Страница:
«Есть»! Костя, Он не сказал БЫЛ сын, сказал ЕСТЬ! Сердце рванулось, ударилось в грудь, подскочило куда-то вверх. Кажется, я потерял сознание. Когда я пришел в себя и начал что-то соображать, Он стоял возле, поддерживал меня одной рукой и протягивал в другой стакан воды. Я с благодарностью глянул Ему в глаза и замер от ужаса: это были страшные глаза. Холодные. Пустые. Впрочем, Он тут же отвел взгляд, и кривая, похожая на гримасу улыбка исказила Его губы. Мне никогда не забыть этого лица, этой зловещей улыбки!
«Ай, ай, ай! — сказал Он. — Нехорошо. Я принес вам радостное известие, а вы?.. Как кисейная барышня. Нехорошо!»
«Простите, — пролепетал я, еле собрав силы. — Сердце. Что с Костей? Где он? Ведь уже почти полгода, как я получил уведомление, что мой сын пропал без вести».
«Пропал? — возразил Он. — Нет, ваш сын не пропал. Читайте».
Он протянул мне сложенный в несколько раз листок бумаги. Бумага была не наша: тонкая, хрустящая, чуть голубоватая. Это было письмо, Костя. Твое письмо. Ты его помнишь? Ты писал, что жив, здоров, будущее твое обеспечено, хотя это и зависит от меня. Только от меня.
Я не сразу все понял, не сразу осознал страшный смысл твоего письма: я читал и перечитывал дорогие мне строки, всматриваясь в каждую букву, в каждый штрих твоего такого знакомого, такого родного почерка. Он ждал. Он не торопил.
Наконец я стал что-то соображать, что-то начало доходить до моего сознания.
«Будущее Кости зависит от меня? — спросил я, и голос мой предательски дрогнул. Самому было противно. — Но, ради всего святого, как? Что я могу сделать для сына? Где он? Что с ним? А вы… Откуда у вас это письмо? Как оно к вам попало?»
«Как попало ко мне письмо, это неважно, — сказал Он. — Теперь-то письмо у вас, вручено адресату — это главное. Где ваш сын? О, он в полной безопасности, он у НАС. (Он произнес последние слова с каким-то странным нажимом.) А как связано будущее вашего сына с вами, вашими поступками, я думаю, понятно. Впрочем, если вы настаиваете, кое-что могу разъяснить».
Я попросил разъяснений.
«Ах, вы так-таки и не догадываетесь? — спросил Он с угрозой. — Извольте. Так вот, ваш сын в плену. В Германии. Нет, нет, не пугайтесь! Ему ничто не грозит, если, конечно, вы будете благоразумны, будете правильно себя вести. В противном случае… В общем, в противном случае я не поручусь за жизнь вашего сына. Надеюсь, теперь вам ясно?»
Да, мне все было ясно: случилось ужасное, непоправимое. Твоя судьба, сынок, твоя жизнь была в их руках. Было от чего потерять голову. Я просил Его, умолял дать мне хотя бы сутки на раздумье. Одни сутки. Напрасно — Он был неумолим.
«Ни часу, — говорил Он. — Что-либо изменить вы все равно не в силах. Либо вы будете выполнять то, что я вам скажу, либо ваш сын умрет. Если вам хоть чуточку дорога его жизнь, выбирать вы не станете. Нет у вас выбора».
Выбора у меня действительно не было, и все же я колебался: стать изменником, немецким шпионом? Невероятно! Но… представить себе, Костик, твое изуродованное тело, твои навсегда закрывшиеся глаза. И все из-за меня, по моей вине…
А Он настаивал, говорил с какой-то дьявольски ласковой настойчивостью. Мне, по его словам, ничего не грозило: так, небольшие поручения. Никакого риска. Зато жизнь сына, твоя жизнь, Костик, будет спасена: тебя ждет счастливое будущее. И мне, когда войска фюрера войдут в Москву — а это будет скоро, очень скоро, — ни на что не придется жаловаться. Ни на что!..
Плевал я на его фюрера, на свою судьбу, но ты, сын, твоя жизнь… Ну, что я еще могу сказать? Короче говоря, после недолгого сопротивления я согласился. Вынужден был согласиться.
Он ушел, Он даже не оставил мне твоего письма. И тут обманул: заставил расписаться на обороте — прочел, мол, — и ушел. Что от меня требуется, не сказал. Сказал, позвонит по телефону. Прошла неделя — страшная неделя. Не раз мелькала мысль: не лучше ли умереть, кончить все? Но нет, нельзя. Они поймут. Что тогда будет с тобой, что будет с тобой?.. Надо жить. А как? Не могу…
6 июня
Вчера Он позвонил. Назначил свидание. Пришел веселый, довольный.
«К вам просьбица», — говорит. Так и сказал: «просьбица»! «Составьте-ка мне небольшую справочку о видах продукции, выпускаемой вашим заводом. Количестве. И не вздумайте шутить: все должно быть правильно. Иначе…»
Что я мог сделать? Сроку Он дал три дня. Три дня!
10 июня
Прошло три дня. Срок истек вчера. Я составил справку. О, какое это было мучение! Но справка была составлена так, что понять из нее ничего было нельзя. Наивно! Как я был наивен! Он швырнул справку мне в лицо: «Нам не нужна эта филькина грамота! Я вас предупреждал».
Пожалуй, только теперь я понял, понял окончательно, что выхода у меня нет. А Он сказал, что на этот раз меня прощает, но только на том условии, что подобнее больше не повторится. Справка должна быть точной, ясной, исчерпывающей. Дал новый срок: опять три дня. Что делать?
13 июня
На этот раз справка понравилась. Во всяком случае, Он меня не ругал, ушел удовлетворенный. А я? Мне после этой встречи стало совсем плохо. Сердце. Как я добрел до дома, сам не знаю. Кажется, меня кто-то, какой-то солдат, поддержал на улице и довел до самой квартиры. Он, этот солдат, случайный прохожий, был так ко мне добр, а я?.. Я — изменник. Предатель.
Сейчас ночь. Я немножко отлежался, пришел в себя. Пишу не чернилами — это кровь моего сердца…
4 июля
Три недели, как Он не появлялся. Может, сжалился, оставил меня в покое? А может?.. Может, Его схватили, арестовали, расстреляли? Хотя нет… Если бы Его взяли, Он бы, конечно, тут же указал на меня: мы же теперь связаны одной веревочкой. Значит, пришли бы и за мной, взяли бы и меня. А может, так оно было бы и лучше — один конец? Но нет, что будет с тобой, Костик? Дороже тебя нет для меня ничего на свете, ради тебя, лишь бы ты жил, я готов на все, на все.
А может, действительно я им больше не нужен?..
8 июля
Как я был наивен: Он «сжалился»! «Оставил меня в покое»! О, святая простота. Нет, Он и не думал меня забывать. Сегодня — опять: нужна новая справка, новые сведения…
22 июля
Я увязаю все глубже и глубже. Уже трижды я давал Ему справки о продукции нашего завода, но Ему все мало: требует новых и новых сведений. Нет, так дальше нельзя, надо что-то придумать, найти выход. Неужели я так ничего и не придумаю? Должен придумать. Обязан.
8 августа
Выход найден! Сегодня прямо с утра я явился к директору нашего завода и заявил об уходе: не могу, сердце. Директор у нас хороший человек, он знает, каково у меня со здоровьем. Знает. И все же долго меня уговаривал остаться, обещал всякую помощь, лечение. Если бы он только знал, если бы знал, КОГО пытается удержать! Но нет, я стоял на своем. И вот с сегодняшнего дня я не работаю на заводе. Уволен. Пойду наниматься в какую-нибудь артель. Что, выкусили?!
18 августа
Устроился в артель. Ремонт примусов, посуды, всяких металлоизделий. Даже жаль, что Он не появляется, хотелось бы посмотреть, как вытянется теперь Его физиономия. Справочку о нашем производстве? Извольте!.
2 сентября
Рано же я радовался, ох, рано. Плохо я их знаю. Сначала Он рассвирепел, узнав, что я теперь в артели, что меня уволили с завода. По состоянию здоровья. (Так я сказал.) Не поверил. «Штучки!» — говорит. Кричал. Грозил. Но когда я рассказал, что за последние месяцы у меня прямо на работе было несколько тяжелых сердечных приступов и дважды даже забирала «скорая помощь» (это правда было), Он несколько утихомирился. Пошутил: «Не вздумайте умереть. Ваша смерть — смерть сына». Страшная шутка!
Тут же Он меня «успокоил», пообещав дать новое задание. На том мы и расстались. Что-то Он еще удумает?
20 сентября
Он не появлялся, не подавал никаких признаков жизни, только теперь я уже не тешу себя напрасными надеждами. Научен. Знаю: придет. Появится. И снова мучение, снова пытка.
4 октября
Да, так и есть, я не ошибся. Сегодня Он явился. Прямо на дом. Ко мне. Без предупреждения. Второй раз на дом. Все прежние встречи, кроме первой, происходили в условных местах, каждый раз в новом. Он явился не с пустыми руками. При себе у него был небольшой чемоданчик, из которого Он извлек радиоприемник: «Это вам. Подарок. Чтобы не так скучно было. А то ведь ушли с завода, с такой работы. Зачахнете в своей артели! Примусы! Чайники!» И расхохотался. У этого чудовища своеобразное представление о юморе.
Я ужаснулся: приемник? Но это невозможно. Ведь все приемники подлежали сдаче в первые дни войны. Их хранение, пользование приемниками противозаконно. Могут быть неприятности. Да и зачем мне приемник? Не хочу…
Мои слова на Него не подействовали: Его не интересовало, хочу я брать приемник или нет. Это был приказ. И не подчиниться я не мог.
«А вы слушайте осторожненько, по ночам. Потихонечку», — сказал Он.
«Но зачем, зачем?» — пытался настаивать я. Тогда Он разъяснил: в определенные дни и часы в эфире будет музыкальная программа, перемежающаяся объявлениями. В объявлениях будут цифры: цена там и всякое такое. Еще сводки погоды. Температура воздуха, воды, барометрическое давление.
Я не понял: а мне это к чему?
«Не спешите, — одернул Он. — Сейчас вам все станет ясно… Время от времени будет передаваться марш из „Фауста“, — пояснил Он. — Вам знакома эта мелодия? Знакома. Отлично! Приятно иметь дело с культурным человеком!» Так вот, все цифры, которые будут диктоваться после этого марша, я должен выписывать и вручать Ему. Только и всего. «И не вздумайте что-нибудь, хоть единую цифру, перепутать, изменить. Худо будет», — сказал Он.
Снова на меня одели ярмо, не легче прежнего. Ты понимаешь, Костя? Ах, Костя. Костя, что же ты наделал, что наделал!..
17 октября
Сердце… Снова сердце. Ни днем, ни ночью оно не дает мне покоя, рвется, рвется на части. Какая боль! Какая адская боль! И нитроглицерин уже не спасает: снимает боль на полчаса, на час, а там все снова и снова. Что будет с Костей, с моим сыном?..»
Таких записей попалось еще несколько, и Горюнов быстро пробежал их. Внимание его приковала следующая:
«28 декабря
Сегодня я получил новое задание: со следующей недели ходить на Покровку к зубному врачу и высиживать там в приемной. Ходить придется два раза в месяц, каждую вторую пятницу и четвертую среду месяца. Чтобы не вызывать подозрений, буду ставить мост — дело долгое. (Между прочим, мост мне действительно нужен — только к чему?) Там я буду встречаться сам не знаю с кем, что-то от этого неизвестного получать и передавать Ему. Или от Него неизвестному. Боже, какая мука! Будет ли конец?..
16 января 1943 года
Был у зубного врача, никого не встретил. Он не сердился, когда я сообщил, что ко мне никто не обратился. Сказал: «Все нормально, всякое может случиться. Продолжайте ходить. Это вроде дежурства. Могут прийти, а могут и не прийти».
Дежурство! Врагу своему заклятому не пожелаю такого дежурства. Идешь по этому адресу, сидишь там, а сам так и ждешь: сейчас подойдут, схватят. «Вы Бугров? Руки вверх! Вы арестованы…»
А ночью? Сплошные кошмары, один ужаснее другого. От каждого шороха, от звука открывающейся в прихожей двери вскакиваю, обливаясь холодным потом: пришли. За мной… А может, так оно было бы и лучше? Но Костя… Ох, как мне плохо, как тяжко…»
Опять шло несколько разрозненных записей, не содержавших чего-либо значительного. Заинтересовала Горюнова запись, датированная двадцать восьмым июня 1943 года. Она гласила:
«Не писал бог знает сколько: не было сил. Рука не держала перо. Но на „дежурства“ ходил исправно. Вернее, ползал. За все время только один раз, в мае, подсел какой-то человек и назвал пароль. Пожилой, прекрасно одетый. Держался спокойно. Невозмутимо. Передал записку и ушел как ни в чем не бывало. А я… У меня волосы встали дыбом. „Сейчас схватят. Конец“, — билось в голове. В каждом встречном, каждом прохожем я видел свою гибель. Однако ничего. Обошлось. Записка эта жгла мне руки, я на нее даже и не взглянул. Рад был, когда смог от нее избавиться.
Потом опять никого, и в пятницу новая встреча. На этот раз женщина. Молодая. Интересная. И зачем ей это надо, зачем она полезла в эту грязь, эту гнусность? Впрочем, не мне быть судьей. Эта на словах передала какую-то тарабарщину, что-то вроде того, будто прибыл какой-то музыкант и еще один, быстрый. Действуют, выходят на связь, ждут указаний. («Она, — мгновенно решил Горюнов, — Ева Евгеньевна. Непременно она. Только кто тот, другой, пожилой? Варламов? Неужели?») Я ничего не понял, а Он так и сиял, когда я передал Ему эту чушь. О мерзавец, как я его ненавижу, как ненавижу!..
12 июля
Почему я ничего не пишу об этом проклятом приемнике? Правда, пользуюсь им редко. Он назначил определенные дни и часы, когда я должен ждать «Фауста», и я жду, жду. За все время условный марш звучал три раза, и каждый раз я выписывал цифры, выписывал и отдавал Ему. А вот с одной записи, в мае, снял копию. Зачем? Сам не знаю, но пусть будет у меня. Пусть лежит. А Он и не догадался, Он не знает, что у меня есть копия. А вдруг? Вдруг эта запись и пригодится? Вдруг… Нет, страшно подумать. Никогда, никогда не хватит у меня решимости. И все же!.. Пусть, пусть хранится у меня эта запись. И дальше — да, да, и дальше буду снимать копии. Буду!»
Тут же между страниц лежал клочок бумаги, испещренный цифрами, но только один. Единственный. Дальше шла последняя запись, кончавшаяся словами. «Не могу. Нет сил. Костя… Кост… Не мо…»
Какие-нибудь полчаса — сорок минут спустя Горюнов со Скворецким сидели в кабинете комиссара. Виктор взволнованно докладывал содержание дневника инженера Бугрова. Комиссар, слушая Виктора, листал страницы тетради, бегло просматривал записи умершего.
— Да, — сказал он, захлопывая тетрадь, когда Горюнов умолк, — картина знакомая. Типичная, я бы сказал, картина. Сколько уж было за время войны случаев — и здесь, в Москве, и в других городах, — когда родителям, женам, невестам вручали посланьица от их сыновей, мужей, женихов, находящихся в плену, а затем, спекулируя на судьбе пленных, пытались вербовать. Чаще такие номера не проходят: люди идут к нам и все рассказывают. Вербовщик горит, а получателей писем мы выводим из-под удара. Бывает, конечно, и иначе. Вот и Бугров смалодушничал. А уж раз попал — не выберешься. Лапы у фашистской разведки цепкие: ни чести, ни совести, ни морали. Мерзавцы!.. Впрочем, все это досужие рассуждения. Кто же такой этот «Он», Он с большой буквы? Вы смотрите, как написан дневник, в каком страхе, с какой осторожностью: ни одной приметы, ни единого намека, раскрывающего личность вербовщика. Даже места явок не указаны, будь он неладен, этот Бугров!
— Я полагаю, — начал осторожно Скворецкий, — я думаю, это «Зеро». Он самый. Смотрите: через Бугрова «Музыкант» и «Быстрый» — вернее, «Музыкант» — Гитаев, — докладывают о своем прибытии, устанавливают связь. А ведь Гитаев связывался именно с «Зеро», это нам достоверно известно…
— Все может быть, — согласился комиссар, — хотя уверенности никакой нет. Достоверно? Нет, тут вы, батенька, перехватили, пока еще не «достоверно». Однако… Что же, однако, будем делать?
— Разрешите? — подал голос Горюнов. — Я предлагаю немедленно организовать засаду на квартире Бугрова. Сейчас же.
— Ишь ты! — нахмурился комиссар. — Засаду! Как это просто у вас получается, Виктор Иванович. А вы подумали, что квартира-то там густонаселенная? Какая тут, к дьяволу, засада? Да и откуда я вам людей возьму? Вы думаете, что, кроме «Зеро» и Варламова, у нас других дел нету? Хотите, снимем засаду с квартиры Варламовых и перебросим к Бугрову? Согласны?
Тут уже вмешался Кирилл Петрович:
— Нет, товарищ комиссар, от Варламовых засаду снимать никак нельзя, мы об этом уже давеча говорили, да и не к чему. Нельзя у Бугрова засаду устраивать, не выйдет. Тут вы правы. Поторопился Виктор Иванович. Кроме того… Кроме того, она, засада, там и бессмысленна: хороший охотник дважды на одно болото не ходит. Будьте уверены, этот вербовщик, «Зеро» или кто там другой, больше на квартиру Бугрова не сунется. Я думаю о другом: надо поскорее дать нашим специалистам цифровую запись, копию, которую сделал Бугров, пусть поломают голову.
— Дельно, — подхватил комиссар. — С этого и надо начинать. Но это не все: подготовьте задание радистам. Пусть ловят марш из «Фауста» и цифры, которые за ним последуют.
Скворецкий задумался. Судя по выражению лица, его охватило сомнение:
— Трудно, товарищ комиссар. Боюсь, задача будет непосильной. Судите сами. Ни дат, ни времени работы станции, ведущей шифрованную передачу, мы не знаем. Нам неизвестно, на каких волнах она работает, какими позывными пользуется…
— Знаю, — перебил комиссар. — Задача не из легких, а попробовать надо. Вдруг да поймаем.
Глава 18
«Ай, ай, ай! — сказал Он. — Нехорошо. Я принес вам радостное известие, а вы?.. Как кисейная барышня. Нехорошо!»
«Простите, — пролепетал я, еле собрав силы. — Сердце. Что с Костей? Где он? Ведь уже почти полгода, как я получил уведомление, что мой сын пропал без вести».
«Пропал? — возразил Он. — Нет, ваш сын не пропал. Читайте».
Он протянул мне сложенный в несколько раз листок бумаги. Бумага была не наша: тонкая, хрустящая, чуть голубоватая. Это было письмо, Костя. Твое письмо. Ты его помнишь? Ты писал, что жив, здоров, будущее твое обеспечено, хотя это и зависит от меня. Только от меня.
Я не сразу все понял, не сразу осознал страшный смысл твоего письма: я читал и перечитывал дорогие мне строки, всматриваясь в каждую букву, в каждый штрих твоего такого знакомого, такого родного почерка. Он ждал. Он не торопил.
Наконец я стал что-то соображать, что-то начало доходить до моего сознания.
«Будущее Кости зависит от меня? — спросил я, и голос мой предательски дрогнул. Самому было противно. — Но, ради всего святого, как? Что я могу сделать для сына? Где он? Что с ним? А вы… Откуда у вас это письмо? Как оно к вам попало?»
«Как попало ко мне письмо, это неважно, — сказал Он. — Теперь-то письмо у вас, вручено адресату — это главное. Где ваш сын? О, он в полной безопасности, он у НАС. (Он произнес последние слова с каким-то странным нажимом.) А как связано будущее вашего сына с вами, вашими поступками, я думаю, понятно. Впрочем, если вы настаиваете, кое-что могу разъяснить».
Я попросил разъяснений.
«Ах, вы так-таки и не догадываетесь? — спросил Он с угрозой. — Извольте. Так вот, ваш сын в плену. В Германии. Нет, нет, не пугайтесь! Ему ничто не грозит, если, конечно, вы будете благоразумны, будете правильно себя вести. В противном случае… В общем, в противном случае я не поручусь за жизнь вашего сына. Надеюсь, теперь вам ясно?»
Да, мне все было ясно: случилось ужасное, непоправимое. Твоя судьба, сынок, твоя жизнь была в их руках. Было от чего потерять голову. Я просил Его, умолял дать мне хотя бы сутки на раздумье. Одни сутки. Напрасно — Он был неумолим.
«Ни часу, — говорил Он. — Что-либо изменить вы все равно не в силах. Либо вы будете выполнять то, что я вам скажу, либо ваш сын умрет. Если вам хоть чуточку дорога его жизнь, выбирать вы не станете. Нет у вас выбора».
Выбора у меня действительно не было, и все же я колебался: стать изменником, немецким шпионом? Невероятно! Но… представить себе, Костик, твое изуродованное тело, твои навсегда закрывшиеся глаза. И все из-за меня, по моей вине…
А Он настаивал, говорил с какой-то дьявольски ласковой настойчивостью. Мне, по его словам, ничего не грозило: так, небольшие поручения. Никакого риска. Зато жизнь сына, твоя жизнь, Костик, будет спасена: тебя ждет счастливое будущее. И мне, когда войска фюрера войдут в Москву — а это будет скоро, очень скоро, — ни на что не придется жаловаться. Ни на что!..
Плевал я на его фюрера, на свою судьбу, но ты, сын, твоя жизнь… Ну, что я еще могу сказать? Короче говоря, после недолгого сопротивления я согласился. Вынужден был согласиться.
Он ушел, Он даже не оставил мне твоего письма. И тут обманул: заставил расписаться на обороте — прочел, мол, — и ушел. Что от меня требуется, не сказал. Сказал, позвонит по телефону. Прошла неделя — страшная неделя. Не раз мелькала мысль: не лучше ли умереть, кончить все? Но нет, нельзя. Они поймут. Что тогда будет с тобой, что будет с тобой?.. Надо жить. А как? Не могу…
6 июня
Вчера Он позвонил. Назначил свидание. Пришел веселый, довольный.
«К вам просьбица», — говорит. Так и сказал: «просьбица»! «Составьте-ка мне небольшую справочку о видах продукции, выпускаемой вашим заводом. Количестве. И не вздумайте шутить: все должно быть правильно. Иначе…»
Что я мог сделать? Сроку Он дал три дня. Три дня!
10 июня
Прошло три дня. Срок истек вчера. Я составил справку. О, какое это было мучение! Но справка была составлена так, что понять из нее ничего было нельзя. Наивно! Как я был наивен! Он швырнул справку мне в лицо: «Нам не нужна эта филькина грамота! Я вас предупреждал».
Пожалуй, только теперь я понял, понял окончательно, что выхода у меня нет. А Он сказал, что на этот раз меня прощает, но только на том условии, что подобнее больше не повторится. Справка должна быть точной, ясной, исчерпывающей. Дал новый срок: опять три дня. Что делать?
13 июня
На этот раз справка понравилась. Во всяком случае, Он меня не ругал, ушел удовлетворенный. А я? Мне после этой встречи стало совсем плохо. Сердце. Как я добрел до дома, сам не знаю. Кажется, меня кто-то, какой-то солдат, поддержал на улице и довел до самой квартиры. Он, этот солдат, случайный прохожий, был так ко мне добр, а я?.. Я — изменник. Предатель.
Сейчас ночь. Я немножко отлежался, пришел в себя. Пишу не чернилами — это кровь моего сердца…
4 июля
Три недели, как Он не появлялся. Может, сжалился, оставил меня в покое? А может?.. Может, Его схватили, арестовали, расстреляли? Хотя нет… Если бы Его взяли, Он бы, конечно, тут же указал на меня: мы же теперь связаны одной веревочкой. Значит, пришли бы и за мной, взяли бы и меня. А может, так оно было бы и лучше — один конец? Но нет, что будет с тобой, Костик? Дороже тебя нет для меня ничего на свете, ради тебя, лишь бы ты жил, я готов на все, на все.
А может, действительно я им больше не нужен?..
8 июля
Как я был наивен: Он «сжалился»! «Оставил меня в покое»! О, святая простота. Нет, Он и не думал меня забывать. Сегодня — опять: нужна новая справка, новые сведения…
22 июля
Я увязаю все глубже и глубже. Уже трижды я давал Ему справки о продукции нашего завода, но Ему все мало: требует новых и новых сведений. Нет, так дальше нельзя, надо что-то придумать, найти выход. Неужели я так ничего и не придумаю? Должен придумать. Обязан.
8 августа
Выход найден! Сегодня прямо с утра я явился к директору нашего завода и заявил об уходе: не могу, сердце. Директор у нас хороший человек, он знает, каково у меня со здоровьем. Знает. И все же долго меня уговаривал остаться, обещал всякую помощь, лечение. Если бы он только знал, если бы знал, КОГО пытается удержать! Но нет, я стоял на своем. И вот с сегодняшнего дня я не работаю на заводе. Уволен. Пойду наниматься в какую-нибудь артель. Что, выкусили?!
18 августа
Устроился в артель. Ремонт примусов, посуды, всяких металлоизделий. Даже жаль, что Он не появляется, хотелось бы посмотреть, как вытянется теперь Его физиономия. Справочку о нашем производстве? Извольте!.
2 сентября
Рано же я радовался, ох, рано. Плохо я их знаю. Сначала Он рассвирепел, узнав, что я теперь в артели, что меня уволили с завода. По состоянию здоровья. (Так я сказал.) Не поверил. «Штучки!» — говорит. Кричал. Грозил. Но когда я рассказал, что за последние месяцы у меня прямо на работе было несколько тяжелых сердечных приступов и дважды даже забирала «скорая помощь» (это правда было), Он несколько утихомирился. Пошутил: «Не вздумайте умереть. Ваша смерть — смерть сына». Страшная шутка!
Тут же Он меня «успокоил», пообещав дать новое задание. На том мы и расстались. Что-то Он еще удумает?
20 сентября
Он не появлялся, не подавал никаких признаков жизни, только теперь я уже не тешу себя напрасными надеждами. Научен. Знаю: придет. Появится. И снова мучение, снова пытка.
4 октября
Да, так и есть, я не ошибся. Сегодня Он явился. Прямо на дом. Ко мне. Без предупреждения. Второй раз на дом. Все прежние встречи, кроме первой, происходили в условных местах, каждый раз в новом. Он явился не с пустыми руками. При себе у него был небольшой чемоданчик, из которого Он извлек радиоприемник: «Это вам. Подарок. Чтобы не так скучно было. А то ведь ушли с завода, с такой работы. Зачахнете в своей артели! Примусы! Чайники!» И расхохотался. У этого чудовища своеобразное представление о юморе.
Я ужаснулся: приемник? Но это невозможно. Ведь все приемники подлежали сдаче в первые дни войны. Их хранение, пользование приемниками противозаконно. Могут быть неприятности. Да и зачем мне приемник? Не хочу…
Мои слова на Него не подействовали: Его не интересовало, хочу я брать приемник или нет. Это был приказ. И не подчиниться я не мог.
«А вы слушайте осторожненько, по ночам. Потихонечку», — сказал Он.
«Но зачем, зачем?» — пытался настаивать я. Тогда Он разъяснил: в определенные дни и часы в эфире будет музыкальная программа, перемежающаяся объявлениями. В объявлениях будут цифры: цена там и всякое такое. Еще сводки погоды. Температура воздуха, воды, барометрическое давление.
Я не понял: а мне это к чему?
«Не спешите, — одернул Он. — Сейчас вам все станет ясно… Время от времени будет передаваться марш из „Фауста“, — пояснил Он. — Вам знакома эта мелодия? Знакома. Отлично! Приятно иметь дело с культурным человеком!» Так вот, все цифры, которые будут диктоваться после этого марша, я должен выписывать и вручать Ему. Только и всего. «И не вздумайте что-нибудь, хоть единую цифру, перепутать, изменить. Худо будет», — сказал Он.
Снова на меня одели ярмо, не легче прежнего. Ты понимаешь, Костя? Ах, Костя. Костя, что же ты наделал, что наделал!..
17 октября
Сердце… Снова сердце. Ни днем, ни ночью оно не дает мне покоя, рвется, рвется на части. Какая боль! Какая адская боль! И нитроглицерин уже не спасает: снимает боль на полчаса, на час, а там все снова и снова. Что будет с Костей, с моим сыном?..»
Таких записей попалось еще несколько, и Горюнов быстро пробежал их. Внимание его приковала следующая:
«28 декабря
Сегодня я получил новое задание: со следующей недели ходить на Покровку к зубному врачу и высиживать там в приемной. Ходить придется два раза в месяц, каждую вторую пятницу и четвертую среду месяца. Чтобы не вызывать подозрений, буду ставить мост — дело долгое. (Между прочим, мост мне действительно нужен — только к чему?) Там я буду встречаться сам не знаю с кем, что-то от этого неизвестного получать и передавать Ему. Или от Него неизвестному. Боже, какая мука! Будет ли конец?..
16 января 1943 года
Был у зубного врача, никого не встретил. Он не сердился, когда я сообщил, что ко мне никто не обратился. Сказал: «Все нормально, всякое может случиться. Продолжайте ходить. Это вроде дежурства. Могут прийти, а могут и не прийти».
Дежурство! Врагу своему заклятому не пожелаю такого дежурства. Идешь по этому адресу, сидишь там, а сам так и ждешь: сейчас подойдут, схватят. «Вы Бугров? Руки вверх! Вы арестованы…»
А ночью? Сплошные кошмары, один ужаснее другого. От каждого шороха, от звука открывающейся в прихожей двери вскакиваю, обливаясь холодным потом: пришли. За мной… А может, так оно было бы и лучше? Но Костя… Ох, как мне плохо, как тяжко…»
Опять шло несколько разрозненных записей, не содержавших чего-либо значительного. Заинтересовала Горюнова запись, датированная двадцать восьмым июня 1943 года. Она гласила:
«Не писал бог знает сколько: не было сил. Рука не держала перо. Но на „дежурства“ ходил исправно. Вернее, ползал. За все время только один раз, в мае, подсел какой-то человек и назвал пароль. Пожилой, прекрасно одетый. Держался спокойно. Невозмутимо. Передал записку и ушел как ни в чем не бывало. А я… У меня волосы встали дыбом. „Сейчас схватят. Конец“, — билось в голове. В каждом встречном, каждом прохожем я видел свою гибель. Однако ничего. Обошлось. Записка эта жгла мне руки, я на нее даже и не взглянул. Рад был, когда смог от нее избавиться.
Потом опять никого, и в пятницу новая встреча. На этот раз женщина. Молодая. Интересная. И зачем ей это надо, зачем она полезла в эту грязь, эту гнусность? Впрочем, не мне быть судьей. Эта на словах передала какую-то тарабарщину, что-то вроде того, будто прибыл какой-то музыкант и еще один, быстрый. Действуют, выходят на связь, ждут указаний. («Она, — мгновенно решил Горюнов, — Ева Евгеньевна. Непременно она. Только кто тот, другой, пожилой? Варламов? Неужели?») Я ничего не понял, а Он так и сиял, когда я передал Ему эту чушь. О мерзавец, как я его ненавижу, как ненавижу!..
12 июля
Почему я ничего не пишу об этом проклятом приемнике? Правда, пользуюсь им редко. Он назначил определенные дни и часы, когда я должен ждать «Фауста», и я жду, жду. За все время условный марш звучал три раза, и каждый раз я выписывал цифры, выписывал и отдавал Ему. А вот с одной записи, в мае, снял копию. Зачем? Сам не знаю, но пусть будет у меня. Пусть лежит. А Он и не догадался, Он не знает, что у меня есть копия. А вдруг? Вдруг эта запись и пригодится? Вдруг… Нет, страшно подумать. Никогда, никогда не хватит у меня решимости. И все же!.. Пусть, пусть хранится у меня эта запись. И дальше — да, да, и дальше буду снимать копии. Буду!»
Тут же между страниц лежал клочок бумаги, испещренный цифрами, но только один. Единственный. Дальше шла последняя запись, кончавшаяся словами. «Не могу. Нет сил. Костя… Кост… Не мо…»
Какие-нибудь полчаса — сорок минут спустя Горюнов со Скворецким сидели в кабинете комиссара. Виктор взволнованно докладывал содержание дневника инженера Бугрова. Комиссар, слушая Виктора, листал страницы тетради, бегло просматривал записи умершего.
— Да, — сказал он, захлопывая тетрадь, когда Горюнов умолк, — картина знакомая. Типичная, я бы сказал, картина. Сколько уж было за время войны случаев — и здесь, в Москве, и в других городах, — когда родителям, женам, невестам вручали посланьица от их сыновей, мужей, женихов, находящихся в плену, а затем, спекулируя на судьбе пленных, пытались вербовать. Чаще такие номера не проходят: люди идут к нам и все рассказывают. Вербовщик горит, а получателей писем мы выводим из-под удара. Бывает, конечно, и иначе. Вот и Бугров смалодушничал. А уж раз попал — не выберешься. Лапы у фашистской разведки цепкие: ни чести, ни совести, ни морали. Мерзавцы!.. Впрочем, все это досужие рассуждения. Кто же такой этот «Он», Он с большой буквы? Вы смотрите, как написан дневник, в каком страхе, с какой осторожностью: ни одной приметы, ни единого намека, раскрывающего личность вербовщика. Даже места явок не указаны, будь он неладен, этот Бугров!
— Я полагаю, — начал осторожно Скворецкий, — я думаю, это «Зеро». Он самый. Смотрите: через Бугрова «Музыкант» и «Быстрый» — вернее, «Музыкант» — Гитаев, — докладывают о своем прибытии, устанавливают связь. А ведь Гитаев связывался именно с «Зеро», это нам достоверно известно…
— Все может быть, — согласился комиссар, — хотя уверенности никакой нет. Достоверно? Нет, тут вы, батенька, перехватили, пока еще не «достоверно». Однако… Что же, однако, будем делать?
— Разрешите? — подал голос Горюнов. — Я предлагаю немедленно организовать засаду на квартире Бугрова. Сейчас же.
— Ишь ты! — нахмурился комиссар. — Засаду! Как это просто у вас получается, Виктор Иванович. А вы подумали, что квартира-то там густонаселенная? Какая тут, к дьяволу, засада? Да и откуда я вам людей возьму? Вы думаете, что, кроме «Зеро» и Варламова, у нас других дел нету? Хотите, снимем засаду с квартиры Варламовых и перебросим к Бугрову? Согласны?
Тут уже вмешался Кирилл Петрович:
— Нет, товарищ комиссар, от Варламовых засаду снимать никак нельзя, мы об этом уже давеча говорили, да и не к чему. Нельзя у Бугрова засаду устраивать, не выйдет. Тут вы правы. Поторопился Виктор Иванович. Кроме того… Кроме того, она, засада, там и бессмысленна: хороший охотник дважды на одно болото не ходит. Будьте уверены, этот вербовщик, «Зеро» или кто там другой, больше на квартиру Бугрова не сунется. Я думаю о другом: надо поскорее дать нашим специалистам цифровую запись, копию, которую сделал Бугров, пусть поломают голову.
— Дельно, — подхватил комиссар. — С этого и надо начинать. Но это не все: подготовьте задание радистам. Пусть ловят марш из «Фауста» и цифры, которые за ним последуют.
Скворецкий задумался. Судя по выражению лица, его охватило сомнение:
— Трудно, товарищ комиссар. Боюсь, задача будет непосильной. Судите сами. Ни дат, ни времени работы станции, ведущей шифрованную передачу, мы не знаем. Нам неизвестно, на каких волнах она работает, какими позывными пользуется…
— Знаю, — перебил комиссар. — Задача не из легких, а попробовать надо. Вдруг да поймаем.
Глава 18
Прошло несколько дней, а специалисты по шифрам все еще бились над расшифровкой записки, обнаруженной у Бугрова. Ничего пока не получалось. Не могли радисты нащупать и «Фауста». Зато графическая экспертиза закончила свою работу и представила заключение по письму Иваницкого. Оно выглядело примерно так. Графическое сличение почерка, которым написано письмо за подписью «И. Г. Иваницкий», с почерком монтера Иваницкого показало, что написание ряда букв, наклон в отдельных буквах того и другого почерков совпадают. В то же время в изображении кое-каких букв наблюдаются и расхождения. Вывод: почерки сходны, но утверждать, что письмо написано Иваницким, нельзя. Примерно так же было сказано и о сличении почерка убитой сотрудницы института Антоновой с почерком, которым была написана якобы ее записка. Вот пойди и разберись тут, кто что писал, где чей почерк.
Впрочем, хотя Кирилл Петрович и поругивал экспертов, в общем-то он был доволен. Его уверенность в том, что и записка и письмо — фальшивки, укрепилась. Больше огорчало другое: со дня убийства Антоновой прошло уже много времени, все возможные меры для изучения окружения убитой были приняты, а результатов — никаких. Вернее, результаты были, только они не радовали майора. У покойной Екатерины Михайловны было действительно много знакомых, друзей, немало было поклонников, но ни один из тех, кого удалось выявить, никак не мог быть причастен к преступлению. Получается тупик, а время идет….
Не лучше обстояло дело и на квартире Варламовых: никто не посещал квартиры, не раздалось ни единого примечательного телефонного звонка. Ната изнывала от скуки, от безделья, просила освободить ее от бессмысленного сидения у телефона, дать задание посерьезнее, которое могло бы навести на след дяди и тетушки. Но телефон оставлять ни в коем случае нельзя. Должен же быть звонок, должен. Та же Ева Евгеньевна рано или поздно, но обязательно позвонит.
Малявкин? И у того тишина. Ничего существенного. Отстукал шифровку в Берлин, сидит у своих Костюковых, потихоньку обрастает бородой и бакенбардами — для маскировки: не следует ему в своем естественном виде появляться на московских улицах — и ожидает ответа. А когда он будет, этот ответ? Ведь Малявкину абвером предписано выходить на связь не чаще двух раз в месяц, в определенные дни и часы. Время одного из таких сеансов миновало — немцы молчали.
Вот и найди при таких условиях этого самого «Зеро», отыщи Варламовых. Было от чего впасть в уныние. Горюнов тоже начал хандрить. Появляясь на час-другой в наркомате (большую часть дня он проводил с Малявкиным у Костюковых), Виктор донимал Скворецкого предложениями — одно фантастичнее и нелепее другого — и все возмущался: сидим сложа руки, ждем у моря погоды, а тем временем «Зеро»… Тем временем Варламовы…
Кирилл Петрович как мог пытался утихомирить своего не в меру ретивого помощника, а то и одергивал его: умение выждать, говорил он, это тоже одно из свойств, присущих чекисту.
Впрочем, Кирилл Петрович под ожиданием никак не подразумевал бездействие. Уж он-то не сидел сложа руки. Пока наступило затишье на других участках розыска (а что оно временное, Скворецкий не сомневался), он искал женщину с «рыбьей» фамилией, о которой рассказал Миклашев, искал методично, упорно, настойчиво. И еще думал. Вновь и вновь копался в материалах дела, изучал их, анализировал и думал, думал, думал…
Вновь и вновь перелистывал майор страницы справок: Баранова, Зайцева, Зародицкая… Друзья и знакомые Евы Евгеньевны Варламовой. Достаточно ли они изучены? Не скрываются ли все же Варламовы у кого-то из них? Нет, не похоже. За минувшее время чекисты успели присмотреться ко всем знакомым Варламовой, ко всем, кого назвала Ната, и ничего подозрительного — ничего, что бы говорило, что по одному из этих адресов могут находиться Петр Андреевич и Ева Евгеньевна. Вот только Зародицкая… Мария Абрамовна Зародицкая — одинокий домик в Сокольниках — все больше и больше привлекала внимание майора.
В этом доме, расположенном невдалеке от Сокольнического парка, шла какая-то сложная жизнь. Хозяйка дома — зубной техник Мария Абрамовна Зародицкая — работала в одной из городских поликлиник, но дежурства у нее были не ежедневно и всего по нескольку часов в день. Большую часть времени она проводила дома, где также принимала обширную клиентуру, но уже частным порядком.
Казалось бы, посещение дома многочисленными пациентами служило препятствием тому, чтобы там мог кто-то скрываться, но это только на первый взгляд. На самом деле все было как раз наоборот. Домик, хоть и небольшой, был сравнительно просторным, в два этажа. Три комнаты в нижнем этаже, две на верхнем. Внизу застекленная терраса, вверху мезонин.
Расположение комнат (чекисты его превосходно изучили) вполне позволяло так вести прием посетителей, что никто из них не мог столкнуться с людьми, если бы те отсиживались, скажем, в мезонине или одной из комнат второго этажа.
В то же время многочисленные посетители служили отличной маскировкой: ну кто подумает, что в доме, куда постоянно ходит столько народу, скрываются посторонние?
Настораживало Кирилла Петровича и поведение самой Зародицкой. Мария Абрамовна постоянно часами ходила по городу, чаще по вечерам, на первый взгляд без определенной цели. Иногда она заглядывала в магазины букинистов, бывала в церквах — Елоховском соборе, в обновленческой церкви, что в Сокольниках, по соседству с ее домом, чаще — в синагоге. Но было не похоже, чтобы она заходила туда молиться, уж слишком кратковременны были эти визиты. И потом: сегодня — православная церковь, завтра — обновленческая, а там и синагога. Какая уж тут молитва, какому богу?
Еще более странным было то, что сплошь и рядом прогулки Марии Абрамовны не имели, как казалось, никакой цели: она выходила из дома, доезжала до центра города, бродила час-другой по центральным улицам и, никуда не заходя, возвращалась домой. Так бывало чаще всего.
Она действительно никуда не заходила, но зато у нее были бесконечные встречи. То в скверике возле Большого театра, на площади Свердлова, то в Александровском саду, то на улице Горького, то еще где-нибудь. Зародицкая постоянно встречалась с различными людьми: постоит, поговорит — и домой. Иногда что-то украдкой передаст, что-то получит. Такие же встречи, судя по всему, происходили и в церквах и в синагоге.
Было установлено, что среди лиц, с которыми чаще всего встречалась Зародицкая, кое-кто являлся сотрудниками иностранных посольств. Правда, все больше посольств союзных держав, так сказать дружественных, изредка — нейтральных, но все же…
Нет, Мария Абрамовна Зародицкая не напрасно попала в поле зрения чекистов, она требовала самого пристального внимания, однако сейчас Скворецкого больше всего интересовали Варламовы. Не у Зародицкой ли они, в Сокольниках?
Кирилл Петрович посоветовался с комиссаром, и было решено, что он сам поедет к Зародицкой с группой оперативных работников под видом ночной проверки документов. Той же ночью Скворецкий и его помощники выехали в Сокольники.
Дом Зародицкой располагался в небольшом садике, отделенном от тротуара невысоким забором. Никаких посторонних построек на участке не было, и спрятаться можно было только в доме, больше негде.
Калитку открыла сама Зародицкая и, кутаясь в наспех накинутый халат, провела чекистов в дом. Все движения, жесты, голос этой невысокой полной женщины выдавали в ней человека живого, энергичного. Но, как с первой минуты заметил Кирилл Петрович, Зародицкая была смертельно испугана внезапным появлением представителей власти.
— Документы? — переспрашивала она дрожащим голосом. — Проверка документов? Сейчас. Сию минуту… Смею вас заверить, документы у нас в порядке. И что я частной практикой занимаюсь, есть патент…
Зато мать Зародицкой была настроена воинственно.
— Какие еще документы? — басила она, появляясь на пороге своей комнаты. — Какая проверка? Это ночью-то, в собственном доме? Никакого права не имеете. Нет, мы будем жаловаться!..
— Ах, мама, оставьте, — прервала ее Мария Абрамовна. — Ну чего вы вмешиваетесь? Вполне понятно, время военное. Товарищи проверяют документы, и все. У нас же все по закону…
Казалось, и это посещение окончится без результата, но когда Скворецкий, тщательно просмотрев документы Зародицкой и ее матери (они действительно оказались в полном порядке), сказал, что придется осмотреть весь дом, Мария Абрамовна не совсем его поняла и с испугом спросила:
— Осмотреть дом, вы сказали? Значит… значит, вы произведете обыск?
Уловив в голосе Зародицкой какие-то странные нотки, Скворецкий вместо ответа неопределенно пожал плечами.
— Не надо, — хрипло сказала Мария Абрамовна. — Не надо обыска. Я сама… Сама все скажу…
Впрочем, хотя Кирилл Петрович и поругивал экспертов, в общем-то он был доволен. Его уверенность в том, что и записка и письмо — фальшивки, укрепилась. Больше огорчало другое: со дня убийства Антоновой прошло уже много времени, все возможные меры для изучения окружения убитой были приняты, а результатов — никаких. Вернее, результаты были, только они не радовали майора. У покойной Екатерины Михайловны было действительно много знакомых, друзей, немало было поклонников, но ни один из тех, кого удалось выявить, никак не мог быть причастен к преступлению. Получается тупик, а время идет….
Не лучше обстояло дело и на квартире Варламовых: никто не посещал квартиры, не раздалось ни единого примечательного телефонного звонка. Ната изнывала от скуки, от безделья, просила освободить ее от бессмысленного сидения у телефона, дать задание посерьезнее, которое могло бы навести на след дяди и тетушки. Но телефон оставлять ни в коем случае нельзя. Должен же быть звонок, должен. Та же Ева Евгеньевна рано или поздно, но обязательно позвонит.
Малявкин? И у того тишина. Ничего существенного. Отстукал шифровку в Берлин, сидит у своих Костюковых, потихоньку обрастает бородой и бакенбардами — для маскировки: не следует ему в своем естественном виде появляться на московских улицах — и ожидает ответа. А когда он будет, этот ответ? Ведь Малявкину абвером предписано выходить на связь не чаще двух раз в месяц, в определенные дни и часы. Время одного из таких сеансов миновало — немцы молчали.
Вот и найди при таких условиях этого самого «Зеро», отыщи Варламовых. Было от чего впасть в уныние. Горюнов тоже начал хандрить. Появляясь на час-другой в наркомате (большую часть дня он проводил с Малявкиным у Костюковых), Виктор донимал Скворецкого предложениями — одно фантастичнее и нелепее другого — и все возмущался: сидим сложа руки, ждем у моря погоды, а тем временем «Зеро»… Тем временем Варламовы…
Кирилл Петрович как мог пытался утихомирить своего не в меру ретивого помощника, а то и одергивал его: умение выждать, говорил он, это тоже одно из свойств, присущих чекисту.
Впрочем, Кирилл Петрович под ожиданием никак не подразумевал бездействие. Уж он-то не сидел сложа руки. Пока наступило затишье на других участках розыска (а что оно временное, Скворецкий не сомневался), он искал женщину с «рыбьей» фамилией, о которой рассказал Миклашев, искал методично, упорно, настойчиво. И еще думал. Вновь и вновь копался в материалах дела, изучал их, анализировал и думал, думал, думал…
Вновь и вновь перелистывал майор страницы справок: Баранова, Зайцева, Зародицкая… Друзья и знакомые Евы Евгеньевны Варламовой. Достаточно ли они изучены? Не скрываются ли все же Варламовы у кого-то из них? Нет, не похоже. За минувшее время чекисты успели присмотреться ко всем знакомым Варламовой, ко всем, кого назвала Ната, и ничего подозрительного — ничего, что бы говорило, что по одному из этих адресов могут находиться Петр Андреевич и Ева Евгеньевна. Вот только Зародицкая… Мария Абрамовна Зародицкая — одинокий домик в Сокольниках — все больше и больше привлекала внимание майора.
В этом доме, расположенном невдалеке от Сокольнического парка, шла какая-то сложная жизнь. Хозяйка дома — зубной техник Мария Абрамовна Зародицкая — работала в одной из городских поликлиник, но дежурства у нее были не ежедневно и всего по нескольку часов в день. Большую часть времени она проводила дома, где также принимала обширную клиентуру, но уже частным порядком.
Казалось бы, посещение дома многочисленными пациентами служило препятствием тому, чтобы там мог кто-то скрываться, но это только на первый взгляд. На самом деле все было как раз наоборот. Домик, хоть и небольшой, был сравнительно просторным, в два этажа. Три комнаты в нижнем этаже, две на верхнем. Внизу застекленная терраса, вверху мезонин.
Расположение комнат (чекисты его превосходно изучили) вполне позволяло так вести прием посетителей, что никто из них не мог столкнуться с людьми, если бы те отсиживались, скажем, в мезонине или одной из комнат второго этажа.
В то же время многочисленные посетители служили отличной маскировкой: ну кто подумает, что в доме, куда постоянно ходит столько народу, скрываются посторонние?
Настораживало Кирилла Петровича и поведение самой Зародицкой. Мария Абрамовна постоянно часами ходила по городу, чаще по вечерам, на первый взгляд без определенной цели. Иногда она заглядывала в магазины букинистов, бывала в церквах — Елоховском соборе, в обновленческой церкви, что в Сокольниках, по соседству с ее домом, чаще — в синагоге. Но было не похоже, чтобы она заходила туда молиться, уж слишком кратковременны были эти визиты. И потом: сегодня — православная церковь, завтра — обновленческая, а там и синагога. Какая уж тут молитва, какому богу?
Еще более странным было то, что сплошь и рядом прогулки Марии Абрамовны не имели, как казалось, никакой цели: она выходила из дома, доезжала до центра города, бродила час-другой по центральным улицам и, никуда не заходя, возвращалась домой. Так бывало чаще всего.
Она действительно никуда не заходила, но зато у нее были бесконечные встречи. То в скверике возле Большого театра, на площади Свердлова, то в Александровском саду, то на улице Горького, то еще где-нибудь. Зародицкая постоянно встречалась с различными людьми: постоит, поговорит — и домой. Иногда что-то украдкой передаст, что-то получит. Такие же встречи, судя по всему, происходили и в церквах и в синагоге.
Было установлено, что среди лиц, с которыми чаще всего встречалась Зародицкая, кое-кто являлся сотрудниками иностранных посольств. Правда, все больше посольств союзных держав, так сказать дружественных, изредка — нейтральных, но все же…
Нет, Мария Абрамовна Зародицкая не напрасно попала в поле зрения чекистов, она требовала самого пристального внимания, однако сейчас Скворецкого больше всего интересовали Варламовы. Не у Зародицкой ли они, в Сокольниках?
Кирилл Петрович посоветовался с комиссаром, и было решено, что он сам поедет к Зародицкой с группой оперативных работников под видом ночной проверки документов. Той же ночью Скворецкий и его помощники выехали в Сокольники.
Дом Зародицкой располагался в небольшом садике, отделенном от тротуара невысоким забором. Никаких посторонних построек на участке не было, и спрятаться можно было только в доме, больше негде.
Калитку открыла сама Зародицкая и, кутаясь в наспех накинутый халат, провела чекистов в дом. Все движения, жесты, голос этой невысокой полной женщины выдавали в ней человека живого, энергичного. Но, как с первой минуты заметил Кирилл Петрович, Зародицкая была смертельно испугана внезапным появлением представителей власти.
— Документы? — переспрашивала она дрожащим голосом. — Проверка документов? Сейчас. Сию минуту… Смею вас заверить, документы у нас в порядке. И что я частной практикой занимаюсь, есть патент…
Зато мать Зародицкой была настроена воинственно.
— Какие еще документы? — басила она, появляясь на пороге своей комнаты. — Какая проверка? Это ночью-то, в собственном доме? Никакого права не имеете. Нет, мы будем жаловаться!..
— Ах, мама, оставьте, — прервала ее Мария Абрамовна. — Ну чего вы вмешиваетесь? Вполне понятно, время военное. Товарищи проверяют документы, и все. У нас же все по закону…
Казалось, и это посещение окончится без результата, но когда Скворецкий, тщательно просмотрев документы Зародицкой и ее матери (они действительно оказались в полном порядке), сказал, что придется осмотреть весь дом, Мария Абрамовна не совсем его поняла и с испугом спросила:
— Осмотреть дом, вы сказали? Значит… значит, вы произведете обыск?
Уловив в голосе Зародицкой какие-то странные нотки, Скворецкий вместо ответа неопределенно пожал плечами.
— Не надо, — хрипло сказала Мария Абрамовна. — Не надо обыска. Я сама… Сама все скажу…