Нефф Онджей. В тени Сфинкса (сборник НФ)

 
   Такси Лалы с фотонным ракетным двигателем, преодолев гравитацию, постепенно набирало скорость. Все шло как по маслу. «Ничего не скажешь, молодцы ребята, действительно отрегулировали!» — признался он себе и включил автоматику. Теперь можно тщательно проверить работу каждого агрегата. Его особенно волновали показания скоростемера. Сердце Лалы заколотилось, когда он увидел алые. светящиеся ниточки быстро бегущих цифр: 0,5–0,7 — 1,0–1,1 — 1,2–1,3 — судя по цифровой индикации, пока все вроде бы в порядке. Значение скорости резко увеличилось. Даже при 1,4–1,5 никакой вибрации! «Значит, ребята и в самом деле устранили все неполадки», — с благодарностью думал Лала. Ведь только вчера при этой скорости начиналась едва заметная вибрация и он боялся, что поврежден фотонный отражатель. А ведь с вибрацией шутки плохи — стоит чуть превысить предел и удлиненный сигарообразный корпус такси разлетится на куски. Нет, все нормально.
   Скорость все возрастала: уже 1,6–1,65 — 1,67 -1,7! С такой скоростью Лала еще никогда не летал на маленьком такси старого образца. Еще две секунды — и она будет 1,85. Скоростемер замер. Успокоившись, Лала откинулся на спинку кресла и начал тихонько насвистывать. Машина словно ждала этого момента — она резко покачнулась, завертелась волчком и ее затрясло. Началась ротация…
   Спина космонавта покрылась холодным потом. Ведь это конец! Из многолетней практики он знал, что в такой ситуации ничего нельзя сделать. Нельзя даже дать фотонный сигнал на башню автоматического управления — сильная вибрация и хаотическое вращение нарушают двустороннюю связь. Даже если башня и примет его сигналы, на телеприемнике все равно ничего не увидишь. Словом, надо самому устранять неисправность, иначе это старое корыто разнесет вдребезги. Лала отключил автоматику.
   Теперь там, на башне, им придется поломать голову, что стряслось с машиной… Можно ли посылать человека, толком не проверив аппаратуру?..
   За считанные секунды он смог сориентироваться и чуть уменьшить вращение. Перейдя на ручное управление, Лала не снизил скорости. Судя по всему, дело было не в ней. Затем он подсоединился к компьютеру. Этот компьютер новейшего образца мгновенно выдавал подробнейший диагноз.
   А между тем такси со скоростью 1,85 сверхсветовой приближалось к орбитальной станции Рептете в созвездии Рио. Страшная мысль пронзила сознание Лалы: «Если не приостановить вибрацию и вращение, такси врежется прямо в орбитальный комплекс: затормозить при ротации невозможно». Тем временем компьютер ответил: «Уттечка-а т-тяже-елой в-во-оды в ко-омп-пенса-аторе. 9WW4g3y подсо-оед-динитъ к 8WW3y-ra к-коне-ец.
   «Еще заикается», — со злостью подумал Лала.
   В ушах звучало последнее слово компьютера — конец. Клапан, о котором он предупредил, находился снаружи, в хвостовой части ракеты: так легче было заправлять горючее. С кабиной он связан не был. Следовало выкарабкаться из кабины, ощупью по-пластунски проползти по крутящемуся корпусу ракеты, перекрыть вентиль и также ползком вернуться обратно. И все это надо успеть за три минуты: кислород в скафандре рассчитан только на это время… Но выбора не было. Уже через тридцать две секунды он стоял в скафандре перед шлюзовым отсеком, подключил аппаратуру, привязал ключ и приготовился к выходу в космос. Крышку люка как назло заклинило: повидимому, ее уже давно не проверяли. Казалось, она приросла навечно. Пришлось потратить чуть ли не полминуты, чтобы ее открыть. Наконец он проскочил через герметизированный шлюзовой отсек и выбрался из люка.
   «Какая ни на что не похожая панорама космоса открывается с ракеты, которая ходит под тобой ходуном, крутится, вертится, того и гляди сбросит в тартарары», — подумал Лала и пополз к вентилю. Секунды казались часами. Он долго не мог затянуть злосчастный вентиль. Тот порядком заржавел. Должно быть, за последние полгода его ни разу не смазывали… Но как только Лале удалось сделать, что нужно, вращение тут же замедлилось и вскоре прекратилось вовсе. Космонавт облегченно вздохнул. Но уже прошло две минуты! За одну минуту доползти до люка и пройти через шлюзовой отсек невозможно. Значит, он останется без кислорода в лучшем случае на пятьдесят секунд!
   Когда Лала проходил через люк, в легких уже почти не оставалось кислорода. Он задыхался, как рыба, выброшенная из воды. Казалось, тело разламывается на куски. Закончив герметизацию шлюзового отсека, он сдернул маску и упал, судорожно хватая ртом воздух. Последнее, о чем он успел подумать, была автоматика. Уже теряя сознание, Лала нажал кнопку наземного управления.
   Он пришел в себя только на орбитальной станции Рио. Техник долго тряс космонавта, прежде чем тот очнулся.
   — Эй, Лала! Что стряслось? Почему ты в скафандре? — удивился он.
   Лала рассказал о всех своих злоключениях. Выслушав его, техник помрачнел.
   — Я не смогу поменять тебе кран, у нас нет запасных частей, — тяжело вздохнул он и беспомощно развел руками. — Вчера как на грех последний отдал. На всем здешнем созвездии днем с огнем не сыщешь ни этого крана, ни деталей к твоему фотонному отражателю. Все это старье снято с производства. Не представлю, как ты долетишь…
   — Мне еще надо попасть в Калькутту.
   — На такой машине? Отчаянная голова! А если этот вентиль опять…? — Слова застряли в горле.
   Техник всегда восхищался Лалой, и сейчас, думая о нависшей над ним опасности, испытывал чувство тревоги, щемящее и ноющее, как зубная боль.
   — Авось пронесет… — нарочито спокойно произнес Лала.
   — Будь поосторожнее в Калькутте!
   — Спасибо! До свидания!
   Взлет прошел благополучно, и ракета без вибрации помчалась с 1,85 скорости света.
   Словами не передашь и сотой доли того, что пережил Лала за эти несколько часов. Больше, чем превышение скорости, его волновал испорченный кран: того и гляди могла начаться утечка тяжелой воды. С минуты на минуту космонавт ждал аварии. Пот градом катился по лицу. Ему казалось, что он выбился из сил, выжат, как лимон. Лала был не робкого десятка, но кто бы остался спокоен в подобной ситуации? Он не мог дождаться, когда наконец приземлится в Калькутте, не верилось, что можно целым и невредимым оказаться в половине пятого в управлении Рептете.
 
   — Ну, какие новости в детском саду? — спросил сынишку Лала.
   — Ванесса как вцепится мне в волосы…
   — Что за Ванесса?
   — Ванесса Дебреги.
   — Ну а ты?
   Мальчик энергично замотал головой.
   — Почему же ты не дал ей сдачи?
   — Не успел. Я колошматил Алмаша.
   — Какой еще Алмаш?
   — Как какой? Алмаш Шхлуцхофер. Мой лучший друг, — с гордостью сказал мальчик. — Ты мне что-нибудь купишь?
   Лала ласково погладил жесткий ежик волос.
   — Куплю. А что бы тебе хотелось?
   — Да мне все равно.
   — Тоже мне… не знаешь, чего хочешь, а пристаешь: «купи, купи»!
   — Но ты же взрослый и сам должен знать, чему обрадуется твой ребенок.
   Они вошли в огромный гастросам.
   — Вот купи мне это, — показал мальчонка на полку с консервами.
   — Потерпи, сперва купим, что велела мама.
   Они остановились возле прилавка с гастрономией.
   — Пожалуйста, двести граммов свиной грудинки!
   — Есть ветчина в банках, зельц, венгерское сало, колбаса из Бочкая. Только что получили… — добродушное лицо продавщицы расплылось в широкой улыбке.
   — Пожалуйста, двести граммов свиной грудинки!
   — Купите что-нибудь из колбас: диетическая, сырокопченая, варено-копченая, пражская, марсианская… — словно не слыша Лалы, перечисляла продавщица.
   — Я прошу у вас двести граммов свиной грудинки! — настойчиво повторил он.
   — А окорок?! Одно загляденье…
   — Мне нужна грудинка! — сухо оборвал Лала.
   — Но…
   — Скажите, — раздраженно перебил он, — почему вы не хотите дать мне двести граммов грудинки?!
   — А ее у нас нет.
   — Тогда взвесьте двести граммов колбасы, — безнадежно махнул рукой Лала.
   — Будьте любезны.
   Соседний прилавок ломился от хлебных изделий.
   — Пожалуйста, пять булочек.
   — Есть рожки, рогалики, завитушки с маком… — быстро затараторила маленькая, круглая, как шарик, продавщица. Ее младенчески розовое толстощекое лицо с узкими черными глазками чем-то походило на румяную, пышную сдобушку со сливами. — Вот, пожалуйста, пончики, марципанчики… — Она перевела дух. — Могу предложить палочки, батончики лупи-купи…
   — Да не нужны мне все ваши луци-куци, — взревел Лала так, что девушка в ужасе шарахнулась от него. — Дайте мне пять булочек.
   — Булочки кончились, — сердито отрезала она.
   — Дайте пять рогаликов.
   Они долго ходили по огромному гастросаму, но прилавка с пивом так и не нашли.
   — Не могли бы вы сказать, где пиво? — спросил космонавт у парнишки, расставлявшего какие-то бутылки.
   — Слетайте на Луну, — посоветовал тот. — У нас пива нет уже почти неделю.
 
   — Здравствуй, дорогая! Ну, что ты сегодня делала?
   — Ах, и не говори… Давно у меня не было такого трудного дня, — тяжело вздохнула жена.
   — Какая ты сегодня красивая. И прическа тебе к лицу!
   Стройная, с большими серыми глазами, крошечным ярким ртом, Цила была очень хороша, и Лала смотрел на нее с такой ласковой улыбкой, на которую, казалось бы, нельзя было не ответить тем же. Но Цила была вне себя от возмущения. Щеки горели, глаза метали молнии.
   — Мне пришлось целых четыре часа просидеть в парикмахерской!
   — Мама! Я хочу на горшок!
   — Ты уже большой мальчик, мог бы и сам сходить… Ладно, скажи папе. Должен же он хоть что-то делать для нас! Лала, как прошел полет? — небрежно бросила Цила.
   — Ты знаешь, сегодня… — начал было муж.
   — Пойду приму ванну! — Тут же перебила она. — Только я стала пылесосить, как притащилась тетушка Манци и как затараторит… Ее ведь не остановишь. Несет всякий вздор. Совсем меня замучила, уж думала, конца этому не будет. — Голос жены звучал трагически. — А вы накрывайте пока на стол, будем ужинать, — чуть веселей добавила она, взмахнув длинными, густо накрашенными ресницами. — Словом, тетушку Манци унесло только в полдень. Пока я управилась с уборкой и добралась до парикмахерской, было уже три часа! Ну и отсидела там целых четыре часа!
   — Но, дорогая, ведь сейчас еще только половина шестого…
   — Четыре часа в эдакой жарище! Да разве ты можешь представить себе, какой это кошмар? Правда, прически хватит теперь на неделю. А грудинка где? Что это? Рогалики? Ты купил рогалики?! — Возмутилась Цила. — Ведь я же велела булочки! Все утро тебе это вдалбливала. Куда ты девал пиво?
   Лала опустил голову, беспомощно заерзав на стуле.
   — В гастросаме не было ни грудинки, ни…
   — Не зря я говорила маме: что тебе не поручи — все без толку, — ее красивое лицо сделалось злым и высокомерным. — Стоит хоть раз попросить о какой-нибудь мелочи, чтобы в этом убедиться. Скажи, есть что-нибудь на свете, что бы ты сумел сделать!?

Кшиштоф Рогозинский, Виктор Жвикевич
В ТЕНИ СФИНКСА ^[41] 
 Пер. Е. Вайсброта

   Старуха сидела у окна, опершись локтями о подоконник, и высматривала что-то там, в раскинувшемся за стенами дома мире.
   — Когда я была девочкой, — проговорила она, — женщин вроде меня было множество. Они днями просиживали у окон. Мне всегда интересно было, зачем они так сидят и что видят… Ведь сидели они даже тогда, когда за окнами никого не было. Как вот сейчас. Иногда я останавливалась под их окнами и тоже смотрела. С того же места на то же, что и они. И ничего интересного не видела. Мне это быстро надоедало и я убегала. А они еще долго сидели и смотрели. Может, тоже чего-то ждали?
   — Возможно, но задерни занавески.
   Старик сидел в потертом кожаном кресле. Они очень подходили друг к другу — она, он, кресло, резной столик на гнутых ножках, покрытый вязаной скатертью. Еще в комнате были деревянный сундук в углу и диван — старая покосившаяся развалюха с тоскливыми провалами по бокам, и было странно, что не слышно, как жалостно постанывают его ржавые пружины.
   — Погоди, — покачала головой старуха. — Ты обратил внимание, какой сегодня странный день? Почти безветренный. Покраснели каштаны, скоро опадут листья, а в долине туман. Новый город далеко, и такое ощущение, будто его вообще нет.
   — Может, сходим куда-нибудь? — предложил старик, не отрывая глаз от газеты.
   — Зачем?
   — Ну, немного развеяться. Посмотреть на людей.
   — Поздно. Года бы два назад… Теперь уже не хочется. Для меня слишком поздно. А тебе хватит и газет.
   — Пожалуй, верно… Правда, газеты годичной давности.
   Он сидел ссутулившись, одетый в вязаный свитер с черными латками на локтях. Его острые коленки смешно торчали, выпирая из вытертых до белизны брюк.
   — Послушай, какая тишина, — снова бросила она. — Тишина, и все-таки как-то тревожно. Знаешь, я чувствую, что сегодня он придет.
   — Кто?
   — Ты же знаешь…
   — Чего это вдруг? — удивился он, подняв седые брови.
   — Чувствую… Слышишь?
   — Что?
   — Кто-то идет.
   — Обычные шаги, — сказал он.
   — Остановился!
   Старуха спряталась за пожелтевшую занавеску.
   — Показалось, — равнодушно буркнул старик.
   — Эрнест, у меня предчувствие. Он идет сюда.
   — Нет. Прошел мимо.
   — Вот увидишь, вернется. Человек, который пришел на такой пустырь, мог идти только к нам. А вдруг это Ральф?
   Старик сухо рассмеялся.
   — Брось!
   — Возвращается!
   — И правда, — согласился он, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы.
   — Какой-то странный, — заметила старуха, продолжая смотреть в щелочку между занавесками.
   — Ты его видишь? — спросил старик.
   — Да… Маленький человечек. Сгорбленный и невзрачный. Даже странно, что кто-то захотел остаться таким. Он что-то держит под мышкой.
   Шаги затихли. Стало слышно, как кто-то вытирает ноги о половичок, лежавший перед дверью. Они ждали, затаив дыхание. Наконец раздался резкий звонок.
   — Пришел, — шепнула она.
   — Сиди. Я отворю.
   Кряхтя, старик поднялся с кресла. Газета соскользнула на пол. Шаркая шлепанцами, он прошел в переднюю. Щелкнул замок. Послышался негромкий разговор. Мужчины переговаривались через приоткрытую на длину цепочки дверь.
   — Слушаю.
   — Я из больницы, — нежданный визитер при каждом слове шмыгал носом, словно его мучил насморк.
   — В чем дело?
   — Принес одежду Эрнеста Боита.
   — Благодарю, — звякнула цепочка, скрипнула дверь. — Долго же вы думали.
   — Вещей мало. Нижнее белье, — гость опять шмыгнул носом. — У хозяина в общем-то потребностей почти и не было. Вы же знаете — он был всего лишь самим собой.
   — Конечно… Это вам, — послышался звон мелочи.
   — О, благодарю. До свидания. Кланяюсь… Да! Примите мои соболезнования… Вы его брат? Очень похожи…
   — Да-да, все в порядке… — обрезал старик и захлопнул дверь.
   Облегченно вздохнув и волоча ноги, он вернулся в комнату.
   — Чего ему надо было? — спросила старуха.
   — Из больницы. Вещи принес.
   — Что он там болтал? Какие-то соболезнования… Ты его знал?
   — Нет. Впрочем, он мог измениться. Что говорил? Знаешь, я не обратил внимания.
   — По мне — каждый человек оттуда ходит в маске, — старуха поправила платок на плечах. — А что под маской — одному богу известно.
   — Люди как люди, — вздохнул старик.
   — Для тебя — возможно. Сунешь нос в газету и знай себе бубнишь: «Любопытные вещи творятся…»
   — А что странного?
   — Ты странный. Ты сам. Взгляды тебе, что ли, привили в больнице новые?
   — Я не давал согласия, — глаза в сеточке морщинок улыбнулись.
   — Согласие, — проворчала она. — Кто тебя спросит-то?
   — Мир движется вперед.
   — Слишком он уже далеко зашел.
   — Не злись, — пытался он успокоить ее. — Разве это нам поможет? Мы с тобой выбрали боковую тропинку. Сидим тихонько. А они — пусть себе забавляются.
   — И что только получится из их забавы? Смотри-ка!
   — Что там еще?
   — Иди сюда. Скорее.
   Он подошел к окну.
   — Ну?
   — Там кто-то есть. Я видела — мелькнуло что-то красное.
   — Может, вчерашний рыжий пес?
   — Нет. Еще светло. Там, где деревья. Красное платье… Какая-то девушка. Отодвинься, она смотрит сюда.
   Старик спрятался за спину старухи, и некоторое время они стояли сгорбившись, словно присыпанные пылью, голова к голове — его старательно причесанные белые волосы и ее седой пучок, заколотый костяной шпилькой.
   — Ну, что там она? — наконец спросил он.
   — Ничего. Стоит. Но в лице что-то такое… Посмотри сам, только не высовывайся.
   — Не вижу ничего особенного, — сказал он неожиданно изменившимся голосом.
   — А как ты можешь увидеть без очков-то?
   — И верно, — он беспомощно оглянулся и похлопал руками по груди в поисках несуществующих карманов.
   — Ты и читал без очков, что ли? — спросила она.
   — Как без очков? — смутился он. — Я только что снял.
   — Ну так быстренько надень и взгляни…
   Он поплелся к столу.
   — Где же они?.. Ага, — очки лежали на сиденье кресла.
   Он заправил тонкие дужки за уши и, ворча что-то под нос, вернулся к окну. Некоторое время молча смотрел на улицу.
   — Ну, как? — спросила она.
   — Ладная девица, — тихо вздохнул он.
   — И утром тоже приходила. Крутится тут, будто тот рыжий пес. И все время глазеет. Ты прав — очень складненькая… Вот только лицо… Она, кажется, знает, что мы дома.
   Он пожал плечами. Потом повернулся и направился к столу. Кряхтя, уселся в кресло и пригладил рукой белые волосы на висках.
   — Подумай, — сказал он. — Что ты…
   — А может, это он? — старуха взглянула на старика округлившимися глазами. — Им безразлично — он или она.
   Старик раздраженно взялся за газету.
   — Уж лучше закрой окно, — проворчал он.
   — Может, и верно, — неохотно согласилась она. — Пусть стоит… Эрнест, а если она тоже ждет его?
   — Чего ради?
   — Мне кажется, он где-то поблизости. Впрочем, как знать…
   — Перестань. Отойди же наконец от окна. Послушай лучше, что пишут в газетах.
   — Все время одно и то же.
   — Что ты хочешь! Газете год! Но интересно. А какие заголовки: «ГРАБИТЕЛЬ ИЛИ ЦЕЛАЯ ШАЙКА?» Этого мы не читали. Помнишь Ральф говорил, что первое время будут хлопоты с преступностью?
   Она неохотно отошла от окна. Нерешительно постояла, опершись рукой о спинку кресла, в котором утонул за раскрытой газетой старик, а потом присела на свой стул. Рядом стояла корзинка с клубком шерсти и лежало вязанье. Под ногами подушка.
   — Не читай вечерами такие вещи, — сказала она.
   — Конечно-конечно. Но ты только послушай:

   «После прокатившейся недавно волны грабежей дирекция Музея искусств вынуждена была установить дополнительную сигнализацию. Однако вчера уже через два часа после открытия музея…»

   — Вчера! — фыркнула старуха.

   — «…через два часа после открытия музея, — повторил он, — обнаружилось исчезновение икон, принадлежащих кисти Андрея Рублева. Показания свидетелей противоречивы…»

   — Не удивительно, — вставила она.

   — «Посетители, находившиеся в то время в зале, утверждают, что иконы укладывал в сумку мужчина в форме работника музея. Дежурная по залу показала, что видела молодую элегантно одетую даму с черным саквояжем. Продавщица из газетного киоска обратила внимание, как портье помогал уложить саквояж в багажник микробуса пожилому лысому мужчине. У машины был номерной знак дипломатического корпуса. Перед следственными органами снова возникает вопрос: кто совершил кражу — одинокий грабитель или целая шайка?»

   — Иконы Рублева, — вздохнула старуха. — Когда я была молодой, из книжек вырезали цветные репродукции византийских икон, наклеивали на доски, слегка чернили над огнем края, а сверху покрывали лаком, и лики святых глядели со стен своими огромными глазами… Теперь, наверно, тоже смотрят на того грабителя.
   — Не известно, был ли он один.
   — Наверняка один, — заметила она, потянувшись за вязанием. — Они теперь все могут.
   Старик зашелестел газетой.
   — О! Послушай:

   «Я ПОЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЕСЛИ ТЫ СТАНЕШЬ ДЕВУШКОЙ!
   Один мужчина полюбил юную и красивую девушку. Его чувство не осталось без взаимности. Однако девушка избрала для себя общественный статус мужчины. Читатель спрашивает, как ему поступить. Нам представляется, что нельзя склонять девушку изменять решение. Это ее личное дело. Кроме того, как гласит старинная поговорка: важно чувство, а не пол».

   — Хотела бы знать, как все это у них в действительности выглядит, — сказала старуха, вывязывая очередную петлю.
   — Любая революция порождает проблемы: общественные, технические, биологические, — заметил старик. — Но со временем все приходит в норму.
   — А я тебе говорю, на этот раз добром не кончится.
   — Кто знает, — старик перевернул страницу. — О, вот:

   «ВОЛНЕНИЯ НА ТЕРРИТОРИИ КОЛЛЕДЖЕЙ.
   Строгий надзор со стороны службы безопасности за соблюдением молодежью ограничений полиморфизма привел к бурным выступлениям студентов, требующих права на самоустановление формы».

   — Один придумал, а другие… только б не отстать, — сказала старуха с явным осуждением. — Копаешься в старых газетах, а во всех одно и то же. Фанатики расовой сегрегации требуют ограничений, а недоросли — свободы выбора. Им только позволь. В пеленках застаешь сосунка, а под утро…
   Старик громко рассмеялся.
   — Все шутишь. С этим-то как раз никаких забот. Право на выбор дает психическая зрелость, — он поправил на переносице очки, заглянул в низ страницы и посерьезнел. — Взгляни, что они тут пишут! «ГРАНИЦЫ ТРАНСФОРМАЦИИ». Статья какого-то профессора Гольберга. Впервые слышу.

   «Существует реальная опасность возникновения так называемой «усталости материала», которая связана с частотой видоизменений и продолжительностью определенных воздействий на органическое вещество. Резкие смены функций организма приводят к вырождению макрочастиц, прежде всего нуклеиновых кислот. Исследования показали, что процессы преобразования оставляли невредимыми лишь водные растворы и биологические коллоиды, которые также являются жидкостями, хотя и имеют высокую степень вязкости. Так что достаточно пластичным элементом наших тел можно считать лишь жидкости. Однако не следует забывать, что человек — не амеба…»

   — Вот… вот именно. Наконец что-то разумное, — подхватила старуха. — Не амеба.
   — Но ведь это чепуха! — старик даже затрясся от злости. — Твой Гольберг не имеет ни малейшего понятия об истинном механизме биологических трансформаций!
   — Мой Гольберг?! А ты сам-то имеешь? — она глядела на старика, сочувственно улыбаясь. — Мне казалось, ты сохранил здравый рассудок.
   — Здравый рассудок, — передразнил он. — Ральф бы сказал: два древних, чудом выживших динозавра. Дремлют в залитой солнцем лагуне, и им в голову не приходит, как мало осталось жить.
   — Ты о чем-нибудь жалеешь? — серьезно спросила она.
   Он что-то буркнул в ответ.
   — Да, — подхватила она. — Всегда лучше чувствовать, что ты не одинок.
   — Перестань, — буркнул он под нос.
   — Если б ты знал, Эрнест, что такое сидеть здесь в одиночестве и ждать известий из клиники. В любой момент кто-то мог позвонить и сказать, что ты никогда не вернешься.
   — Позвонить? А ведь и верно…
   Он с неожиданной энергией вскочил с кресла, но тут же сник и тяжело потащился в прихожую. Было слышно, как он снял трубку, попытался набрать какой-то номер, потом бросил ее.
   — Не вышло? — спросила она, когда он вернулся и снова погрузился в свое кресло.
   — Нет.
   — Хорошо, что ты дома…
   Он сидел, свесив голову на грудь, потом тихо сказал:
   — Давай не будем об этом, Елена.
   Они долго молчали. Она смотрела на него поверх вязанья, но он не поднимал глаз, снова уткнувшись в газету.
   — А вот это даже забавно, — проговорил он после долгого молчания. — Объявление на полстраницы:

   «ДЭВИД МЭДСОН — МЕССИЯ ЗООМОРФИЗМА».

   — Чего-чего? — не поняла она.
   — Еще один пророк и манифест его новой веры. Послушай:

   «Мы обречены на половинчатость ощущений, на минимализм восприятия мира. По сравнению с совершенством эволюционных решений, которыми Природа одарила представителей животного и растительного мира, человек полуслеп и полуглух, он — калека с дегенерированными органами чувств. Поэтому свобода формы не может ограничиваться видом homo sapiens. БУДЬ ПТИЦЕЙ, ВОЛКОМ ИЛИ РЫБОЙ, КАК БЫЛИ ИМИ БОГИ ПИРАМИД, БОГИ С ГОЛОВАМИ ОРЛОВ И БЫКОВ! Только таким может быть тело ВЛАДЫКИ ВСЕЛЕННОЙ! Будь одним из нас — идея зооморфизма даст тебе истинную свободу и освобождение от оков рода! КАЖДЫЙ ИЗ НАС — НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ЛИЧИНКА КРЫЛАТОГО СФИНКСА!»

   Старик замолчал.
   — Но… — наконец простонал он, тяжело дыша. — Они посходили с ума!
   — Опять Ральф?
   — Нет. Ральф верен своим идеалам.
   — Подозреваю, что и нам тоже отчасти.
   Прижимая к груди клубок шерсти, словно свернувшегося котенка, она смотрела в точку своими белесыми, выцветшими глазами и улыбалась. Тепло и грустно.
   — Да, — повторил он твердо. — Верен, как собака.
   — Не говори так. Может быть, этим ты обижаешь его. — Она умолкла. — Тс! Там кто-то есть…
   — Где? — удивился он.
   — За дверью. Подслушивает.
   — Опять тебе почудилось, — махнул он рукой.
   — Я слышала шорох.
   — Пойду взгляну, — он начал подниматься, одновременно нащупывая ногой шлепанцы.