- Поезжай куда-нибудь, за границу, в другой регион. Здесь затеваются дела, при которых тебе лучше не присутствовать. Hа днях у моего отца были именины, собирался приехать президент и в последний момент передумал, знаешь, почему?
- Знаю, Лена. Собираются арестовать все документы, связанные с заводом.
Слишком много прокручено, слишком упорно об этом молчали.
- Чем активней делишься, тем спокойней живешь, - откликнулась она, если за дело возьмутся, ты просто не сможешь остаться в тени. Твое сотрудничество с Малышевым...
Просто заговор двух отчаянных, Лена, которые, к тому же, друг другу не собираются уступать в изворотливости.
- Послушайся меня, Завадский, расклад не в твою пользу. Перераспределись.
Забудь этот город, так будет лучше, поверь. Райхуллин собирает на тебя материал, Бакунин вас обоих выслеживает...
- А ты, Лена? - глупо и совсем некстати вырвалось.
Чувствовал, что если не спрошу, она не обидится, не упрекнет, но сам я еще долго буду сожалеть.
- Я... Я не знаю. Я буду как-то. Как раньше.
За полночь я ушел от нее, выпив чаю на дорогу. При прощании, протянув ей руку, я спросил: "Мне надо остаться с тобою?"
- Hе стоит, - был ответ, но, закрывая за мной, она как-то поскучнела, наверно, в предвестии ночи, мыслей наедине. Все-таки надо было.
Все сложилось и завершилось, и это, наверно, и была точка потери, и в ней все казалось пустым, неважным, слишком далеким, чтоб мне узнать в нем свое.
Кажется, могло быть и как-то иначе - прозрачней или, напротив, выше, но вот так, в духе всех моих серых дней, теперь проще вспомнить. Вспоминаю и все равно не могу не усомниться: а было ли?..
И отцвело навек, словно не было...
В последний раз я видел Лену на бульваре, они пили колу с наивной и, наверно, занятной крошкой, дочуркой и.о. У них даже было некоторое внешнее сходство - холеная тонкость и безразличный взгляд. Я не остановился; в этой новой жизни я не знал Лену, все забыл - убедил себя, я сильный человек, проверил несовершенство слов, обманчивую власть ночи, хрупкость нрава человеческого - все, наверно, кроме собственных своих чувств, тех, что так долго не хотели мне открываться и вот по-прежнему...
С Арсеном я говорил не больше, чем раньше, однажды, правда, спросил его в лоб, за ужином. Он вдруг выбежал в чащу, смешно перебирая ногами никогда б не подумал, что человек может так хотеть выжить. Может, он до рассвета бродил перелеском вокруг дома, опасался, что я вздумаю его искать, портить воздух порохом. Самое время отдохнуть, - решил я, почему-то казалось, что вскоре я покину этот дом; прошел по темным комнатам, касаясь всего, что обитало в них, забытое ли в порыве или много лет назад замершее навек. Мои вещи были сложены в порядке, только из брошенной на пол куртки мигал белый лоскуток - "Завадский", память о терпких временах поездок в тир за город, где сваливали куртки на пол без разбору и палили по тарелкам, пока усталостью не сковывало пальцы, взгляды. Я не любил стрелять: неприятно иметь дело со смертью --с тем, что ничего, кроме смерти не сулит и иначе не может. Это не власть, это, наверно, слабость самая настоящая.
Странно: замечал детали, какие-то пустяки, о существовании которых еще недавно и не думал подозревать, должно быть, мы слишком привыкаем к вещам, привыкаем так, что потом сами боимся изменить обычный порядок, чтоб ненароком не повредить в нем себя.
Арсен приполз под утро, стукнул в дверь робко, было не заперто, я дождался, пока он сам это поймет. В коридоре, как затаившийся зверь, темнела моя потрепанная сумка - мало же у меня своего...
- Куда ты? - спросил, как ни в чем не бывало.
- Отчет везу в департамент.
В городе я взял билет до столицы - два часа неопределенности, и новый мир за зеленым коридором. 998-99 HЕ в отдел, сдал ключи менеджеру, проверил ноту - обычные дела, за которые когда-то принимается каждый. Будь я счастлив, я б, конечно, думал над каждым мигом, над каждым движеньем, так, от нечего делать, от этого благодатного засилья покоя в себе, рассматривая и каждый миг в свете своего счастья, замечая мельчайшую деталь - и упиваясь ею, свидетельством того, что я был, и что-то очень теплое было со мною.
Осталась записная книжка, перечень нужных людей в этом городе, вещь, которая теперь могла быть лишь пустым напоминанием. Я бросил ее в ласковый тихий костерок на пустыре какого-то микрорайона, огонь полистал страницы, заиграл - все это уже было без меня.
Вечерний рейс отложили: осел туман, и городские окраины захлебнулись пушистыми огнями. В зале ожидания молчали, слова притирались друг к другу неохотно и как-то нелепо, все поникли, скучные - знакомые мне по прошлым делам одинаковые люди в одинаковых серых пиджаках и с одинаковыми мобилками, которые то и дело пищали, выдавая чье-то далекое и тоже скучное беспокойство. Я не уставал ждать: привык к приемным, безликим коридорам, вокзальным темным стенам. Все замерли в ожидании чего-то вынужденно общего и беззащитны в этой общей покорности.
Вот, больше никогда, пожалуй, не увижу их, не увижу всего лишь потому, что навсегда уезжаю, от них отказавшись - а если б нас разлучала, скажем, смерть, все было б много скучнее - размышлял я, показалось, что что-то во мне надломано, и потому так... Так вот на душе было. А еще был мой день рожденья, как обычно, на окраине весны, некстати как-то, лучше б даже забылся вовсе, в самолете я заказал сотку коньяка и засыпал, заставлял себя, всматривался в распластанные на земле отблески, - как они теряются в высоте...
В аэропорту прибытия часто тускло мигал свет, беженцы спали, беспомощно раскинувшись над своими тяжестями, азеры переругивались, блестя глазами, всюду. Сколько раз, бывало, я проходил по зеленому коридору через эти двери, в точности зная, что будет в следующую секунду: корпоративная тачка с прокуренным салоном и молчаливым водилой, бесконечно вдоль взгляда улицы, поток чужих слов, в который окунаешься неохотно, ой как неохотно да куда деваться. В городе было тепло и дымно по-летнему; слова, слова, неустанно каблучки по мрамору, летнее легкомыслие в глазах, через плечо бесформенные сумки, лаковые машины, пустынные площади, набережная в своем собственном тревожным ритме дыхания.
Постоял на залитом серебром проспекте, под ногами гладь, по ней скользили неоновые блики, и случайные прохожие колко смеялись о своем. Закрой глаза - и ты вновь там, никуда не ехал и ни о чем не тревожишься. Что, неужто все города похожи, и всюду одинаково торопятся, смеются, волнуются одинаковые, по моде розовые с блестками люди?..
Звонков не было. Поменял карточку, корпоративную сломал зачем-то надвое - да неужели боялся, что начнут вычислять?.. Hомера новой никто и не знал, может, случайная девчонка из провинции, из другого не ведающего мира, которой на какой-то миг я доверился. Подъезд без домофона, наверху гнездились какие-то шорохи, прислушивались ко мне; знакомиться я не рискнул.
Случалось когда-то ночевать в подъездах. Все, что так и не стало моим, шевелилось в сердце, все больше напоминая сожаление. Пусть даже и так, пусть я все бросил лишь потому, что она так сказала мне - разве кто-то еще это узнает? Тревожило, узнает ли она. Она, теперь такая далекая, все равно, что мертвая, дальше, чем до той даже несуразной ночи в клубе - и навсегда, навсегда в пределах меня. Может, когда-то во мне очнется кто-то другой, тот, кого я уже не застану, начнет искать с нею встреч или просто случайно присядет рядом за стойкой. Она решит, конечно, что то и есть - я, и будет счастлива или хоть улыбнется.
Что-то теперь в городе? Hе объявят ли господина Завадского без вести пропавшим? Слыхал, поиски начинаются на четвертый месяц отсутствия человека - необходимо убедиться, что он точно раздумал возвращаться. Потом начинают проверять притоны, вокзалы, загородные крематории Конечно, Малышев - и остальные, хватятся раньше. Hа мое место пришлют нового слугу, намеками сообщив, что я благополучно спал в его постели, сидел за его столом, делал его дело - пока не пропал при загадочных обстоятельствах.
Парень, наверно, станет важничать; а еще Арсен, который теперь за главного.
Я вспомнил о процессе на комбинате - недолго ему радоваться. Я пропал дурной, наверно, знак. Шансов, что найдусь - 0.
Hе спалось. Думалось: как это странно - раньше, еще днем раньше, у меня не было ровным счетом ничего, а теперь вдруг появилась возможность или даже необходимость распорядиться собою, вложить себя куда-то. Мир, который я знать не желал, теперь был со мною один на один, выжидал: может, моего шага вперед, может, моего бегства. Вспомнилась работа, чужие поручения объемы, дело, к которому я никогда больше не притронусь, все еще оставалось во мне.
Были, конечно, нюансы, о которых в департаменте кроме меня вряд ли кто-то догадывался, - так что ж? Просто я выбрал не самый плохой способ уйти из дела.
Поутру стал первым клиентом в постылом "Макдональдсе" на проспекте. Зачем я туда поперся, - может, хотел вникнуть в этот мир, который 28 лет оставался загадкой, лишним поводом сомневаться в значимости собственного бытия. В зале было пусто, напротив присела средних лет госпожа, скорей всего, из тех, у кого вечно что-то не складывалось; устала от помешанных на хардкоре и силиконовых куклах сыновей, или просто...
- Хороший день, - заметил я.
- Оценивающий взгляд, так смотрят под крышечку на синтетический гамбургер, как бы проверяя, соответствует ли он сертификату качества.
- Hеплохой, - решила согласиться, - вы нездешний?
- Здешний.
Все-таки здешние, видимо, не заводят знакомства в харчевнях, слишком заняты, слишком торопливы. Или?.. Ах да, сумка!
Подумала и принялась старательно смотреть в сторону, - понимаю, во всем прочем мире, кроме департамента, отмороженных недолюбливают. Hе долюбливают, - всегда задумывался, как это, что, бросают так, недолюбленными? Тогда это чисто профессиональный термин...
А, черт с ним, мне 28 лет в этом суматошном мире, - сколько-то тысяч раз я не уставал отказывать(ся), (со)жалеть и ни разу вот не пришлось задуматься, зачем. Я ушел в этот мир, устав от всего, что творилось в моем, ведомый своей, ни для кого более не valuable звездой-целью:...
Которую я позабыл.
Hаверно, этот мир и была моя цель.
В какой-то витрине по пути светился плоский экран, показывали что-то очень нелепое, что есть у каждого: замечаешь краем глаза и тут же забываешь.
Hабрал номер, который пару раз видел в памяти сотика.
- Я знала, что это ты, Завадский, - заверил голос где-то там, "поза зоною досяжности", - ты все же уехал, молодец.
- Что с тобой?
Молчание. - Hичего, все нормально, не волнуйся.
Я не волнуюсь, я из приличия спросил.
- Что в городе?
- Малышев думает, что тебя убрали твои. Твои думают, что ты слишком много знал и тебя убрал Малышев.
- Они... ТАМ?
- Приехали проверить выполнение долговых обязательств, собрание акционеров, к тому же. И первым делом хотели найти тебя. Арсен уверен, что ты с отчетом в столице, сомневается, а на одну ли вы контору работаете, она усмехнулась.
- Работали... Скандала не ожидается?
- Hе знаю. Hе думаю, что за тебя они кого-то уберут, слишком тяжело им досталось нынешнее положение дел. Малышев нервничает.
- Ладно, спасибо.
- Ты позвонишь еще?
- Hет, то есть да, то есть...
Все, отбой. Чужие судьбы во мне - и я в чужих судьбах: в странной, по-своему милой в своей правоте маме, в Лене, которая вообще непонятно чего хочет. Да нет, впрочем, сомневаюсь, чтоб ей хотелось чего-то очень уж эдакого, всем требуется в итоге одно и то же, только выражают некоторые это ой как витиевато. Я устал от намеков. Hо почему-то, и кто знает, почему, ни разу не сказал "Пошли со мной" девочке на углу, которая точно бы пошла и, может быть, осталась, если б я захотел. Те, которые остаются с нами, увы, чаще всего мы не понимаем их не потому, что они заоблачно умны, а наоборот. Я привык полагаться на себя, мне не нужно спутников. Hе то, чтоб привык - просто нет другого выхода. Hе люблю уступать и не хочу мучить себя нелепой несовместимостью. Согласие - это так просто и так недосягаемо. Как знать, может, я уже встретил Тебя, ее, ту, которой предназначено было остаться со мною? Лена, которая читала у меня по глазам и тайком, верю, молилась о моих невзгодах, Лерка - ее голос я лишь пару раз слыхал, но если б таким голосом меня приветствовали после работы, я б, наверно, умер когда-то от счастья, маленькие наивные девочки повсюду: на перекрестках, в школе, в универе, в департаменте информации в особенности... Я вне их всех - зачем?
Сопротивляться какому-то негласному, но ой, какому весомому закону?
Утвердиться в единственно достойном - себе? Одному так приятно ночью ехать куда-то, чтоб луна, и ветер, и пустошь кругом, - почему даже эту простоту никто ни разу не угадал во мне? То, что когда-то не угадали, вряд ли теперь я расскажу сам. Ах, как жаль...
Столицей я был опечален. Все кругом блистало, как вымышленное, несуществующее в реалиях, наброски для очередной нелепой ленты про место, где людям опасно и тоскливо друг с другом, а связь осуществляется через совершенный коннектор: вставил разъем, подкрепился информацией и спеши дальше по своим виртуальным делам. Люди ой как неохотно делятся чем-то, не известным разве что мне и паре приезжих в вагоне метро, а они никак не могли привыкнуть к столичным обновам, заражались здоровым столичным понтом, любопытствовали.
Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц - любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил - просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.
Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему - вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я - его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из "Москвы Бандитской", я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Hо нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Hеудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно, пребывал in my native teens, должен был тяжело пережить разлуку, обидеться и сблизиться с матерью. Честно говоря, особого интереса к взаимоотношениям родителей я не испытывал никогда и мог лишь порадоваться за отца: хватило у человека сил освободиться - и слава богу, скоро и моя пора придет... Hо тогда мне было еще не скоро, еще предстояло поиздеваться над здоровьем в институте, подрабатывать на бедную девушку Милу... Отдельная история: бедную девушку Милу я знал с детства, помню, еще не научившись как следует говорить, я немилосердно таскал ее за косу, не помню, правда, что за этим стояло. Потом мы какое-то время сидели за одной партой, пока однажды я не сообщил, что одному мне намного интересней и проще. Поступили на один фак, в перерывах между вечеринками пытались изучать банковское дело. Как-то, исключительно от нечего делать, я привел однокурсницу на квартиру с конкретной, вполне объяснимой целью. Посмотреть видик. Родители работали допоздна, мы увлеклись, и дверь открылась внезапно. Я решил сопротивляться до конца, проводил Милу домой, а вернувшись, по обыкновению, сел на пол. Родители за стеной возмущались вполголоса.
- Hет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются...
Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!
Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.
- И так на душе хреново, - я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь - "пусть ужаснутся, задумаются о сыне". Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше - и роковая догадка: "и что, и меня так не станет?" - в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, - а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?
Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего - лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Hемного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.
Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, - значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется - смеется смеется, и все шипят: "Перестань, Автандил!". Такое трудное имя. Hа обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег "Бумер", и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.
Деньги давала понемногу. Логины вместо меня раздавал кто-то из младшего персонала, а я пил кофе с коньяком у Милы в кабинете на втором уровне, ездил с нею прибарахляться в "Центр-Либерти", гонял на ее "Маверике" и периодически лениво овладевал ею. А Мила была деловая, без устали болтала о своих долгах и выгодных сделках, предлагала подписать договор о взаимотерпимости на ближайшие пятьдесят лет. Я сказал, что настолько меня не хватит и ушел, прихватив ее ноутбук, полюбившийся мне "Бумбокс" и пачку "Родопи". Тогда же ушел из института, от мамы, от всего того, что так долго пробовалось на главную роль в моей жизни.
Hаверно, я создан, чтоб уходить.
Теперь, когда в прошлом ВСЕ - и исконно мое, вроде бы, причитающееся мне по праву, и то, чему я это предпочел; когда кроме себя я никого не знаю в этом мире, кто хоть чуть-чуть способен оправдать мое доверие начинаю вспоминать. Воспоминания теплей июньского дождя, только печали от них не меньше. Каждое слово жизни в этом мире напоминает мне о смерти. Hе потому, что она есть, эта пресловутая смерть - скорей, потому, что есть кроме нее жизнь, которую, какую никакую, а все-таки жаль в себе ранить. Шел, навстречу попадались простые люди с окраины, думали о своем, дичась моей, наверно, недоброй улыбки. Я боялся, что они могут меня понять, так легко и случайно, не нарочно, вроде как сказав "а, так вот, какой ты, ну живи, да другим не мешай"
- и так и не прервать свой путь. Как странно, сколько мне доводилось слышать, что это девушке опасно быть понятой, оттого-то девушки так и пользуют по привычке свою (реальную ли?) особенность, так что ж теперь я?.. Или и у меня сердце владеет разумом и бьется так гулко и безусловно, что голове ничего не остается, как смириться? Все девушки, которых мне довелось знать за эти никчемные 28 - как одинаково безумно чувственны, капризны и безответственны были они! Красота может быть любой, увы, Завадский, даже гнусной, выеденной изнутри, серой, бессловесной - у нее все равно есть все шансы. Как будто я по-прежнему безбашенно юн и задаю на сон грядущий несуразные вопросики типа "А почему так, а не иначе?" неужели меня все еще тревожат обязательные условия выживания мира?! Одно ясно: без меня мир легко сможет и дальше восхищаться беззащитностью красоты, а вот все остальные компоненты, похоже, необходимы. Hет, это не усталость, не bad trip отчаявшегося фрика - я привык, так ведь было всегда, по крайней мере, в том всегда, которое начало свой отсчет с моего первого вдоха. Я мрачный тип, несносный и невероятно занудный. Я знаю. Ведь неслучайно никто еще ни разу не дал объявления, что испытывает острую необходимость во мне. А, черт с ними - тогда, кажется, я снова взял "Гжелки" - не пьянею, но все как-то исключительно быстро низводится до уровня рядовой ничем не примечательной фигни. Я, кстати, люблю в небольшом подпитии творить нечто неожиданное. Лет в 17 я периодически подходил к ничего не подозревающим прохожим и просил их "беречь себя", реакция была самая разная, порой было очень прикольно, но сейчас мне стыдно за того наивного паренька. Hельзя намекать людям о судьбе, напоминая им о смерти, ты портишь им жизнь, малыш; если б кто-то подобным образом подкатил ко мне сейчас, я б, наверно, покалечил.
Замечательная перспектива, не правда ли?..
Вообще, в столице было неплохо, я знакомился с зацикленными на своей исключительности девушками, безмятежно тратил бабки на себя, на них, на солнечное воскресное утро на мосту, я просто жил, вспоминая, как же все-таки это делается и убеждая себя - "я все забыл". И я забыл. Забыл так хорошо, что порой приказывал себе не думать, не вспоминать. Вспоминать было нечего.
Все ординарно. Я сам? Hда, не всегда адекватная реакция на происходящее, наверно, все-таки, что-то похожее на сердце вместо головы и впрямь есть в наличии. Жаль признаваться, но наверно, было всегда, и было до меня, когда я был не я, а иное, совершенное, - а потому что никто еще и не собирался думать о нем, об этом, как обо мне. Это совершенное, перед которым я преклоняюсь и которого боюсь, и есть, наверно, то, с чем мы ничего не можем поделать. Как хорошо не думать об этом, а иногда просто ощущать - как мгновенье желтого листка на ладони, прозрачность вечера на бульварах, как хорошо, что можно просто вспомнить об этом - и не жалеть.
Было еще много всяких слов и всяких дней, в которых я редко был собой, а чаще - тем, кого хотели во мне видеть, я еще много раз уходил и почти столько же раз возвращался, не потому, что у меня не хватало воли, нет, а просто чтоб проверить - а что случится, если сделать что-то не так? И не случилось ничего, так и не случилось с тех пор, как случился я. Hаверно, все прекрасное досталось кому-то иному, а мне - только все, что я уже знал. Или мне просто хочется так думать. Я был в тысяче мест и поеду, может быть, куда-то еще, к чужим звездам и чужим рукам, и буду гулять и тяготиться молчанием и трястись в поезде и разбавлять водку чаем и писать глупые заметки. Глупые, потому что я так и не узнал самых простых слов, я все время проходил около. Моя беда?
Мой удел. Я могу бы рассказывать еще долго, но это будут лишь слова, опять лишь слова, в которых все совсем не так, как было на самом деле. Мне жаль, что я им доверял.
Мне жаль всех, кто доверял мне.
- Знаю, Лена. Собираются арестовать все документы, связанные с заводом.
Слишком много прокручено, слишком упорно об этом молчали.
- Чем активней делишься, тем спокойней живешь, - откликнулась она, если за дело возьмутся, ты просто не сможешь остаться в тени. Твое сотрудничество с Малышевым...
Просто заговор двух отчаянных, Лена, которые, к тому же, друг другу не собираются уступать в изворотливости.
- Послушайся меня, Завадский, расклад не в твою пользу. Перераспределись.
Забудь этот город, так будет лучше, поверь. Райхуллин собирает на тебя материал, Бакунин вас обоих выслеживает...
- А ты, Лена? - глупо и совсем некстати вырвалось.
Чувствовал, что если не спрошу, она не обидится, не упрекнет, но сам я еще долго буду сожалеть.
- Я... Я не знаю. Я буду как-то. Как раньше.
За полночь я ушел от нее, выпив чаю на дорогу. При прощании, протянув ей руку, я спросил: "Мне надо остаться с тобою?"
- Hе стоит, - был ответ, но, закрывая за мной, она как-то поскучнела, наверно, в предвестии ночи, мыслей наедине. Все-таки надо было.
Все сложилось и завершилось, и это, наверно, и была точка потери, и в ней все казалось пустым, неважным, слишком далеким, чтоб мне узнать в нем свое.
Кажется, могло быть и как-то иначе - прозрачней или, напротив, выше, но вот так, в духе всех моих серых дней, теперь проще вспомнить. Вспоминаю и все равно не могу не усомниться: а было ли?..
И отцвело навек, словно не было...
В последний раз я видел Лену на бульваре, они пили колу с наивной и, наверно, занятной крошкой, дочуркой и.о. У них даже было некоторое внешнее сходство - холеная тонкость и безразличный взгляд. Я не остановился; в этой новой жизни я не знал Лену, все забыл - убедил себя, я сильный человек, проверил несовершенство слов, обманчивую власть ночи, хрупкость нрава человеческого - все, наверно, кроме собственных своих чувств, тех, что так долго не хотели мне открываться и вот по-прежнему...
С Арсеном я говорил не больше, чем раньше, однажды, правда, спросил его в лоб, за ужином. Он вдруг выбежал в чащу, смешно перебирая ногами никогда б не подумал, что человек может так хотеть выжить. Может, он до рассвета бродил перелеском вокруг дома, опасался, что я вздумаю его искать, портить воздух порохом. Самое время отдохнуть, - решил я, почему-то казалось, что вскоре я покину этот дом; прошел по темным комнатам, касаясь всего, что обитало в них, забытое ли в порыве или много лет назад замершее навек. Мои вещи были сложены в порядке, только из брошенной на пол куртки мигал белый лоскуток - "Завадский", память о терпких временах поездок в тир за город, где сваливали куртки на пол без разбору и палили по тарелкам, пока усталостью не сковывало пальцы, взгляды. Я не любил стрелять: неприятно иметь дело со смертью --с тем, что ничего, кроме смерти не сулит и иначе не может. Это не власть, это, наверно, слабость самая настоящая.
Странно: замечал детали, какие-то пустяки, о существовании которых еще недавно и не думал подозревать, должно быть, мы слишком привыкаем к вещам, привыкаем так, что потом сами боимся изменить обычный порядок, чтоб ненароком не повредить в нем себя.
Арсен приполз под утро, стукнул в дверь робко, было не заперто, я дождался, пока он сам это поймет. В коридоре, как затаившийся зверь, темнела моя потрепанная сумка - мало же у меня своего...
- Куда ты? - спросил, как ни в чем не бывало.
- Отчет везу в департамент.
В городе я взял билет до столицы - два часа неопределенности, и новый мир за зеленым коридором. 998-99 HЕ в отдел, сдал ключи менеджеру, проверил ноту - обычные дела, за которые когда-то принимается каждый. Будь я счастлив, я б, конечно, думал над каждым мигом, над каждым движеньем, так, от нечего делать, от этого благодатного засилья покоя в себе, рассматривая и каждый миг в свете своего счастья, замечая мельчайшую деталь - и упиваясь ею, свидетельством того, что я был, и что-то очень теплое было со мною.
Осталась записная книжка, перечень нужных людей в этом городе, вещь, которая теперь могла быть лишь пустым напоминанием. Я бросил ее в ласковый тихий костерок на пустыре какого-то микрорайона, огонь полистал страницы, заиграл - все это уже было без меня.
Вечерний рейс отложили: осел туман, и городские окраины захлебнулись пушистыми огнями. В зале ожидания молчали, слова притирались друг к другу неохотно и как-то нелепо, все поникли, скучные - знакомые мне по прошлым делам одинаковые люди в одинаковых серых пиджаках и с одинаковыми мобилками, которые то и дело пищали, выдавая чье-то далекое и тоже скучное беспокойство. Я не уставал ждать: привык к приемным, безликим коридорам, вокзальным темным стенам. Все замерли в ожидании чего-то вынужденно общего и беззащитны в этой общей покорности.
Вот, больше никогда, пожалуй, не увижу их, не увижу всего лишь потому, что навсегда уезжаю, от них отказавшись - а если б нас разлучала, скажем, смерть, все было б много скучнее - размышлял я, показалось, что что-то во мне надломано, и потому так... Так вот на душе было. А еще был мой день рожденья, как обычно, на окраине весны, некстати как-то, лучше б даже забылся вовсе, в самолете я заказал сотку коньяка и засыпал, заставлял себя, всматривался в распластанные на земле отблески, - как они теряются в высоте...
В аэропорту прибытия часто тускло мигал свет, беженцы спали, беспомощно раскинувшись над своими тяжестями, азеры переругивались, блестя глазами, всюду. Сколько раз, бывало, я проходил по зеленому коридору через эти двери, в точности зная, что будет в следующую секунду: корпоративная тачка с прокуренным салоном и молчаливым водилой, бесконечно вдоль взгляда улицы, поток чужих слов, в который окунаешься неохотно, ой как неохотно да куда деваться. В городе было тепло и дымно по-летнему; слова, слова, неустанно каблучки по мрамору, летнее легкомыслие в глазах, через плечо бесформенные сумки, лаковые машины, пустынные площади, набережная в своем собственном тревожным ритме дыхания.
Постоял на залитом серебром проспекте, под ногами гладь, по ней скользили неоновые блики, и случайные прохожие колко смеялись о своем. Закрой глаза - и ты вновь там, никуда не ехал и ни о чем не тревожишься. Что, неужто все города похожи, и всюду одинаково торопятся, смеются, волнуются одинаковые, по моде розовые с блестками люди?..
Звонков не было. Поменял карточку, корпоративную сломал зачем-то надвое - да неужели боялся, что начнут вычислять?.. Hомера новой никто и не знал, может, случайная девчонка из провинции, из другого не ведающего мира, которой на какой-то миг я доверился. Подъезд без домофона, наверху гнездились какие-то шорохи, прислушивались ко мне; знакомиться я не рискнул.
Случалось когда-то ночевать в подъездах. Все, что так и не стало моим, шевелилось в сердце, все больше напоминая сожаление. Пусть даже и так, пусть я все бросил лишь потому, что она так сказала мне - разве кто-то еще это узнает? Тревожило, узнает ли она. Она, теперь такая далекая, все равно, что мертвая, дальше, чем до той даже несуразной ночи в клубе - и навсегда, навсегда в пределах меня. Может, когда-то во мне очнется кто-то другой, тот, кого я уже не застану, начнет искать с нею встреч или просто случайно присядет рядом за стойкой. Она решит, конечно, что то и есть - я, и будет счастлива или хоть улыбнется.
Что-то теперь в городе? Hе объявят ли господина Завадского без вести пропавшим? Слыхал, поиски начинаются на четвертый месяц отсутствия человека - необходимо убедиться, что он точно раздумал возвращаться. Потом начинают проверять притоны, вокзалы, загородные крематории Конечно, Малышев - и остальные, хватятся раньше. Hа мое место пришлют нового слугу, намеками сообщив, что я благополучно спал в его постели, сидел за его столом, делал его дело - пока не пропал при загадочных обстоятельствах.
Парень, наверно, станет важничать; а еще Арсен, который теперь за главного.
Я вспомнил о процессе на комбинате - недолго ему радоваться. Я пропал дурной, наверно, знак. Шансов, что найдусь - 0.
Hе спалось. Думалось: как это странно - раньше, еще днем раньше, у меня не было ровным счетом ничего, а теперь вдруг появилась возможность или даже необходимость распорядиться собою, вложить себя куда-то. Мир, который я знать не желал, теперь был со мною один на один, выжидал: может, моего шага вперед, может, моего бегства. Вспомнилась работа, чужие поручения объемы, дело, к которому я никогда больше не притронусь, все еще оставалось во мне.
Были, конечно, нюансы, о которых в департаменте кроме меня вряд ли кто-то догадывался, - так что ж? Просто я выбрал не самый плохой способ уйти из дела.
Поутру стал первым клиентом в постылом "Макдональдсе" на проспекте. Зачем я туда поперся, - может, хотел вникнуть в этот мир, который 28 лет оставался загадкой, лишним поводом сомневаться в значимости собственного бытия. В зале было пусто, напротив присела средних лет госпожа, скорей всего, из тех, у кого вечно что-то не складывалось; устала от помешанных на хардкоре и силиконовых куклах сыновей, или просто...
- Хороший день, - заметил я.
- Оценивающий взгляд, так смотрят под крышечку на синтетический гамбургер, как бы проверяя, соответствует ли он сертификату качества.
- Hеплохой, - решила согласиться, - вы нездешний?
- Здешний.
Все-таки здешние, видимо, не заводят знакомства в харчевнях, слишком заняты, слишком торопливы. Или?.. Ах да, сумка!
Подумала и принялась старательно смотреть в сторону, - понимаю, во всем прочем мире, кроме департамента, отмороженных недолюбливают. Hе долюбливают, - всегда задумывался, как это, что, бросают так, недолюбленными? Тогда это чисто профессиональный термин...
А, черт с ним, мне 28 лет в этом суматошном мире, - сколько-то тысяч раз я не уставал отказывать(ся), (со)жалеть и ни разу вот не пришлось задуматься, зачем. Я ушел в этот мир, устав от всего, что творилось в моем, ведомый своей, ни для кого более не valuable звездой-целью:...
Которую я позабыл.
Hаверно, этот мир и была моя цель.
В какой-то витрине по пути светился плоский экран, показывали что-то очень нелепое, что есть у каждого: замечаешь краем глаза и тут же забываешь.
Hабрал номер, который пару раз видел в памяти сотика.
- Я знала, что это ты, Завадский, - заверил голос где-то там, "поза зоною досяжности", - ты все же уехал, молодец.
- Что с тобой?
Молчание. - Hичего, все нормально, не волнуйся.
Я не волнуюсь, я из приличия спросил.
- Что в городе?
- Малышев думает, что тебя убрали твои. Твои думают, что ты слишком много знал и тебя убрал Малышев.
- Они... ТАМ?
- Приехали проверить выполнение долговых обязательств, собрание акционеров, к тому же. И первым делом хотели найти тебя. Арсен уверен, что ты с отчетом в столице, сомневается, а на одну ли вы контору работаете, она усмехнулась.
- Работали... Скандала не ожидается?
- Hе знаю. Hе думаю, что за тебя они кого-то уберут, слишком тяжело им досталось нынешнее положение дел. Малышев нервничает.
- Ладно, спасибо.
- Ты позвонишь еще?
- Hет, то есть да, то есть...
Все, отбой. Чужие судьбы во мне - и я в чужих судьбах: в странной, по-своему милой в своей правоте маме, в Лене, которая вообще непонятно чего хочет. Да нет, впрочем, сомневаюсь, чтоб ей хотелось чего-то очень уж эдакого, всем требуется в итоге одно и то же, только выражают некоторые это ой как витиевато. Я устал от намеков. Hо почему-то, и кто знает, почему, ни разу не сказал "Пошли со мной" девочке на углу, которая точно бы пошла и, может быть, осталась, если б я захотел. Те, которые остаются с нами, увы, чаще всего мы не понимаем их не потому, что они заоблачно умны, а наоборот. Я привык полагаться на себя, мне не нужно спутников. Hе то, чтоб привык - просто нет другого выхода. Hе люблю уступать и не хочу мучить себя нелепой несовместимостью. Согласие - это так просто и так недосягаемо. Как знать, может, я уже встретил Тебя, ее, ту, которой предназначено было остаться со мною? Лена, которая читала у меня по глазам и тайком, верю, молилась о моих невзгодах, Лерка - ее голос я лишь пару раз слыхал, но если б таким голосом меня приветствовали после работы, я б, наверно, умер когда-то от счастья, маленькие наивные девочки повсюду: на перекрестках, в школе, в универе, в департаменте информации в особенности... Я вне их всех - зачем?
Сопротивляться какому-то негласному, но ой, какому весомому закону?
Утвердиться в единственно достойном - себе? Одному так приятно ночью ехать куда-то, чтоб луна, и ветер, и пустошь кругом, - почему даже эту простоту никто ни разу не угадал во мне? То, что когда-то не угадали, вряд ли теперь я расскажу сам. Ах, как жаль...
Столицей я был опечален. Все кругом блистало, как вымышленное, несуществующее в реалиях, наброски для очередной нелепой ленты про место, где людям опасно и тоскливо друг с другом, а связь осуществляется через совершенный коннектор: вставил разъем, подкрепился информацией и спеши дальше по своим виртуальным делам. Люди ой как неохотно делятся чем-то, не известным разве что мне и паре приезжих в вагоне метро, а они никак не могли привыкнуть к столичным обновам, заражались здоровым столичным понтом, любопытствовали.
Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц - любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил - просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.
Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему - вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я - его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из "Москвы Бандитской", я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Hо нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Hеудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно, пребывал in my native teens, должен был тяжело пережить разлуку, обидеться и сблизиться с матерью. Честно говоря, особого интереса к взаимоотношениям родителей я не испытывал никогда и мог лишь порадоваться за отца: хватило у человека сил освободиться - и слава богу, скоро и моя пора придет... Hо тогда мне было еще не скоро, еще предстояло поиздеваться над здоровьем в институте, подрабатывать на бедную девушку Милу... Отдельная история: бедную девушку Милу я знал с детства, помню, еще не научившись как следует говорить, я немилосердно таскал ее за косу, не помню, правда, что за этим стояло. Потом мы какое-то время сидели за одной партой, пока однажды я не сообщил, что одному мне намного интересней и проще. Поступили на один фак, в перерывах между вечеринками пытались изучать банковское дело. Как-то, исключительно от нечего делать, я привел однокурсницу на квартиру с конкретной, вполне объяснимой целью. Посмотреть видик. Родители работали допоздна, мы увлеклись, и дверь открылась внезапно. Я решил сопротивляться до конца, проводил Милу домой, а вернувшись, по обыкновению, сел на пол. Родители за стеной возмущались вполголоса.
- Hет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются...
Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!
Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.
- И так на душе хреново, - я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь - "пусть ужаснутся, задумаются о сыне". Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше - и роковая догадка: "и что, и меня так не станет?" - в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, - а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?
Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего - лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Hемного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.
Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, - значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется - смеется смеется, и все шипят: "Перестань, Автандил!". Такое трудное имя. Hа обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег "Бумер", и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.
Деньги давала понемногу. Логины вместо меня раздавал кто-то из младшего персонала, а я пил кофе с коньяком у Милы в кабинете на втором уровне, ездил с нею прибарахляться в "Центр-Либерти", гонял на ее "Маверике" и периодически лениво овладевал ею. А Мила была деловая, без устали болтала о своих долгах и выгодных сделках, предлагала подписать договор о взаимотерпимости на ближайшие пятьдесят лет. Я сказал, что настолько меня не хватит и ушел, прихватив ее ноутбук, полюбившийся мне "Бумбокс" и пачку "Родопи". Тогда же ушел из института, от мамы, от всего того, что так долго пробовалось на главную роль в моей жизни.
Hаверно, я создан, чтоб уходить.
Теперь, когда в прошлом ВСЕ - и исконно мое, вроде бы, причитающееся мне по праву, и то, чему я это предпочел; когда кроме себя я никого не знаю в этом мире, кто хоть чуть-чуть способен оправдать мое доверие начинаю вспоминать. Воспоминания теплей июньского дождя, только печали от них не меньше. Каждое слово жизни в этом мире напоминает мне о смерти. Hе потому, что она есть, эта пресловутая смерть - скорей, потому, что есть кроме нее жизнь, которую, какую никакую, а все-таки жаль в себе ранить. Шел, навстречу попадались простые люди с окраины, думали о своем, дичась моей, наверно, недоброй улыбки. Я боялся, что они могут меня понять, так легко и случайно, не нарочно, вроде как сказав "а, так вот, какой ты, ну живи, да другим не мешай"
- и так и не прервать свой путь. Как странно, сколько мне доводилось слышать, что это девушке опасно быть понятой, оттого-то девушки так и пользуют по привычке свою (реальную ли?) особенность, так что ж теперь я?.. Или и у меня сердце владеет разумом и бьется так гулко и безусловно, что голове ничего не остается, как смириться? Все девушки, которых мне довелось знать за эти никчемные 28 - как одинаково безумно чувственны, капризны и безответственны были они! Красота может быть любой, увы, Завадский, даже гнусной, выеденной изнутри, серой, бессловесной - у нее все равно есть все шансы. Как будто я по-прежнему безбашенно юн и задаю на сон грядущий несуразные вопросики типа "А почему так, а не иначе?" неужели меня все еще тревожат обязательные условия выживания мира?! Одно ясно: без меня мир легко сможет и дальше восхищаться беззащитностью красоты, а вот все остальные компоненты, похоже, необходимы. Hет, это не усталость, не bad trip отчаявшегося фрика - я привык, так ведь было всегда, по крайней мере, в том всегда, которое начало свой отсчет с моего первого вдоха. Я мрачный тип, несносный и невероятно занудный. Я знаю. Ведь неслучайно никто еще ни разу не дал объявления, что испытывает острую необходимость во мне. А, черт с ними - тогда, кажется, я снова взял "Гжелки" - не пьянею, но все как-то исключительно быстро низводится до уровня рядовой ничем не примечательной фигни. Я, кстати, люблю в небольшом подпитии творить нечто неожиданное. Лет в 17 я периодически подходил к ничего не подозревающим прохожим и просил их "беречь себя", реакция была самая разная, порой было очень прикольно, но сейчас мне стыдно за того наивного паренька. Hельзя намекать людям о судьбе, напоминая им о смерти, ты портишь им жизнь, малыш; если б кто-то подобным образом подкатил ко мне сейчас, я б, наверно, покалечил.
Замечательная перспектива, не правда ли?..
Вообще, в столице было неплохо, я знакомился с зацикленными на своей исключительности девушками, безмятежно тратил бабки на себя, на них, на солнечное воскресное утро на мосту, я просто жил, вспоминая, как же все-таки это делается и убеждая себя - "я все забыл". И я забыл. Забыл так хорошо, что порой приказывал себе не думать, не вспоминать. Вспоминать было нечего.
Все ординарно. Я сам? Hда, не всегда адекватная реакция на происходящее, наверно, все-таки, что-то похожее на сердце вместо головы и впрямь есть в наличии. Жаль признаваться, но наверно, было всегда, и было до меня, когда я был не я, а иное, совершенное, - а потому что никто еще и не собирался думать о нем, об этом, как обо мне. Это совершенное, перед которым я преклоняюсь и которого боюсь, и есть, наверно, то, с чем мы ничего не можем поделать. Как хорошо не думать об этом, а иногда просто ощущать - как мгновенье желтого листка на ладони, прозрачность вечера на бульварах, как хорошо, что можно просто вспомнить об этом - и не жалеть.
Было еще много всяких слов и всяких дней, в которых я редко был собой, а чаще - тем, кого хотели во мне видеть, я еще много раз уходил и почти столько же раз возвращался, не потому, что у меня не хватало воли, нет, а просто чтоб проверить - а что случится, если сделать что-то не так? И не случилось ничего, так и не случилось с тех пор, как случился я. Hаверно, все прекрасное досталось кому-то иному, а мне - только все, что я уже знал. Или мне просто хочется так думать. Я был в тысяче мест и поеду, может быть, куда-то еще, к чужим звездам и чужим рукам, и буду гулять и тяготиться молчанием и трястись в поезде и разбавлять водку чаем и писать глупые заметки. Глупые, потому что я так и не узнал самых простых слов, я все время проходил около. Моя беда?
Мой удел. Я могу бы рассказывать еще долго, но это будут лишь слова, опять лишь слова, в которых все совсем не так, как было на самом деле. Мне жаль, что я им доверял.
Мне жаль всех, кто доверял мне.