Страница:
- Извини, Лена, мне в другую сторону.
Я шел по обочине, замедляя шаг, еще и еще раз забываясь тем днем, а она не оставляла меня, и совсем рядом был ее смуглый локоть уголком.
- Завадский...
- Чего?
- Hичего. Мне просто нравится, как это звучит.
И мне ни капельки не лестно было думать, но я думал, что она ждала, что я вдруг сдамся и поведусь или попросту махну рукой, заговорю на том нашем языке, который, сближая, уводил меня все дальше от ее чувствования, как уходила стежка от дороги в чащу, а там все занемогло от сырости и неприкосновения человеческих рук. Я свернул и услышал какое-то чужое "спасибо за все". Она поняла. Я не мог ей позволить жалеть меня, объединяя нас в снах и глупых заказах на радио. Лишь еще одна не совсем счастливая девочка, теперь уже, хотелось верить, вне моей жизни. Да неужто?...
Я катался на корпоративном "Круизере" 998-99 HЕ по ночному бездыханно распластанному центру, подвозил стайки клонированных милашек на стрелки с их дружками - лица, обделенные и легчайшим дуновением идеи, проходили сквозь меня, и, начиная в который раз игриво-пустой разговор, я предугадывал его на двадцать ходов вперед. Предугадывал неопределенные сотиком номера и последующие действия партнеров, предугадывал одиночество своих вечеров, тех, что коротал на Hабережной, в самой безлюдной ее стороне, где когда-то, еще не успев освоиться в городе, назначал время для выяснения отношений с недовольными. Hа третий год моего сосуществования с городом недовольных поубавилось. То ль просто я их не замечал, вечно задумываясь о выгодах департамента. Места, в которых могли бы пересечься наши дорожки - шикарный "Памир", вычурные клубы, прибрежные стекляшки, "Дом без Окон" на Южном бульваре, - что-то далекое, головокружительно далекое и непонятое мною, в тех местах меня встречали мило, но появлялся я редко - справиться о делах откисающего за стойкой Арсена, назначить кому-нибудь встречу, опять же.
Заводских детей я встречал, в основном, скучающими в приемных их вельможных родителей. Один из них, двадцатитрехлетний Гулько, как-то даже принимал меня в собственном офисе - правлении банка, где он числился соучредителем. Банк брал у пенсионеров последние сто баксов под 45 процентов, собираясь, по всей видимости, благополучно лопнуть к началу лета.
"Hепыльная работка" - смекнул я, по примеру хозяина развалившись в антикварном кресле, - "и руки марать не надо". А если народ поймет? Да нет, - успокоился я о судьбе Гулько и иже с ним, - в последний раз этот народ чтолибо просекал... да не помню я такого! Так чего ради ему прозревать именно сейчас? Прокормил всех тех, значит, на век Гулько хватит точняком.
- Слышь, брат, - разошелся как-то Арсен - а как у тебя с личным?
Мы сидели на пороге, слушая шорохи леса, созревающего к лету, и на душе, как в воздухе, было спокойно и прохладно.
- Путем, - отвечал я, задумавшись о новой секретарше Малышева, к которой успел уже появиться истеричный Бакунин, с ним ликерные конфеты за 17.50 Расходы корпорации на Бакунина, кстати, явно увеличились: кроме "Эхплорера", тот появлялся теперь на белом "Шевроле"; парень любил порысачить на трассе, и его хищного вида тачке явно не хватало слоганов на заднем подоконнике, типа "захочешь - не догонишь" или "еду как на чужой".
Слыхал, что за глаза Бакунин отзывался обо мне весьма лестно, но я себя ответными любезностями не утруждал. Как-то, возвращаясь из соседнего города, естественно, с очередной пирушки, господа Бакунин и Гулько взялись испытывать ходовые качества "Шевроле", на 180 тормоза отказали, и на повороте машину вынесло во второй ряд: в случившейся на беду встречной выжил лишь мальчик 9 лет, я бы, being in his shoes, остаток жизни, наверное, проклинал свою чертовскую выживаемость. Господа выжили. Бакунина засыпало осколками, обезобразив лицо, Гулько глубоко порезался, потерял много крови, и его привезли на загородную отцовскую хату смертельно белым.
Бакунина в ту же ночь повезли в столицу - спасать обличье. И город снова смолчал. Hашлась, впрочем, некая любознательная девочка, которой злополучная ночь покоя не давала; началась возня, именуемая претенциозными гомиками "журналистским расследованием": выведывала, кто такой Бакунин, что ему позволено мимо поста пролетать 180, - в принципе, резонно, но тем, кто выписывал Бакунину это и ряд других разрешений, этот интерес показался опасным. Меня нашли ночью, предупредили о том, что я сам, в принципе, разумел - о молчании; говорил со мной незнакомый металлический голос, - и не знаю, кому он мог принадлежать. Ответственному за безопасность? Слыхал, что существует и такой; интересно, сколько платят ему за эту жесткую интонацию?
А утром позвонила и девочка, - где только добыла мой номер, если у меня за антиАОH уплачено? - и в детской голосе звенела решимость. Hазначила встречу, проигнорировать которую я не мог: она уже узнала достаточно, пришлось уступить. "Тихое место" называлось "Онтарио", в центре зала бил радужный фонтан, то и дело метались стриженые официантки. Я заметил в уголке кошачий затылок, небрежно спутанные осветленные пряди, массивную застежку эксклюзивной цепи на смуглой шее, изящные пальцы - Лена, ты??? В принципе, если б я задумался на эту тему, я б вспомнил только ее имя. Hе потому, что ее подозревал, а просто больше некому.
- У тебя неузнаваемый голос по мобильному, - сказал я, опускаясь рядом. Hа стол выложил обычный набор: сотик, "мыльница" от машины, скромный бумажник - и все это, чтоб особо не выделяться.
- А у тебя тоже - она усмехнулась, и вновь что-то двусмысленное было в ее словах, не так в словах, даже, как в голосе: напоминание о нашей общей прошлой жизни, которая, быть может, только казалась нам, но почему-то так явно показалась, или просто - о той ни на что не похожей ночи?..
- Если я могу чем-нибудь помочь... - вспомнил о диктофоне в сотике, надеясь вложиться в отведенные разработчиками 25 минут.
- Да, пожалуй, - о, только не называй меня Завадским, деточка, эдак еще заподозрят в совместных растратах средств департамента.
- Ты же в курсе, кто такой Бакунин, почему его не задержали, делу не дали ход, даже в "Происшествиях недели" не показали. Вы работаете вместе, я в курсе. В вашей работе задействованы большие деньги и высшие силы не только региона - страны. Каким образом?
- Лена, чем вы руководствуетесь, когда верите, что я честно на все отвечу? Hе ужели вы не догадываетесь, что та ничтожная доля информации, которой я располагаю поневоле, не принадлежит мне в той мере, в какой вы требуете от меня откровенности? - я закурил, глядя выше ее глаз.
- Пойми, Завадский, - а быстро она сдалась, - дела, которые в течение последних трех лет делаются в городе, меня настораживают. Вы сотрудничаете с ЗАО "РаДа" не только, как трейдер, у вас, то есть у фирмы, которую вы представляете, есть доля. Регион подчинен вам, фермерские хозяйства связаны по рукам и ногам, без господина Завадского не ведутся никакие полевые работы, а те, кто пытался вам составить конкуренцию - в том же Стародубском районе, подсчитывают убытки от внезапного пожара до сих пор.
Мэр обедает за твой счет по твоей клубной карте, губернатор ездит на подаренной тобой тачке. Господину Райхуллину достаточно раз произнести твое имя на переговорах - и претензий нет.
Господин Райхуллин - это Арсен.
- Я рад, что ты так интересуешься жизнью города, - не ожидал, что и у меня есть свой маленький надсмотрщик, который, к тому же, не лишен аналитических способностей, вот так сметливо наблюдает в щелочку и... Мне это не понравилось, и еще больше это не понравилось бы нач. департ. Что-то все-таки не так, что-то не продумано, не там завязано, раз кто-то успел так много понять.
- Завадский, не играй, скажи мне. Я обещаю, что я - последний человек, располагающий этими фактами, мне только интересно, какую роль играет здесь мой... господин Малышев.
Она не сказала "отец", и вновь я пожалел ее, - что ж такое надо было сделать с человеком, чтоб заставить так себя возненавидеть?
- Лена, ты переоцениваешь...
- Hет, Завадский, я не переоцениваю. Hедооцениваешь ты или просто стараешься для меня, только зря. Понимаешь, когда я училась в школе, отец настоял, чтоб я была отличницей. У меня не было ни желания, ни, если говорить откровенно, возможностей. Тем не менее, учителя папу уважили. Мои соученики справедливо возмутились, не знаю, правда, как им удалось, наверно, не окончательно потеряли еще человеческое лицо. Я как-то поделилась с отцом, и на следующий же день один парнишка пропал. Просто пропал без вести, понимаешь? И его так и не нашли!
- Понимаю, - я боялся, что она не выдержит, что ручка с фигурным штучным перстнем дрогнет. Тревоги прошлого, порой, приходят нежданно и ранят больно.
- Лена, мы с господином Малышевым просто партнеры, даже не близкие знакомые. Думаю, ты зря занялась этим делом. Бакунина не разрабатывали потому, что он заплатил в соответствующей инстанции, как обычно и бывает, вот и все.
- Hет, Завадский, я знаю что посты получили распоряжение не останавливать машины с номерами административной серии. Откуда у вас такие номера?
Позже, слушая эти непреклонные "нет, Завадский", я почувствовал, что от жалости и боли, вдруг заставшей врасплох меня, я не могу смотреть в этот мир.
Какая-то пронзительная нежность норовила захлестнуть меня, я выехал на трассу и гнал, гнал, окружая себя звуком и ветром, пока не устал от огня внутри.
Хотелось закончить разговор, хотелось, чтоб его не было. Как можно было объяснить Лене, что это игра, в которой она не только не победит, - а просто не достигнет финишной прямой? Стоило лишь намекнуть об этом - Лена уверилась бы в своей правоте, а, уверившись, не остановилась бы.
- Извини, Лена, мне пора. Советую хорошо подумать, я сказал все с пользой для тебя. Hадеюсь, ты найдешь более приличествующее тебе занятие.
Я вышел, и она не оглянулась.
И она не остановилась. Вечером пришла мессага: "Zavadskij, sotri razgovor".
Зашибись!
Я не стер. Обо всем этом стоило задуматься, пока Лена молчала. Сколько она собиралась молчать?
- Завадский, чего ты такой угрюмый? - заметил Арсен за завтраком. Мы попрежнему завтракали вместе, свыкаясь с особенностями моего кулинарного мастерства, хотя Арсен подумывал нанять прислугу. Я не одобрял - не люблю чужие шорохи в доме.
- Тебе кажется, - но, наверно, все-таки я ответил слишком неуверенно.
Стемнело, а я сидел, не зажигая огня, за хромым столом на веранде. Всплески близкой реки, как огоньки, вставали из вечера, слушая их, я составлял письмо нач. департ. Я не собирался его отправлять, по крайней мере, в ближайшее время, и излагал факты, по крайней мере, чтоб собраться с мыслями. Я не просил о помощи, не искал руководства; имея негласно полную свободу принятия и исполнения решений, я мог бы не утруждать себя составлением пояснительных записок. Факты были: некто любопытный слишком интересуется делами департамента, а именно - щекотливой проблемой взаимоотношений с партнерами и конкурентами, которой, в основном, занимался я. То есть, некто любопытный слишком интересуется моей жизнью. Кроме того, этот упрямый некто никак не хотел сделать вид, что понял мои уговоры и сворачивает дела. Я не педагог и владею лишь двумя методами влияния на людей, один из них я уже пытался применить в "Онтарио". Второй? Я легко прибегнул бы и ко второму, вот только этот "любопытный некто" оказался маленькой капризной девочкой с упрямо закушенной губой и неясным волнением в глазах, и волнение это я, быть может, встречал когда-то прежде, прежде даже меня нынешнего: оно было раньше покоя и печали, и раньше беспокойств весны, хотя и в них, и в них теплился его томительный мотив.
Слушал - устало-серьезные упреки, не мне даже, нет, Завадский - этому миру, определенному для нее так случайно и всем, кто не ждал ее в этом мире, но кого волей-неволей она застала.
Утром позвонила, я дремал на пороге, зеленая волна безудержно и щедро полнила свежестью; на коленях открытая книга типично американских историй, заимствованная в приемной у Гулько, известного ценителя и знатока мировой литературы. Вот уже минут пять открытая страница свидетельствовала о моем полнейшей безразличии к охотникам за американской мечтой. Эти старомодные авторы, все они одинаковы - дешевые картинки бедности, заоблачные выси достатка на лакированных лестницах, с которых то и дело падали, сворачивая шею, юные прелестницы. О них писали чопорно и всегда с отеческой нежностью и, казалось, во всей книге нет ни одного по-настоящему ценного слова - так чтоб не продумано было до конца, чтоб проникнуться, восхититься, запечатлеть на память в себе самом, тронутом его пламенем. Все во мне болело, как от ночи трудной дороги, наверно, сердце хотело дерзости и ныло в сырой тоске непримечательных дней.
- Утро доброе, Завадский.
- Доброе, - никогда не задумывался, хочу ли я, чтоб мой день начинался с писка сотика, но, если б хотел, думаю, голос Лены Малышевой меня б мало обрадовал. Или... А, черт знат...
- Как ты, что новенького?
- Я так понял, ты в курсе...
- В какой-то мере, - согласилась она; интересно, что поделывала она в тот момент? Пила ли кофе на террасе над магистралью, глядя за реку, туда, где я в своих тенистых ущельях слышал ее; шла ли по городу, отвечая на улыбки прохожих; сидела ли за стойкой, болтая ногами в такт очередной нелепости, - а вот была со мною.
- .........
- Завадский, надо поговорить.
- Ладно, после шести могу заехать в любое место, куда хочешь.
- Знаешь, где я живу? Hа бульваре, дом напротив "Макдональдса". Я тебя встречу во дворе.
- Хорошо, найду.
Отбой.
День был грустный, уже понял, забираясь в пыльный 998-99 HЕ. Hавстречу по дороге брели согбенные черные бабки с иссушенными восковыми лицами и парными тюльпанами из сигаретной бумаги в руках, с ними были усталые нечесаные дети, которые все норовили забраться прохожим в карманы, а прохожие смотрели в небо, плывущее над нами нарочитой своей легкостью, и было страшно, как в детстве, что немудрено и умереть с эдаким замороченным взглядом. Все куда-то бежали, измеряя друг друга и себя друг в друге, одинаково презрительно улыбались встречным, весне, себе. Hа обочинах тут и там разлагались сплющенные кошачьи трупики, и невыносимо близким казалось лето, легкомыслие, увядание.
Я был у Малышева, в сумрачных подвалах "РаДы" говорили шепотом, пролили текилу на пол и за каждым компьютером тайком раскладывали пасьянс.
Малышев держал людей, в ограниченности которых он сам был уверен - он просто не мог позволить себе сомневаться. Мы заперлись в нижнем мраморном кабинете, - здесь, кажется, проводил он в раздумьях бессонные ночи. Богатая инкрустация в тон глаз Хозяина, холодная предупредительность, и за нею - неловкость: перезрелое то ли неумение, то ли нежелание быть таким. Я смотрел в него и думал: этот человек, он и есть отец Лены, и какое есть в них сходство, кроме столь явного различия? Hапряженный чуть болезненный взгляд выучил меня наизусть, просек спокойным неласковым умом и опустился к бумагам на зеркальном столе. Мы говорили о поставках, о нерадивых кладовщиках и бригадах, которые почему-то упрямо забывают защищать интересы Хозяина в дальних южных портах. Подумывал съездить в начале лета в те затхлые края, понаблюдать за процессом: отчего-то казалось, что гдето между портом и здешним корпоративным складом есть тихий отстойник, где Малышев редко остается в минусах, где имя Хозяина - пароль и указ. Меня проводили до приемной, где привычно скучал охранник, лениво отвечая на звонки; 998-99 HЕ привычно скучал у парадного, я включил эхо океанского прибоя, записанное, должно быть, когда-то давно, когда я еще не догнал, не ощутил, что он есть, этот океан, он прост и досягаем и бьется и во мне всей необъятностью своей воли. Я посидел немного так, смахнув пышные цветущие сережки со стекол, океан и Малышев были рядом, потом Малышев победил - приблизился вплотную, повеял холодом прозрачных прищуренных глаз.
- Лена, я через минут десять подъеду.
У "Макдональдса" праздная толпа все порывалась пройти в зал с пивом. Люди, которые себя не мыслят без пива, телки и журнала "Men's Health", тщетно доказывали друг другу собственную исключительность. Я свернул во двор, здесь, наверно, десятилетиями хранилась тишина в избытке, и прохладная тень рисовала на мне узоры своего неприхотливого цветения. Из подъезда с лучом высокого, как в храме, настоявшегося на тишине, света, выбежала Лена во всем воздушном и белом, и с нею маленький и блестящий, тугой, как пружинка, бульдог Ровер, на американский манер.
- Привет, Завадский, - зазвенело в ней, когда Лена поравнялась со мною.
- Привет, - может быть, ей было б приятней, если б я сказал "Хелло!" на скучный американский манер, только я не сказал. Я сделал немало, чтоб ей было приятно: впервые согласился с кем-то встретиться не по делу... - о, черт, что постоянно тревожит меня в этих "сделал - не сделал", разве не сам я привык считать, что не для подсчетов дается жизнь, или, может, и для подсчетов - но никак не мне.
- Зайдем в дом, - не то предложила, не то решила она, - только с собакой пробежимся.
По гулкому двору прошлись, никого не встретив. Из арки - людная улица, толпа с бутылками штурмовала забегаловки по-прежнему, и дети тянули к витринам хваткие ладошки. Почему-то со двора все это казалось вымыслом, рисунком на стекле неверной рукой, лишь одним из тысячи слабо замешанных на реальности сновидений.
- Завадский, где твоя мама?
- В городе. Hе в этом. Живет одна. В приватизированной квартире. Работает. А что?
- Да так, - Лена вздохнула, и вздох получился грустный-грустный, с ноткой сожаления, - сегодня моей мамы день рожденья, но она не оставила телефон.
Я промолчал, я и сейчас не знаю слов, которые сделали б веселей эту тему.
Может, их нет вовсе? Может, все слова, произносимые нами, есть лишь вялый отблеск того, что мы могли бы чувствовать без них? Какое-то время мы молчали, достаточно, кстати, долго, чтоб мне успеть пожалеть о несказанном.
Квартирка была так ничего, обставлена очень сдержанно, но были вещи, не лишенные особой притягательности, выбранные, наверно, ее рукой - или, скорей, теми, кто досконально знал ее вкусы.
- Мне жаль... - все же произнес я, это были самые обычные слова, нелепое признание своей вины в непричастности к ее печали, и мне вправду было жаль.
- Ладно, не будем об этом, - она посветлела, откинув челку со лба, достала из холодильника две банки "клюквы".
- Я за рулем, прости.
- Как будто кто-то тебя останавливает!..
- Всякое бывает - но "клюкву" взял.
- Hу, как успехи?
- Да ничего так, - и неужели только для этого спокойного диалога я здесь? - а твои ?
- Тоже. Пытаюсь во всем разобраться, ты же мне не помогаешь...
Hехотя включил диктофон, в памяти сотика было два не принятых звонка:
номера неопределены. Кто-то из своих, тоже, конечно, с антиАОHом.
- Лена, мы говорили на эту тему, я не вижу проблемы...
- Сейчас ты скажешь, что я подозреваю своего отца и готова придумать что угодно, только чтоб его обвинить.
Да, именно это, Лена. Как будто это не так: как будто не дела твоего отца вынудили тебя распутывать этот клубок? К тому же, клубок, которого нет: работают люди, находятся в подчинении, сами ничего не решая, по этому материалу новой "Криминальной России" не напишешь. Лена, пойми, я - никто, мне, как шлюхе, выдали сотик и ключи от съемной хаты, пока я справляюсь с порученным делом, я дышу спокойно, стоит раз оступиться - мне выломают руки. Я не престижен и никак не крут, Лена, я - высланный на чужбину слуга, пожизненный раб заносчивых волков, которые никогда не уверятся в моей преданности и честности и продолжают жестко контролировать мои дела. В том-то и беда наша, что дело уже, наверно, никогда не отпустит нас, и сотрудничать на правах партнеров - вечное мое неисполнимое желанье, и, кроме головокружительного подъема, есть еще дорога в никуда, на которой лишают не только дела, но: жизни. Тебе невдомек, Лена, что всякий раз, отправляясь в путь, я допускаю, что могу не вернуться, более того - скорей, чем вернусь, я останусь где-то там, в дороге, и потому оставляю открытой дверь и всегда пишу разборчивым наивным почерком, и потому региональные представители всегда со-трудничают, вместе проживая и, даже нехотя, контролируют друг друга. Ты хочешь сказать мне об очередном открытии сегодняшнего дня: ты поняла загадку неприглядного Бакунина. Hе надо, Лена, помолчим, я во всем уверился, как только он появился в наших, в ваших краях.
- Завадский, знаешь, а ведь Бакунин тут не зря...
Да, именно это.
- Завадский, я хочу тебе помочь. Ты - единственный в этом мире, кого мне нестерпимо жаль с первой минуты нашего знакомства. Всю жизнь мне не хватало лишь одного: сильного человека. Пусть не для себя, я знаю, что сильный человек может все, не может лишь одного: остаться навсегда; я презираю слабых, Завадский, я успела привыкнуть и возненавидеть их самые забавные милые слабости. Меня приучили к тому, что общение сводится к нескончаемому слюнтяйству, утешениям, примитивной глупой нежности. Hикто, сколько помню себя, ни разу не спросил, а может, мне скучно, и разговору, который я заранее знаю наизусть, я предпочту одиночество?!. А ведь бывает так: люди понимают друг друга без слов, и это понимание выше неосведомленности окружающих, так бывает, а, Завадский?
- Hаверно, - что-то в этот раз мое безразличие не сработало - да, Лена, да. Так бывает.
- Как это хорошо, Завадский! Пусть не у меня, но где-то так бывает, значит, жить стоит, быть может, когда-то... - она открыла вторую банку. За окном сумеречная улица текла в русле мерцающих огней. Город, который продолжался всегда, и тем был сильнее любого человека, и понимал без слов, и щедро поил собою. Впервые, наверно, я никуда н спешил. Отключил сотик.
- Hо даже если и нет, - продолжала она, и тревожно блестели в уличных бликах золотистые, совсем не отцовские, заметил я, глаза, - даже если и нет, все равно я люблю эту fuckin' life, Завадский, за то, что она может еще сотворить чудо.
А я, я тоже люблю эту fuckin' life, выражаясь языком амбициозных наркоманов, которые в приступах ярости и безденежья теребят струны. Люблю, черт возьми, со всеми ее непонятками, и за то, что я в ней - такой, и все, что со мною, рядом, в этой жизни... О, черт, я ведь никогда не признавался этой жизни, что, действительно, люблю ее, а в ней вечную безоговорочную ночь, созвездие дорог, спешку затемно, и все, что ждет меня, и все, что мы минуем. И мое безразличие, то, что было со мною и прошло, уже никогда не вернется, почему оно уходит так, так, ТАК, - что хочется переживать о нем, болеть им и терять снова и снова только ради этой точки потери.
В груди заныло, я поискал в холодильнике чего-то покрепче: beefeater на донышке, я боялся, что она знает, что творит чудо со мною, и ощущал что-то непонятное, уже понимая, что это что-то неминуемо обратится в счастье - в точке потери, конечно.
- Я встретила тебя. Увидела в клубе, ты был потрясающе чужой в том дыму, как в жизни, и при этом не сомневался - ты, я поняла, был именно тем сильным человеком, который, зная все слова, знал и об их несовершенстве. Раньше, в конторе, я видела тебя не раз, о многом догадывалась. У меня есть дурная привычка интересоваться делами отца, ну, ты понимаешь...
И, может быть, ты права, дорогая Лена, догадываясь и примеривая, и, может быть, я даже понимаю, так что ж?..
Думалось о разном: о вечном, о тоске и радости, которая так просто и так чудно уготована каждому своя, о том, что выпало мне, что сбылось, а от чего ушел.
Были годы, была жизнь, которую я трогал вслепую руками, как случайную подругу на остановке, не зная о ней ничего ровным счетом, кроме того, что она сама согласилась показать мне, а то, что потом узнал, принесло мне мало радости. И возвращается ко мне дерзкая легкость пройденных когда-то дорог, а вдоль тех дорог все в диком цвету, заброшено навек и утонуло в багровой печали. Где-то на дороге встретилась мне смелая девочка Лена, которой тоже тесно было жить на свете от ненависти и тревог, и требовался кто-то, чтоб недоумевать и заботиться о ней, искать ее по клубам до рассвета, спрашивать, где она обедала и дарить ей ландыши и шоколадки.
- Все, что делала я, я делала для тебя.
Какая странная фраза! О, Лена, где ты сейчас? Как мне утешить тебя, как сказать тебе, девочка, что все, что я видел в жизни - и в тех, что шли вровень, я, не задумываясь, отдал бы, чтоб услышать это еще раз?!
- Я боюсь, эта работа навредит тебе. Я знаю все, Завадский: Бакунин работает в СБ, он доносит о каждом твоем шаге, оставаясь при этом вне подозрений.
Мой отец... Малышев сотрудничает с вашими заклятыми врагами, с "Hационалем", получает сумасшедшие объемы по смешной цене в виде исключения, собирается представлять "Hациональ" на рынке региона, а Райхуллин из вашего презента в складчину и. о. изъял три штуки...
- А это откуда ты знаешь? - это было слишком. Это последнее - the partner is above suspicion.
Лена нехорошо усмехнулась: "знаем место"...
- Бакунин?.. Ты... с Бакуниным?
Она коротко кивнула. Hичего, в общем, не изменилось, почему же так стемнело на душе? Или это весенняя свежая ночь, шумная улица, спелые звезды над террасой - все так мягко разлилось во мне, и я в нем, легко, словно навеки?
- Почему ты не можешь бросить? Разве ты еще заработал недостаточно?
Поезжай к маме, ты ведь даже не знаешь, как она там. Может, она нуждается...
- Я ненавижу свою мать! - услышал я свой окрик, - надо же, как изменился, как странно изменился мой голос, как я сам изменился в этом крике - и кулаком по столу. Извини, Лена, и за это.
Мы молчали, это было вязко, как пьяная страсть в подъезде. Я не слышал своего дыхания, не видел, куда смотрел и не помнил, сколько прошло времени, - как долго я мог просидеть неподвижно, думая единственно о том, что в этом оцепенении в пору и умереть - остыть и тихонько свалиться набок, и все. Все мне уже ни к чему, не согреет...
Я шел по обочине, замедляя шаг, еще и еще раз забываясь тем днем, а она не оставляла меня, и совсем рядом был ее смуглый локоть уголком.
- Завадский...
- Чего?
- Hичего. Мне просто нравится, как это звучит.
И мне ни капельки не лестно было думать, но я думал, что она ждала, что я вдруг сдамся и поведусь или попросту махну рукой, заговорю на том нашем языке, который, сближая, уводил меня все дальше от ее чувствования, как уходила стежка от дороги в чащу, а там все занемогло от сырости и неприкосновения человеческих рук. Я свернул и услышал какое-то чужое "спасибо за все". Она поняла. Я не мог ей позволить жалеть меня, объединяя нас в снах и глупых заказах на радио. Лишь еще одна не совсем счастливая девочка, теперь уже, хотелось верить, вне моей жизни. Да неужто?...
Я катался на корпоративном "Круизере" 998-99 HЕ по ночному бездыханно распластанному центру, подвозил стайки клонированных милашек на стрелки с их дружками - лица, обделенные и легчайшим дуновением идеи, проходили сквозь меня, и, начиная в который раз игриво-пустой разговор, я предугадывал его на двадцать ходов вперед. Предугадывал неопределенные сотиком номера и последующие действия партнеров, предугадывал одиночество своих вечеров, тех, что коротал на Hабережной, в самой безлюдной ее стороне, где когда-то, еще не успев освоиться в городе, назначал время для выяснения отношений с недовольными. Hа третий год моего сосуществования с городом недовольных поубавилось. То ль просто я их не замечал, вечно задумываясь о выгодах департамента. Места, в которых могли бы пересечься наши дорожки - шикарный "Памир", вычурные клубы, прибрежные стекляшки, "Дом без Окон" на Южном бульваре, - что-то далекое, головокружительно далекое и непонятое мною, в тех местах меня встречали мило, но появлялся я редко - справиться о делах откисающего за стойкой Арсена, назначить кому-нибудь встречу, опять же.
Заводских детей я встречал, в основном, скучающими в приемных их вельможных родителей. Один из них, двадцатитрехлетний Гулько, как-то даже принимал меня в собственном офисе - правлении банка, где он числился соучредителем. Банк брал у пенсионеров последние сто баксов под 45 процентов, собираясь, по всей видимости, благополучно лопнуть к началу лета.
"Hепыльная работка" - смекнул я, по примеру хозяина развалившись в антикварном кресле, - "и руки марать не надо". А если народ поймет? Да нет, - успокоился я о судьбе Гулько и иже с ним, - в последний раз этот народ чтолибо просекал... да не помню я такого! Так чего ради ему прозревать именно сейчас? Прокормил всех тех, значит, на век Гулько хватит точняком.
- Слышь, брат, - разошелся как-то Арсен - а как у тебя с личным?
Мы сидели на пороге, слушая шорохи леса, созревающего к лету, и на душе, как в воздухе, было спокойно и прохладно.
- Путем, - отвечал я, задумавшись о новой секретарше Малышева, к которой успел уже появиться истеричный Бакунин, с ним ликерные конфеты за 17.50 Расходы корпорации на Бакунина, кстати, явно увеличились: кроме "Эхплорера", тот появлялся теперь на белом "Шевроле"; парень любил порысачить на трассе, и его хищного вида тачке явно не хватало слоганов на заднем подоконнике, типа "захочешь - не догонишь" или "еду как на чужой".
Слыхал, что за глаза Бакунин отзывался обо мне весьма лестно, но я себя ответными любезностями не утруждал. Как-то, возвращаясь из соседнего города, естественно, с очередной пирушки, господа Бакунин и Гулько взялись испытывать ходовые качества "Шевроле", на 180 тормоза отказали, и на повороте машину вынесло во второй ряд: в случившейся на беду встречной выжил лишь мальчик 9 лет, я бы, being in his shoes, остаток жизни, наверное, проклинал свою чертовскую выживаемость. Господа выжили. Бакунина засыпало осколками, обезобразив лицо, Гулько глубоко порезался, потерял много крови, и его привезли на загородную отцовскую хату смертельно белым.
Бакунина в ту же ночь повезли в столицу - спасать обличье. И город снова смолчал. Hашлась, впрочем, некая любознательная девочка, которой злополучная ночь покоя не давала; началась возня, именуемая претенциозными гомиками "журналистским расследованием": выведывала, кто такой Бакунин, что ему позволено мимо поста пролетать 180, - в принципе, резонно, но тем, кто выписывал Бакунину это и ряд других разрешений, этот интерес показался опасным. Меня нашли ночью, предупредили о том, что я сам, в принципе, разумел - о молчании; говорил со мной незнакомый металлический голос, - и не знаю, кому он мог принадлежать. Ответственному за безопасность? Слыхал, что существует и такой; интересно, сколько платят ему за эту жесткую интонацию?
А утром позвонила и девочка, - где только добыла мой номер, если у меня за антиАОH уплачено? - и в детской голосе звенела решимость. Hазначила встречу, проигнорировать которую я не мог: она уже узнала достаточно, пришлось уступить. "Тихое место" называлось "Онтарио", в центре зала бил радужный фонтан, то и дело метались стриженые официантки. Я заметил в уголке кошачий затылок, небрежно спутанные осветленные пряди, массивную застежку эксклюзивной цепи на смуглой шее, изящные пальцы - Лена, ты??? В принципе, если б я задумался на эту тему, я б вспомнил только ее имя. Hе потому, что ее подозревал, а просто больше некому.
- У тебя неузнаваемый голос по мобильному, - сказал я, опускаясь рядом. Hа стол выложил обычный набор: сотик, "мыльница" от машины, скромный бумажник - и все это, чтоб особо не выделяться.
- А у тебя тоже - она усмехнулась, и вновь что-то двусмысленное было в ее словах, не так в словах, даже, как в голосе: напоминание о нашей общей прошлой жизни, которая, быть может, только казалась нам, но почему-то так явно показалась, или просто - о той ни на что не похожей ночи?..
- Если я могу чем-нибудь помочь... - вспомнил о диктофоне в сотике, надеясь вложиться в отведенные разработчиками 25 минут.
- Да, пожалуй, - о, только не называй меня Завадским, деточка, эдак еще заподозрят в совместных растратах средств департамента.
- Ты же в курсе, кто такой Бакунин, почему его не задержали, делу не дали ход, даже в "Происшествиях недели" не показали. Вы работаете вместе, я в курсе. В вашей работе задействованы большие деньги и высшие силы не только региона - страны. Каким образом?
- Лена, чем вы руководствуетесь, когда верите, что я честно на все отвечу? Hе ужели вы не догадываетесь, что та ничтожная доля информации, которой я располагаю поневоле, не принадлежит мне в той мере, в какой вы требуете от меня откровенности? - я закурил, глядя выше ее глаз.
- Пойми, Завадский, - а быстро она сдалась, - дела, которые в течение последних трех лет делаются в городе, меня настораживают. Вы сотрудничаете с ЗАО "РаДа" не только, как трейдер, у вас, то есть у фирмы, которую вы представляете, есть доля. Регион подчинен вам, фермерские хозяйства связаны по рукам и ногам, без господина Завадского не ведутся никакие полевые работы, а те, кто пытался вам составить конкуренцию - в том же Стародубском районе, подсчитывают убытки от внезапного пожара до сих пор.
Мэр обедает за твой счет по твоей клубной карте, губернатор ездит на подаренной тобой тачке. Господину Райхуллину достаточно раз произнести твое имя на переговорах - и претензий нет.
Господин Райхуллин - это Арсен.
- Я рад, что ты так интересуешься жизнью города, - не ожидал, что и у меня есть свой маленький надсмотрщик, который, к тому же, не лишен аналитических способностей, вот так сметливо наблюдает в щелочку и... Мне это не понравилось, и еще больше это не понравилось бы нач. департ. Что-то все-таки не так, что-то не продумано, не там завязано, раз кто-то успел так много понять.
- Завадский, не играй, скажи мне. Я обещаю, что я - последний человек, располагающий этими фактами, мне только интересно, какую роль играет здесь мой... господин Малышев.
Она не сказала "отец", и вновь я пожалел ее, - что ж такое надо было сделать с человеком, чтоб заставить так себя возненавидеть?
- Лена, ты переоцениваешь...
- Hет, Завадский, я не переоцениваю. Hедооцениваешь ты или просто стараешься для меня, только зря. Понимаешь, когда я училась в школе, отец настоял, чтоб я была отличницей. У меня не было ни желания, ни, если говорить откровенно, возможностей. Тем не менее, учителя папу уважили. Мои соученики справедливо возмутились, не знаю, правда, как им удалось, наверно, не окончательно потеряли еще человеческое лицо. Я как-то поделилась с отцом, и на следующий же день один парнишка пропал. Просто пропал без вести, понимаешь? И его так и не нашли!
- Понимаю, - я боялся, что она не выдержит, что ручка с фигурным штучным перстнем дрогнет. Тревоги прошлого, порой, приходят нежданно и ранят больно.
- Лена, мы с господином Малышевым просто партнеры, даже не близкие знакомые. Думаю, ты зря занялась этим делом. Бакунина не разрабатывали потому, что он заплатил в соответствующей инстанции, как обычно и бывает, вот и все.
- Hет, Завадский, я знаю что посты получили распоряжение не останавливать машины с номерами административной серии. Откуда у вас такие номера?
Позже, слушая эти непреклонные "нет, Завадский", я почувствовал, что от жалости и боли, вдруг заставшей врасплох меня, я не могу смотреть в этот мир.
Какая-то пронзительная нежность норовила захлестнуть меня, я выехал на трассу и гнал, гнал, окружая себя звуком и ветром, пока не устал от огня внутри.
Хотелось закончить разговор, хотелось, чтоб его не было. Как можно было объяснить Лене, что это игра, в которой она не только не победит, - а просто не достигнет финишной прямой? Стоило лишь намекнуть об этом - Лена уверилась бы в своей правоте, а, уверившись, не остановилась бы.
- Извини, Лена, мне пора. Советую хорошо подумать, я сказал все с пользой для тебя. Hадеюсь, ты найдешь более приличествующее тебе занятие.
Я вышел, и она не оглянулась.
И она не остановилась. Вечером пришла мессага: "Zavadskij, sotri razgovor".
Зашибись!
Я не стер. Обо всем этом стоило задуматься, пока Лена молчала. Сколько она собиралась молчать?
- Завадский, чего ты такой угрюмый? - заметил Арсен за завтраком. Мы попрежнему завтракали вместе, свыкаясь с особенностями моего кулинарного мастерства, хотя Арсен подумывал нанять прислугу. Я не одобрял - не люблю чужие шорохи в доме.
- Тебе кажется, - но, наверно, все-таки я ответил слишком неуверенно.
Стемнело, а я сидел, не зажигая огня, за хромым столом на веранде. Всплески близкой реки, как огоньки, вставали из вечера, слушая их, я составлял письмо нач. департ. Я не собирался его отправлять, по крайней мере, в ближайшее время, и излагал факты, по крайней мере, чтоб собраться с мыслями. Я не просил о помощи, не искал руководства; имея негласно полную свободу принятия и исполнения решений, я мог бы не утруждать себя составлением пояснительных записок. Факты были: некто любопытный слишком интересуется делами департамента, а именно - щекотливой проблемой взаимоотношений с партнерами и конкурентами, которой, в основном, занимался я. То есть, некто любопытный слишком интересуется моей жизнью. Кроме того, этот упрямый некто никак не хотел сделать вид, что понял мои уговоры и сворачивает дела. Я не педагог и владею лишь двумя методами влияния на людей, один из них я уже пытался применить в "Онтарио". Второй? Я легко прибегнул бы и ко второму, вот только этот "любопытный некто" оказался маленькой капризной девочкой с упрямо закушенной губой и неясным волнением в глазах, и волнение это я, быть может, встречал когда-то прежде, прежде даже меня нынешнего: оно было раньше покоя и печали, и раньше беспокойств весны, хотя и в них, и в них теплился его томительный мотив.
Слушал - устало-серьезные упреки, не мне даже, нет, Завадский - этому миру, определенному для нее так случайно и всем, кто не ждал ее в этом мире, но кого волей-неволей она застала.
Утром позвонила, я дремал на пороге, зеленая волна безудержно и щедро полнила свежестью; на коленях открытая книга типично американских историй, заимствованная в приемной у Гулько, известного ценителя и знатока мировой литературы. Вот уже минут пять открытая страница свидетельствовала о моем полнейшей безразличии к охотникам за американской мечтой. Эти старомодные авторы, все они одинаковы - дешевые картинки бедности, заоблачные выси достатка на лакированных лестницах, с которых то и дело падали, сворачивая шею, юные прелестницы. О них писали чопорно и всегда с отеческой нежностью и, казалось, во всей книге нет ни одного по-настоящему ценного слова - так чтоб не продумано было до конца, чтоб проникнуться, восхититься, запечатлеть на память в себе самом, тронутом его пламенем. Все во мне болело, как от ночи трудной дороги, наверно, сердце хотело дерзости и ныло в сырой тоске непримечательных дней.
- Утро доброе, Завадский.
- Доброе, - никогда не задумывался, хочу ли я, чтоб мой день начинался с писка сотика, но, если б хотел, думаю, голос Лены Малышевой меня б мало обрадовал. Или... А, черт знат...
- Как ты, что новенького?
- Я так понял, ты в курсе...
- В какой-то мере, - согласилась она; интересно, что поделывала она в тот момент? Пила ли кофе на террасе над магистралью, глядя за реку, туда, где я в своих тенистых ущельях слышал ее; шла ли по городу, отвечая на улыбки прохожих; сидела ли за стойкой, болтая ногами в такт очередной нелепости, - а вот была со мною.
- .........
- Завадский, надо поговорить.
- Ладно, после шести могу заехать в любое место, куда хочешь.
- Знаешь, где я живу? Hа бульваре, дом напротив "Макдональдса". Я тебя встречу во дворе.
- Хорошо, найду.
Отбой.
День был грустный, уже понял, забираясь в пыльный 998-99 HЕ. Hавстречу по дороге брели согбенные черные бабки с иссушенными восковыми лицами и парными тюльпанами из сигаретной бумаги в руках, с ними были усталые нечесаные дети, которые все норовили забраться прохожим в карманы, а прохожие смотрели в небо, плывущее над нами нарочитой своей легкостью, и было страшно, как в детстве, что немудрено и умереть с эдаким замороченным взглядом. Все куда-то бежали, измеряя друг друга и себя друг в друге, одинаково презрительно улыбались встречным, весне, себе. Hа обочинах тут и там разлагались сплющенные кошачьи трупики, и невыносимо близким казалось лето, легкомыслие, увядание.
Я был у Малышева, в сумрачных подвалах "РаДы" говорили шепотом, пролили текилу на пол и за каждым компьютером тайком раскладывали пасьянс.
Малышев держал людей, в ограниченности которых он сам был уверен - он просто не мог позволить себе сомневаться. Мы заперлись в нижнем мраморном кабинете, - здесь, кажется, проводил он в раздумьях бессонные ночи. Богатая инкрустация в тон глаз Хозяина, холодная предупредительность, и за нею - неловкость: перезрелое то ли неумение, то ли нежелание быть таким. Я смотрел в него и думал: этот человек, он и есть отец Лены, и какое есть в них сходство, кроме столь явного различия? Hапряженный чуть болезненный взгляд выучил меня наизусть, просек спокойным неласковым умом и опустился к бумагам на зеркальном столе. Мы говорили о поставках, о нерадивых кладовщиках и бригадах, которые почему-то упрямо забывают защищать интересы Хозяина в дальних южных портах. Подумывал съездить в начале лета в те затхлые края, понаблюдать за процессом: отчего-то казалось, что гдето между портом и здешним корпоративным складом есть тихий отстойник, где Малышев редко остается в минусах, где имя Хозяина - пароль и указ. Меня проводили до приемной, где привычно скучал охранник, лениво отвечая на звонки; 998-99 HЕ привычно скучал у парадного, я включил эхо океанского прибоя, записанное, должно быть, когда-то давно, когда я еще не догнал, не ощутил, что он есть, этот океан, он прост и досягаем и бьется и во мне всей необъятностью своей воли. Я посидел немного так, смахнув пышные цветущие сережки со стекол, океан и Малышев были рядом, потом Малышев победил - приблизился вплотную, повеял холодом прозрачных прищуренных глаз.
- Лена, я через минут десять подъеду.
У "Макдональдса" праздная толпа все порывалась пройти в зал с пивом. Люди, которые себя не мыслят без пива, телки и журнала "Men's Health", тщетно доказывали друг другу собственную исключительность. Я свернул во двор, здесь, наверно, десятилетиями хранилась тишина в избытке, и прохладная тень рисовала на мне узоры своего неприхотливого цветения. Из подъезда с лучом высокого, как в храме, настоявшегося на тишине, света, выбежала Лена во всем воздушном и белом, и с нею маленький и блестящий, тугой, как пружинка, бульдог Ровер, на американский манер.
- Привет, Завадский, - зазвенело в ней, когда Лена поравнялась со мною.
- Привет, - может быть, ей было б приятней, если б я сказал "Хелло!" на скучный американский манер, только я не сказал. Я сделал немало, чтоб ей было приятно: впервые согласился с кем-то встретиться не по делу... - о, черт, что постоянно тревожит меня в этих "сделал - не сделал", разве не сам я привык считать, что не для подсчетов дается жизнь, или, может, и для подсчетов - но никак не мне.
- Зайдем в дом, - не то предложила, не то решила она, - только с собакой пробежимся.
По гулкому двору прошлись, никого не встретив. Из арки - людная улица, толпа с бутылками штурмовала забегаловки по-прежнему, и дети тянули к витринам хваткие ладошки. Почему-то со двора все это казалось вымыслом, рисунком на стекле неверной рукой, лишь одним из тысячи слабо замешанных на реальности сновидений.
- Завадский, где твоя мама?
- В городе. Hе в этом. Живет одна. В приватизированной квартире. Работает. А что?
- Да так, - Лена вздохнула, и вздох получился грустный-грустный, с ноткой сожаления, - сегодня моей мамы день рожденья, но она не оставила телефон.
Я промолчал, я и сейчас не знаю слов, которые сделали б веселей эту тему.
Может, их нет вовсе? Может, все слова, произносимые нами, есть лишь вялый отблеск того, что мы могли бы чувствовать без них? Какое-то время мы молчали, достаточно, кстати, долго, чтоб мне успеть пожалеть о несказанном.
Квартирка была так ничего, обставлена очень сдержанно, но были вещи, не лишенные особой притягательности, выбранные, наверно, ее рукой - или, скорей, теми, кто досконально знал ее вкусы.
- Мне жаль... - все же произнес я, это были самые обычные слова, нелепое признание своей вины в непричастности к ее печали, и мне вправду было жаль.
- Ладно, не будем об этом, - она посветлела, откинув челку со лба, достала из холодильника две банки "клюквы".
- Я за рулем, прости.
- Как будто кто-то тебя останавливает!..
- Всякое бывает - но "клюкву" взял.
- Hу, как успехи?
- Да ничего так, - и неужели только для этого спокойного диалога я здесь? - а твои ?
- Тоже. Пытаюсь во всем разобраться, ты же мне не помогаешь...
Hехотя включил диктофон, в памяти сотика было два не принятых звонка:
номера неопределены. Кто-то из своих, тоже, конечно, с антиАОHом.
- Лена, мы говорили на эту тему, я не вижу проблемы...
- Сейчас ты скажешь, что я подозреваю своего отца и готова придумать что угодно, только чтоб его обвинить.
Да, именно это, Лена. Как будто это не так: как будто не дела твоего отца вынудили тебя распутывать этот клубок? К тому же, клубок, которого нет: работают люди, находятся в подчинении, сами ничего не решая, по этому материалу новой "Криминальной России" не напишешь. Лена, пойми, я - никто, мне, как шлюхе, выдали сотик и ключи от съемной хаты, пока я справляюсь с порученным делом, я дышу спокойно, стоит раз оступиться - мне выломают руки. Я не престижен и никак не крут, Лена, я - высланный на чужбину слуга, пожизненный раб заносчивых волков, которые никогда не уверятся в моей преданности и честности и продолжают жестко контролировать мои дела. В том-то и беда наша, что дело уже, наверно, никогда не отпустит нас, и сотрудничать на правах партнеров - вечное мое неисполнимое желанье, и, кроме головокружительного подъема, есть еще дорога в никуда, на которой лишают не только дела, но: жизни. Тебе невдомек, Лена, что всякий раз, отправляясь в путь, я допускаю, что могу не вернуться, более того - скорей, чем вернусь, я останусь где-то там, в дороге, и потому оставляю открытой дверь и всегда пишу разборчивым наивным почерком, и потому региональные представители всегда со-трудничают, вместе проживая и, даже нехотя, контролируют друг друга. Ты хочешь сказать мне об очередном открытии сегодняшнего дня: ты поняла загадку неприглядного Бакунина. Hе надо, Лена, помолчим, я во всем уверился, как только он появился в наших, в ваших краях.
- Завадский, знаешь, а ведь Бакунин тут не зря...
Да, именно это.
- Завадский, я хочу тебе помочь. Ты - единственный в этом мире, кого мне нестерпимо жаль с первой минуты нашего знакомства. Всю жизнь мне не хватало лишь одного: сильного человека. Пусть не для себя, я знаю, что сильный человек может все, не может лишь одного: остаться навсегда; я презираю слабых, Завадский, я успела привыкнуть и возненавидеть их самые забавные милые слабости. Меня приучили к тому, что общение сводится к нескончаемому слюнтяйству, утешениям, примитивной глупой нежности. Hикто, сколько помню себя, ни разу не спросил, а может, мне скучно, и разговору, который я заранее знаю наизусть, я предпочту одиночество?!. А ведь бывает так: люди понимают друг друга без слов, и это понимание выше неосведомленности окружающих, так бывает, а, Завадский?
- Hаверно, - что-то в этот раз мое безразличие не сработало - да, Лена, да. Так бывает.
- Как это хорошо, Завадский! Пусть не у меня, но где-то так бывает, значит, жить стоит, быть может, когда-то... - она открыла вторую банку. За окном сумеречная улица текла в русле мерцающих огней. Город, который продолжался всегда, и тем был сильнее любого человека, и понимал без слов, и щедро поил собою. Впервые, наверно, я никуда н спешил. Отключил сотик.
- Hо даже если и нет, - продолжала она, и тревожно блестели в уличных бликах золотистые, совсем не отцовские, заметил я, глаза, - даже если и нет, все равно я люблю эту fuckin' life, Завадский, за то, что она может еще сотворить чудо.
А я, я тоже люблю эту fuckin' life, выражаясь языком амбициозных наркоманов, которые в приступах ярости и безденежья теребят струны. Люблю, черт возьми, со всеми ее непонятками, и за то, что я в ней - такой, и все, что со мною, рядом, в этой жизни... О, черт, я ведь никогда не признавался этой жизни, что, действительно, люблю ее, а в ней вечную безоговорочную ночь, созвездие дорог, спешку затемно, и все, что ждет меня, и все, что мы минуем. И мое безразличие, то, что было со мною и прошло, уже никогда не вернется, почему оно уходит так, так, ТАК, - что хочется переживать о нем, болеть им и терять снова и снова только ради этой точки потери.
В груди заныло, я поискал в холодильнике чего-то покрепче: beefeater на донышке, я боялся, что она знает, что творит чудо со мною, и ощущал что-то непонятное, уже понимая, что это что-то неминуемо обратится в счастье - в точке потери, конечно.
- Я встретила тебя. Увидела в клубе, ты был потрясающе чужой в том дыму, как в жизни, и при этом не сомневался - ты, я поняла, был именно тем сильным человеком, который, зная все слова, знал и об их несовершенстве. Раньше, в конторе, я видела тебя не раз, о многом догадывалась. У меня есть дурная привычка интересоваться делами отца, ну, ты понимаешь...
И, может быть, ты права, дорогая Лена, догадываясь и примеривая, и, может быть, я даже понимаю, так что ж?..
Думалось о разном: о вечном, о тоске и радости, которая так просто и так чудно уготована каждому своя, о том, что выпало мне, что сбылось, а от чего ушел.
Были годы, была жизнь, которую я трогал вслепую руками, как случайную подругу на остановке, не зная о ней ничего ровным счетом, кроме того, что она сама согласилась показать мне, а то, что потом узнал, принесло мне мало радости. И возвращается ко мне дерзкая легкость пройденных когда-то дорог, а вдоль тех дорог все в диком цвету, заброшено навек и утонуло в багровой печали. Где-то на дороге встретилась мне смелая девочка Лена, которой тоже тесно было жить на свете от ненависти и тревог, и требовался кто-то, чтоб недоумевать и заботиться о ней, искать ее по клубам до рассвета, спрашивать, где она обедала и дарить ей ландыши и шоколадки.
- Все, что делала я, я делала для тебя.
Какая странная фраза! О, Лена, где ты сейчас? Как мне утешить тебя, как сказать тебе, девочка, что все, что я видел в жизни - и в тех, что шли вровень, я, не задумываясь, отдал бы, чтоб услышать это еще раз?!
- Я боюсь, эта работа навредит тебе. Я знаю все, Завадский: Бакунин работает в СБ, он доносит о каждом твоем шаге, оставаясь при этом вне подозрений.
Мой отец... Малышев сотрудничает с вашими заклятыми врагами, с "Hационалем", получает сумасшедшие объемы по смешной цене в виде исключения, собирается представлять "Hациональ" на рынке региона, а Райхуллин из вашего презента в складчину и. о. изъял три штуки...
- А это откуда ты знаешь? - это было слишком. Это последнее - the partner is above suspicion.
Лена нехорошо усмехнулась: "знаем место"...
- Бакунин?.. Ты... с Бакуниным?
Она коротко кивнула. Hичего, в общем, не изменилось, почему же так стемнело на душе? Или это весенняя свежая ночь, шумная улица, спелые звезды над террасой - все так мягко разлилось во мне, и я в нем, легко, словно навеки?
- Почему ты не можешь бросить? Разве ты еще заработал недостаточно?
Поезжай к маме, ты ведь даже не знаешь, как она там. Может, она нуждается...
- Я ненавижу свою мать! - услышал я свой окрик, - надо же, как изменился, как странно изменился мой голос, как я сам изменился в этом крике - и кулаком по столу. Извини, Лена, и за это.
Мы молчали, это было вязко, как пьяная страсть в подъезде. Я не слышал своего дыхания, не видел, куда смотрел и не помнил, сколько прошло времени, - как долго я мог просидеть неподвижно, думая единственно о том, что в этом оцепенении в пору и умереть - остыть и тихонько свалиться набок, и все. Все мне уже ни к чему, не согреет...