Ему захотелось поиграть. Он отломил от ближайшего куста сухую ветку и сунул зверьку. Зверек жадно набросился на нее и сразу стал больше и веселее.
Уисс играл с красным зверьком долго, то давая ему пищу, то отбирая ее. И зверек покорно подчинялся желаниям Уисса, то вырастая в рычащего тигра, то сжимаясь в рыжую мышь. И тогда Уисс почувствовал, что холод отступил. Блаженным теплом веяло от камня, нагретого лапами покорного зверя.
Наконец Уисс встал и направился к рогачу. Дотащить всю тушу да пещеры ему было не под силу, и он отрезал самое вкусное - обе задних ноги. Потом выломал из кустарника самый большой сук и поджег его толстый конец.
Когда, обессиленный тяжелой ношей, он дотащился, наконец, до пещеры, уже опустилась ночь. Уисс шагнул в пещеру, высоко держа над головой горящий сук. Красный свет метнулся по стенам. Живой клубок дрогнул, распался, эхо гулко повторило вопль ужаса. Подвывая, сородичи расползались подальше, забивались в темные углы. Только один остался у его ног. Он был мертв.
Уисс бросил на пол мясо.
Остекленевшие глаза жадно уставились на пищу, но страх перед Красным Зверем заставлял глубже забиваться в свои углы.
Уисс повернулся спиной к сородичам и вышел из пещеры. Он слышал, как в темноте началась драка за мясо. Уисс направился к ближним кустам, освещая себе дорогу.
Когда он вернулся в пещеру с охапкой хвороста, исчезло не только мясо, но и кости. Сородичи снова расползлись по углам, но уже не так поспешно, как прежде. Глаза их приобрели осмысленное выражение и смотрели теперь настороженно и выжидающе.
Уисс бросил на пол догорающий .сук и показал на хворост:
- Еда! Ему!
Он подложил веток, и пламя мгновенно выросло, заплясало, рассыпая искры. По пещере заструилось тепло.
Наконец самый смелый подполз поближе, с любопытством смотрел, как Уисс кормит веселого зверя, потом сказал неуверенно:
- Красный Зверь! Враг!
Уисс сунул еще одну ветку в костер, и рыжий язык метнулся к самому потолку.
- Нет. Огонь - друг!
Осмелевшие мужчины подползали все ближе к костру, блаженно ворчали, подставляя теплу окоченевшие тела, радостно повизгивали.
- Огонь! - повторил Уисс новое слово. Он протянул к жаркому костру руки. - Огонь - друг!
Мысль продолжалась, но Уисс очнулся, словно вынырнул из зловонной лагуны на поверхность: близость огненной стихии, хотя и призрачная, была нестерпима. Он ничего не мог поделать с голосом крови, с трагическим опытом Третьего Круга, навечно отпечатанным в генах, - все естество противилось союзу с Гибелью.
Он мог только, напрягая внимание, чтобы не упустить ничего существенного, следить извне за странным чужим миром, в котором творились вещи все более и более непонятные.
Он видел, как в считанные тысячелетия зумы расплодились и расселились чуть ли не по всей суше. Рогатина в лапе и пламя костра сделали зумов сильнее и выносливее других зверей.
Красный Зверь оказался двуликим: с равным покорством и равной силой служил он врагу и другу, злу и добру. Он давал тепло и сжигал жилища, плавил руду и опустошал посевы. Убийственный огненный смерч гулял по горам и долинам, Глаз Гибели горел все ярче и беспощаднее, но во всем этом была еще логика, понятная Уиссу. Когда-то по сходным причинам предки дэлонов покинули сушу и ушли в море, спасая свой род и остатки Знания.
Но дальше начиналось нечто, лишенное аналогий.
Уисс не сумел заметить, когда и как это случилось. Может быть, потому что еще искал следы внеземного вмешательства и не сразу обратил внимание на пальцы седого зума, вроде бы бесцельно мявшие сырую глину; на упорство, с которым собирала коренастая зумка бесполезные коренья и камни; на благоговейный восторг подростка, который дул в сухой тростник и случайно соединил беспорядочные вопли в обрывок варварской мелодии.
Но когда появились дворцы и многокрасочные фрески на стенах, гигантские каменные изваяния и мелодическая ритмика ритуальных танцев, Уисс узнал в них искаженные, причудливо перепутанные линии просыпающегося Разума. Собственного Разума зумов!
Как дождевые пузыри, возникали, раздувались и лопались царства, унося в небытие редкие всполохи озарений и мутный ил утешительных заблуждений, имена царей и безымянные племена рабов, но под слоем пепла и гнили оставалась неистребимой священная искра трудолюбия и искусства.
Уисс увидел бездну, вернее, не бездну, а воронку крутящейся тьмы, затягивающую в свою пасть все живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками...
Нестерпимая вспышка ударила в глаза - это взвилось алое полотнище. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг всемирной надежды зажигал .звезды, созвездия, галактики, и последнее, что увидел Уисс, - горящие красные миры обновленной Вселенной. И тогда внутренний глаз отключил воспринимающие рецепторы и погасил перенапряженное сознание, спасая мозг от непоправимой травмы, и Уисс уже не слышал испуганного крика-молодой зумки, торопливо выключившей звукозапись...
Больше года прошло с той памятной ночи, но Уисс до сих пор помнил каждое мгновение нежданного открытия, и часто во время ночного дремотного отдыха возвращались к нему тревожные сны суши.
Они приходили и требовали действия, будоражили и настаивали, и Уисс шел к цели собранный, как дэлон, и неистовый, как зум.
Ему не верили свои, его не понимали чужие, в нем копилась незнаемая прежде горечь одиночества, но он не отступал от своего дерзкого плана.
Он уже добился многого: железный кор зумов покорно идет за ним.
Но главное - впереди...
Наступал новый день. Тучи, бегущие над морем, истончались и бледнели, и кое-где уже проступали золотые пятна.
Пора.
Уисс повторил призыв.
И словно отраженный от белого кора, двойной свист вернулся к Уиссу.
Зумы ответили.
4. ЗЕРКАЛА
Пилот рыборазведчика "Флайфиш-131" Фрэнк Хаксли очень не любил утренние дежурства и при первой возможности избегал их. Фрэнк не был лентяем или засоней, хотя при честном самоанализе отречься от некоторой предрасположенности к этим огорчительным качествам было бы трудно. Больше того, как раз эта предрасположенность оказала роковое влияние на его судьбу, подменив рубку космического лайнера кабиной гидросамолета, а битвы с инопланетными чудищами - ежедневным вы слеживанием безобидных рыбьих стай.
Да, Фрэнк был рядовым "рыбоглядом", но душой его правили космические бури. А потому каждый вечер, свободный от дежурства, он садился к видеофону, чтобы прокрутить запись какого-нибудь телебоевика, а таких записей у него было великое множество. Часто за первой записью шла вторая, а то и третья, и Фрэнк забывался лишь под утро, в кошмарном полусне продолжая фантастическую цепь опаснейших приключений.
Можно ли при таких обстоятельствах радоваться утру, да еще такому, как сегодня, хмурому, когда внизу серый океан, покрытый, как говорят летчики, "гусиной кожей" - ровной рябью мелкой волны с белыми барашками.
- Бэк!
Радист не ответил, и Фрэнк, вглядевшись в зеркало заднего обзора, увидел козырек шлема, надвинутый на глаза, и пухлые губы, тронутые той улыбкой отрешенности, которая обычно сопутствует здоровому сну без сновидений. Бэк отдавал ночи не космосу, а земным утехам, но кому важны детали? Важно то, что к сегодняшнему утру они относились на редкость единодушно. А потому Хаксли, вместо того чтобы отчитать помощника, только тяжело вздохнул и начал напевать под нос что-то из вчерашней записи:
Ультразмеи и супервампиры,
все чудовища звездного мира,
не страшны бесшабашному Гарри,
астронавту из штата Техас...
И тут Фрэнк заметил "плешь". Вернее, она все время была перед глазами, чуть наискось пересекая курс самолета, но даже тренированный глаз "рыбогляда" не задерживался на ней из-за непомерной, прямо-таки фантастической ее величины.
- Бэк! - выдохнул Фрэнк севшим голосом. - Бэк!заорал, он во все горло. - Радио!
- Сто тридцать первый слуш... Тьфу! Ты чего?
- Бэк, ну-ка посмотри вниз.
- Смотрю.
- И что ты видишь?
- Воду.
- А дальше?
- Еще больше воды.
- А вот там, к норд-норд-весту... Видишь, "гусиная кожа", а дальше гладко. А?
- Фрэнк, это же тунец идет! Такой косячище... Сроду не видывал...
- Это награда к нам плывет, - уточнил Хаксли и, развернувшись, повел машину к острию треугольной "плеши" - делать предварительные замеры. Бэк взялся за радио.
База ответила не сразу. Видно, там от нынешнего утра тоже ничего хорошего не ждали. Но когда Бэк дважды повторил размеры косяка и прибавил, что рыба идет четырьмя "этажами", в наушниках заволновались три голоса одновременно.
Фрэнк отдал диспетчера Бэку уточнять курс и скорость косяка, а ихтиолога и дельфинолога взял себе, попросив их предварительно говорить по очереди.
- 131-й-Базе. Ихтиологу Петрову. Тунец длинноперый, форма косяка "предполагаемая опасность", строй походный в четыре этажа, вверху и внизу "коренники", взрослые самцы и крупные самки, в середине - молодь. Похоже на капитальное переселение, Пит.
- Петров-131-му. На карте сезонных миграций такого маршрута нет. А кормежки длинноперому тунцу сейчас везде хватает. Так что косяк промысловый, Фрэнк, не беспокойся...
- А что мне беспокоиться? Я свое сделал, об остальном пусть у вас, ученых, голова болит...
- База - 131-му. Дельфинолог Штейн. Хватит болтать. Фрэнк, сколько надо, по-твоему, пастухов для ведения косяка? Когда тунец подойдет к тральщикам, мы еще отряд загонщиков выпустим, а сейчас важно, чтобы косяк не рассыпался и не изменил курса...
- 131-й-Штейну. Право, не знаю... Здесь и так полно дельфинов. Они, по-моему, и ведут косяк... Да, похоже, что косяк ведут дельфины. Не охотятся, а ведут - это точно. Рыбы не трогают, идут, как патрульные подлодки...
- Наши или дикие? Если наши, то сколько их?
Фрэнк с минуту следил за диском УКВ-локатора, на котором плавно кружились маленькие голубые точки, потом, снизившись чуть ли не до самой воды, провел машину над пенными обводами тунцовой армады.
- 131-й-Штейну. Судя по радиометкам, наших дельфинов здесь штук двадцать. Остальные - дикие. Их не меньше сотни. Бросать "трещотку" или подождать?
-Штейн-131-му. Бросайте, Фрэнк, бросайте немедленно. Двадцать обученных пастухов смогут справиться с любой ордой. А "дикари" помогут. По крайней мере, мешать не будут, это точно.
- Петров - 131-му. Так ты говоришь, там дельфины, Фрэнк? Вот тебе и разгадка. Дельфины согнали в одну несколько больших стай и решили сделать нам подарок. Недаром же их натаскивали в "школе". Я уже дал разрешение на отлов косяка. Тралы только крупноячеистые, молодь не пострадает, да и дельфины помогут.
- Дело ваше. Да, Пит, одна просьба: скажи диспетчеру, чтобы поставил нас с Бэком в наблюдение, когда будут брать эту прорву. Хочу посмотреть рыба-то моя все-таки.
- Идет, Фрэнк. Даю отбой.
- Охота человеку... Сам вне очереди напросился, - это проворчал сзади Бэк достаточно внятно, чтобы слышал командир.
- Ладно, старина, успеешь выспаться. Контрольные фото отправил?
- Отправил.
- Давай "трещотку". В хвост косяка, в середочку... Вот так!
Вниз метнулся полупрозрачный купол парашюта, и в океан полетело то, что Фрэнк называл "трещоткой", - хитроумный ультразвуковой приемопередатчик, похожий на большую рыбу-прилипалу. Аппарат действительно "прилипал" к дельфиньей стае и передавал пастухам и загонщикам команды оператора Базы. Дельфины, в свою очередь, докладывали оператору о своих делах на условном языке, который вместе с другими премудростями они изучали в специальной "школе".
Как-то-раз Фрэнк забрел в такую школу вместе с экскурсией. Он, как и все, шумно восторгался необыкновенной сообразительностью "учеников", восхищался их дисциплиной и молниеносной реакцией на команды, несколько недоверчиво выслушал перечень многозначных цифр дохода, в которые вылилось мировому рыболовству "общение с младшими братьями человека" и до слез хохотал, когда двести торчащих из воды клювов, страшно скрипя, старательно вывели хором первый куплет "Гаудеамус игитур".
Но вышел из "школы" он почему-то разочарованный.
Он долго не мог понять - почему. И только потом разобрался кое-как. Дельфины не вызвали у него уважения.
Прежде чем вернуться на Базу, Фрэнк описал над косяком прощальный круг.
В наушниках рокотал драматический баритон диспетчера: "Всем сейнерам и траулерам международной рыбкооперации, находящимся в квадратах... немедленно выйти на двухстороннюю связь с Базой "Поиск-двенадцать дробь пятьсот двадцать восемь"...
Под крылом "Флайфиша" прошел белый пузатый траулер, сердито раздувая под форштевнем пенные усы. На мостике стоял капитан-тоже белый и усатый. И настроение у Тараса Григорьевича, старейшины рыболовецкого клана, было сердитое. Провожая глазами самолет, он мрачно пришептывал:
- Пойду на пенсию. Ей-ей... Да разве это рыбалка? Срамота одна. Самолеты, дельфины... Стой, пока тебе сети рыбой набьют, и не трепыхайся...
- Таким образом, все началось, как часто бывает, со случайности, вернее, со случайного соединения ряда случайностей. Одиночество Нины, одиночество Уисса, пленка, запущенная не на ту скорость. Но главным звеном этой цепи было то, что запись на пленке оказалась скрябинской "Поэмой огня" - гениальным цветомузыкальным конспектом человеческой истории. С Уиссом впервые заговорили на понятном ему языке...
Карагодский шелохнулся в кресле, хотел что-то сказать, но передумал. Пан продолжал тихо, с плохо скрываемой нежностью деда, рассказывающего о школьных подвигах любимого внука:
- После этой ночи Уисс нас буквально замучил. Мы установили в акватории четыре стационарных магнитофона и непрерывно крутили записи. Сначала он требовал только симфоническую музыку, причем со специфическим уклоном.
- Чем -же еще поразил вас дельфин-меломан? - В голосе Карагодского проскальзывали нотки нетерпения и раздражения.
А в открытые иллюминаторы каюты Пана попеременно заглядывали то серое небо, то серое море. С утра слегка штормило, но сейчас волнение почти улеглось. Изредка легкий ветер вздувал неплотно задернутую штору, и тогда в каюте повисала зыбкая морось.
Пан вздохнул.
- Простите, Вениамин Лазаревич. Возможно, это действительно лирика. Но эта лирика заставила нас поновому взглянуть на дельфинов вообще и на наше с ними сотрудничество в частности.
- Яснее.
- Я говорю о ШОДах...
- И о ДЭСПе?
- Да, я говорю и о "Школах Обучения Дельфинов", и о "Дельфиньем Эсперанто", и о многом-многом другом, что исправить гораздо труднее. Конечно, как первый этап исследований... Пожалуй, никого нельзя винить в том, что так получилось. Хотя...
- Винить?!
Олимпийское спокойствие изменило академику. Низкое кресло заскрипело отчаянно, и Карагодский поднялся на Пана, красный, тяжелый, налитый негодованием и обидой.
- Винить?!
Он провел дрожащими пальцами по лацкану пиджака.
- В чем же вы могли бы меня винить, дорогой мой Иван Сергеевич? В том, что я первым-первым!-перешел от слов к делу и занялся приручением дельфинов? В том, что я первым - первым! - поставил это дело на научную основу и организовал первую-первую!- школу для дельфинов, где вместо любительской дрессировки этих животных обрабатывали единственно правильными методами? В том, что разработал способ общения человека с дельфином условный язык команд и отзывов, который потом назвали "дельфиньим эсперанто"? В том, что отдал этой работе без малого десять лет? В том, что государство получило миллионы рублей дохода?..
Голос Карагодского рокотал в каюте, как молодой весенний гром, а Пан тоскливо глядел в иллюминатор. Дождь кончился, в сплошных тучах появились бледноголубые просветы, есть надежда на солнце, самое время работать, а на душе - слякоть. "Ну что за человек такой непутевый! "Я..." "Первый..." "Заслуги..." Действительно - первый. Действительно - заслуги. Не какойлибо горлохват - крупный ученый с мировым именем, бульдожья хватка, колоссальные организаторские способности. И все-таки все время ему мерещатся подвохи, кажется, что его недостаточно хвалят, недостаточно высоко ставят. Комплекс неполноценности какой-то. А ведь умный человек..."
- И более чем странно, я бы сказал, неуважительно слушать мне такое, Иван Сергеевич, от вас, от человека, который в дельфинологии, простите, профан.
- Да бог с вами, Вениамин Лазаревич, я никак не покушаюсь ни на ваш опыт, ни на вашу славу.
- Нет, вы покушаетесь! Покушаетесь на все основы, призывая вернуться к...
- Довольно! Садитесь!
И Карагодский сел. Сел торопливо, почти испуганно - сработал старый полузабытый рефлекс. Сел на краешек кресла, как на краешек студенческой скамьи, как в те далекие времена, когда он, академик Вениамин Карагодский, был проста Веником из четвертой подгруппы, а Пан -самым молодым профессором университета.
- Вот так. А теперь постарайтесь выслушать и понять, что я вам скажу.
Пан зябко повел плечами и тоже сел.
- Раньше многое казалось проще, чем сейчас. Человек всерьез считал себя единственным и самодержавным "царем природы". Ну, а царю все позволено. Возникла идея: приручить дельфина. Выгодно это человеку? Еще как! Начинается работа и. выясняется, что дельфин не просто животное, а разумное животное, с которым, в отличие от сухопутных "слуг человека", можно наладить двухстороннюю связь, общаться. Так это же сущий клад! восклицает человек и берется за дело всерьез, со свойственным ему размахом и напористостью. И вот уже сотни, тысячи "ручных" дельфинов выслеживают для человека рыбьи, стаи, пасут их "до кондиции", гонят к траулерам, загоняют в сети. Покорные, безобидные, готовые на все ради человека.
- Не понимаю вашей иронии, Иван Сергеевич.
- А если дельфин действительно разумное существо?
-Ну, знаете, профессор. Этак можно бог знает до чего договориться. Этак я со своим бульдогом на "вы" разговаривать буду - на всякий случай.
- Не передергивайте, Карагодский. Разумность в том и состоит, чтобы предвидеть последствия своих действий. Я не хочу, чтобы потомки краснели за нас, как мы краснеем за своих предков, истреблявших тех же дельфинов ради технического жира...
- Мы обращаемся с дельфинами вполне гуманно.
- Вот именно - гуманно! То есть по-человечески! А ведь это слово имеет смысл только в отношениях между людьми. А как измерить отношения между человеком и иным .разумом, иным кругом чувств и понятий, иной цивилизацией, в конце концов? То, что хорошо и выгодно для человека, может быть и невыгодно для иного разумного существа. Даже смертельно опасно, если хотите. И наоборот.
- Это уже схоластика, дорогой Иван Сергеевич.
- Это было схоластикой десять лет назад, Карагодский. А сейчас это уже проблема, которую надо решить во что бы то ни стало. И решить сегодня откладывать на завтра уже поздно.
- Не слишком ли?
- Не слишком. Хотите я вам кое-что покажу?
И Пан исчез.
Тарас Григорьевич так и не спустился в радиорубку со своего капитанского мостика. Он только велел радисту прицепить к переговорному корабельному устройству допотопные лопухообразные наушники, дабы "быть в курсе" распоряжений Базы. Подобная вольность разрешалась уставом только в случае "крайней необходимости", но кто укажет точно, где у необходимости край?
Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном "Олеся", в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.
Траулер "Удачливый", поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту - в голову флотилии, между тральщиками "Онегой" и "Звездным". Раньше, когда экономно и быстро "взять косяк" могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше Тарасовой "тройки". Искусно поставленные ими сети "снимали пенку", гасили скорость стаи и нарушали ее монолитность, переливая прямым ходом в разинутые тралы следом идущих судов.
Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили такие операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и траулер "Удачливый", вопреки новым правилам, занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с траулерамигигантами.
Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. "Сбежались, соколики, на готовенькое. Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит..."
А погода быстро и весело менялась. От хмарного утра, от мжистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, а разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит, иначе, чем пасмурным утром.
- Та-рас Гри-го-рич!
Радист высунулся из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.
В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя, а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.
- Я же в сотый раз повторяю: косяк неожиданно изменил курс, где он теперь - можно только гадать.
- А "трещотка"?
- Выбросили они "трещотку". Угнали и выбросили.
- Что вы сказали? - переспросил кто-то по-английски.
- Я говорю, выбросили они "трещотку". Как известно, "трещотка" автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот, они пошли на трюк: все стадо замолчало, а один поднял крик и полным ходом в сторону. "Трещотка" за ним. Отвел он ее подальше и бросил. Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой "трещоткой". Как только дошли до косяка - та же история. "Трещотку" выбросили, сами не вернулись.
Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругать ся. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.
Но сначала надо было кое-что проверить.
- "Удачливый" - Базе. Где там наука? Что замолчала? Дельфи... как это, Штейн, словом, что там поделывает?
- База, Штейн, прием.
- "Удачливый" - Штейну. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то...
- Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не бь:ло. Бывало - не слушали команд или неправильно их понимали. Бывало - ни с того, ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А такое... нет, ничего не понимаю. Ведь это бунт! Форменный, ничем не оправданный бунт против человека! Они угоняют косяк, как заправские пираты! А наших загонщиков, видимо, взяли в плен.
- Словом, дело труба, с научной точки зрения?
- Труба.
И тут Тарас Григорьевич понял окончательно, что пробил его звездный час.
И он рявкнул в эфир, настороженно прислушивающийся к их разговору.
- Что, коты, разучились сами мышей ловить? А если по-старому, без мышеловок этих, а? Собственными лапками за зубками, а? Или зубы повыпадали?
"Коты" озадаченно молчали, и Тарас Григорьевич расправил перед микрофоном усы:
- "Удачливый" - Базе. Предлагаю брать к.осяк без дельфинов, с ходу, по-старому. Примерный курс косяка известен, надо послать туда пару самолетов. И пусть они следят за косяком до нашего прихода. А я поведу флотилию наперерез. Прошу дать "добро".
И даже свою золотошитую фуражку снял Тарас Григорьевич в ожидании ответа-так волновался.
Вдруг не удастся тряхнуть стариной, утереть нос Штейну и прочим, для кого старый Тарас - вроде мамонта в электронной лаборатории. А дельфины... Они тоже рыбаки. Они поймут...
База дала "добро".
Карагодский поискал глазами Пана. Ему хотелось сказать что-то значительное, неопровержимое, что раз и навсегда припрет к стенке нескладного профессора. Но хитрый старик все время находит лазейки. Впрочем, это не страшно. Хозяйственники не читают теоретических монографий по биологии. Этим по горло занятым людям . нужно одно: любой ценой увеличить выход продукции.
И они будут слушать Карагодского, который оперирует понятными категориями тонн и рублей, а не Пана, витающего в сомнительных морально-этических высотах. Карагодского волнуют иные, реальные сложности. И он тоже должен разрешить их в этой экспедиции. С помощью Уисса. Любой ценой разрешить.
А Пана все не было, и академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки свисал синий ситроновый галстук. Если бы профессор незаметно вышел, галстук свалился бы.
Несуразный человек этот Пан. Анекдоты и целые легенды прямо-таки липнут к нему, тянутся за ним, как тесто за пальцами.
Вот хотя бы этот видавший виды галстук. Выражение "галстук Пана" стало расхожим присловьем. Один не лишенный юмора конструктор назвал даже "галстуком Пана" сложный космический прибор.
Много лет, еще с университета, Пан снимает галстук, начиная работать, и вешает его на дверной ручке. Где бы он ни работал: в люксе международной гостиницы или в кабинете вездехода, ползущего в пустыне, - старей галстук висел на страже, оберегая хозяина от бытовых невзгод.
Уисс играл с красным зверьком долго, то давая ему пищу, то отбирая ее. И зверек покорно подчинялся желаниям Уисса, то вырастая в рычащего тигра, то сжимаясь в рыжую мышь. И тогда Уисс почувствовал, что холод отступил. Блаженным теплом веяло от камня, нагретого лапами покорного зверя.
Наконец Уисс встал и направился к рогачу. Дотащить всю тушу да пещеры ему было не под силу, и он отрезал самое вкусное - обе задних ноги. Потом выломал из кустарника самый большой сук и поджег его толстый конец.
Когда, обессиленный тяжелой ношей, он дотащился, наконец, до пещеры, уже опустилась ночь. Уисс шагнул в пещеру, высоко держа над головой горящий сук. Красный свет метнулся по стенам. Живой клубок дрогнул, распался, эхо гулко повторило вопль ужаса. Подвывая, сородичи расползались подальше, забивались в темные углы. Только один остался у его ног. Он был мертв.
Уисс бросил на пол мясо.
Остекленевшие глаза жадно уставились на пищу, но страх перед Красным Зверем заставлял глубже забиваться в свои углы.
Уисс повернулся спиной к сородичам и вышел из пещеры. Он слышал, как в темноте началась драка за мясо. Уисс направился к ближним кустам, освещая себе дорогу.
Когда он вернулся в пещеру с охапкой хвороста, исчезло не только мясо, но и кости. Сородичи снова расползлись по углам, но уже не так поспешно, как прежде. Глаза их приобрели осмысленное выражение и смотрели теперь настороженно и выжидающе.
Уисс бросил на пол догорающий .сук и показал на хворост:
- Еда! Ему!
Он подложил веток, и пламя мгновенно выросло, заплясало, рассыпая искры. По пещере заструилось тепло.
Наконец самый смелый подполз поближе, с любопытством смотрел, как Уисс кормит веселого зверя, потом сказал неуверенно:
- Красный Зверь! Враг!
Уисс сунул еще одну ветку в костер, и рыжий язык метнулся к самому потолку.
- Нет. Огонь - друг!
Осмелевшие мужчины подползали все ближе к костру, блаженно ворчали, подставляя теплу окоченевшие тела, радостно повизгивали.
- Огонь! - повторил Уисс новое слово. Он протянул к жаркому костру руки. - Огонь - друг!
Мысль продолжалась, но Уисс очнулся, словно вынырнул из зловонной лагуны на поверхность: близость огненной стихии, хотя и призрачная, была нестерпима. Он ничего не мог поделать с голосом крови, с трагическим опытом Третьего Круга, навечно отпечатанным в генах, - все естество противилось союзу с Гибелью.
Он мог только, напрягая внимание, чтобы не упустить ничего существенного, следить извне за странным чужим миром, в котором творились вещи все более и более непонятные.
Он видел, как в считанные тысячелетия зумы расплодились и расселились чуть ли не по всей суше. Рогатина в лапе и пламя костра сделали зумов сильнее и выносливее других зверей.
Красный Зверь оказался двуликим: с равным покорством и равной силой служил он врагу и другу, злу и добру. Он давал тепло и сжигал жилища, плавил руду и опустошал посевы. Убийственный огненный смерч гулял по горам и долинам, Глаз Гибели горел все ярче и беспощаднее, но во всем этом была еще логика, понятная Уиссу. Когда-то по сходным причинам предки дэлонов покинули сушу и ушли в море, спасая свой род и остатки Знания.
Но дальше начиналось нечто, лишенное аналогий.
Уисс не сумел заметить, когда и как это случилось. Может быть, потому что еще искал следы внеземного вмешательства и не сразу обратил внимание на пальцы седого зума, вроде бы бесцельно мявшие сырую глину; на упорство, с которым собирала коренастая зумка бесполезные коренья и камни; на благоговейный восторг подростка, который дул в сухой тростник и случайно соединил беспорядочные вопли в обрывок варварской мелодии.
Но когда появились дворцы и многокрасочные фрески на стенах, гигантские каменные изваяния и мелодическая ритмика ритуальных танцев, Уисс узнал в них искаженные, причудливо перепутанные линии просыпающегося Разума. Собственного Разума зумов!
Как дождевые пузыри, возникали, раздувались и лопались царства, унося в небытие редкие всполохи озарений и мутный ил утешительных заблуждений, имена царей и безымянные племена рабов, но под слоем пепла и гнили оставалась неистребимой священная искра трудолюбия и искусства.
Уисс увидел бездну, вернее, не бездну, а воронку крутящейся тьмы, затягивающую в свою пасть все живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками...
Нестерпимая вспышка ударила в глаза - это взвилось алое полотнище. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг всемирной надежды зажигал .звезды, созвездия, галактики, и последнее, что увидел Уисс, - горящие красные миры обновленной Вселенной. И тогда внутренний глаз отключил воспринимающие рецепторы и погасил перенапряженное сознание, спасая мозг от непоправимой травмы, и Уисс уже не слышал испуганного крика-молодой зумки, торопливо выключившей звукозапись...
Больше года прошло с той памятной ночи, но Уисс до сих пор помнил каждое мгновение нежданного открытия, и часто во время ночного дремотного отдыха возвращались к нему тревожные сны суши.
Они приходили и требовали действия, будоражили и настаивали, и Уисс шел к цели собранный, как дэлон, и неистовый, как зум.
Ему не верили свои, его не понимали чужие, в нем копилась незнаемая прежде горечь одиночества, но он не отступал от своего дерзкого плана.
Он уже добился многого: железный кор зумов покорно идет за ним.
Но главное - впереди...
Наступал новый день. Тучи, бегущие над морем, истончались и бледнели, и кое-где уже проступали золотые пятна.
Пора.
Уисс повторил призыв.
И словно отраженный от белого кора, двойной свист вернулся к Уиссу.
Зумы ответили.
4. ЗЕРКАЛА
Пилот рыборазведчика "Флайфиш-131" Фрэнк Хаксли очень не любил утренние дежурства и при первой возможности избегал их. Фрэнк не был лентяем или засоней, хотя при честном самоанализе отречься от некоторой предрасположенности к этим огорчительным качествам было бы трудно. Больше того, как раз эта предрасположенность оказала роковое влияние на его судьбу, подменив рубку космического лайнера кабиной гидросамолета, а битвы с инопланетными чудищами - ежедневным вы слеживанием безобидных рыбьих стай.
Да, Фрэнк был рядовым "рыбоглядом", но душой его правили космические бури. А потому каждый вечер, свободный от дежурства, он садился к видеофону, чтобы прокрутить запись какого-нибудь телебоевика, а таких записей у него было великое множество. Часто за первой записью шла вторая, а то и третья, и Фрэнк забывался лишь под утро, в кошмарном полусне продолжая фантастическую цепь опаснейших приключений.
Можно ли при таких обстоятельствах радоваться утру, да еще такому, как сегодня, хмурому, когда внизу серый океан, покрытый, как говорят летчики, "гусиной кожей" - ровной рябью мелкой волны с белыми барашками.
- Бэк!
Радист не ответил, и Фрэнк, вглядевшись в зеркало заднего обзора, увидел козырек шлема, надвинутый на глаза, и пухлые губы, тронутые той улыбкой отрешенности, которая обычно сопутствует здоровому сну без сновидений. Бэк отдавал ночи не космосу, а земным утехам, но кому важны детали? Важно то, что к сегодняшнему утру они относились на редкость единодушно. А потому Хаксли, вместо того чтобы отчитать помощника, только тяжело вздохнул и начал напевать под нос что-то из вчерашней записи:
Ультразмеи и супервампиры,
все чудовища звездного мира,
не страшны бесшабашному Гарри,
астронавту из штата Техас...
И тут Фрэнк заметил "плешь". Вернее, она все время была перед глазами, чуть наискось пересекая курс самолета, но даже тренированный глаз "рыбогляда" не задерживался на ней из-за непомерной, прямо-таки фантастической ее величины.
- Бэк! - выдохнул Фрэнк севшим голосом. - Бэк!заорал, он во все горло. - Радио!
- Сто тридцать первый слуш... Тьфу! Ты чего?
- Бэк, ну-ка посмотри вниз.
- Смотрю.
- И что ты видишь?
- Воду.
- А дальше?
- Еще больше воды.
- А вот там, к норд-норд-весту... Видишь, "гусиная кожа", а дальше гладко. А?
- Фрэнк, это же тунец идет! Такой косячище... Сроду не видывал...
- Это награда к нам плывет, - уточнил Хаксли и, развернувшись, повел машину к острию треугольной "плеши" - делать предварительные замеры. Бэк взялся за радио.
База ответила не сразу. Видно, там от нынешнего утра тоже ничего хорошего не ждали. Но когда Бэк дважды повторил размеры косяка и прибавил, что рыба идет четырьмя "этажами", в наушниках заволновались три голоса одновременно.
Фрэнк отдал диспетчера Бэку уточнять курс и скорость косяка, а ихтиолога и дельфинолога взял себе, попросив их предварительно говорить по очереди.
- 131-й-Базе. Ихтиологу Петрову. Тунец длинноперый, форма косяка "предполагаемая опасность", строй походный в четыре этажа, вверху и внизу "коренники", взрослые самцы и крупные самки, в середине - молодь. Похоже на капитальное переселение, Пит.
- Петров-131-му. На карте сезонных миграций такого маршрута нет. А кормежки длинноперому тунцу сейчас везде хватает. Так что косяк промысловый, Фрэнк, не беспокойся...
- А что мне беспокоиться? Я свое сделал, об остальном пусть у вас, ученых, голова болит...
- База - 131-му. Дельфинолог Штейн. Хватит болтать. Фрэнк, сколько надо, по-твоему, пастухов для ведения косяка? Когда тунец подойдет к тральщикам, мы еще отряд загонщиков выпустим, а сейчас важно, чтобы косяк не рассыпался и не изменил курса...
- 131-й-Штейну. Право, не знаю... Здесь и так полно дельфинов. Они, по-моему, и ведут косяк... Да, похоже, что косяк ведут дельфины. Не охотятся, а ведут - это точно. Рыбы не трогают, идут, как патрульные подлодки...
- Наши или дикие? Если наши, то сколько их?
Фрэнк с минуту следил за диском УКВ-локатора, на котором плавно кружились маленькие голубые точки, потом, снизившись чуть ли не до самой воды, провел машину над пенными обводами тунцовой армады.
- 131-й-Штейну. Судя по радиометкам, наших дельфинов здесь штук двадцать. Остальные - дикие. Их не меньше сотни. Бросать "трещотку" или подождать?
-Штейн-131-му. Бросайте, Фрэнк, бросайте немедленно. Двадцать обученных пастухов смогут справиться с любой ордой. А "дикари" помогут. По крайней мере, мешать не будут, это точно.
- Петров - 131-му. Так ты говоришь, там дельфины, Фрэнк? Вот тебе и разгадка. Дельфины согнали в одну несколько больших стай и решили сделать нам подарок. Недаром же их натаскивали в "школе". Я уже дал разрешение на отлов косяка. Тралы только крупноячеистые, молодь не пострадает, да и дельфины помогут.
- Дело ваше. Да, Пит, одна просьба: скажи диспетчеру, чтобы поставил нас с Бэком в наблюдение, когда будут брать эту прорву. Хочу посмотреть рыба-то моя все-таки.
- Идет, Фрэнк. Даю отбой.
- Охота человеку... Сам вне очереди напросился, - это проворчал сзади Бэк достаточно внятно, чтобы слышал командир.
- Ладно, старина, успеешь выспаться. Контрольные фото отправил?
- Отправил.
- Давай "трещотку". В хвост косяка, в середочку... Вот так!
Вниз метнулся полупрозрачный купол парашюта, и в океан полетело то, что Фрэнк называл "трещоткой", - хитроумный ультразвуковой приемопередатчик, похожий на большую рыбу-прилипалу. Аппарат действительно "прилипал" к дельфиньей стае и передавал пастухам и загонщикам команды оператора Базы. Дельфины, в свою очередь, докладывали оператору о своих делах на условном языке, который вместе с другими премудростями они изучали в специальной "школе".
Как-то-раз Фрэнк забрел в такую школу вместе с экскурсией. Он, как и все, шумно восторгался необыкновенной сообразительностью "учеников", восхищался их дисциплиной и молниеносной реакцией на команды, несколько недоверчиво выслушал перечень многозначных цифр дохода, в которые вылилось мировому рыболовству "общение с младшими братьями человека" и до слез хохотал, когда двести торчащих из воды клювов, страшно скрипя, старательно вывели хором первый куплет "Гаудеамус игитур".
Но вышел из "школы" он почему-то разочарованный.
Он долго не мог понять - почему. И только потом разобрался кое-как. Дельфины не вызвали у него уважения.
Прежде чем вернуться на Базу, Фрэнк описал над косяком прощальный круг.
В наушниках рокотал драматический баритон диспетчера: "Всем сейнерам и траулерам международной рыбкооперации, находящимся в квадратах... немедленно выйти на двухстороннюю связь с Базой "Поиск-двенадцать дробь пятьсот двадцать восемь"...
Под крылом "Флайфиша" прошел белый пузатый траулер, сердито раздувая под форштевнем пенные усы. На мостике стоял капитан-тоже белый и усатый. И настроение у Тараса Григорьевича, старейшины рыболовецкого клана, было сердитое. Провожая глазами самолет, он мрачно пришептывал:
- Пойду на пенсию. Ей-ей... Да разве это рыбалка? Срамота одна. Самолеты, дельфины... Стой, пока тебе сети рыбой набьют, и не трепыхайся...
- Таким образом, все началось, как часто бывает, со случайности, вернее, со случайного соединения ряда случайностей. Одиночество Нины, одиночество Уисса, пленка, запущенная не на ту скорость. Но главным звеном этой цепи было то, что запись на пленке оказалась скрябинской "Поэмой огня" - гениальным цветомузыкальным конспектом человеческой истории. С Уиссом впервые заговорили на понятном ему языке...
Карагодский шелохнулся в кресле, хотел что-то сказать, но передумал. Пан продолжал тихо, с плохо скрываемой нежностью деда, рассказывающего о школьных подвигах любимого внука:
- После этой ночи Уисс нас буквально замучил. Мы установили в акватории четыре стационарных магнитофона и непрерывно крутили записи. Сначала он требовал только симфоническую музыку, причем со специфическим уклоном.
- Чем -же еще поразил вас дельфин-меломан? - В голосе Карагодского проскальзывали нотки нетерпения и раздражения.
А в открытые иллюминаторы каюты Пана попеременно заглядывали то серое небо, то серое море. С утра слегка штормило, но сейчас волнение почти улеглось. Изредка легкий ветер вздувал неплотно задернутую штору, и тогда в каюте повисала зыбкая морось.
Пан вздохнул.
- Простите, Вениамин Лазаревич. Возможно, это действительно лирика. Но эта лирика заставила нас поновому взглянуть на дельфинов вообще и на наше с ними сотрудничество в частности.
- Яснее.
- Я говорю о ШОДах...
- И о ДЭСПе?
- Да, я говорю и о "Школах Обучения Дельфинов", и о "Дельфиньем Эсперанто", и о многом-многом другом, что исправить гораздо труднее. Конечно, как первый этап исследований... Пожалуй, никого нельзя винить в том, что так получилось. Хотя...
- Винить?!
Олимпийское спокойствие изменило академику. Низкое кресло заскрипело отчаянно, и Карагодский поднялся на Пана, красный, тяжелый, налитый негодованием и обидой.
- Винить?!
Он провел дрожащими пальцами по лацкану пиджака.
- В чем же вы могли бы меня винить, дорогой мой Иван Сергеевич? В том, что я первым-первым!-перешел от слов к делу и занялся приручением дельфинов? В том, что я первым - первым! - поставил это дело на научную основу и организовал первую-первую!- школу для дельфинов, где вместо любительской дрессировки этих животных обрабатывали единственно правильными методами? В том, что разработал способ общения человека с дельфином условный язык команд и отзывов, который потом назвали "дельфиньим эсперанто"? В том, что отдал этой работе без малого десять лет? В том, что государство получило миллионы рублей дохода?..
Голос Карагодского рокотал в каюте, как молодой весенний гром, а Пан тоскливо глядел в иллюминатор. Дождь кончился, в сплошных тучах появились бледноголубые просветы, есть надежда на солнце, самое время работать, а на душе - слякоть. "Ну что за человек такой непутевый! "Я..." "Первый..." "Заслуги..." Действительно - первый. Действительно - заслуги. Не какойлибо горлохват - крупный ученый с мировым именем, бульдожья хватка, колоссальные организаторские способности. И все-таки все время ему мерещатся подвохи, кажется, что его недостаточно хвалят, недостаточно высоко ставят. Комплекс неполноценности какой-то. А ведь умный человек..."
- И более чем странно, я бы сказал, неуважительно слушать мне такое, Иван Сергеевич, от вас, от человека, который в дельфинологии, простите, профан.
- Да бог с вами, Вениамин Лазаревич, я никак не покушаюсь ни на ваш опыт, ни на вашу славу.
- Нет, вы покушаетесь! Покушаетесь на все основы, призывая вернуться к...
- Довольно! Садитесь!
И Карагодский сел. Сел торопливо, почти испуганно - сработал старый полузабытый рефлекс. Сел на краешек кресла, как на краешек студенческой скамьи, как в те далекие времена, когда он, академик Вениамин Карагодский, был проста Веником из четвертой подгруппы, а Пан -самым молодым профессором университета.
- Вот так. А теперь постарайтесь выслушать и понять, что я вам скажу.
Пан зябко повел плечами и тоже сел.
- Раньше многое казалось проще, чем сейчас. Человек всерьез считал себя единственным и самодержавным "царем природы". Ну, а царю все позволено. Возникла идея: приручить дельфина. Выгодно это человеку? Еще как! Начинается работа и. выясняется, что дельфин не просто животное, а разумное животное, с которым, в отличие от сухопутных "слуг человека", можно наладить двухстороннюю связь, общаться. Так это же сущий клад! восклицает человек и берется за дело всерьез, со свойственным ему размахом и напористостью. И вот уже сотни, тысячи "ручных" дельфинов выслеживают для человека рыбьи, стаи, пасут их "до кондиции", гонят к траулерам, загоняют в сети. Покорные, безобидные, готовые на все ради человека.
- Не понимаю вашей иронии, Иван Сергеевич.
- А если дельфин действительно разумное существо?
-Ну, знаете, профессор. Этак можно бог знает до чего договориться. Этак я со своим бульдогом на "вы" разговаривать буду - на всякий случай.
- Не передергивайте, Карагодский. Разумность в том и состоит, чтобы предвидеть последствия своих действий. Я не хочу, чтобы потомки краснели за нас, как мы краснеем за своих предков, истреблявших тех же дельфинов ради технического жира...
- Мы обращаемся с дельфинами вполне гуманно.
- Вот именно - гуманно! То есть по-человечески! А ведь это слово имеет смысл только в отношениях между людьми. А как измерить отношения между человеком и иным .разумом, иным кругом чувств и понятий, иной цивилизацией, в конце концов? То, что хорошо и выгодно для человека, может быть и невыгодно для иного разумного существа. Даже смертельно опасно, если хотите. И наоборот.
- Это уже схоластика, дорогой Иван Сергеевич.
- Это было схоластикой десять лет назад, Карагодский. А сейчас это уже проблема, которую надо решить во что бы то ни стало. И решить сегодня откладывать на завтра уже поздно.
- Не слишком ли?
- Не слишком. Хотите я вам кое-что покажу?
И Пан исчез.
Тарас Григорьевич так и не спустился в радиорубку со своего капитанского мостика. Он только велел радисту прицепить к переговорному корабельному устройству допотопные лопухообразные наушники, дабы "быть в курсе" распоряжений Базы. Подобная вольность разрешалась уставом только в случае "крайней необходимости", но кто укажет точно, где у необходимости край?
Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном "Олеся", в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.
Траулер "Удачливый", поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту - в голову флотилии, между тральщиками "Онегой" и "Звездным". Раньше, когда экономно и быстро "взять косяк" могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше Тарасовой "тройки". Искусно поставленные ими сети "снимали пенку", гасили скорость стаи и нарушали ее монолитность, переливая прямым ходом в разинутые тралы следом идущих судов.
Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили такие операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и траулер "Удачливый", вопреки новым правилам, занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с траулерамигигантами.
Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. "Сбежались, соколики, на готовенькое. Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит..."
А погода быстро и весело менялась. От хмарного утра, от мжистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, а разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит, иначе, чем пасмурным утром.
- Та-рас Гри-го-рич!
Радист высунулся из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.
В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя, а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.
- Я же в сотый раз повторяю: косяк неожиданно изменил курс, где он теперь - можно только гадать.
- А "трещотка"?
- Выбросили они "трещотку". Угнали и выбросили.
- Что вы сказали? - переспросил кто-то по-английски.
- Я говорю, выбросили они "трещотку". Как известно, "трещотка" автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот, они пошли на трюк: все стадо замолчало, а один поднял крик и полным ходом в сторону. "Трещотка" за ним. Отвел он ее подальше и бросил. Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой "трещоткой". Как только дошли до косяка - та же история. "Трещотку" выбросили, сами не вернулись.
Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругать ся. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.
Но сначала надо было кое-что проверить.
- "Удачливый" - Базе. Где там наука? Что замолчала? Дельфи... как это, Штейн, словом, что там поделывает?
- База, Штейн, прием.
- "Удачливый" - Штейну. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то...
- Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не бь:ло. Бывало - не слушали команд или неправильно их понимали. Бывало - ни с того, ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А такое... нет, ничего не понимаю. Ведь это бунт! Форменный, ничем не оправданный бунт против человека! Они угоняют косяк, как заправские пираты! А наших загонщиков, видимо, взяли в плен.
- Словом, дело труба, с научной точки зрения?
- Труба.
И тут Тарас Григорьевич понял окончательно, что пробил его звездный час.
И он рявкнул в эфир, настороженно прислушивающийся к их разговору.
- Что, коты, разучились сами мышей ловить? А если по-старому, без мышеловок этих, а? Собственными лапками за зубками, а? Или зубы повыпадали?
"Коты" озадаченно молчали, и Тарас Григорьевич расправил перед микрофоном усы:
- "Удачливый" - Базе. Предлагаю брать к.осяк без дельфинов, с ходу, по-старому. Примерный курс косяка известен, надо послать туда пару самолетов. И пусть они следят за косяком до нашего прихода. А я поведу флотилию наперерез. Прошу дать "добро".
И даже свою золотошитую фуражку снял Тарас Григорьевич в ожидании ответа-так волновался.
Вдруг не удастся тряхнуть стариной, утереть нос Штейну и прочим, для кого старый Тарас - вроде мамонта в электронной лаборатории. А дельфины... Они тоже рыбаки. Они поймут...
База дала "добро".
Карагодский поискал глазами Пана. Ему хотелось сказать что-то значительное, неопровержимое, что раз и навсегда припрет к стенке нескладного профессора. Но хитрый старик все время находит лазейки. Впрочем, это не страшно. Хозяйственники не читают теоретических монографий по биологии. Этим по горло занятым людям . нужно одно: любой ценой увеличить выход продукции.
И они будут слушать Карагодского, который оперирует понятными категориями тонн и рублей, а не Пана, витающего в сомнительных морально-этических высотах. Карагодского волнуют иные, реальные сложности. И он тоже должен разрешить их в этой экспедиции. С помощью Уисса. Любой ценой разрешить.
А Пана все не было, и академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки свисал синий ситроновый галстук. Если бы профессор незаметно вышел, галстук свалился бы.
Несуразный человек этот Пан. Анекдоты и целые легенды прямо-таки липнут к нему, тянутся за ним, как тесто за пальцами.
Вот хотя бы этот видавший виды галстук. Выражение "галстук Пана" стало расхожим присловьем. Один не лишенный юмора конструктор назвал даже "галстуком Пана" сложный космический прибор.
Много лет, еще с университета, Пан снимает галстук, начиная работать, и вешает его на дверной ручке. Где бы он ни работал: в люксе международной гостиницы или в кабинете вездехода, ползущего в пустыне, - старей галстук висел на страже, оберегая хозяина от бытовых невзгод.