Их остановил Собакарь.
– Сушь такая, все пожаром пойдет!
Посмотрев в сторону караулки, Дикун проговорил:
– А мы его, такого-сякого, попробуем по-другому.
Незаметно для Голеновского он прокрался вдоль вала к караулке и затаился за углом. Бесшумно, шаг за шагом продвигался Федор к окну. Казаки наблюдали за ним. Голеновский, видимо, тоже догадывался, что нападавшие что-то замышляют. Ствол пищали беспокойно поворачивался то в одну сторону, то в другую, нащупывая цель. Когда до окна осталось не больше шага, Дикун прыгнул и с силой рванул обеими руками за ствол. Грянул выстрел, и выдернутая из рук Голеновского пищаль отлетела в сторону. Не давая прапорщику опомниться, Федор прыгнул в окно и своим телом вышиб тяжелую раму. Сбив Голеновского с ног, он виском ударился о дубовую стойку нар. В голове зазвенело. Хрипло выкрикивая ругательства, прапорщик потянулся к пищали. Но в окне показались еще два казака. Один из них открыл дверь. Ворвавшаяся толпа вытащила Голеновского из караулки и, раскачав, бросила на поднятые пики.
– Котляревского! Идем к Котляревскому! – выкрикнул Дикун.
И казаки хлынули в правление. Но атамана там уже не было.
– Идемте к нему до дому! Поглядим, как живет пан наказной! Пусть гостей принимает! – И толпа, выкатившись из крепости, обрастая по пути казаками, приехавшими на ярмарку, устремилась к дому наказного.
Затрещали выбитые ворота, гомон наполнил двор. Зазвенели стекла. Казаки обыскали все подворье, но Котляревского нигде не было. Не нашли никого и из семьи атамана.
– Дэ ж он, бисов сын?
– Да чего вы его тут шукаете! Тут же его нэма! – крикнул кто-то из вновь вбежавших во двор.
– А ты шо, Андрий, знаешь, дэ атаман?
– Втик! Сам видел… С ним Кордовский и Баляба.
– От так атаман! Шо кот шкодливый.
– Какой он к черту атаман. Он мне такой атаман, как тебе султан турецкий батько!
– А ну, ходимте на круг! Кошевого и старшин себе выберем! – предложил один из казаков.
– На круг! – и толпа устремилась в крепость.
Заполнив майдан, стуча об землю пиками и пищалями, стали казаки кругом, как стояли еще деды их на Сечи, закричали:
– Кого кошевым выберемо?
Несколько казаков выкрикнуло:
– Дикуна! Дикуна!
– Молодой еще! – заартачились станичники. – Не желаем! Чуприну кошевым!
– Не хотим Чуприну! – закричали другие казаки. – Дикуна хотим!
– Чуприну!
– Дикуна!
Выбрав время, когда толпа на какую-то минуту приумолкла, Собакарь предложил:
– Ни того, ни другого! Повременим с кошевым. Дело терпит!
Толпа опять зашумела.
– Правильно! Зачем нам кошевой!
– Та хиба ж не знаешь? Нашему Луки и черт с руки!
Казаки рассмеялись. Кто-то снова выкрикнул.
– Собакарь дело сказал. Пока повременим с кошевым!
– Давайте тильки старшин выберемо!
– Ладно, хай будет по-вашему!
– Дикуна войсковым есаулом!
– Оце добре, по его зубам!
– А он шо, тебя кусал?
– Войсковым есаулом Федора! – дружно поддержали все. – Пусть командует до кошевого над нами!
– Доверяем!
– Шмалько войсковым пушкарем! Он пушкарь добрый!
– Согласны!
– А кого полковником на меновой двор?
– Как кого? Собакаря! Справедливей его неду!
– А соль не пропьет?
– Та нет, он горилки в рот не берет.
– Пока не подносят.
– Собакаря полковником! Собакаря!
– Какого черта новые старшины в круг не выходят?
– Выходите в круг! Кажитесь товариству!
Когда вновь избранные старшины, скинув шапки, вышли в круг и, кланяясь на все стороны, стали благодарить за доверие, какой-то старый казак набирал пригоршни пыли и посыпал им головы.
– Так, так, – смеялась толпа, – хай не зазнаются, а то разом скинем… Хай помнят запорожский обычай!
Неподалеку от дороги, ведущей из Екатеринодара на Кореновскую, расположен один из хуторов полковника Кордовского. Сколько ни окидывай взглядом широкую степь – кругом земли пана полковника: тридцать десятин под яровыми, а все остальное – выпасы. Для такого хозяйства выпасов много требуется. Лошадей у наказного больше сотни пар, коров три десятка, отара овец да полторы сотни ульев…
На хуторе, кроме управляющего и старого пасечника, пять работников. С ними вместе живет и Митрий. Так и приписали его под этим именем в войске.
За два года узнал Митрий жизнь казачью, осмелел, исчезла прежняя робость, с которой стоял когда-то перед Степаном Матвеевичем.
Известие о бунте дошло до хутора не сразу. Рассказали о нем возвращавшиеся с ярмарки казачки. Ехали они в станицу без мужей.
– Мы чоловиков там оставили, годи им за спидници держаться.
Как-то в полдень, укрывшись под навесом, Митрий чинил сбрую. Кожа воняла дегтем и конским потом. Она была твердой, как железо, и швайка с трудом прокалывала ее.
На хуторе в этот час находились управляющий, пасечник да Митрий. Остальные работники были в степи.
Под навес пришел дед пасечник – маленький, щуплый, в соломенном бриле. Присел рядом и, глядя в пыльную степь, стал жаловаться на засуху, на плохой взяток.
– Не с чего моим кормилицам сладкий сок брать, все цветики сохнут, – вздыхал дед. – Прямо беда!
– И как ты, дед Афанасий, пчел не боишься? Старый пасечник добродушно рассмеялся:
– А чего их бояться? Пчела доброго человека не тронет. А кто к улью со злой думкой идет, того она духом чует… Пчела тварь божья… – Старик пожевал беззубым ртом и продолжал: – Рассказывал мне еще мой дед такую присказку. Поспорили раз лошадь, бык и корова, кто из них больше трудится? Каждый говорит – «я». И решили они: «Пусть будет судьей сам Господь». Пошли к богу. Выслушал он их и так отвечает: «Больше маленькой пчелы никто не трудится. Вас человек кормит, а она и себе пропитание добывает и человеку дает». Вот она какая, эта самая пчелка!
Откуда-то из степи, в облаке пыли, вынырнуло десятка два конных казаков.
– Эй, дедусь, у вас воды напиться можно? – спросил бойкий казачок.
– Пейте! Вода в колодце не меряная.
Старик, а за ним и Митрий подошли к казакам. Спешившись, они по очереди подходили к бадье. Кони жадно тянулись к колоде с водой. Из хаты вышел управляющий.
– Куда путь-дорогу держите?
Тот же казачок, что просил напиться, отер рукавом потрескавшиеся губы, ответил:
– Чи разве не слыхали, какую кутерьму подняли казаки, которые из похода вернулись? Ось и мы к ним до гурта едем…
– Гуртом и батьку добре бить, – подсказал пасечник.
– А у нас, дедусь, батьки нет. Чи Котляревский и наши куренные нам батьки? Они с нас шкуру дерут. От мы теперь и едем правду добуваты.
– Ну, коли вы за правду, то дай вам бог удачи… Был бы и я помоложе, тоже б с вами пошел.
– Не тужи, дедусь, мы и без тебя не сплошаем. Есть у нас в руках сабли.
– А ты вроде не старый, а чего тут, в степу, огинаешься? – спросил Митрия один из казаков. – Или, может, своей жизнью доволен? Или не казак?
Несколько человек обернулись к Митрию.
– Нет, уже казак, – хмуро ответил он.
– Три дня без году, – ехидно хихикнул управляющий. Митрий метнул на него косой взгляд и, вздохнув, пошел под навес.
– Шо на человека лаешь, як пес? За что его обидел? – напали на управляющего казаки. – Душа твоя холопская!
Управляющий торопливо скрылся в хате. Казаки сели на коней.
– Прощай, дедусь!
– Эй, парень! – крикнул Митрию казачок с перебитым носом. – Надумаешь, приходи до нашего табора! – И, стегнув коней, казаки зарысили по дороге на Екатеринодар…
Митрий долго сидел под навесом, задумчиво глядя на колышущуюся в знойном мареве степную даль. Воля! Сколько лет он мечтал о ней, мечтал о свободной, вольной земле. И что же? Тут тоже вольная волюшка закована в тяжкие цепи. И здесь люди маются в тяжелом труде, добывая себе кусок горького хлеба, а богатеи их трудом набивают себе мошну.
Может быть, только теперь выйдет воля-волюшка на свет белый, сбросит оковы, даст людям счастливую долю…
Над ухом вдруг раздался резкий голос управляющего:
– Чего ж это ты, казак москальский, баклуши бьешь? Иль в паны вышел? Да я тебя, басурмана такого…
Митрий поднял мрачное, задумчивое лицо.
– Почто лаешься?
– Почто, почто! Да я тебе сейчас, матери твоей черт, как поднесу!
Словно какая-то посторонняя сила вдруг подняла Митрия с земли и толкнула к управляющему. Костлявый кулак словно сам собой ткнулся в птичье, остроносое лицо атаманского прислужника. Тот отлетел в сторону и шлепнулся в горячую дорожную пыль…
В этом ударе Митрий излил всю свою обиду, весь гнев.
– Пошел вон, барский кобелина! Скройся с глаз, пока живой! – зычным голосом крикнул Митрий.
Управляющий торопливо скрылся в своей хате, вытирая рукавом окровавленное лицо.
В тот же вечер Митрий оседлал панского коня и ускакал в Екатеринодар..
Старые дубы, омытые прошедшим к вечеру коротким ливнем, таинственно шелестели листвой. Дождь смыл кровь у войскового правления. Неожиданно налетевшая гроза на время разогнала ярмарку.
После дождя Дикун долго сидел под развесистым дубом, вслушиваясь в неясные шорохи его листвы. Сейчас он впервые почувствовал, какую большую ответственность несет перед казаками, доверившими ему командование ими. Он понимал, что старшины не смирятся с тем, что народ хочет установить свой порядок. Предстояла борьба упорная, жестокая.
«А что делать с теми старшинами и атаманами, которые остались здесь? Расправиться с ними? А не хуже ли будет? Тогда все богатеи уйдут к Котляревскому, увеличат его силу».
Дикун не сомневался, что Котляревский вернется в Екатеринодар.
Ночью Федору чудные сны снились. Вот они с матерью сажают деревья в саду… Рядом Баляба… Откуда ни возьмись, батько идет, высокий, плечистый. Смотрит он с удивлением на мать и говорит: «Так мне ж сказали, что ты померла! – А потом поворотился к Балябе и с укором: – А еще другом назывался…»
Проснулся Федор, когда чуть-чуть начало светлеть.
«Так! Раз замахнулся – надо бить», – решил он.
Как только рассвело, Дикун, по совету Собакаря, вывел восставшие полки из крепости и расположил их лагерем у кладбища.
– Так будет надежней, – сказал Никита. – Тут нас при случае станичники поддержат, да и вся голытьба, что на ярмарке, на нашей стороне.
А ярмарка с каждым днем становилась все многолюдней. В лагерь один за другим подходили станичники. Шли они сюда не шутки ради, не для праздного любопытства. Придя, спрашивали:
– Где тут у вас самый главный?
И получив ответ, направлялись к Дикуну.
– Приймай, атаман, до своего войска, бо дуже я на свою жизнь недоволен. Ось тут у меня сидят наши старшины да подстаршинники[3].
Федор распределял их по куреням. Попал в один из куреней и бывший крепостной Митрий…
Ночью на обрывистом берегу Кубани состоялось совещание главарей бунта. Тут не было ни генералов, ни полковников, не было и старшин. Здесь, на траве, по-турецки поджав ноги, при ясном свете луны сидели люди в изношенных свитках, с тяжелыми, мозолистыми руками. Привел сюда Федор и Митрия. Среди вожаков мало было тех, кто ходил в поход на Каспий, – Дикун, Шмалько, Собакарь да Половой. Остальные были посланцы станичной бедноты, примкнувшей к смуте.
Говорили негромко, с уверенностью.
– Казаки не подведут, – басил Осип, – они дуже злые.
– Кубань вся за нас будет, – заверил седоусый казак Чуприна, служивший с Дикуном еще на кордоне.
Федор слушал, не перебивая. Неожиданно Митрий вставил:
– Кубань-то дело хорошее, да одной ей не продержаться. – Все насторожились. Митрий продолжал: – У царя солдат много, а казаков одних – что, тьфу! – Он сплюнул.
Собакарь вспыхнул.
– Ты что же, собачий сын, сам в казаки приписался, а нас поносишь?
Митрий спокойно возразил:
– Душно тут у вас. К нам идти надо. В губерниях крестьяне бунтуют, они нам подмога. А здесь пропадем мы пропадом.
– Экий ты, Митрий, горячий, охолонь трошки! – спокойно возразил Дикун. – Дай бог у себя дома управиться, а там видно будет. Чего загодя шкуру медведя делить…
– В своем приходе намолимся, а потом в чужой приход пойдем, – поддакнул Ефим.
Замолчали. От гор повеяло прохладой. Где-то далеко за Кубанью мерцал, вспыхивая и затухая, костер. Темной стеной смутно рисовался лес, почти вплотную подступающий к крепости.
– Осип! – нарушил молчание Дикун. – Пушки и порох в порядке держи, наготове… Всего можно ждать…
– Это верно! – поддержали все.
– А на вас, станичники, – обратился Федор к казакам, – вся наша надежда. Большое мы дело начали. Надумали мы скинуть своих атаманов и старшин, своих выбрать. Чтоб наше казачество вольным было. Чтоб была у нас своя, вольная казацкая Кубанская Сечь. А для этого должны мы немедля ехать каждый по своим станицам, народ созывать, атаманов скидывать да спешить сюда на помощь.
– Як пробудятся черноморцы, – поддержал Собакарь, – то там и донцы за оружие возьмутся. Они еще от прошлого не остыли[4].
Он встал. За ним поднялись и другие.
– Поклянемся, други, что крепко будем вместе держаться… – предложил Дикун.
И раскатилось над Кубанью:
– Клянемся!
Глава VI
– Сушь такая, все пожаром пойдет!
Посмотрев в сторону караулки, Дикун проговорил:
– А мы его, такого-сякого, попробуем по-другому.
Незаметно для Голеновского он прокрался вдоль вала к караулке и затаился за углом. Бесшумно, шаг за шагом продвигался Федор к окну. Казаки наблюдали за ним. Голеновский, видимо, тоже догадывался, что нападавшие что-то замышляют. Ствол пищали беспокойно поворачивался то в одну сторону, то в другую, нащупывая цель. Когда до окна осталось не больше шага, Дикун прыгнул и с силой рванул обеими руками за ствол. Грянул выстрел, и выдернутая из рук Голеновского пищаль отлетела в сторону. Не давая прапорщику опомниться, Федор прыгнул в окно и своим телом вышиб тяжелую раму. Сбив Голеновского с ног, он виском ударился о дубовую стойку нар. В голове зазвенело. Хрипло выкрикивая ругательства, прапорщик потянулся к пищали. Но в окне показались еще два казака. Один из них открыл дверь. Ворвавшаяся толпа вытащила Голеновского из караулки и, раскачав, бросила на поднятые пики.
– Котляревского! Идем к Котляревскому! – выкрикнул Дикун.
И казаки хлынули в правление. Но атамана там уже не было.
– Идемте к нему до дому! Поглядим, как живет пан наказной! Пусть гостей принимает! – И толпа, выкатившись из крепости, обрастая по пути казаками, приехавшими на ярмарку, устремилась к дому наказного.
Затрещали выбитые ворота, гомон наполнил двор. Зазвенели стекла. Казаки обыскали все подворье, но Котляревского нигде не было. Не нашли никого и из семьи атамана.
– Дэ ж он, бисов сын?
– Да чего вы его тут шукаете! Тут же его нэма! – крикнул кто-то из вновь вбежавших во двор.
– А ты шо, Андрий, знаешь, дэ атаман?
– Втик! Сам видел… С ним Кордовский и Баляба.
– От так атаман! Шо кот шкодливый.
– Какой он к черту атаман. Он мне такой атаман, как тебе султан турецкий батько!
– А ну, ходимте на круг! Кошевого и старшин себе выберем! – предложил один из казаков.
– На круг! – и толпа устремилась в крепость.
Заполнив майдан, стуча об землю пиками и пищалями, стали казаки кругом, как стояли еще деды их на Сечи, закричали:
– Кого кошевым выберемо?
Несколько казаков выкрикнуло:
– Дикуна! Дикуна!
– Молодой еще! – заартачились станичники. – Не желаем! Чуприну кошевым!
– Не хотим Чуприну! – закричали другие казаки. – Дикуна хотим!
– Чуприну!
– Дикуна!
Выбрав время, когда толпа на какую-то минуту приумолкла, Собакарь предложил:
– Ни того, ни другого! Повременим с кошевым. Дело терпит!
Толпа опять зашумела.
– Правильно! Зачем нам кошевой!
– Та хиба ж не знаешь? Нашему Луки и черт с руки!
Казаки рассмеялись. Кто-то снова выкрикнул.
– Собакарь дело сказал. Пока повременим с кошевым!
– Давайте тильки старшин выберемо!
– Ладно, хай будет по-вашему!
– Дикуна войсковым есаулом!
– Оце добре, по его зубам!
– А он шо, тебя кусал?
– Войсковым есаулом Федора! – дружно поддержали все. – Пусть командует до кошевого над нами!
– Доверяем!
– Шмалько войсковым пушкарем! Он пушкарь добрый!
– Согласны!
– А кого полковником на меновой двор?
– Как кого? Собакаря! Справедливей его неду!
– А соль не пропьет?
– Та нет, он горилки в рот не берет.
– Пока не подносят.
– Собакаря полковником! Собакаря!
– Какого черта новые старшины в круг не выходят?
– Выходите в круг! Кажитесь товариству!
Когда вновь избранные старшины, скинув шапки, вышли в круг и, кланяясь на все стороны, стали благодарить за доверие, какой-то старый казак набирал пригоршни пыли и посыпал им головы.
– Так, так, – смеялась толпа, – хай не зазнаются, а то разом скинем… Хай помнят запорожский обычай!
Неподалеку от дороги, ведущей из Екатеринодара на Кореновскую, расположен один из хуторов полковника Кордовского. Сколько ни окидывай взглядом широкую степь – кругом земли пана полковника: тридцать десятин под яровыми, а все остальное – выпасы. Для такого хозяйства выпасов много требуется. Лошадей у наказного больше сотни пар, коров три десятка, отара овец да полторы сотни ульев…
На хуторе, кроме управляющего и старого пасечника, пять работников. С ними вместе живет и Митрий. Так и приписали его под этим именем в войске.
За два года узнал Митрий жизнь казачью, осмелел, исчезла прежняя робость, с которой стоял когда-то перед Степаном Матвеевичем.
Известие о бунте дошло до хутора не сразу. Рассказали о нем возвращавшиеся с ярмарки казачки. Ехали они в станицу без мужей.
– Мы чоловиков там оставили, годи им за спидници держаться.
Как-то в полдень, укрывшись под навесом, Митрий чинил сбрую. Кожа воняла дегтем и конским потом. Она была твердой, как железо, и швайка с трудом прокалывала ее.
На хуторе в этот час находились управляющий, пасечник да Митрий. Остальные работники были в степи.
Под навес пришел дед пасечник – маленький, щуплый, в соломенном бриле. Присел рядом и, глядя в пыльную степь, стал жаловаться на засуху, на плохой взяток.
– Не с чего моим кормилицам сладкий сок брать, все цветики сохнут, – вздыхал дед. – Прямо беда!
– И как ты, дед Афанасий, пчел не боишься? Старый пасечник добродушно рассмеялся:
– А чего их бояться? Пчела доброго человека не тронет. А кто к улью со злой думкой идет, того она духом чует… Пчела тварь божья… – Старик пожевал беззубым ртом и продолжал: – Рассказывал мне еще мой дед такую присказку. Поспорили раз лошадь, бык и корова, кто из них больше трудится? Каждый говорит – «я». И решили они: «Пусть будет судьей сам Господь». Пошли к богу. Выслушал он их и так отвечает: «Больше маленькой пчелы никто не трудится. Вас человек кормит, а она и себе пропитание добывает и человеку дает». Вот она какая, эта самая пчелка!
Откуда-то из степи, в облаке пыли, вынырнуло десятка два конных казаков.
– Эй, дедусь, у вас воды напиться можно? – спросил бойкий казачок.
– Пейте! Вода в колодце не меряная.
Старик, а за ним и Митрий подошли к казакам. Спешившись, они по очереди подходили к бадье. Кони жадно тянулись к колоде с водой. Из хаты вышел управляющий.
– Куда путь-дорогу держите?
Тот же казачок, что просил напиться, отер рукавом потрескавшиеся губы, ответил:
– Чи разве не слыхали, какую кутерьму подняли казаки, которые из похода вернулись? Ось и мы к ним до гурта едем…
– Гуртом и батьку добре бить, – подсказал пасечник.
– А у нас, дедусь, батьки нет. Чи Котляревский и наши куренные нам батьки? Они с нас шкуру дерут. От мы теперь и едем правду добуваты.
– Ну, коли вы за правду, то дай вам бог удачи… Был бы и я помоложе, тоже б с вами пошел.
– Не тужи, дедусь, мы и без тебя не сплошаем. Есть у нас в руках сабли.
– А ты вроде не старый, а чего тут, в степу, огинаешься? – спросил Митрия один из казаков. – Или, может, своей жизнью доволен? Или не казак?
Несколько человек обернулись к Митрию.
– Нет, уже казак, – хмуро ответил он.
– Три дня без году, – ехидно хихикнул управляющий. Митрий метнул на него косой взгляд и, вздохнув, пошел под навес.
– Шо на человека лаешь, як пес? За что его обидел? – напали на управляющего казаки. – Душа твоя холопская!
Управляющий торопливо скрылся в хате. Казаки сели на коней.
– Прощай, дедусь!
– Эй, парень! – крикнул Митрию казачок с перебитым носом. – Надумаешь, приходи до нашего табора! – И, стегнув коней, казаки зарысили по дороге на Екатеринодар…
Митрий долго сидел под навесом, задумчиво глядя на колышущуюся в знойном мареве степную даль. Воля! Сколько лет он мечтал о ней, мечтал о свободной, вольной земле. И что же? Тут тоже вольная волюшка закована в тяжкие цепи. И здесь люди маются в тяжелом труде, добывая себе кусок горького хлеба, а богатеи их трудом набивают себе мошну.
Может быть, только теперь выйдет воля-волюшка на свет белый, сбросит оковы, даст людям счастливую долю…
Над ухом вдруг раздался резкий голос управляющего:
– Чего ж это ты, казак москальский, баклуши бьешь? Иль в паны вышел? Да я тебя, басурмана такого…
Митрий поднял мрачное, задумчивое лицо.
– Почто лаешься?
– Почто, почто! Да я тебе сейчас, матери твоей черт, как поднесу!
Словно какая-то посторонняя сила вдруг подняла Митрия с земли и толкнула к управляющему. Костлявый кулак словно сам собой ткнулся в птичье, остроносое лицо атаманского прислужника. Тот отлетел в сторону и шлепнулся в горячую дорожную пыль…
В этом ударе Митрий излил всю свою обиду, весь гнев.
– Пошел вон, барский кобелина! Скройся с глаз, пока живой! – зычным голосом крикнул Митрий.
Управляющий торопливо скрылся в своей хате, вытирая рукавом окровавленное лицо.
В тот же вечер Митрий оседлал панского коня и ускакал в Екатеринодар..
Старые дубы, омытые прошедшим к вечеру коротким ливнем, таинственно шелестели листвой. Дождь смыл кровь у войскового правления. Неожиданно налетевшая гроза на время разогнала ярмарку.
После дождя Дикун долго сидел под развесистым дубом, вслушиваясь в неясные шорохи его листвы. Сейчас он впервые почувствовал, какую большую ответственность несет перед казаками, доверившими ему командование ими. Он понимал, что старшины не смирятся с тем, что народ хочет установить свой порядок. Предстояла борьба упорная, жестокая.
«А что делать с теми старшинами и атаманами, которые остались здесь? Расправиться с ними? А не хуже ли будет? Тогда все богатеи уйдут к Котляревскому, увеличат его силу».
Дикун не сомневался, что Котляревский вернется в Екатеринодар.
Ночью Федору чудные сны снились. Вот они с матерью сажают деревья в саду… Рядом Баляба… Откуда ни возьмись, батько идет, высокий, плечистый. Смотрит он с удивлением на мать и говорит: «Так мне ж сказали, что ты померла! – А потом поворотился к Балябе и с укором: – А еще другом назывался…»
Проснулся Федор, когда чуть-чуть начало светлеть.
«Так! Раз замахнулся – надо бить», – решил он.
Как только рассвело, Дикун, по совету Собакаря, вывел восставшие полки из крепости и расположил их лагерем у кладбища.
– Так будет надежней, – сказал Никита. – Тут нас при случае станичники поддержат, да и вся голытьба, что на ярмарке, на нашей стороне.
А ярмарка с каждым днем становилась все многолюдней. В лагерь один за другим подходили станичники. Шли они сюда не шутки ради, не для праздного любопытства. Придя, спрашивали:
– Где тут у вас самый главный?
И получив ответ, направлялись к Дикуну.
– Приймай, атаман, до своего войска, бо дуже я на свою жизнь недоволен. Ось тут у меня сидят наши старшины да подстаршинники[3].
Федор распределял их по куреням. Попал в один из куреней и бывший крепостной Митрий…
Ночью на обрывистом берегу Кубани состоялось совещание главарей бунта. Тут не было ни генералов, ни полковников, не было и старшин. Здесь, на траве, по-турецки поджав ноги, при ясном свете луны сидели люди в изношенных свитках, с тяжелыми, мозолистыми руками. Привел сюда Федор и Митрия. Среди вожаков мало было тех, кто ходил в поход на Каспий, – Дикун, Шмалько, Собакарь да Половой. Остальные были посланцы станичной бедноты, примкнувшей к смуте.
Говорили негромко, с уверенностью.
– Казаки не подведут, – басил Осип, – они дуже злые.
– Кубань вся за нас будет, – заверил седоусый казак Чуприна, служивший с Дикуном еще на кордоне.
Федор слушал, не перебивая. Неожиданно Митрий вставил:
– Кубань-то дело хорошее, да одной ей не продержаться. – Все насторожились. Митрий продолжал: – У царя солдат много, а казаков одних – что, тьфу! – Он сплюнул.
Собакарь вспыхнул.
– Ты что же, собачий сын, сам в казаки приписался, а нас поносишь?
Митрий спокойно возразил:
– Душно тут у вас. К нам идти надо. В губерниях крестьяне бунтуют, они нам подмога. А здесь пропадем мы пропадом.
– Экий ты, Митрий, горячий, охолонь трошки! – спокойно возразил Дикун. – Дай бог у себя дома управиться, а там видно будет. Чего загодя шкуру медведя делить…
– В своем приходе намолимся, а потом в чужой приход пойдем, – поддакнул Ефим.
Замолчали. От гор повеяло прохладой. Где-то далеко за Кубанью мерцал, вспыхивая и затухая, костер. Темной стеной смутно рисовался лес, почти вплотную подступающий к крепости.
– Осип! – нарушил молчание Дикун. – Пушки и порох в порядке держи, наготове… Всего можно ждать…
– Это верно! – поддержали все.
– А на вас, станичники, – обратился Федор к казакам, – вся наша надежда. Большое мы дело начали. Надумали мы скинуть своих атаманов и старшин, своих выбрать. Чтоб наше казачество вольным было. Чтоб была у нас своя, вольная казацкая Кубанская Сечь. А для этого должны мы немедля ехать каждый по своим станицам, народ созывать, атаманов скидывать да спешить сюда на помощь.
– Як пробудятся черноморцы, – поддержал Собакарь, – то там и донцы за оружие возьмутся. Они еще от прошлого не остыли[4].
Он встал. За ним поднялись и другие.
– Поклянемся, други, что крепко будем вместе держаться… – предложил Дикун.
И раскатилось над Кубанью:
– Клянемся!
Глава VI
Солнце, разорвав облачную дымку над буйной Кубанью, разбудило пестрый лагерь казаков. Лучи его пробежали по возам с поклажей, опоясавшим по старому казацкому обычаю весь стан. Расправив широкие плечи, поднялся Шмалько. Он положил мешок на воз, потом нагнулся, растолкал Полового.
– Ефим, подбери брюхо. Ишь, выкохал его, как у доброго кабана.
Ефим протер глаза, сел.
– Што за чертовщина приснилась мне, Осип? Ну, прямо, тьфу! Вроде подошел до меня козел и бодает…
– Ну?
– Ось тоби и ну. А у того козла, Осип, знаешь, чья была голова?
– Чья?
– Твоя!
– Тьфу! Были б у меня рога, я бы тебя так боднул, чтоб твое дурное сало из пуза вылезло, – смеялся Осип.
Они спустились к Кубани, умылись. Вытираясь рукавом свитки, Шмалько спросил:
– Ты думаешь, Котляревский оставит так все это? Он, вражий сын, наведет сюда солдат, попомнишь меня.
– Солдат хуже черта, – вставил Ефим. – То еще мой дед казал. Раз ночью почудилось мне, шо черт под окном. Кричу: «Дед, черт в хату лезет!» А он мне: «Не замай, абы не солдат!»
Подошел Митрий с незнакомым казаком. Под левым глазом у казака разлился огромный синяк.
– Это ж кто тебя угостил, станичник? – поинтересовался Шмалько.
– Атаман на прощанье.
Казак им рассказал:
– Незамаевцев я привел. Скинули мы своего атамана. Так он со схода и домой не заходил, сбежал.
– Добре! Добре! – кивнул Половой. – Только погано, што атамана упустили. Надо было его киями напоследок пощекотать. Ну да ничего, он далеко не уйдет, когда-то поймается…
– А где Дикун? – спросил казак.
Шмалько развел руками:
– Если не в лагере, так, значит, в крепости. Вчера весь день полки в порядок приводил.
– Эх, с такой силой да к нам, в Расею! – Митрий прищурился. – Вот бы ударили по барам-господам!
– А на шо она нам, эта Расея? Хай она само по себе, а мы сами по себе…
– Горазд ты, Ефим, баять! А хлебушек рассейский жуешь!
– Так то хлеб…
Переговариваясь, они пришли в лагерь. Горели костры, в подвешенных казанах варилась каша. Тысячи людей толпились возле костров, спали, шумели, разговаривали. Прислонившись спиной к колесу, пожилой длинноусый казак зашивал разорванную штанину. Другой, в стороне, точил саблю, раз за разом пробуя ее острие на огрубевшем ногте.
Посреди лагеря белела палатка. В ней Шмалько и Половой застали Дикуна и еще нескольких казаков. Густой синий дым от самосада застилал палатку.
– Думаем дня через четыре пустить сотни три по станицам, – пояснил им Федор. – Хай наших атаманов кругом ставят, а тех, кто сопротивляться будет, сюда гонят.
Неожиданно Дикун смолк, насторожился. Послышались крики. И вдруг весь лагерь загудел, словно встревоженный улей.
Поспешно поднявшись, Федор вышел из палатки. За ним последовали и другие.
– Вон, вон, смотрите! – кричали казаки.
Теперь уже ясно было видно, что к лагерю шел большой отряд. В степи клубилось быстро приближающееся облако пыли.
– Сдви-нуть во-зы! – громко, зычно крикнул Дикун. – Приготовить пищали! – Он повернулся к Осипу. – Бери коня и скачи в крепость. Оттуда пушками поддержишь!
Пушкари вскочили на первых попавшихся коней и помчались к крепостным воротам. Бывалые казаки быстро сдвинули возы, соорудив из них сплошную стену. Шумливый лагерь был готов к бою. Нависла напряженная тишина.
– Что это за войско? Не похоже оно на драгун! – размышлял Собакарь. – Если против нас, так что-то мало их…
– Они, Никита, в пыли растаяли, – пошутил Ефим, поудобнее пристраивая пищаль.
– Може, это вражий дозор? – высказал предположение Дикун. – А следом и другие появятся…
– Кто его знает, – пожал плечами Собакарь. – А все-таки это не драгуны! Вглядись лучше, Федор, посадка не драгунская, на седлах не приседают…
Дикун присмотрелся.
– Правду говоришь.
– А может, это к нам из станиц помощь идет?
– Не может быть! Они из-за Кубани идут, от переправы…
Видимо, подходившие догадались, что им готовится недобрая встреча, отряд остановился. Облако пыли закрутилось на месте. Из него вырвался одинокий всадник на вороном резвом скакуне и, размахивая шапкой, поскакал к лагерю. Красные шаровары и желтый кафтан пестрели на ярком солнце.
– Кызылбашская одежа! – проговорил Собакарь.
– Да это ж Леонтий! – неожиданно вскрикнул Дикун. – Леонтий Малов! А ну, – повернулся он к Ефиму. – Готовь, такой-сякой, горилку, гулять будем! Раздвигай возы!
Малов подскакал к лагерю, прямо с коня прыгнул на телеги и, соскочив на землю, обнял Дикуна.
И загуляли черноморцы. Прорвалась казацкая душа, забурлила, расплескала буйную удаль.
Вначале пошла в ход астаринская добыча. Цветные персидские шелка, хоросанские кинжалы, бирюзовые бусы, дорогие морские камни-лалы быстро перекочевали от казаков к услужливым шинкарям. Потом потащили казаки в шинки все, что можно было раздобыть на подворьях бежавшей старшины. В доме Котляревского даже рамы из окон выломали и продали каким-то хуторским хозяевам.
А затем, когда и добро старшин было пропито, разгромили казаки все шинки, побили шинкарей и завладели запасами вина. И снова на всех углах валялись пьяные. По улицам скакали одуревшие от сивухи всадники, еле державшиеся в седлах. Как-то над крепостью и лагерем вдруг заухали пушки. Все, кто только мог, схватились за оружие. Дикун, Малов и Собакарь выскочили из палатки, где они доканчивали ведро горилки.
Стреляли крепостные пушки. Одно ядро снесло крышу с хаты вдовой казачки Явдохи, второе запрыгало по огороду, раскидывая капустные вилки.
– Да шо ж воны роблють! – разъярился Дикун. – Чи зовсим с глузду зъихалы!
Вскочив на коней, все трое поскакали в крепость. А выстрелы все гремели. Ядра неслись через хаты, падали в огороды, шипели в темных водах Карасуна.
– Стой! Бросай стрелять! – что есть мочи закричал Дикун, осадив лошадь около пушкарей. – Куда палите?
Немолодой пушкарь, до пояса голый, с жирной, вымазанной копотью грудью, нетвердо держась на ногах, обернулся к Дикуну.
– А т-ты х-хто такой будешь? – взревел он, размахивая горящим фитилем.
– От зенки залил, ничего не бачит, – захохотали более трезвые казаки.
– Дядько Степан! Да цэ ж сам Котляревский со своими есаулами, – пошутил кто-то.
– Кот-ля-рев-ский?! – взъярился пушкарь. – А ну, хлопцы, вертай пушку, я его стрельну.
Он навалился на пушку и, не удержавшись на ногах, ткнулся носом в пыль.
– В кого палили? – гневно крикнул Дикун.
Казаки присмирели и пояснили, что пушкарь дядько Степан поспорил с одним из казаков. Пушкарь пообещал с десяти выстрелов развалить дом наказного атамана.
– Пора кончать гулянку! Не то своих побьем, а ворог нас голыми руками возьмет! – хмуро проговорил Собакарь.
– Пора! – кивнул головой Малов. – Как это еще всех нас пьяными в цепи не заковали!
Дикун развел руками.
– Тут моя промашка…
Немного погодя казаки, те кто потрезвее, со смехом волокли своих пьяных товарищей к Кубани. Там, смыв с себя хмель в бурных холодных водах, они принялись устраивать для пьяных «иордань». Два дюжих казака брали пьяного за руки и ноги, втаскивали в воду и окунали его до тех пор, пока он не приходил в чувство.
На берегу, возле «иордани», толпились казаки, казачки, ребятишки, от души наслаждаясь веселым зрелищем.
На следующий день в казачьем лагере было тише, чем обычно, так как чуть ли не половина казаков мучалась злым похмельем. Вечером к Дикуну прибежали с жалобами женщины: неизвестные казаки залезли к ним в погреба и выпили весь огуречный рассол…
По всем дорогам были посланы конные разъезды. В крепости, у пушек, дежурили хмурые, неразговорчивые казаки.
– Ну вот теперь у нас – военный лагерь, любого врага встретить можем! – сказал Дикуну Малов.
Федор кивнул головой.
– Расскажи нам, друг Леонтий, где ты побывал, что повидал? – попросил он. – А то как ушел из-под Баку, так точно в воду канул…
– Что ж! Можно и рассказать! – согласился Малов.
– Нашел ты Рыжупу? – поинтересовался Собакарь.
– А вот слушай! В ту ночь, как рассердился я на тебя, Федор, ушли мы, – начал свой рассказ Леонтий. – Днем по лесам да по горам прятались, погони опасались, а ночью шли и шли… Ели дички в лесу, голодали. А как отошли от Баку – стали в селения заходить. Народ там душевный, гостей любят. Советовали нам князьям и их людям на глаза не попадаться. Схватили бы – и в Турцию либо в Персию продали. Долго блуждали мы, а в Грузию все-таки пробрались. Искали, искали атамана Рыжупу, да нигде такого нет…
Леонтий замолк, окинул быстрым взором широко раскинувшийся лагерь, удовлетворенно улыбнулся. Это были уже не два полка, поредевших в персидском походе, а большая сила. Две с половиной тысячи черноморцев поднялись на защиту своих прав. Как к полноводной реке бегут ее притоки, так и в лагерь к повстанцам изо всех станиц стекалась казачья голытьба.
И Леонтий продолжал:
– Сбрехали чумаки, нет никакого Рыжупы. А много людей счастливое царство ищет. Дня не проходило, чтобы одного-двух не встречали. Кое-кто к нам в товарищи шел. Скоро мы и хорониться перестали, а первые на кызылбашские отряды налетали. Оружием обзавелись, конями. И решили мы подаваться на Кубань. Шли мы горами, через чеченские аулы. Проходили и станицами терскими. Увидели, как и там казаки живут. К нам тогда многие пристали. Пока сюда дошли, войско целое собралось, почти пять сотен… На жизнь людскую насмотрелся я. Всякую повидал. Только счастливого царства не нашел. Везде есть кровопийцы, как и у нас… Не думал я, что вы тут за оружие взялись. Вот теперь и на Волгу пойдем, а там по правую руку уральцы, по левую донцы да украинская голытьба. Крестьян поднимем, Москву тряхнем, а там и до Петербурга достанем!
– Верно! – обрадовался Митрий. – И я об этом самом речь вел.
– На кой нам эта самая Расея? – пытался возражать Шмалько. – У нас и на Кубани дела хватит…
Но Дикун крепко задумался. В словах Леонтия он чувствовал правду – чем больше людей примкнет к их делу, тем ближе победа.
А среди его друзей разгорался ожесточенный спор. Леонтий и Митрий настаивали, что надо идти на Волгу, Шмалько и Половой возражали. Собакарь колебался.
Федор молчал. Потом затянул вполголоса:
Станица Усть-Лабинская – левый фланг черноморцев. Дальше вверх по Кубани – станицы, населенные донцами.
Спет справедливо опасался, что вслед за черноморцами поднимутся и донцы. В Астрахань к генерал-аншефу Гудовичу, командующему кавказскими войсками, один за другим поскакали курьеры.
А покуда ответ еще не пришел, генерал велел усилить сторожевые наряды и держать полк в постоянной готовности.
«Это похоже на пугачевщину», – думал генерал, вспоминая, сколько страха натерпелся он, тогда еще молодой офицер, когда Пугачев стал теснить царские войска. А там тоже началось будто бы с бунта…
Через маленькую калитку Спет прошел во двор, утопающий в зарослях сирени и малины. В глубине двора прятался небольшой домик. Генерал, ожидавший приезда семьи, облюбовал этот домик в крепости, недалеко от кубанской кручи.
Из малинника неторопливо вышел загорелый мальчишка лет двенадцати. Насупившись, с любопытством рассматривал генерала.
– Ты откуда взялся? – спросил фон Спет.
– Из форштада[5].
– Казак? – улыбнулся генерал.
– Ага! – не без гордости ответил мальчишка. Смелые темные глаза мальчугана словно ощупывали одутловатое лицо генерала, его рыжие бакенбарды, тучную фигуру, затянутую в генеральский мундир.
«Все они такие – диковатые, отважные, не признающие начальства, – подумал генерал, ощущая смутное раздражение от настойчивого мальчишеского взгляда. – С казаками нужно уметь ладить. Вот Антон Андреевич Головатый – тот умница был, умел и по голове погладить, и узду вовремя затянуть. А этот беглый шляхтич Котляревский жидковат для атаманского поста. Из-за глупости и началась смута…»
– Ты чего здесь делаешь? – нахмурившись, спросил у мальчишки генерал.
– А ничего! – беспечно улыбаясь, ответил казачонок. – По круче снизу сюда забрался…
– По круче? – удивился генерал.
– Ага…
Смелость мальчишки чем-то нравилась генералу и в то же время раздражала его.
– Пошел вон! – сквозь зубы, отрывисто скомандовал он.
– Ефим, подбери брюхо. Ишь, выкохал его, как у доброго кабана.
Ефим протер глаза, сел.
– Што за чертовщина приснилась мне, Осип? Ну, прямо, тьфу! Вроде подошел до меня козел и бодает…
– Ну?
– Ось тоби и ну. А у того козла, Осип, знаешь, чья была голова?
– Чья?
– Твоя!
– Тьфу! Были б у меня рога, я бы тебя так боднул, чтоб твое дурное сало из пуза вылезло, – смеялся Осип.
Они спустились к Кубани, умылись. Вытираясь рукавом свитки, Шмалько спросил:
– Ты думаешь, Котляревский оставит так все это? Он, вражий сын, наведет сюда солдат, попомнишь меня.
– Солдат хуже черта, – вставил Ефим. – То еще мой дед казал. Раз ночью почудилось мне, шо черт под окном. Кричу: «Дед, черт в хату лезет!» А он мне: «Не замай, абы не солдат!»
Подошел Митрий с незнакомым казаком. Под левым глазом у казака разлился огромный синяк.
– Это ж кто тебя угостил, станичник? – поинтересовался Шмалько.
– Атаман на прощанье.
Казак им рассказал:
– Незамаевцев я привел. Скинули мы своего атамана. Так он со схода и домой не заходил, сбежал.
– Добре! Добре! – кивнул Половой. – Только погано, што атамана упустили. Надо было его киями напоследок пощекотать. Ну да ничего, он далеко не уйдет, когда-то поймается…
– А где Дикун? – спросил казак.
Шмалько развел руками:
– Если не в лагере, так, значит, в крепости. Вчера весь день полки в порядок приводил.
– Эх, с такой силой да к нам, в Расею! – Митрий прищурился. – Вот бы ударили по барам-господам!
– А на шо она нам, эта Расея? Хай она само по себе, а мы сами по себе…
– Горазд ты, Ефим, баять! А хлебушек рассейский жуешь!
– Так то хлеб…
Переговариваясь, они пришли в лагерь. Горели костры, в подвешенных казанах варилась каша. Тысячи людей толпились возле костров, спали, шумели, разговаривали. Прислонившись спиной к колесу, пожилой длинноусый казак зашивал разорванную штанину. Другой, в стороне, точил саблю, раз за разом пробуя ее острие на огрубевшем ногте.
Посреди лагеря белела палатка. В ней Шмалько и Половой застали Дикуна и еще нескольких казаков. Густой синий дым от самосада застилал палатку.
– Думаем дня через четыре пустить сотни три по станицам, – пояснил им Федор. – Хай наших атаманов кругом ставят, а тех, кто сопротивляться будет, сюда гонят.
Неожиданно Дикун смолк, насторожился. Послышались крики. И вдруг весь лагерь загудел, словно встревоженный улей.
Поспешно поднявшись, Федор вышел из палатки. За ним последовали и другие.
– Вон, вон, смотрите! – кричали казаки.
Теперь уже ясно было видно, что к лагерю шел большой отряд. В степи клубилось быстро приближающееся облако пыли.
– Сдви-нуть во-зы! – громко, зычно крикнул Дикун. – Приготовить пищали! – Он повернулся к Осипу. – Бери коня и скачи в крепость. Оттуда пушками поддержишь!
Пушкари вскочили на первых попавшихся коней и помчались к крепостным воротам. Бывалые казаки быстро сдвинули возы, соорудив из них сплошную стену. Шумливый лагерь был готов к бою. Нависла напряженная тишина.
– Что это за войско? Не похоже оно на драгун! – размышлял Собакарь. – Если против нас, так что-то мало их…
– Они, Никита, в пыли растаяли, – пошутил Ефим, поудобнее пристраивая пищаль.
– Може, это вражий дозор? – высказал предположение Дикун. – А следом и другие появятся…
– Кто его знает, – пожал плечами Собакарь. – А все-таки это не драгуны! Вглядись лучше, Федор, посадка не драгунская, на седлах не приседают…
Дикун присмотрелся.
– Правду говоришь.
– А может, это к нам из станиц помощь идет?
– Не может быть! Они из-за Кубани идут, от переправы…
Видимо, подходившие догадались, что им готовится недобрая встреча, отряд остановился. Облако пыли закрутилось на месте. Из него вырвался одинокий всадник на вороном резвом скакуне и, размахивая шапкой, поскакал к лагерю. Красные шаровары и желтый кафтан пестрели на ярком солнце.
– Кызылбашская одежа! – проговорил Собакарь.
– Да это ж Леонтий! – неожиданно вскрикнул Дикун. – Леонтий Малов! А ну, – повернулся он к Ефиму. – Готовь, такой-сякой, горилку, гулять будем! Раздвигай возы!
Малов подскакал к лагерю, прямо с коня прыгнул на телеги и, соскочив на землю, обнял Дикуна.
И загуляли черноморцы. Прорвалась казацкая душа, забурлила, расплескала буйную удаль.
Вначале пошла в ход астаринская добыча. Цветные персидские шелка, хоросанские кинжалы, бирюзовые бусы, дорогие морские камни-лалы быстро перекочевали от казаков к услужливым шинкарям. Потом потащили казаки в шинки все, что можно было раздобыть на подворьях бежавшей старшины. В доме Котляревского даже рамы из окон выломали и продали каким-то хуторским хозяевам.
А затем, когда и добро старшин было пропито, разгромили казаки все шинки, побили шинкарей и завладели запасами вина. И снова на всех углах валялись пьяные. По улицам скакали одуревшие от сивухи всадники, еле державшиеся в седлах. Как-то над крепостью и лагерем вдруг заухали пушки. Все, кто только мог, схватились за оружие. Дикун, Малов и Собакарь выскочили из палатки, где они доканчивали ведро горилки.
Стреляли крепостные пушки. Одно ядро снесло крышу с хаты вдовой казачки Явдохи, второе запрыгало по огороду, раскидывая капустные вилки.
– Да шо ж воны роблють! – разъярился Дикун. – Чи зовсим с глузду зъихалы!
Вскочив на коней, все трое поскакали в крепость. А выстрелы все гремели. Ядра неслись через хаты, падали в огороды, шипели в темных водах Карасуна.
– Стой! Бросай стрелять! – что есть мочи закричал Дикун, осадив лошадь около пушкарей. – Куда палите?
Немолодой пушкарь, до пояса голый, с жирной, вымазанной копотью грудью, нетвердо держась на ногах, обернулся к Дикуну.
– А т-ты х-хто такой будешь? – взревел он, размахивая горящим фитилем.
– От зенки залил, ничего не бачит, – захохотали более трезвые казаки.
– Дядько Степан! Да цэ ж сам Котляревский со своими есаулами, – пошутил кто-то.
– Кот-ля-рев-ский?! – взъярился пушкарь. – А ну, хлопцы, вертай пушку, я его стрельну.
Он навалился на пушку и, не удержавшись на ногах, ткнулся носом в пыль.
– В кого палили? – гневно крикнул Дикун.
Казаки присмирели и пояснили, что пушкарь дядько Степан поспорил с одним из казаков. Пушкарь пообещал с десяти выстрелов развалить дом наказного атамана.
– Пора кончать гулянку! Не то своих побьем, а ворог нас голыми руками возьмет! – хмуро проговорил Собакарь.
– Пора! – кивнул головой Малов. – Как это еще всех нас пьяными в цепи не заковали!
Дикун развел руками.
– Тут моя промашка…
Немного погодя казаки, те кто потрезвее, со смехом волокли своих пьяных товарищей к Кубани. Там, смыв с себя хмель в бурных холодных водах, они принялись устраивать для пьяных «иордань». Два дюжих казака брали пьяного за руки и ноги, втаскивали в воду и окунали его до тех пор, пока он не приходил в чувство.
На берегу, возле «иордани», толпились казаки, казачки, ребятишки, от души наслаждаясь веселым зрелищем.
На следующий день в казачьем лагере было тише, чем обычно, так как чуть ли не половина казаков мучалась злым похмельем. Вечером к Дикуну прибежали с жалобами женщины: неизвестные казаки залезли к ним в погреба и выпили весь огуречный рассол…
По всем дорогам были посланы конные разъезды. В крепости, у пушек, дежурили хмурые, неразговорчивые казаки.
– Ну вот теперь у нас – военный лагерь, любого врага встретить можем! – сказал Дикуну Малов.
Федор кивнул головой.
– Расскажи нам, друг Леонтий, где ты побывал, что повидал? – попросил он. – А то как ушел из-под Баку, так точно в воду канул…
– Что ж! Можно и рассказать! – согласился Малов.
– Нашел ты Рыжупу? – поинтересовался Собакарь.
– А вот слушай! В ту ночь, как рассердился я на тебя, Федор, ушли мы, – начал свой рассказ Леонтий. – Днем по лесам да по горам прятались, погони опасались, а ночью шли и шли… Ели дички в лесу, голодали. А как отошли от Баку – стали в селения заходить. Народ там душевный, гостей любят. Советовали нам князьям и их людям на глаза не попадаться. Схватили бы – и в Турцию либо в Персию продали. Долго блуждали мы, а в Грузию все-таки пробрались. Искали, искали атамана Рыжупу, да нигде такого нет…
Леонтий замолк, окинул быстрым взором широко раскинувшийся лагерь, удовлетворенно улыбнулся. Это были уже не два полка, поредевших в персидском походе, а большая сила. Две с половиной тысячи черноморцев поднялись на защиту своих прав. Как к полноводной реке бегут ее притоки, так и в лагерь к повстанцам изо всех станиц стекалась казачья голытьба.
И Леонтий продолжал:
– Сбрехали чумаки, нет никакого Рыжупы. А много людей счастливое царство ищет. Дня не проходило, чтобы одного-двух не встречали. Кое-кто к нам в товарищи шел. Скоро мы и хорониться перестали, а первые на кызылбашские отряды налетали. Оружием обзавелись, конями. И решили мы подаваться на Кубань. Шли мы горами, через чеченские аулы. Проходили и станицами терскими. Увидели, как и там казаки живут. К нам тогда многие пристали. Пока сюда дошли, войско целое собралось, почти пять сотен… На жизнь людскую насмотрелся я. Всякую повидал. Только счастливого царства не нашел. Везде есть кровопийцы, как и у нас… Не думал я, что вы тут за оружие взялись. Вот теперь и на Волгу пойдем, а там по правую руку уральцы, по левую донцы да украинская голытьба. Крестьян поднимем, Москву тряхнем, а там и до Петербурга достанем!
– Верно! – обрадовался Митрий. – И я об этом самом речь вел.
– На кой нам эта самая Расея? – пытался возражать Шмалько. – У нас и на Кубани дела хватит…
Но Дикун крепко задумался. В словах Леонтия он чувствовал правду – чем больше людей примкнет к их делу, тем ближе победа.
А среди его друзей разгорался ожесточенный спор. Леонтий и Митрий настаивали, что надо идти на Волгу, Шмалько и Половой возражали. Собакарь колебался.
Федор молчал. Потом затянул вполголоса:
Друзья подхватили:
Зибралыся вся бурлаки,
Ой, до ридной хаты.
Тревога охватила генерал-майора фон Спета, когда дошло до него известие о восстании в Екатеринодаре. А когда к нему, в Усть-Лабинскую, прискакали Котляревский со старшинами, Спет испугался не на шутку. По размаху движения ему было ясно, что одним Суздальским полком, расквартированным в Усть-Лабинской, справиться с бунтовщиками невозможно.
Тут нам любо, тут нам мило
Писню заспиваты!
Станица Усть-Лабинская – левый фланг черноморцев. Дальше вверх по Кубани – станицы, населенные донцами.
Спет справедливо опасался, что вслед за черноморцами поднимутся и донцы. В Астрахань к генерал-аншефу Гудовичу, командующему кавказскими войсками, один за другим поскакали курьеры.
А покуда ответ еще не пришел, генерал велел усилить сторожевые наряды и держать полк в постоянной готовности.
«Это похоже на пугачевщину», – думал генерал, вспоминая, сколько страха натерпелся он, тогда еще молодой офицер, когда Пугачев стал теснить царские войска. А там тоже началось будто бы с бунта…
Через маленькую калитку Спет прошел во двор, утопающий в зарослях сирени и малины. В глубине двора прятался небольшой домик. Генерал, ожидавший приезда семьи, облюбовал этот домик в крепости, недалеко от кубанской кручи.
Из малинника неторопливо вышел загорелый мальчишка лет двенадцати. Насупившись, с любопытством рассматривал генерала.
– Ты откуда взялся? – спросил фон Спет.
– Из форштада[5].
– Казак? – улыбнулся генерал.
– Ага! – не без гордости ответил мальчишка. Смелые темные глаза мальчугана словно ощупывали одутловатое лицо генерала, его рыжие бакенбарды, тучную фигуру, затянутую в генеральский мундир.
«Все они такие – диковатые, отважные, не признающие начальства, – подумал генерал, ощущая смутное раздражение от настойчивого мальчишеского взгляда. – С казаками нужно уметь ладить. Вот Антон Андреевич Головатый – тот умница был, умел и по голове погладить, и узду вовремя затянуть. А этот беглый шляхтич Котляревский жидковат для атаманского поста. Из-за глупости и началась смута…»
– Ты чего здесь делаешь? – нахмурившись, спросил у мальчишки генерал.
– А ничего! – беспечно улыбаясь, ответил казачонок. – По круче снизу сюда забрался…
– По круче? – удивился генерал.
– Ага…
Смелость мальчишки чем-то нравилась генералу и в то же время раздражала его.
– Пошел вон! – сквозь зубы, отрывисто скомандовал он.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента