Бугров, лейтенант Красной Армии?»