Наживин Иван. На рубежах южных (сборник)

   – Казаки идут! Вернулись из похода!
   Молчат колокола на войсковом соборе, не палят крепостные пушки. Словно старшины и не видят полки, возвращающиеся из тяжелого похода.
   Запыленные, уставшие, подошли черноморцы к Екатеринодару, вступили в крепость. Услышав о возвращении казаков, сюда же на майдан, покинув ярмарку, спешили станичники. Отовсюду неслись дружеские приветствия, радостные восклицания:
   – Василь! Ты ли это?
   – А-а, кум!
   – Здорово, сосед. Живой, здоровый?
   – А що казаку зробится!
   – Как там мои?
   – Живут, хлеб не жуют, бо нет его.
   – У меня там все живые?
   – Придешь, посчитаешь!
   Ряды расстроились, перемешались. Расспрашивали о жизни в станицах, и часто вместо ответа станичники отводили глаза в сторону.
   За спиной Дикуна кто-то спросил:
   – Что-сь Малого не вижу. Сгиб, что ли?
   Федор обернулся. Вытянув шею, по толпе рыскал глазами Кравчина.
   – Нет Леонтия, – ответил кто-то.
   – Царство ему небесное… – Кравчина облегченно вздохнул.
   У собора казаки выстроились по сотням. Чуть в стороне тесной кучкой стояли старшины с Чернышевым. К ним подошло несколько куренных атаманов.
   Начался благодарственный молебен. Над притихшей площадью разносился сочный голос протоиерея, ему вторил бас дьякона. Федор размашисто крестился, а из головы не выходила Анна. Полтора года прошло. Это были тяжелые, трудные годы. Смерть все время стояла рядом. Все это время старался он не думать об Анне, выбросить ее из сердца. И, кажется, утихла боль. А увидел Кравчину, и снова заныла старая рана… И опять встает в памяти Анна, такая, как раньше была: улыбчивая, ясная.
   Вспомнил, как после свадьбы Анны мать утешала его, как могла, подумал: «Надо поискать станичников на ярмарке, расспросить, как там она, старая!»
   Очнулся Федор только когда протоиерей, заканчивая молебен, пропел:
   – О здравии живых тебя, Господи, хвалим!
   – Хвалим! – подхватили дьякон и хор.
   – Царствие небесное убиенным и умершим!..
   – Царствие небесное!
   Высоко подняв крест, протоиерей Порохня осенил им казаков. Выступили вперед полковники, положили на крытый алым сукном стол перначи, свернули войсковое знамя. Расправив плечи, к строю приблизился Кордовский.
   – Славные черноморцы! Вы исполнили свой долг, не нарушив присягу. – Полковник пожевал ус. – Своими подвигами вы еще раз покрыли знамя отцов наших славой и почетом. Государь вас не забудет. Он помнит о вас, о ваших подвигах ратных, о службе вере, царю и отечеству нашему…
   – Речист пан полковник, – вполголоса проговорил Ефим.
   Кто-то из казаков выкрикнул:
   – А довольствие нам за службу отдадут?
   Гул одобрения прокатился по площади. Лицо Кордовского передернулось.
   – Господа есаулы, разводите казаков по куреням и станицам! – зычно скомандовал он.
   – Как так? – разом закричали несколько человек. – Без довольствия?
   – Не выйдет! Некуда нам идти! В хатах один ветер гуляет!
   Строй нарушился. С криками казаки тесным кольцом окружили старшин.
   – Дети наши голодные!
   – Придем домой, а там есть нечего!
   Чернышев, сверкая глазами, ухватился за саблю. Побледневший Кордовский уговаривал:
   – Разойдитесь, панове-добродию! Разойдитесь! Не поднимайте шум!
   – Не пойдем мы в курени, пока не удовольствуете нас!
   Вперед пробрался Дикун, оглянулся на товарищей, снял шапку и поднял ее в вытянутой руке. Шум постепенно смолк.
   – Казаки никуда не пойдут, – твердо проговорил Федор, глядя в глаза Кордовскому. – Пусть выйдет к нам его высокоблагородие Котляревский и выслушает наши жалобы.
   – Смутьян! – рванулся к Дикуну Чернышев, вытаскивая из ножен клинок. Но чьи-то крепкие руки ухватили его, удержали.
   – Опять пугаешь, полковник! Так мы пуганые. А с огнем не балуй. Пока добром просим, свое просим, – бросил Федор Чернышеву и, обращаясь к Кордовскому, продолжал: – Мы жить по-людски хотим, а нам они не дают, – и Дикун кивнул в сторону старшин и куренных атаманов.
   – Верно балакаешь. Правильно! – поддержали его казаки.
   Многие из них втыкали пики в землю, складывали мушкеты на вытоптанную траву.
   Майдан задвигался, забурлил. Казаки начали расходиться по широкой площади, располагаясь лагерем у собора. Заполыхали костры.
   Кордовский, Чернышев, а за ними и другие старшины незаметно исчезли.
   К Дикуну пробрался Собакарь.
   – Ну и ну… Кашу заварили правильную. А вот расхлебаем ли ее?
   Подошли Шмалько и Половой.
   – Ишь как попервоначалу Кордовский мягко стлал, да жестко спать было бы, – пробасил Осип. – Стоило бы разойтись, поодиночке они нас за грудки взяли бы.
   – Старшины, что те хорьки, – пояснил Ефим. – Хорек как залезет в курятник, так попервах зловонный дух выпустит, чтоб куры на сидали почуманели. А как почуманеют да попадают, то тут хорек и пьет их мозги…
   – Самое главное теперь – стоять все за одного, – сказал Дикун. – Давайте, браты, пойдем сейчас по майдану да поговорим по душам с казаками!
   – Правильно! – кивнул Собакарь. – Шоб, значит, все одной веревочкой были связаны. А народ нас поддержит, обязательно поддержит!
 
   Эту ночь Федор спал тревожно, часто просыпался. Голову сверлила мысль: «Что делать дальше?» Не раз вспоминал Леонтия и вздыхал: «Вот кого не хватает».
   Накануне казаки твердо решили стоять на своем и дружно добиваться, чтобы все полагающееся довольствие было выдано им сполна. Кое-кто заговаривал даже, что пора, мол, и земли кошевые поделить по справедливости. Но это были только отдельные, нестройные голоса. Масса казаков встретила их одобрительно, но настороженно – уж слишком смелыми они казались.
   А говорить с начальством, с наказным атаманом и старшинами казаки всем миром поручили Дикуну и Собакарю.
   Небо светлело. Зазвонили к заутрене. Екатеринодар пробуждался. Звенели ведра у колодцев. Из огороженных плетнями дворов хозяйки выгоняли в стадо скотину. Пришел в движение и казацкий стан. За крепостным валом нарастал гул пробуждавшейся ярмарки.
   Накинув на плечи свитку, Дикун направился туда, на ходу переговариваясь с казаками. Он обратил внимание на то, что в лагере, кроме участников похода, появилось много новых, пришлых.
   Немолодой казак, сдвинув папаху на затылок, пел:

 
Ой, що там за шум учынывся,
Що комар та на муси оженывся!
 

   Выйдя за крепостные ворота, Федор сразу же окунулся в людскую толпу. Приехавшие изо всех станиц казаки и закубанские черкесы, купцы и перекупщики торговались, толкались, шутливо переругивались. Дикун высматривал васюринцев – не терпелось узнать, как там дома.
   – Эгей, Федька, – услышал он.
   К нему проталкивался Терентий Тронь.
   – Сосед, здоровый, вернулся? Не гадал, что встречу!
   Терентий дружески хлопнул Федора по плечу.
   – Как видишь, целый, – усмехнулся Дикун.
   Они выбрались из толпы.
   – Что дома? – спросил Дикун. – Мать как?
   Тронь махнул рукой и отвернулся.
   – Ты чего?
   – Померла твоя мать… Еще зимой померла…
   – Померла?
   Тронь неловко топтался на месте.
   – Померла. Померла, значит. С голодухи преставилась… Старая была. Наймичкой не нужна, только жрать.
   Плечи Федора поникли, и весь он как-то обмяк. Только и проговорил:
   – Прощевай, сосед!
   – Постой, Федька! Ты, случаем, за службу грошей не получил? Там причитается с тебя за десять фунтов мучицы… Матери я как-то давал…
   Федор, не глядя на Троня, бросил:
   – Рассчитаюсь.
   Не замечая больше ничего, Дикун повернул в крепость. «Мать, родная! – стучало в голове. – Наказывала, чтоб берег я себя, встречи хотела, ждала.
   С голоду померла! А напротив атаман живет, Баляба проклятый. Что ж он, куска хлеба тебе пожалел? Батько мой за него жизнь отдал не жалея…»
   Федору хотелось плакать – открыто, не стесняясь. По-ребячьи прижаться бы к родному плечу и выплакаться. Но никого близкого, родного у него не осталось на целом свете. Ни батьки, ни матери… Ни Анны…
   И Федора охватывала ярость. Ему хотелось добраться до жирной шеи атамана Балябы, до его горла и давить, давить до того, пока остекленеют рачьи глаза и обмякнет жирное тело. А потом встретить Кравчину – и с ним сделать то же… Да и всех старшин, всех их – тоже передушить бы.
   У войскового правления его окликнули Собакарь, Шмалько и еще два казака:
   – Пойдем к Кордовскому! Думают ли они нам наше довольствие отдать?
   – Что ты сумный такой, друже? – заботливо спросил Собакарь, пропуская вперед других.
   – Мать померла… С голоду померла, – сдавленным голосом ответил Дикун.
   Рука Собакаря легла на его плечо.
   – Горькое горе, – вздохнул он, – что и казать. Да разве вернешь усопшую…
   – Один я остался.
   Никита нахмурился.
   – Человек только тогда один остается, если его люди, как волка-одинца, от себя прогоняют.
   Казаки вошли в правление.
   У Кордовского сидели Чернышев и приехавший из станицы Степан Матвеевич Баляба.
   При виде Балябы у Федора потемнело в глазах. Стараясь не смотреть на него, Дикун хрипло спросил:
   – Пан полковник, когда отдадут нам наше довольствие?
   Кордовский поднялся.
   – Расходитесь по станицам, а довольствие выдадут позже!
   Один из казаков с усмешкой протянул:
   – Пока дождешься кныша, вылезет душа!
   – Нет, пан полковник, ты не обещай, сейчас отдай. А еще требуем мы созвать круг. Недовольны мы своими старшинами и атаманами. По их вине в станицах бедноте всякие обиды чинятся. А Котляревский и бачить того не хочет. Навязали нам его в кошевые.
   – Смутьян! Кто дал тебе право поносить его высокоблагородие? – ударил кулаком по столу Чернышев. – Тимофея Терентьевича сам государь назначил атаманом!
   Федор шагнул к Чернышеву, оборвал:
   – Твое дело телячье, полковник. Сиди и не рыпайся! И атамана нам никто не назначал. Брешете вы все. Сами вы Котляревского выдвинули, чтоб он вас покрывал! Идемте отсюда! – повернулся он к казакам. – У этих живодеров добром своего не возьмешь!
   Казаки направились к двери. Уже с порога Осип обернулся, погрозил Чернышеву кулаком:
   – Погоди, с тебя-то мы еще за все спросим. Не забыли, как ты купцам наш провиант продавал!
   Чернышев густо покраснел, но заставил себя презрительно усмехнуться.
   После обеда в непокорные полки приехал Кордовский. Припекало знойное полуденное солнце. Не слезая с коня, полковник выкрикнул:
   – Ну? Все еще не расходитесь? – И подняв нагайку, пригрозил. – Смотрите, дождетесь!
   – Хлопцы, смотри, какой храбрый, – делая удивленное лицо, проговорил Половой. – Перестань, полковник, брехать на ветер – ты же не наш кутько!
   Лицо Кордовского налилось кровью.
   – Пся кревь, – еле слышно прошептал он.
   – А што, – подмигнув казакам, насмешливо продолжал Ефим. – Истинно брешет, как у моего деда кобель брехал. Тот тоже попервах не гавкал, откинет хвост и спит. Так дед взял и сунул ему под хвост горящее полено. Кобель как взвоет, да по двору, а хвост дымит. С того дня кобель денно и нощно на ветер брехал, точь-в-точь как зараз полковник.
   – Хамы! Бунтовщики! – взорвался Кордовский и, подняв коня на дыбы, поскакал из крепости.
   – Ого! – рассмеялись казаки. – Половой Кордовскому тоже под хвост полено сунул…
 
   Наказной атаман Котляревский был в те дни на Тамани. Он проверял таманское укрепление, а на обратном пути собирался осмотреть крепость Копыл^[2] По дороге в Копыл и разыскал атамана полковник Великий. Загнав двух лошадей, без конвоя, скакал он день и ночь.
   Известие о бунте не на шутку встревожило Котляревского. Взяв полсотни казаков из укрепления и сопровождаемый конвойной сотней, он немедленно отбыл в Екатеринодар.
   Покачиваясь на подушках мягкой рессорной тачанки, Котляревский думал о случившемся. На душе было тревожно: «Как отнесутся к этому в Петербурге?»
   Худощавое, загорелое лицо Котляревского было угрюмо.
   «Что же это? Ведь на старшин руку подняли! На власть! Казнить таких!»
   Но он был твердо уверен, что достаточно его присутствия, и бунтовщики выдадут зачинщиков, покорятся. Не знал Котляревский, что весть о восстании полков уже донеслась до многих станиц, и голытьба поодиночке и отрядами спешила в Екатеринодар…
   Остались позади низовья Кубани. Дорога пошла через плавни. По обеим сторонам стеной стоял камыш. Кое-где сквозь густые заросли еле заметные пролегали кабаньи тропы. Изредка открывались блюдца воды. Вот с одного из них поднялась стая гусей, гогоча, опустилась где-то в глубине камышей. В плавнях жизнь шла своим ходом. Царство диких птиц и зверей жило по своим извечным законам.
   Казаки ехали осторожно. На границе особенно ухо надо держать остро. А зазеваешь, так обовьется вокруг шеи тугой аркан, продадут казака на галеры в далекую Туретчину…
   Кони тревожно фыркнули, рванули постромки.
   – Либо волка, либо человека почуяли, – встревожился Великий.
   Он боязливо оглянулся на охрану. Полковник не доверял теперь и отборной атаманской сотне. Глаза пробежали по пригнувшимся к косматым гривам всадникам. Высокие папахи, мрачные, угрюмые лица. Ни улыбки, ни разговоров.
   «С виду все хорошие, а кто их знает, что у них в головах? Может, и они такие же, как те?»
   Миновали Ивановскую. По правую руку остался курган Дывна могила. На ее вершине маячил сторожевой казачий разъезд.
   К обеду были в Марьянской. Тачанка остановилась у станичного правления – низкого здания с плохо выбеленными стенами.
   – Сле-зай! Ослабь подпруги! – громким, зычным голосом подал команду есаул.
   Котляревский спрыгнул с тачанки и направился в правление. Оттуда уже спешил станичный атаман – дюжий, седоусый сотник. Одет атаман был в старый вылинявший малиновый кунтуш и синие шаровары. Битое оспой лицо стало тоже малиновым, чуб и седые усы вымокли от пота и обвисли. За ним шагали старики, распаренные жарой и хмельным чихирем, к которому они прикладывались, ожидая наказного.
   Гулким басом атаман доложил, что в станице «все, слава богу, в порядке, только два десятка казаков и один урядник ушли в Катеринодар к смутьянам».
   Лицо Котляревского передернулось. Он с раздражением взглянул на тронутый молью, пропотевший малиновый кунтуш атамана и почему-то подумал: «Должно, шарпанул этот кунтуш где-нибудь в панском имении, когда еще запорожцем был!»
   Кивнув головой, наказной нахмурил брови и приказал побыстрее напоить коней, а людям поднести по чарке вина и мяса с хлебом. Сам отказался пройти на атаманское подворье, а пообедал, сидя в тачанке, жареной гусятиной. Неутомимо скрипел колодезный журавель. Казаки быстро заменили упряжку в тачанке.
   И вскоре она уже была за станицей. За ней рысил на уставших лошадях конвой.
   Перевалило за полдень. Степь томилась от зноя и казалась вымершей, только в белесой синеве трепетал неугомонный жаворонок, да иногда, сквозь глухой конский топот, раздавался жалобный крик перепела:
   «Пить-пить!»
   Издали показались вал и плетень Елизаветинского кордона. Котляревский велел ехать шагом, окликнул есаула:
   – А ну, есаул, узнайте, что делается на кордоне.
   Есаул молодецки поднес к папахе ладонь с повисшей на руке нагайкой, козырнул и, объехав тачанку, поскакал к кордону. Минут через десять он вернулся в сопровождении войскового старшины Гулика.
   – Мокий Семенович! – обрадовался Котляревский, когда Гулик, соскочив с коня, грузно зашагал к остановившейся тачанке. – Как очутились здесь, какими судьбами?
   Тот, горько улыбнувшись, передернул плечами.
   – Вынужден был искать вас… – Старшина покрутил головой. – Ох, что там заварилось! Боже мой! Вчера целая толпа подступила к правлению. Ругательные слова кричали на всех старшин и на вас тоже. Оружием угрожали. А всех их подстрекали к тому Дикун, Собакарь, Шмалько и Половой. На беду, ярмарка сейчас, и многие казаки со смутьянами стали заодно.
   Котляревский молчал.
   Великий растерянно переводил взгляд с Гулика на Котляревского, с Котляревского на Гулика.
   – В Екатеринодар вам ехать нельзя, объезжайте его стороной и направляйтесь в Усть-Лабу, – посоветовал Гулик. – Там генерал-майор Спет с Суздальским полком. С ним и приходите, чтоб сила была за плечами.
   Котляревский отрицательно покачал головой.
   – Нет, Мокий Семенович! Попробую уговорить… Плохо, коли в наши, казачьи, дела придется солдат впутывать.
 
   О том, что происходит в Екатеринодаре, Котляревский понял еще у въезда в поселение. Ворота крепости были раскрыты настежь, и там бурлила беспокойная, шумная толпа. Встречные казаки шапок не снимали, по-волчьи сверлили недобрыми взглядами конвой.
   Не заезжая домой, наказной направился прямо в крепость, где расположились восставшие полки.
   – Подождите, – шептал он. – Это вам даром не пройдет!
   Котляревский решил любой ценой погасить вспышку недовольства. Во всем случившемся винил он только Кордовского и полковников, ходивших в персидский поход. «Одни заворовались, меры не знали в своем сребролюбии, а другой гибкости не проявил. Надо было дать казакам хоть часть довольствия – и бунта бы не было, – думал Котляревский. – Пусть бы только разошлись по домам, а там всех зачинщиков поодиночке б взяли…»
   Дробно постукивая копытами по сухой, как камень, дороге, кони внесли коляску в крепость и, не сбавляя хода, понеслись к майдану.
   «Как себя вести с бунтовщиками? – размышлял наказной. – Обещать, что будет по-ихнему? Грозить? Эх, Головатого бы сюда! Умел старый лис с казаками говорить…»
   Он представил себе, как поступил бы покойный Антон Андреевич на его месте. Конечно, он пришел бы к казакам один, без конвоя, невозмутимо посасывая старую люльку. Присел бы с казаками в тени, угостил бы их своим табачком, поговорил бы просто, задушевно. Вспомнил бы совместные походы на Туретчину…
   «Это был бы самый правильный способ справиться с бунтом!» – решил Котляревский.
   Но не было у него умения запросто, дружески беседовать с простым народом, не было и желания понять нужды казаков-«холопов», «быдла», как он мысленно их называл.
   У самой толпы ездовой осадил разгоряченных коней. Тачанку со всех сторон окружили казаки. Котляревский, не сходя на землю, встал, окинул толпу холодным властным взглядом.
   – Чего вы хотите, казаки? Почему не расходитесь по хатам? Или не надоела вам походная жизнь? Или по семьям не соскучились?
   – О чем заговорил! У нас, пан атаман, жизнь походная в печенках сидит! Да только за ту жизнь нам вместо спасибо дулю показали! – ответил за всех Ефим.
   – Правильно Половой говорит. Отдай довольствие! – зашумела толпа.
   – Довольствие вам сегодня же выдадут, и немедленно расходитесь по станицам!
   – Ото добре! Так бы давно! – закричали остальные голоса.
   – Э, нет! – Вперед пробился высокий казак с орлиным носом и черными усами. – Э, нет! – повторил он. – А ежели мы в походе не были, а не меньше ихнего настрадались, так кто ж наши обиды выслушает?
   – Верно, Панасенко!
   – Землю по справедливости делите!
   – Леса всем поровну, а не только старшинам!
   – Не разойдемсь! – ревела толпа.
   – Добудем правду-матку, шо старшины ховают! Не уйдем, пока всего не добьемся!
   – Тише! – поднял руку Котляревский. Шум постепенно затих. – Как я могу запомнить все, что вы кричите? Все по-хорошему на бумаге изложите и в правление подайте. Мы разберемся. – И не выдержал, повысил голос: – А вы добром расходитесь, чтобы худа не вышло!
   – Не грози!
   – Погоняй отсюда!
   – Ты панские замашки брось!
   Какой-то казак в драной свитке заложил два пальца в рот и свистнул так пронзительно, что испуганные кони чуть не выломали оглоблю.
   – Пошел! – подтолкнул Котляревский казака ездового.
   Кони с места перешли в рысь.
   Едва коляска скрылась за куренными строениями, как кто-то из казаков выкрикнул:
   – Письменно жалобу подать!
   – А где Дикун?
   – А вон они!
   Один из казаков указал на протискивающихся сквозь толпу Федора, Осипа и Никиту.
   – Где вы ходите? Тут Котляревский приезжал! Давайте жалобу писать! Грамотеи есть?
   Откуда-то сбоку, от правления, вывернулся маленький, щуплый казак с чернильницей в руках.
   – Жалобу так жалобу.
   Он устроился на крыльце войскового правления, разложил бумагу, открыл чернильницу и почистил перо о свои спутанные рыжие патлы.
   – Бумагу бы другую надо! – Казак-грамотей покачал головой. – Гербовую, орленую!
   – И такая пойдет! Пиши!
   – Жалоба атаману войска Черноморского от всех казаков, – вывел на бумаге добровольный писарь.
   Кто-то добавил:
   – От всех казаков, бывших и не бывших в походе!
   – Дописываю! – Перо снова заскрипело.
   Со всех сторон посыпалось:
   – Жалуемся на своих атаманов. Они незаконно нас на кордоны отправляют, а кой-кто откупается от службы!
   – Довольствие за поход нам не выдали, а старшины и полковники провиант продали и деньги себе взяли!
   – Не все сразу, не успеваю писать!
   К писарю протиснулся Коваль.
   – Пиши! Землю делят не по справедливости!
   Не успел Андрей отойти в сторону, как другой казак уж подсказывал:
   – Запиши: старшины лес рубят, а до нас только щепки долетают!
   – Они суконные свитки носят, а мы задом светим!
   – Пановали старшины и годи!
   – Допиши! Хай прогонят всех атаманов, новых будем выбирать!
   Пот мелкими каплями стекал по лицу писаря, он не успевал вытирать его.
   – Кончил, господа казаки! – наконец проговорил он.
   – Писал писака, а читать будет собака, – пошутил один из казаков.
   – Кто жалобу вручит?
   – Дикун и Шмалько!
   – Да пусть скажут, что не разойдемся, покуда жалоба без ответа будет!
   – Верно! Бери бумагу, Дикун!
 
   Котляревский встретил Дикуна и Шмалько сдержанно, холодно, но вежливо. Прочитал жалобу, повел плечами:
   – Довольствие вам выдадут, а остальное в жалобе считаю написанным без основания. Так и передайте казакам. И еще, – он прошелся по канцелярии, – в последний раз говорю: добром расходитесь. А вам, Дикун и Шмалько, мой совет – вы первые начали смуту, вам первым и кончать ее…
   Ни с чем вернулись на майдан Федор и Осип, передали ответ наказного.
   Расшумелись еще больше казаки:
   – Тут будем стоять, не разойдемся!
   – Брешет, мы по справедливости жалуемся!..
   – Душу из старшины вытрясем, а своего добьемся!..
   На четырнадцатый день бунта Котляревский действовал решительно. Вызвав Кордовского, он приказал арестовать Дикуна и Шмалько.
   Выполнять распоряжение атамана приказано было полковнику Чернышеву, майорам Чепеге и Еремееву, поручику Шелесту и прапорщикам Голеновскому и Аксентьеву. В помощь Чернышеву Котляревский с умыслом выбрал людей, присланных из Петербурга, казачеству не знакомых. Они, по мнению атамана, будут действовать смело. Чернышев пытался увильнуть от неприятного поручения, но Котляревский прикрикнул на него:
   – Сами разозлили казаков своими неподобающими делами, а теперь за чужие спины хотите схорониться!
   Шли молча, и только на майдане Аксентьев шепнул Голеновскому:
   – Что-то нет у меня веры, что кончится это добром…
   Уже перевалило за полдень. Многие казаки ушли на ярмарку, а большинство, разбившись на кучки, сидело в холодке.
   Заметив вооруженных офицеров, казаки прекращали разговоры, поднимались, шли за ними. Шум на майдане стихал.
   – С чем пожаловали? – спросил кто-то из толпы.
   Ему никто не ответил.
   Дождавшись, пока все утихнут, Чернышев вызвал:
   – Дикун, Шмалько!
   Раздвигая казаков, Федор и Осип подошли к полковнику. Глядя Чернышеву в глаза, Дикун спросил:
   – Что скажешь, полковник?
   Все замерли.
   – За подстрекательство к бунту распоряжением атамана войска вы арестованы, – объявил полковник. – Взять их под караул.
   Аксентьев и Шелест рванули из ножен шашки, стали по бокам арестованных. Казаки взволновались:
   – Наших берут!
   – Мало они настрадались!
   Кто-то отчаянно, с надрывом выкрикнул:
   – Бей старшин!
   – Бей! – подхватили другие.
   Толпа ринулась вперед. Подмяли Чепегу. Майор Еремеев потянул саблю, но Шмалько ударом кулака сбил его с ног. Еремеев, крякнув, мешком осел на землю. Шелест, пятясь, отбивался шашкой от наседавших казаков. Кто-то, зайдя сбоку, ударил его тупым концом пики по голове. Шелест упал. Аксентьев успел нырнуть в войсковой собор.
   – Гляньте, Чернышев-то! – крикнул Собакарь и погнался за убегавшим полковником.
   Тот был уже на ступеньках войскового правления, как Никита с силой ударил его пикой. Полковник, взмахнув руками, свалился на ступеньки. Кровь темным ручьем потекла вниз, впитываясь в горячую землю.
   Прапорщик Голеновский успел запереться в караулке. В единственный оконный проем высунул ствол пищали. Раздался выстрел.
   Толпа отхлынула. Ствол скрылся, но сейчас же высунулся вновь.
   – Там пищали заряженные! – закричал кто-то.
   Несколько казаков, зайдя со стороны, нажали на дверь. Сбитая из толстых дубовых досок, она не поддавалась.
   – Смотрите, как откроется, он в вас и выпалит, – снова раздался предупреждающий голос.
   – Слушай! – закричали казаки. – Выходи подобру, лучше будет!
   Голеновский не отозвался.
   Казаки начали совещаться.
   – Запалить его! – предложил кто-то.
   – Верно! – подхватило несколько голосов.
   Все бросились за камышом, сложенным невдалеке.