Страница:
Прямо с Палихи Горюнов выехал в Люблино, где жил отец Мизюриной. Там ему пришлось провести целый вечер, потратить не один час, и не зря.
Отец Мизюриной, Софрон Григорьевич Касаткин, жил в небольшом домике, притаившемся за высоким забором. Стоило постороннему приблизиться к забору, как раздавалось металлическое звяканье и звучал грозный басовитый лай: хозяйство Касаткина охранял злющий пес.
Соседи Касаткина, называвшие его не иначе как хапугой, относились к нему с откровенной неприязнью. Как часто бывает в таких случаях, каждый с удовольствием «перемывал косточки» неполюбившемуся соседу, никого не приходилось расспрашивать. Говорили охотно, говорили много, со всяческими подробностями, и трудно было разобрать, где тут правда, где выдумка. Виктор и не пытался разобраться, отделить правду от лжи: его сам Касаткин интересовал мало. Зато когда одна из особо словоохотливых соседок упомянула о том, что последнее время она несколько раз видела на участке Касаткина какого-то постороннего мужчину, военного, Виктор весь обратился в слух:
— Мужчина? Военный? И давно он там появился? Как выглядит: молодой, старый?
— Да нет, не очень чтобы давно, впервые этак с месяц назад, может, чуть побольше, а молодой ли, старый, не скажу, батюшка, не приметила. Сдается, не очень старый, а там кто знает… Не разглядела. (Не могла же соседка признаться, что она подглядывала через щелку в заборе, — а что через щелку разглядишь?!)
«Он! — решил про себя Виктор. — Малявкин! Удача».
Горюнов потолкался и возле мануфактурного склада, которым заведовал Софрон Григорьевич, побывал и в местном отделении милиции. В этот вечер ему определенно везло: надо же случиться так, что именно этими днями на складе была обнаружена недостача и предполагалась ревизия. Виктор не остался безучастен к полученным сведениям, и по дороге в Москву у него созрел план, который он и доложил Кириллу Петровичу.
— Интуиция! — возбужденно восклицал Виктор. — Верьте моей интуиции, это Малявкин! Он там, у Касаткина…
Майор Скворецкий хотя и не разделял излишнего оптимизма своего помощника, хотя и посмеивался над его «комсомольской торопливостью», как он выразился, но план, представленный Горюновым, одобрил. Той же ночью в Люблино выехала оперативная группа, возглавил которую сам майор.
Прихватив в люблинском отделении милиции двух милицейских работников, Скворецкий и оперативная группа двинулись к дому Касаткина. Оставив прибывших с ним оперативных работников дежурить возле забора (надо было перекрыть все пути отхода — мало ли что!), сам Кирилл Петрович с Горюновым и милиционерами подошли к калитке. Они долго стучали, в ответ раздавался только свирепый собачий лай. Наконец послышались чьи-то шаги, и хриплый голос спросил:
— Кого там еще принесло? Чего стучите, покоя людям не даете?
— Ты, Григорьевич? — откликнулся один из милиционеров. — Открой. Милиция.
Послышалась какая-то возня, стукнула щеколда, и калитка чуть приоткрылась.
— Ты, что ли, Максимович? — сердито спросил Касаткин, вглядываясь в темноту. — И чего тебя по ночам черти носят? Дня тебе мало?
— Я, я, — отозвался милиционер, которого Касаткин назвал Максимовичем. — Узнал? Отворяй. Так что придется произвести у тебя обыск. Насчет мануфактуры… Ты зверя-то своего угомони.
Горюнов нажал плечом, калитка распахнулась, и Скворецкий, два милиционера, а за ними и Виктор прошли мимо отступившего в сторону Касаткина к дому. Касаткин укоротил цепь, на которой метался здоровенный пес, и последовал за непрошеными гостями.
— Обыск? — спросил он, догоняя Скворецкого, в котором угадал главного. — Это почему обыск? Никакого полного права не имеете.
— Имеем, — весело отозвался майор. — Имеем право. На вашем складе обнаружена недостача, вот и поищем…
— Недостача? А я тут при чем? Не брал я мануфактуры. Ищите, власть, конечно, ваша, только нет у меня ничего. Нехорошо поступаете.
— По закону поступаем, хозяин, по закону. Зря обижаешься. Давай показывай свои хоромы.
Дом был небольшой, одноэтажный. В жилые комнаты (их было две) вели просторные сени. Комната, в которую вошел Скворецкий и его спутники, служила хозяину, судя по всему, столовой. Она была обставлена простой, но добротной мебелью. На большом, покрытом клеенкой столе было расставлено несколько тарелок с остатками недоеденной пищи, стояла начатая бутылка водки, посапывал массивный, ярко начищенный самовар.
— Хорошо живете! — заметил майор.
Касаткин промолчал.
Навстречу вошедшим поднялась молодая, лет под тридцать на вид, женщина. На ее миловидном лице блуждала какая-то странная, одновременно испуганная и заискивающая улыбка.
— Дочь, — кивнул в ее сторону Касаткин. — Людмила. Приехала из Москвы отца проведать.
— Мизюрина, — назвалась женщина. — Людмила Софроновна. Здравствуйте…
— Здравствуйте, — ответил за всех Скворецкий. — Извините за беспокойство, но такая уж у нас служба. Должны произвести обыск… А вы что — ужинали? Поздненько изволите ужинать, время-то за полночь…
— Я в своем доме, — угрюмо возразил Касаткин, — сам здесь хозяин. Ужинаю, когда хочу.
— Оно, конечно, — согласился Кирилл Петрович. — Дело хозяйское. Приступим, товарищи?
Тщательно осмотрев первую и вторую комнаты (последняя служила спальней), Скворецкий и его помощники никаких признаков мануфактуры не обнаружили. Не было в доме — это главное — и никого постороннего. Что же, соседка Касаткина ошиблась или все выдумала, по злобе сочинила?
Кирилл Петрович сердито поглядывал на Горюнова, собираясь кончать обыск, когда тот вдруг шагнул к подоконнику и с торжеством поднял вверх широкий солдатский ремень. Мизюрина тихо вскрикнула и поспешно закрыла рот ладонью. Касаткин метнул на нее из-под нависших бровей свирепый взгляд. Перехватив этот взгляд, Виктор улыбнулся и обратился к Касаткину:
— Это, папаша, чей же ремень будет?
— «Папаша»! — фыркнул Касаткин. — Тоже сыночек нашелся. А ремень что? Мой это ремень. Кому до этого какое дело.
— Ваш? — удивился Горюнов. — Что же, вы его поверх пиджака носите? Обличье у вас вроде бы гражданское…
— Где хочу, там и ношу. И никого это не касается.
— Справедливо, — согласился Скворецкий. — Кому, действительно, какое дело? Давай-ка, хозяин, показывай участок: сараи, амбар, что там у тебя есть…
— А ничего и нет, — мрачно сказал Касаткин. — Амбаров не заведено. Есть поленница дров да конура собачья. Там, что ли, искать будете?
— Отчего же? И там поищем…
Подсвечивая себе карманными фонариками, Кирилл Петрович, Горюнов и милиционеры, следуя за хозяином, вышли во двор. Сразу за ними выскочила Мизюрина и с пронзительным криком кинулась к поленнице, громоздившейся слева от крыльца. В тот же момент из-за поленницы метнулась какая-то темная фигура — и к забору.
— Стой! — громко крикнул Скворецкий, вырывая из кармана пистолет. — Стой! Стрелять буду…
Залилась трель милицейского свистка. Но бежавший и не думал останавливаться. Мгновение — и он перемахнул через забор. Однако уйти ему не удалось: из-за забора послышалась какая-то возня, прозвучал приглушенный вскрик, и минуту спустя двое оперативных работников ввели через предусмотрительно распахнутую Горюновым калитку дюжего мужчину, руки которого были скручены за спиной.
Едва чекисты ввели задержанного в освещенную комнату — это был рослый, плечистый человек, в военной гимнастерке со следами споротых петлиц, без погон и без поясного ремня, — как Мизюрина кинулась к нему на грудь и истошным голосом завопила:
— Не дам!.. Изверги… Не да-ам!..
— Ладно, Люда, ладно, чего уж тут… — сконфуженно говорил тот, неуклюже пытаясь освободиться из цепких объятий женщины.
— Гражданка Мизюрина, — вынужден был повысить голос Скворецкий, — успокойтесь! Садитесь. Дайте разобраться.
Прошло не менее часа, пока все выяснилось. Нет, это был не Малявкин, и сходства никакого не было. Виктор Иванович ликовал раньше времени. Задержанный оказался мужем Людмилы, Сергеем Михайловичем Мизюриным. Около года назад он дезертировал из рядов Советской Армии и все это время скрывался в Люблино, в доме отца своей жены, проживая на нелегальном положении, не высовывая и носа со двора. Кроме Касаткина и Мизюриной, беспрестанно твердившей своим соседям и знакомым, что муж ее на фронте, воюет, никто не знал, где он находится.
Передав Мизюрина работникам милиции и поручив им подготовить материалы для направления в трибунал, Скворецкий с Горюновым и остальными оперативными работниками вернулись в Москву.
— Ну как, Виктор, — спрашивал по дороге Кирилл Петрович, — как насчет интуиции? Где же твой Малявкин?
Горюнов сконфуженно молчал. Интуиция подвела. Малявкина не было.
Глава 8
Глава 9
Отец Мизюриной, Софрон Григорьевич Касаткин, жил в небольшом домике, притаившемся за высоким забором. Стоило постороннему приблизиться к забору, как раздавалось металлическое звяканье и звучал грозный басовитый лай: хозяйство Касаткина охранял злющий пес.
Соседи Касаткина, называвшие его не иначе как хапугой, относились к нему с откровенной неприязнью. Как часто бывает в таких случаях, каждый с удовольствием «перемывал косточки» неполюбившемуся соседу, никого не приходилось расспрашивать. Говорили охотно, говорили много, со всяческими подробностями, и трудно было разобрать, где тут правда, где выдумка. Виктор и не пытался разобраться, отделить правду от лжи: его сам Касаткин интересовал мало. Зато когда одна из особо словоохотливых соседок упомянула о том, что последнее время она несколько раз видела на участке Касаткина какого-то постороннего мужчину, военного, Виктор весь обратился в слух:
— Мужчина? Военный? И давно он там появился? Как выглядит: молодой, старый?
— Да нет, не очень чтобы давно, впервые этак с месяц назад, может, чуть побольше, а молодой ли, старый, не скажу, батюшка, не приметила. Сдается, не очень старый, а там кто знает… Не разглядела. (Не могла же соседка признаться, что она подглядывала через щелку в заборе, — а что через щелку разглядишь?!)
«Он! — решил про себя Виктор. — Малявкин! Удача».
Горюнов потолкался и возле мануфактурного склада, которым заведовал Софрон Григорьевич, побывал и в местном отделении милиции. В этот вечер ему определенно везло: надо же случиться так, что именно этими днями на складе была обнаружена недостача и предполагалась ревизия. Виктор не остался безучастен к полученным сведениям, и по дороге в Москву у него созрел план, который он и доложил Кириллу Петровичу.
— Интуиция! — возбужденно восклицал Виктор. — Верьте моей интуиции, это Малявкин! Он там, у Касаткина…
Майор Скворецкий хотя и не разделял излишнего оптимизма своего помощника, хотя и посмеивался над его «комсомольской торопливостью», как он выразился, но план, представленный Горюновым, одобрил. Той же ночью в Люблино выехала оперативная группа, возглавил которую сам майор.
Прихватив в люблинском отделении милиции двух милицейских работников, Скворецкий и оперативная группа двинулись к дому Касаткина. Оставив прибывших с ним оперативных работников дежурить возле забора (надо было перекрыть все пути отхода — мало ли что!), сам Кирилл Петрович с Горюновым и милиционерами подошли к калитке. Они долго стучали, в ответ раздавался только свирепый собачий лай. Наконец послышались чьи-то шаги, и хриплый голос спросил:
— Кого там еще принесло? Чего стучите, покоя людям не даете?
— Ты, Григорьевич? — откликнулся один из милиционеров. — Открой. Милиция.
Послышалась какая-то возня, стукнула щеколда, и калитка чуть приоткрылась.
— Ты, что ли, Максимович? — сердито спросил Касаткин, вглядываясь в темноту. — И чего тебя по ночам черти носят? Дня тебе мало?
— Я, я, — отозвался милиционер, которого Касаткин назвал Максимовичем. — Узнал? Отворяй. Так что придется произвести у тебя обыск. Насчет мануфактуры… Ты зверя-то своего угомони.
Горюнов нажал плечом, калитка распахнулась, и Скворецкий, два милиционера, а за ними и Виктор прошли мимо отступившего в сторону Касаткина к дому. Касаткин укоротил цепь, на которой метался здоровенный пес, и последовал за непрошеными гостями.
— Обыск? — спросил он, догоняя Скворецкого, в котором угадал главного. — Это почему обыск? Никакого полного права не имеете.
— Имеем, — весело отозвался майор. — Имеем право. На вашем складе обнаружена недостача, вот и поищем…
— Недостача? А я тут при чем? Не брал я мануфактуры. Ищите, власть, конечно, ваша, только нет у меня ничего. Нехорошо поступаете.
— По закону поступаем, хозяин, по закону. Зря обижаешься. Давай показывай свои хоромы.
Дом был небольшой, одноэтажный. В жилые комнаты (их было две) вели просторные сени. Комната, в которую вошел Скворецкий и его спутники, служила хозяину, судя по всему, столовой. Она была обставлена простой, но добротной мебелью. На большом, покрытом клеенкой столе было расставлено несколько тарелок с остатками недоеденной пищи, стояла начатая бутылка водки, посапывал массивный, ярко начищенный самовар.
— Хорошо живете! — заметил майор.
Касаткин промолчал.
Навстречу вошедшим поднялась молодая, лет под тридцать на вид, женщина. На ее миловидном лице блуждала какая-то странная, одновременно испуганная и заискивающая улыбка.
— Дочь, — кивнул в ее сторону Касаткин. — Людмила. Приехала из Москвы отца проведать.
— Мизюрина, — назвалась женщина. — Людмила Софроновна. Здравствуйте…
— Здравствуйте, — ответил за всех Скворецкий. — Извините за беспокойство, но такая уж у нас служба. Должны произвести обыск… А вы что — ужинали? Поздненько изволите ужинать, время-то за полночь…
— Я в своем доме, — угрюмо возразил Касаткин, — сам здесь хозяин. Ужинаю, когда хочу.
— Оно, конечно, — согласился Кирилл Петрович. — Дело хозяйское. Приступим, товарищи?
Тщательно осмотрев первую и вторую комнаты (последняя служила спальней), Скворецкий и его помощники никаких признаков мануфактуры не обнаружили. Не было в доме — это главное — и никого постороннего. Что же, соседка Касаткина ошиблась или все выдумала, по злобе сочинила?
Кирилл Петрович сердито поглядывал на Горюнова, собираясь кончать обыск, когда тот вдруг шагнул к подоконнику и с торжеством поднял вверх широкий солдатский ремень. Мизюрина тихо вскрикнула и поспешно закрыла рот ладонью. Касаткин метнул на нее из-под нависших бровей свирепый взгляд. Перехватив этот взгляд, Виктор улыбнулся и обратился к Касаткину:
— Это, папаша, чей же ремень будет?
— «Папаша»! — фыркнул Касаткин. — Тоже сыночек нашелся. А ремень что? Мой это ремень. Кому до этого какое дело.
— Ваш? — удивился Горюнов. — Что же, вы его поверх пиджака носите? Обличье у вас вроде бы гражданское…
— Где хочу, там и ношу. И никого это не касается.
— Справедливо, — согласился Скворецкий. — Кому, действительно, какое дело? Давай-ка, хозяин, показывай участок: сараи, амбар, что там у тебя есть…
— А ничего и нет, — мрачно сказал Касаткин. — Амбаров не заведено. Есть поленница дров да конура собачья. Там, что ли, искать будете?
— Отчего же? И там поищем…
Подсвечивая себе карманными фонариками, Кирилл Петрович, Горюнов и милиционеры, следуя за хозяином, вышли во двор. Сразу за ними выскочила Мизюрина и с пронзительным криком кинулась к поленнице, громоздившейся слева от крыльца. В тот же момент из-за поленницы метнулась какая-то темная фигура — и к забору.
— Стой! — громко крикнул Скворецкий, вырывая из кармана пистолет. — Стой! Стрелять буду…
Залилась трель милицейского свистка. Но бежавший и не думал останавливаться. Мгновение — и он перемахнул через забор. Однако уйти ему не удалось: из-за забора послышалась какая-то возня, прозвучал приглушенный вскрик, и минуту спустя двое оперативных работников ввели через предусмотрительно распахнутую Горюновым калитку дюжего мужчину, руки которого были скручены за спиной.
Едва чекисты ввели задержанного в освещенную комнату — это был рослый, плечистый человек, в военной гимнастерке со следами споротых петлиц, без погон и без поясного ремня, — как Мизюрина кинулась к нему на грудь и истошным голосом завопила:
— Не дам!.. Изверги… Не да-ам!..
— Ладно, Люда, ладно, чего уж тут… — сконфуженно говорил тот, неуклюже пытаясь освободиться из цепких объятий женщины.
— Гражданка Мизюрина, — вынужден был повысить голос Скворецкий, — успокойтесь! Садитесь. Дайте разобраться.
Прошло не менее часа, пока все выяснилось. Нет, это был не Малявкин, и сходства никакого не было. Виктор Иванович ликовал раньше времени. Задержанный оказался мужем Людмилы, Сергеем Михайловичем Мизюриным. Около года назад он дезертировал из рядов Советской Армии и все это время скрывался в Люблино, в доме отца своей жены, проживая на нелегальном положении, не высовывая и носа со двора. Кроме Касаткина и Мизюриной, беспрестанно твердившей своим соседям и знакомым, что муж ее на фронте, воюет, никто не знал, где он находится.
Передав Мизюрина работникам милиции и поручив им подготовить материалы для направления в трибунал, Скворецкий с Горюновым и остальными оперативными работниками вернулись в Москву.
— Ну как, Виктор, — спрашивал по дороге Кирилл Петрович, — как насчет интуиции? Где же твой Малявкин?
Горюнов сконфуженно молчал. Интуиция подвела. Малявкина не было.
Глава 8
Неудача в Люблино не обескуражила Горюнова. Теперь оставалась только Людмила Сбойчакова, и уж там-то, Виктор был уверен, обнаружатся следы Малявкина. Если нет, будем искать дальше!
Горюнову очень хотелось поехать в парикмахерскую, усесться в кресло, закрепленное за Сбойчаковой, и завязать непринужденный разговор. Может, что-нибудь в таком разговоре и выяснится. Но он воздержался. Рискованно. Зато никто не мог возразить против поездки на 2-ю Мещанскую, к дому Сбойчаковой. Осторожную разведку на месте произвести было необходимо, и Горюнов отправился на рекогносцировку.
Сбойчакова жила в ветхом деревянном домишке. Дом стоял в глубине небольшого двора, а рядом и сзади громоздились другие дома, посовременнее, повыше.
Квартира Сбойчаковых находилась на первом этаже. Окна, задернутые плотными занавесками, чуть не вровень с землей. Дверь вела прямо на улицу, на небольшое крылечко в одну ступеньку. На двери большой висячий замок.
На счастье Горюнова, во дворе на скамеечке, под разлапистой липой, сидели несколько пожилых женщин и мужчина с деревяшкой вместо правой ноги. Когда Виктор вошел во двор, они сразу умолкли, переглянулись и уставились на него.
— Здравствуйте, — вежливо сказал он и сдернул кепку.
— Здравствуй, если не шутишь, — ворчливо сказала одна из женщин. Остальные угрюмо молчали.
— Вы не скажете, из Дмитриевых кто есть дома? Они вроде бы тут проживают? (Горюнову было известно, что в соседней со Сбойчаковыми квартире проживала семья Дмитриевых, глава которой и старший сын находились на фронте, были живы и здоровы, а все остальные члены семьи пребывали в эвакуации.)
— Дмитриевы? А тебе зачем? — спросил одноногий.
— Так я с Петром Анисимовичем в одной части служил. С Дмитриевым, значит. Потом ранен был. После ранения — госпиталь. Вот, выписался, ну и решил заглянуть. Может, что узнаю.
— С Петяшкой? — обрадованно воскликнул одноногий, подвигаясь и уступая Горюнову место. — Да ты садись, мил человек, садись! В ногах правды нету. Ну, как там Петяшка, как воюет? Сказывай.
Потеснились и женщины. Угрюмость на их лицах сменилась приветливыми улыбками.
— Что вам сказать? — задумчиво начал Горюнов. — Ведь я с Петром воевал вместе в начале сорок второго, потом, я же говорю, был ранен. Тогда все было хорошо. Петр геройски воевал. Медаль получил. (Это Горюнову тоже было известно.) А что было дальше, где Петр сейчас, как он, не знаю. Война!..
— Война, будь она проклята! — зло сказал одноногий и ожесточенно хлопнул ладонью по своей деревяшке. — Про медаль, брат, мы и без тебя знаем, наслышаны. Выходит, не ты нам, а мы тебе можем рассказать про Петяшку. — Он неожиданно расхохотался. — А я ведь, бабы, что подумал? Я подумал, что он, этот мужик, вовсе и не к Дмитриевым, а к Людке!
— Ну да, ну да, — закивали головами женщины. — И я так подумала… И я… И я… — Они засмеялись.
Женщины быстро позабыли о Дмитриеве и, все более и более расходясь, стали обсуждать Людку Сбойчакову. Очень скоро Виктор во всех подробностях узнал историю ее многочисленных похождений. Что в этой истории было правдой, а что говорилось зря, со злости, разобрать было трудно, но суть была ясна, и она, суть того, что говорилось, многое дала Виктору.
Людка Сбойчакова, как в один голос утверждали соседки, всегда была дрянью. Правда, до войны она вела себя тихо, осторожно. Все пошло с начала войны, с того времени, как ее мужа, Трифона Сбойчакова, забрали в армию, а там эвакуировались и его родители. Людка осталась единственной и полновластной хозяйкой квартиры. Вот тут-то и началось! Что ни день — у нее дружки: то один, то другой… И всё больше военные. Офицеры.
Весной сорок второго вернулся муж. Из госпиталя. Так ничего, но рука покалечена. Правая. Одним словом, отвоевался солдат. Вчистую. Соседи ему, слово за словом, все и выложили. Он Людку дня два, а может, и три лупил.
Бил он Людку, бил, а что толку? Пошел Трифон на прежнюю работу: на железную дорогу. Начальником почтового вагона дальнего следования. Когда неделю, две, а когда и месяц в разъездах. Людке только того и надо: муж со двора, а милый друг во двор. И опять то один, то другой. И не то чтобы тайком, втихомолку, а прямо живут у нее, днюют и ночуют.
Она ведь что учудила! Мужа-то она все-таки побаивается: тяжел Трифон на руку. Она если дружка и приведет, то проводит его в горницу, дверь снаружи на замок, и ключ на условное место. Сама же в квартиру — через окно.
Трифон приедет невзначай, не ко времени, ключом в замке шебаршит, шебаршит, а Людка тем временем с дружком-то со своим через окно выпрыгнет (окна от двери не видно) — и поминай как звали. А потом явится тихая, смирная. Трифону сколько раз говорили, а он злобится, слушать не хочет. Бить-то жену бьет, а любит. Что сделаешь?
Вот и сейчас у нее завелся какой-то… Молоденький. Белобрысый. То изредка появлялся, а последние дни вроде бы там и сидит, у Людки, благо Трифон опять в отъезде. Может, однако, и не сидит. На дворе он, этот молоденький, что-то дня три не показывался.
Тут собеседники Виктора заспорили: кто говорил, что «белобрысого» не видно три дня, кто — два, а одноногий и вовсе утверждал, что видел его не позже как вчера. Спору не видно было конца.
Горюнову стоило невероятных усилий все это слушать спокойно. С первых слов ему стало ясно, что здесь, именно здесь, в этом дворе, в этом домишке, — Малявкин. Не в Люблино — там вышла осечка, — а здесь. Тут его потайное логово. А если сейчас Малявкина и нет, то был, обязательно был, сутки назад, двое суток… И придет, еще придет. Непременно!..
Но отделаться от словоохотливых собеседниц было не так просто. Они вспоминали всё новые и новые факты, обрадованные новому слушателю: друг другу-то они давно надоели, каждая и так знала, что скажет другая.
Наконец Виктору удалось вырваться из цепких рук дворовых кумушек, сослуживших ему такую службу. Он в последний раз солидно простился и не спеша направился к воротам. Едва повернув за угол, Горюнов припустился со всех ног.
Скворецкого на месте не оказалось, и Горюнов, дорожа каждым часом, прошел прямо к комиссару.
— Так, так… — побарабанил пальцами по столу комиссар. — Значит, вы полагаете, что Малявкин находится там, у этой Сбойчаковой? Что же, похоже на то, но все-таки это только предположение. Смотрите, как бы не получилось второе Люблино: вдруг да не Малявкин?
— Товарищ комиссар, — воскликнул Горюнов, — он, он! Я уверен. Все сходится: и что Ната говорила, и приметы… Чую — он!
Комиссар улыбнулся:
— Чуете? Опять чуете? Это, конечно, существенно, но чутье вас уже не раз подводило. Я, признаться, больше полагаюсь на факты. И даже если их достаточно, горячку пороть не будем. Нельзя. Да и к чему? Что вы предлагаете? Нагрянуть туда, оцепить дом, учинить обыск, поднять шум на весь квартал? Разве так можно? А вдруг все же это не Малявкин? Или Малявкин. Допускаю. С оружием. Жертв хотите? Нет, сделаем иначе…
Комиссар снял телефонную трубку, отдал распоряжение.
— Вот так, — сказал комиссар, кладя трубку. — Вам все ясно? Операцию начнете, как только стемнеет.
…В переулке, по которому недавно бежал Горюнов, взвизгнув тормозами, остановилась машина. За ней вторая. Несколько молодых людей — среди них Виктор Горюнов — быстро выскочили из машин и направились кто на 2-ю Мещанскую, кто в проходные дворы. Шли они порознь, спокойно, с безразличным видом. Еще несколько минут — и все подходы к дому Сбойчаковых незаметно для посторонних глаз были перекрыты.
Начало смеркаться. Все было тихо. На дворе иногда появлялись случайные прохожие да на лавочке, под липой сидели какие-то люди. В квартиру Сбойчаковых никто не входил, и никто оттуда не выходил. Замок висел на двери.
Не появлялась и Людмила: была еще, по-видимому, на работе.
Сумерки сгущались. Даже вблизи нельзя было разглядеть лица. Чекисты приблизились к дому Сбойчаковых. Часов около десяти в проеме ворот мелькнула тень. Какая-то женщина шла по двору тихо, осторожно, то и дело озираясь по сторонам. Она подошла к одному из окон квартиры Сбойчаковых и трижды негромко стукнула в ставень. Потом еще трижды. Прошли считанные секунды, и окно чуть приоткрылось.
— Люда, ты? — послышался мужской голос.
— Я, я, — ответила женщина и ловко вскарабкалась на подоконник.
Окно закрылось. Замок остался висеть на двери.
Минуло еще полчаса. На дворе было тихо, ни души. Меж бегущих облаков изредка проглядывала луна, освещая затемненную Москву призрачным светом.
Внезапно по крылечку загрохотали тяжелые шаги, в замке заскрежетал ключ. Минуту спустя одно из окон бесшумно распахнулось, и на землю мягко спрыгнул мужчина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как его руки оказались заломлены за спину. Он испуганно вскрикнул, пытаясь вырваться.
— Тихо! — послышался повелительный голос. — Не поднимайте шума. Сопротивление бесполезно.
Так же быстро и бесшумно была задержана женщина — Людмила Сбойчакова, выскочившая из окна вслед за мужчиной. Замок на двери так и остался висеть. Горюнов, возившийся с замком, сошел с крыльца и присоединился к группе оперативных работников.
Рассадив задержанных по машинам — мужчину в одну, женщину в другую, — оперативные работники доставили их в наркомат. Разговор с Людмилой Сбойчаковой оказался недолгим: она горько плакала, каялась в грехах и заверяла чекистов, что подобного с ней никогда не повторится. Как оказалось, с задержанным она познакомилась около двух месяцев назад. Случайно. «Симпатичный такой. Офицер. С фронта. Ну что здесь такого? Если бы я знала, если бы знала!..» И опять в слезы…
Сбойчакова клялась и божилась, что ей известно только имя ее приятеля: он назвался Николаем. Фамилией она даже и не поинтересовалась. И бывал-то он у нее за все время знакомства раз пять-шесть. Не больше. Вот разве что последние дни — тут он пробыл четверо суток. Это правда. А больше она ничего и не знает.
Сбойчакову отпустили. Ей, по-видимому, действительно больше нечего было сказать.
«Николай»? Так, значит, Николай, а не Борис? Не Малявкин? Или соврал, скрыл свое имя? Но зачем, с какой целью? Малявкин имел собственные документы, и скрывать ему свое имя не было никакого расчета.
Кстати, документы у задержанного были. Удостоверение личности и командировочное предписание воинской части. И то и другое на имя Николая Задворного. Не Малявкина. Больше ничего. Неужели снова не то, снова ошибка?
Горюнову очень хотелось поехать в парикмахерскую, усесться в кресло, закрепленное за Сбойчаковой, и завязать непринужденный разговор. Может, что-нибудь в таком разговоре и выяснится. Но он воздержался. Рискованно. Зато никто не мог возразить против поездки на 2-ю Мещанскую, к дому Сбойчаковой. Осторожную разведку на месте произвести было необходимо, и Горюнов отправился на рекогносцировку.
Сбойчакова жила в ветхом деревянном домишке. Дом стоял в глубине небольшого двора, а рядом и сзади громоздились другие дома, посовременнее, повыше.
Квартира Сбойчаковых находилась на первом этаже. Окна, задернутые плотными занавесками, чуть не вровень с землей. Дверь вела прямо на улицу, на небольшое крылечко в одну ступеньку. На двери большой висячий замок.
На счастье Горюнова, во дворе на скамеечке, под разлапистой липой, сидели несколько пожилых женщин и мужчина с деревяшкой вместо правой ноги. Когда Виктор вошел во двор, они сразу умолкли, переглянулись и уставились на него.
— Здравствуйте, — вежливо сказал он и сдернул кепку.
— Здравствуй, если не шутишь, — ворчливо сказала одна из женщин. Остальные угрюмо молчали.
— Вы не скажете, из Дмитриевых кто есть дома? Они вроде бы тут проживают? (Горюнову было известно, что в соседней со Сбойчаковыми квартире проживала семья Дмитриевых, глава которой и старший сын находились на фронте, были живы и здоровы, а все остальные члены семьи пребывали в эвакуации.)
— Дмитриевы? А тебе зачем? — спросил одноногий.
— Так я с Петром Анисимовичем в одной части служил. С Дмитриевым, значит. Потом ранен был. После ранения — госпиталь. Вот, выписался, ну и решил заглянуть. Может, что узнаю.
— С Петяшкой? — обрадованно воскликнул одноногий, подвигаясь и уступая Горюнову место. — Да ты садись, мил человек, садись! В ногах правды нету. Ну, как там Петяшка, как воюет? Сказывай.
Потеснились и женщины. Угрюмость на их лицах сменилась приветливыми улыбками.
— Что вам сказать? — задумчиво начал Горюнов. — Ведь я с Петром воевал вместе в начале сорок второго, потом, я же говорю, был ранен. Тогда все было хорошо. Петр геройски воевал. Медаль получил. (Это Горюнову тоже было известно.) А что было дальше, где Петр сейчас, как он, не знаю. Война!..
— Война, будь она проклята! — зло сказал одноногий и ожесточенно хлопнул ладонью по своей деревяшке. — Про медаль, брат, мы и без тебя знаем, наслышаны. Выходит, не ты нам, а мы тебе можем рассказать про Петяшку. — Он неожиданно расхохотался. — А я ведь, бабы, что подумал? Я подумал, что он, этот мужик, вовсе и не к Дмитриевым, а к Людке!
— Ну да, ну да, — закивали головами женщины. — И я так подумала… И я… И я… — Они засмеялись.
Женщины быстро позабыли о Дмитриеве и, все более и более расходясь, стали обсуждать Людку Сбойчакову. Очень скоро Виктор во всех подробностях узнал историю ее многочисленных похождений. Что в этой истории было правдой, а что говорилось зря, со злости, разобрать было трудно, но суть была ясна, и она, суть того, что говорилось, многое дала Виктору.
Людка Сбойчакова, как в один голос утверждали соседки, всегда была дрянью. Правда, до войны она вела себя тихо, осторожно. Все пошло с начала войны, с того времени, как ее мужа, Трифона Сбойчакова, забрали в армию, а там эвакуировались и его родители. Людка осталась единственной и полновластной хозяйкой квартиры. Вот тут-то и началось! Что ни день — у нее дружки: то один, то другой… И всё больше военные. Офицеры.
Весной сорок второго вернулся муж. Из госпиталя. Так ничего, но рука покалечена. Правая. Одним словом, отвоевался солдат. Вчистую. Соседи ему, слово за словом, все и выложили. Он Людку дня два, а может, и три лупил.
Бил он Людку, бил, а что толку? Пошел Трифон на прежнюю работу: на железную дорогу. Начальником почтового вагона дальнего следования. Когда неделю, две, а когда и месяц в разъездах. Людке только того и надо: муж со двора, а милый друг во двор. И опять то один, то другой. И не то чтобы тайком, втихомолку, а прямо живут у нее, днюют и ночуют.
Она ведь что учудила! Мужа-то она все-таки побаивается: тяжел Трифон на руку. Она если дружка и приведет, то проводит его в горницу, дверь снаружи на замок, и ключ на условное место. Сама же в квартиру — через окно.
Трифон приедет невзначай, не ко времени, ключом в замке шебаршит, шебаршит, а Людка тем временем с дружком-то со своим через окно выпрыгнет (окна от двери не видно) — и поминай как звали. А потом явится тихая, смирная. Трифону сколько раз говорили, а он злобится, слушать не хочет. Бить-то жену бьет, а любит. Что сделаешь?
Вот и сейчас у нее завелся какой-то… Молоденький. Белобрысый. То изредка появлялся, а последние дни вроде бы там и сидит, у Людки, благо Трифон опять в отъезде. Может, однако, и не сидит. На дворе он, этот молоденький, что-то дня три не показывался.
Тут собеседники Виктора заспорили: кто говорил, что «белобрысого» не видно три дня, кто — два, а одноногий и вовсе утверждал, что видел его не позже как вчера. Спору не видно было конца.
Горюнову стоило невероятных усилий все это слушать спокойно. С первых слов ему стало ясно, что здесь, именно здесь, в этом дворе, в этом домишке, — Малявкин. Не в Люблино — там вышла осечка, — а здесь. Тут его потайное логово. А если сейчас Малявкина и нет, то был, обязательно был, сутки назад, двое суток… И придет, еще придет. Непременно!..
Но отделаться от словоохотливых собеседниц было не так просто. Они вспоминали всё новые и новые факты, обрадованные новому слушателю: друг другу-то они давно надоели, каждая и так знала, что скажет другая.
Наконец Виктору удалось вырваться из цепких рук дворовых кумушек, сослуживших ему такую службу. Он в последний раз солидно простился и не спеша направился к воротам. Едва повернув за угол, Горюнов припустился со всех ног.
Скворецкого на месте не оказалось, и Горюнов, дорожа каждым часом, прошел прямо к комиссару.
— Так, так… — побарабанил пальцами по столу комиссар. — Значит, вы полагаете, что Малявкин находится там, у этой Сбойчаковой? Что же, похоже на то, но все-таки это только предположение. Смотрите, как бы не получилось второе Люблино: вдруг да не Малявкин?
— Товарищ комиссар, — воскликнул Горюнов, — он, он! Я уверен. Все сходится: и что Ната говорила, и приметы… Чую — он!
Комиссар улыбнулся:
— Чуете? Опять чуете? Это, конечно, существенно, но чутье вас уже не раз подводило. Я, признаться, больше полагаюсь на факты. И даже если их достаточно, горячку пороть не будем. Нельзя. Да и к чему? Что вы предлагаете? Нагрянуть туда, оцепить дом, учинить обыск, поднять шум на весь квартал? Разве так можно? А вдруг все же это не Малявкин? Или Малявкин. Допускаю. С оружием. Жертв хотите? Нет, сделаем иначе…
Комиссар снял телефонную трубку, отдал распоряжение.
— Вот так, — сказал комиссар, кладя трубку. — Вам все ясно? Операцию начнете, как только стемнеет.
…В переулке, по которому недавно бежал Горюнов, взвизгнув тормозами, остановилась машина. За ней вторая. Несколько молодых людей — среди них Виктор Горюнов — быстро выскочили из машин и направились кто на 2-ю Мещанскую, кто в проходные дворы. Шли они порознь, спокойно, с безразличным видом. Еще несколько минут — и все подходы к дому Сбойчаковых незаметно для посторонних глаз были перекрыты.
Начало смеркаться. Все было тихо. На дворе иногда появлялись случайные прохожие да на лавочке, под липой сидели какие-то люди. В квартиру Сбойчаковых никто не входил, и никто оттуда не выходил. Замок висел на двери.
Не появлялась и Людмила: была еще, по-видимому, на работе.
Сумерки сгущались. Даже вблизи нельзя было разглядеть лица. Чекисты приблизились к дому Сбойчаковых. Часов около десяти в проеме ворот мелькнула тень. Какая-то женщина шла по двору тихо, осторожно, то и дело озираясь по сторонам. Она подошла к одному из окон квартиры Сбойчаковых и трижды негромко стукнула в ставень. Потом еще трижды. Прошли считанные секунды, и окно чуть приоткрылось.
— Люда, ты? — послышался мужской голос.
— Я, я, — ответила женщина и ловко вскарабкалась на подоконник.
Окно закрылось. Замок остался висеть на двери.
Минуло еще полчаса. На дворе было тихо, ни души. Меж бегущих облаков изредка проглядывала луна, освещая затемненную Москву призрачным светом.
Внезапно по крылечку загрохотали тяжелые шаги, в замке заскрежетал ключ. Минуту спустя одно из окон бесшумно распахнулось, и на землю мягко спрыгнул мужчина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как его руки оказались заломлены за спину. Он испуганно вскрикнул, пытаясь вырваться.
Так же быстро и бесшумно была задержана женщина — Людмила Сбойчакова, выскочившая из окна вслед за мужчиной. Замок на двери так и остался висеть. Горюнов, возившийся с замком, сошел с крыльца и присоединился к группе оперативных работников.
Рассадив задержанных по машинам — мужчину в одну, женщину в другую, — оперативные работники доставили их в наркомат. Разговор с Людмилой Сбойчаковой оказался недолгим: она горько плакала, каялась в грехах и заверяла чекистов, что подобного с ней никогда не повторится. Как оказалось, с задержанным она познакомилась около двух месяцев назад. Случайно. «Симпатичный такой. Офицер. С фронта. Ну что здесь такого? Если бы я знала, если бы знала!..» И опять в слезы…
Сбойчакова клялась и божилась, что ей известно только имя ее приятеля: он назвался Николаем. Фамилией она даже и не поинтересовалась. И бывал-то он у нее за все время знакомства раз пять-шесть. Не больше. Вот разве что последние дни — тут он пробыл четверо суток. Это правда. А больше она ничего и не знает.
Сбойчакову отпустили. Ей, по-видимому, действительно больше нечего было сказать.
«Николай»? Так, значит, Николай, а не Борис? Не Малявкин? Или соврал, скрыл свое имя? Но зачем, с какой целью? Малявкин имел собственные документы, и скрывать ему свое имя не было никакого расчета.
Кстати, документы у задержанного были. Удостоверение личности и командировочное предписание воинской части. И то и другое на имя Николая Задворного. Не Малявкина. Больше ничего. Неужели снова не то, снова ошибка?
Глава 9
Кирилл Петрович Скворецкий вернулся из института только к ночи в самом мрачном настроении. Последние дни выдались куда как скверные. К прежним неприятностям — таинственному бегству Варламова — добавились новые, не менее таинственные, самого угрожающего характера: исчезновение документов. Тут уж гадать было нечего: налицо был факт тягчайшего преступления. Хуже того: а что, если эти документы попадут в руки врага или уже у фашистов? Даже думать об этом не хотелось. А надо, надо было думать…
Тут еще убийство Евстафьева. Все переплелось в единый клубок. И что больше всего тревожило Скворецкого, так это то, что время шло, и, несмотря на упорнейшую кропотливую работу, он не обнаружил ни единого проблеска, не нащупал самой тончайшей ниточки, ухватившись за которую можно было бы раскрыть тайну, найти следы врага, похитившего документы.
Кирилл Петрович, закончив беседу с директором института, внимательно осмотрел сейф. Ничего. Никаких признаков взлома. Судя по всему, сейф действительно был вскрыт ключом, а отсюда причастность профессора Варламова к исчезновению документов становилась все более очевидной.
«Варламов? — думал майор. — Варламов? Он взял документы? Очень многое говорит за это — тот же ключ, бегство. Но… Сколько здесь „но“!»
Кирилл Петрович не мог не считаться с мнением директора института, который и мысли не допускал, что похищение документов — дело рук профессора. И не только это. Ведь ключ мог быть похищен у Варламова, с ключа, наконец, мог быть сделан слепок… Да, все это так, все могло быть, но… бегство! Бегство профессора. Не может быть, чтобы между таинственным исчезновением Варламова и пропажей документов не было связи. Может, потому профессор и скрылся, что документы…
С первых же шагов расследования Кирилл Петрович натолкнулся на одно весьма немаловажное обстоятельство: он выяснил, что документы были похищены НЕ РАНЬШЕ как за день до его приезда в институт. Накануне они были еще на месте, в сейфе. Двум научным сотрудникам потребовались некоторые данные из документов, и профессор Варламов в тот самый день ПЕРЕД САМЫМ УХОДОМ ознакомил их с этими данными. Потом ПРИ НИХ запер документы в сейф и ушел из института. Куда ушел профессор, где после этого находился, они не знали. Зато знал майор. Вернее, он знал, что из института профессор отправился домой, а потом… потом скрылся. Во всяком случае, расследование показало, что в институт Варламов больше не возвращался. Значит, не он? Черт те что!
Кирилл Петрович беседовал с работниками института: научными сотрудниками, лаборантами, уборщицами, бойцами и командирами охраны, — ровно ничего.
Битых два часа майор толковал с Константином Дмитриевичем Миклашевым, ближайшим сотрудником и старинным другом профессора Варламова. Тот был неразговорчив, еле цедил слова, на вопросы отвечал неохотно или вовсе не отвечал. У Кирилла Петровича сложилось убеждение, что Миклашев относился к нему с антипатией. (Вернее, не к нему, а к той организации, которую представлял майор, — к органам Государственной безопасности. Но почему? По какой причине? Откуда такое предубеждение?)
Также было ясно, что Миклашев ни секунды не сомневался в полнейшей невиновности профессора Варламова. Если речь заходила о профессоре, старик говорил о нем только с беспредельным уважением.
Кирилла Петровича удивило, что, как складывалось впечатление, Миклашева нисколько не тревожит бегство профессора, самый факт его исчезновения. Однако это впечатление могло быть и ошибочным: Миклашев и вообще-то в течение всей беседы был ко всему равнодушен, обсуждать же с ним подробно факт бегства профессора и строить какие бы то ни было догадки Скворецкий не считал возможным. Сам Миклашев оставался для майора загадкой.
Да, поведение Миклашева насторожило Скворецкого, однако же другие сотрудники в один голос твердили: «Миклашев-то? Константин Дмитриевич? О, он у нас такой… Бирюк. Слова не вымолвит, но-о работник… Будьте уверены!»
Все же Кирилл Петрович позвонил в наркомат и дал указание срочно, под благовидным предлогом, проверить квартиру Миклашева. Напрасно: никаких следов ни профессора Варламова, ни Евы Евгеньевны там не обнаружилось. В это же время велась осторожная проверка других знакомых Евы Евгеньевны.
Поздним вечером Скворецкий выехал в Управление милиции, встретился с сотрудниками, проводившими расследование в связи с убийством Евстафьева, и договорился о совместных действиях на будущее: убийцу надо было искать, и дело складывалось так, что органы НКГБ не могли оставаться в стороне. Дать же Скворецкому эта поездка ничего не дала: милиция тоже пока ничего не узнала, не нащупала никаких следов. Вполне понятно, что настроение у Кирилла Петровича было мрачное, хуже некуда.
…Горюнов только что закончил со Сбойчаковой и готовился к допросу задержанного — тот молча сидел в соседнем кабинете под наблюдением одного из оперативных работников. Увидев входящего Скворецкого, Виктор вскочил и радостно сказал:
— Взяли, Кирилл Петрович, взяли! У Людмилы Сбойчаковой.
Выражение лица майора изменилось. Он оживился:
— Малявкин? Точно? Горюнов смутился:
— Думаю… полагаю, да. Он. Но назвался иначе — Задворный. Николай Задворный. И документы на имя Задворного. Я их послал на экспертизу. А допрашивать задержанного не допрашивал, вас ждал.
— Капитана Попова надо вызвать, — сказал Скворецкий. — Из продсклада. И Константинова. Проведем опознание. Да, еще Нату. Она Малявкина лучше всех знает. Нату — обязательно. Как приедут, начинай. Меня, пожалуй, не жди, я — к комиссару. Могу задержаться.
Ни Попова, ни Константинова разыскать Горюнову не удалось. Дежурный по продскладу доложил, что и тот и другой ушли, а куда — неизвестно. Телефонов у них на квартирах не было. Горюнов послал по имевшимся у него домашним адресам Попова и Константинова машину, а сам позвонил Нате. Девушку явно взволновал внезапный вызов в НКГБ, но возражать она не стала: надо так надо.
Тут еще убийство Евстафьева. Все переплелось в единый клубок. И что больше всего тревожило Скворецкого, так это то, что время шло, и, несмотря на упорнейшую кропотливую работу, он не обнаружил ни единого проблеска, не нащупал самой тончайшей ниточки, ухватившись за которую можно было бы раскрыть тайну, найти следы врага, похитившего документы.
Кирилл Петрович, закончив беседу с директором института, внимательно осмотрел сейф. Ничего. Никаких признаков взлома. Судя по всему, сейф действительно был вскрыт ключом, а отсюда причастность профессора Варламова к исчезновению документов становилась все более очевидной.
«Варламов? — думал майор. — Варламов? Он взял документы? Очень многое говорит за это — тот же ключ, бегство. Но… Сколько здесь „но“!»
Кирилл Петрович не мог не считаться с мнением директора института, который и мысли не допускал, что похищение документов — дело рук профессора. И не только это. Ведь ключ мог быть похищен у Варламова, с ключа, наконец, мог быть сделан слепок… Да, все это так, все могло быть, но… бегство! Бегство профессора. Не может быть, чтобы между таинственным исчезновением Варламова и пропажей документов не было связи. Может, потому профессор и скрылся, что документы…
С первых же шагов расследования Кирилл Петрович натолкнулся на одно весьма немаловажное обстоятельство: он выяснил, что документы были похищены НЕ РАНЬШЕ как за день до его приезда в институт. Накануне они были еще на месте, в сейфе. Двум научным сотрудникам потребовались некоторые данные из документов, и профессор Варламов в тот самый день ПЕРЕД САМЫМ УХОДОМ ознакомил их с этими данными. Потом ПРИ НИХ запер документы в сейф и ушел из института. Куда ушел профессор, где после этого находился, они не знали. Зато знал майор. Вернее, он знал, что из института профессор отправился домой, а потом… потом скрылся. Во всяком случае, расследование показало, что в институт Варламов больше не возвращался. Значит, не он? Черт те что!
Кирилл Петрович беседовал с работниками института: научными сотрудниками, лаборантами, уборщицами, бойцами и командирами охраны, — ровно ничего.
Битых два часа майор толковал с Константином Дмитриевичем Миклашевым, ближайшим сотрудником и старинным другом профессора Варламова. Тот был неразговорчив, еле цедил слова, на вопросы отвечал неохотно или вовсе не отвечал. У Кирилла Петровича сложилось убеждение, что Миклашев относился к нему с антипатией. (Вернее, не к нему, а к той организации, которую представлял майор, — к органам Государственной безопасности. Но почему? По какой причине? Откуда такое предубеждение?)
Также было ясно, что Миклашев ни секунды не сомневался в полнейшей невиновности профессора Варламова. Если речь заходила о профессоре, старик говорил о нем только с беспредельным уважением.
Кирилла Петровича удивило, что, как складывалось впечатление, Миклашева нисколько не тревожит бегство профессора, самый факт его исчезновения. Однако это впечатление могло быть и ошибочным: Миклашев и вообще-то в течение всей беседы был ко всему равнодушен, обсуждать же с ним подробно факт бегства профессора и строить какие бы то ни было догадки Скворецкий не считал возможным. Сам Миклашев оставался для майора загадкой.
Да, поведение Миклашева насторожило Скворецкого, однако же другие сотрудники в один голос твердили: «Миклашев-то? Константин Дмитриевич? О, он у нас такой… Бирюк. Слова не вымолвит, но-о работник… Будьте уверены!»
Все же Кирилл Петрович позвонил в наркомат и дал указание срочно, под благовидным предлогом, проверить квартиру Миклашева. Напрасно: никаких следов ни профессора Варламова, ни Евы Евгеньевны там не обнаружилось. В это же время велась осторожная проверка других знакомых Евы Евгеньевны.
Поздним вечером Скворецкий выехал в Управление милиции, встретился с сотрудниками, проводившими расследование в связи с убийством Евстафьева, и договорился о совместных действиях на будущее: убийцу надо было искать, и дело складывалось так, что органы НКГБ не могли оставаться в стороне. Дать же Скворецкому эта поездка ничего не дала: милиция тоже пока ничего не узнала, не нащупала никаких следов. Вполне понятно, что настроение у Кирилла Петровича было мрачное, хуже некуда.
…Горюнов только что закончил со Сбойчаковой и готовился к допросу задержанного — тот молча сидел в соседнем кабинете под наблюдением одного из оперативных работников. Увидев входящего Скворецкого, Виктор вскочил и радостно сказал:
— Взяли, Кирилл Петрович, взяли! У Людмилы Сбойчаковой.
Выражение лица майора изменилось. Он оживился:
— Малявкин? Точно? Горюнов смутился:
— Думаю… полагаю, да. Он. Но назвался иначе — Задворный. Николай Задворный. И документы на имя Задворного. Я их послал на экспертизу. А допрашивать задержанного не допрашивал, вас ждал.
— Капитана Попова надо вызвать, — сказал Скворецкий. — Из продсклада. И Константинова. Проведем опознание. Да, еще Нату. Она Малявкина лучше всех знает. Нату — обязательно. Как приедут, начинай. Меня, пожалуй, не жди, я — к комиссару. Могу задержаться.
Ни Попова, ни Константинова разыскать Горюнову не удалось. Дежурный по продскладу доложил, что и тот и другой ушли, а куда — неизвестно. Телефонов у них на квартирах не было. Горюнов послал по имевшимся у него домашним адресам Попова и Константинова машину, а сам позвонил Нате. Девушку явно взволновал внезапный вызов в НКГБ, но возражать она не стала: надо так надо.