Немчинов Геннадий. Актер

Потом нерешительно попросил проводить его: "Тут, за уголок только..."
Геля вернулась в счастливом румянце и молчаливая.
- Слушай, подруженька: все вижу я... - сказала тихо Клава. - Чего там,
любит тебя Николай-то Иваныч. Да и ты его. Он - хороший... Лучший он тут
человек. А может - самый лучший из всех... Ты больше не бойся... Не опасайся
меня. Поняла? Отступлюсь я. Все. Не судьба мне, значит, быть с ним... - и
только тут глубокое, неподдельное горе прорвалось в ее голосе.
16

На станцию опять был большой налет. А начиналось все так.
Они держали постоянно включенным динамик, по которому сообщали им на
водокачку все служебные приказы и новости. Динамик этот нес и еще одну
служебную роль: именно из него время от времени раздавался голос той
телефонистки, до сих пор несшей свою вахту на маленькой убереженной от
немцев станции, которую они прозвали Чижиком.
На этот раз без всякого вступления Чижик закричала:
- Ой! Ой... Тридцать... Сорок в вашу сторону!.. Еще, еще... Сорок
шесть! Ой! - испуганно дрогнул ее голос, но не прервался. Боженьки! На меня
трое сверху пошли... Уходите! Убегайте, спасайтесь!.. - голос дрожал, в нем
бился испуг. Как загнанная птичка, видимо, трепыхалось ее сердечко. Но -
голос не прерывался, Чижик впервые говорила открытым текстом. - Уже три
бомбы рядом... Пулеметы хлещут! Я не побегу, некуда... И мне нельзя... Все,
кто слышит... - и внезапно голос Чижика оборвался.
- За мной! - крикнул Николай Иванович. И они все побежали к глубокому
окопу в ближний подлесок.
Все дальнейшее происходило на их глазах. Фашистские самолеты заходили
на их станцию волна за волной. Взлетали в воздух пристанционные постройки -
склады, всякого рода кирпичные хозяйственные домики... Вот, словно картонный
домик, развалился их маленький вокзальчик. Горели вагоны, лежал на боку,
окутавшись паром, маневровый паровоз... И вдруг стала разваливаться их
водокачка, замедленно, точно желая дать посмотреть на себя в последний раз
тем, кому давала так долго приют.
- Все... Конец, - тихо произнес Николай Иваныч. - теперь - только на
фронт.
- А мы-то куда? - раздался жалобный голос Клавы.
- Подумаем, девчата.
В тот же день они узнали, как звали Чижика - по всей линии была
зачитана благодарность "...Елене Владимировне Клочковой, телефонистке
станции Н., до конца не покинувшей свой боевой пост и павшей смертью храбрых
во время налета вражеской авиации".
Николай Иванович пришел к Клаве и Геле вместе с другими девушками, Раей
и Ниной. Поставил на стол бутылку водки: это было впервые, он не любил
пьяных и сам выпивал редко. - Помянем Чижика, - сказал коротко.
Клава кинулась было приготовить что-то, но он открыл принесенные две
банки тушенки и нарезал тонкими ломтиками буханку хлеба.
- Вот, девчата, какие люди есть на свете. Чижик, мы тебя не забудем.
Так?
- Так... - откликнулись они, и, не выдержав, заплакали.
Когда выпили, сказал:
- Обо всех я договорился с полевым аэродромом: Клава, Рая, Нина... А
тебя, Геля, я перед фронтом хочу познакомить с матерью... Так?.. - глянул он
на Гелю, и лишь где-то в самой глубине его глаз она на миг рассмотрела
детскую, беззащитную нерешительность.
- Так! - поспешила почти выкрикнуть.
Все девки облегченно, почти весело рассмеялись.
17

"...Когда же успели пройти эти четыре месяца? - думала Геля, стоя
рядом, плечо в плечо, с Николаем Ивановичем в тамбуре товарняка, шедшего в
сторону Песочинска. - Я и не заметила, как они прошли: водокачка, девушки...
Николай Иваныч... Работа... Бомбежки... Потом отхлынули немцы, только Ржев
еще у них... Освободили Песочинск... И вот я... Вот мы! - тотчас поправила
она себя, - едем туда. А там... там - сразу будем мужем и женой..."
Последнее, что она сделала вблизи бывшей станции Родионово, от которой
теперь не осталось ничего - разыскала могилу Гути, помеченную ею в тот
страшный октябрьский день, когда подруга погибла.
- Будешь, подруженька, с маманей своей рядом лежать, - сказала тихо. -
Обещаю тебе, если сама останусь жива, - она знала, что мать Гути похоронена
в деревне Каравашкино, на церковном погосте.
Николай Иваныч коротко кивнул, подтверждая - и как бы утверждая ее
слова.
Перед самой посадкой в товарняк он сделал еще одно дело, как будто тоже
выполняя долг: дозвонился до той крохотной станции, где работала и где
погибла Чижик: там опять был пост слежения.
- Родионово говорит, - сообщил по-своему кратко и деловито в трубку,
без лишних пояснений. - Мы хотим знать, какой была Лена Клочкова, знали
только ее голос.
Там - сразу поняли: девичий голос, чем-то очень схожий с Чижиком,
только чуточку, кажется, повзрослее, немедленно откликнулся:
- Она маленькая, прыткая и веселая была.
- Так. Так, - кивнул Николай Иваныч и положил трубку.
Песочинска не было: вместо улиц сплошные пустоты, лишь печные трубы с
воронами на них, опаленные огнем березы и ветлы, остатки развалин былых
кирпичных зданий да несколько в разных концах поселка уцелевших домов.
Мостов через три реки, протекавших сквозь Песочинск, тоже не было: навели
временные переправы. Но везде уже шла работа, стучали топоры, двигались
подводы с лесом, материалом, запряженные быками и трофейными немецкими
тяжеловозами. Светлели первыми венцами там и тут поднимавшиеся дома...
Мать Николая Иваныча жила в ближней к поселку деревнне, расположившейся
на берегу Жаровки. На лодке переплыли через реку. Мальчишка перевозчик
сказал, глядя на Николая Иваныча:
- Я тебя знаю - ты тетки Шуры сын. Так?
Николай Иваныч, усмехнувшись, кивнул - и посмотрел на Гелю.
- Как она?
- Ничего, живет. Вчерась видел ее: тебя ждет.
Поблагодарив мальца, Николай Иваныч полез в карман, достал толстый
перочинный ножик с несколькими лезвиями, которым он очень дорожил.
- Это тебе.
- Во спасибо - так спасибо! Когда ждать обратно?
- Завтра в это же время.
- Буду тута!
Деревенская улица; слева текла река у самых домов, справа курчавая
сосновая роща.
Николай Иваныч остановился, снял ушанку, поклонился деревне. Геля, стоя
рядом, положила руку ему на плечо.
- Ну, вон и наша изба ни пригорке стоит... Пошли.
Дверь отворилась сразу - их ждали: Николай Иваныч просил сообщить о
приезде, звонил на станцию. Маленькая старушка припала к нему, положив
голову на грудь.
- Колюшка, сынок мой... Ахти, господи, что ж это делается на свете... -
голос старушки зашелся было, чтобы вот-вот вылиться в затяжной плач. Николай
Иваныч мягко остановил ее.
- Ну, маманя, ничего, будем жить. Вот, гляди, это Геля. Теперь -
супруга моя, она у тебя три дня побудет, ты да она должны породниться...
Знаю я - все у вас ладно будет.
- А - ты-то, Колюшка? - подняв голову, старушка охватила взглядом лицо
сына, увидела в нем что-то такое, что встряхнуло ее всю - и вновь прильнула
к нему.
- А я завтра уезжаю, маманя. Надо.
- На фронт ли, Колюшка?
- Туда, маманя.
В эту минуту часто и дробно протопали босые ноги и светловолосая
девочка лет четырех, выбежавшая из-за печки, где сначала спряталась от этого
человека, пугаясь его из-за долгого расставания и детского отчуждения по
этой причине. С коротким вскриком - "...папка!" - она вцепилась в Николая
Иваныча. Лицо его вмиг распахнулось навстречу этому детскому вскрику...
18

Геля возвращалась с войны. Дважды она была ранена, но легко, и теперь,
ожидая встречи с Николаем Иванычем - она даже и про себя называла его по
имени-отчеству - с тревогой думала, зная его характер: не дать бы жалости
проявиться в лице. Он этого не вынесет: виду не покажет, но простить ох
трудно будет ему эту жалость! "Без ноги... Ах, Боже мой, вон скольких совсем
в живых нету! А тут - без ноги... Да неужто он думает - откажусь от него или
испугаюсь?!" Но, понимая характер мужа, знала: трудно, больно будет ему...
Воевали они на разных фронтах, но виделись дважды за войну: в
Ленинграде после снятия блокады, когда оба оказались там в госпиталях, и - в
Германии, в мае.
Там и расстались.А ранили ее Николая Иваныча в последний раз в
Чехословакии, два дня спустя после Победы.
В Приволжске Геля пристроилась в эшелон, подвозивший солдат к дому -
обычный товарняк, слегка подновленный и приспособленный к перевозке людей.
Молодые солдаты, воспаленные лица, сильные глотки пели песни.
Николай Иваныч встречал ее на перроне. И стоял он на двух ногах. Своих:
это было ясно.
- И не стыдно тебе, Николай Иваныч? - еще и не обняв его, спросила
Геля. - Зачем обманул-то? Уж не проверял ли?
- Прости. Ногу и правда хотели оттяпать: спас один хирург в Москве.
Почти один мосол уцелел без мяса: да своя нога...
По дороге рассказывал - ехали на лошадке, мост уже стоял над Жаровкой -
как из Чехословакии везли его в санитарном поезде, лежал он в специальной
люльке, привязанной так, чтобы она висела в воздухе. "Кости мои ходили так,
что как встряхнет поезд - они под кожей начинают искать свое место, а
находят не сразу... Вот это-то худо было..." Геля заплакала. Они въезжали в
деревню.
19

Единственный действующий в их районе храм был в Каравашкине, там и
лежала вся родня Гути, начиная с прадеда и прабабки.
- Вот и меня, а? - говорила Геля Николаю Иванычу, когда они лошадкой
направлялись к этой недальней, в двенадцати километрах от Песочинска,
деревне с церковью и погостом.
Николай Иваныч, обернувшись, смотрел на нее и невольно качал головой.
Казалось, эти годы пошли Геле на пользу, так она расцвела. Чистое, розовых
тонов лицо, довоенная юбка с кофтой не удерживают избыток плоти, и, как
тесто в приспевшей к часу квашне, спелое тело едва не вываливается из
определенных материей границ. Она поняла взгляд мужа - и вдруг ярко,
неудержимо зарделась. Николай Иваныч поскорей отвернулся.
Стоял июнь; все вокруг было омыто тем чистым и ровным светом, уже без
майских ярких красок, который так свойствен этой стороне России. Показалось
Каравашкино, со своей колокольней на всхолмленьи, храмом, обнесенным высокой
кирпичной оградой, сплошь заросшей со всех сторон еще цветущей сиренью.
А вокруг - мягко вспухшие после весенней обработки поля, которые кормят
людей с незапамятных времен. Дома, большие, старой постройки, стояли рядом с
погостом. Священник, отец Николай, был дальним родственником Белановых по
материнской линии, и Геля хотела повести Николая Иваныча сначала к нему. Он
- нерешительно поежился: все-таки председатель поселкового совета, удобно ли
будет-то? Но - ничего не сказал Геле.
- Ты разъясни мне их родство... - попросил, придерживая лошадь.
- У них в роду крестьяне, духовные, актер, Олег Павлович, я тебе
рассказывала о нем... - и потише - патриарх Тихон из их рода... Ну, не самая
ближняя родня... Род их крепкий. Дружный. Да ты знаешь Александра Павловича
- и все они такие. А пошли - из Крапивни.
- Знаю Крапивню.
- Ну вот. А в начале тридцатых, когда пришло то самое время, когда...
- Понятно. Дальше.
- Дальше: деда Евстигнея не взяли, говорила мне Гутя, хитрый был дед, -
весело, облегченно, точно минуя слишком опасную тему, посмеялась Геля. - Он,
их дед-то, успел все свое хозяйство загодя, почуяв беду, распихать по
дальним родичам, а что-то и продать. Пришли, а у него только дом большой,
теперь в нем школа, да коровник, сарай... Сын, отец Гути, к себе взял деда.
Остальные осели кто где. Отец Николай здешний - двоюродный брат Александру
Павловичу... Перед войной, когда дед Евстигней смерть почуял, попросил себя
в Крапивню свезти. Помогли деду с телеги слезть, подвели к его бывшему дому,
и пошел он вдоль стен, опирался на них и плакал...
- Да... Время... Здесь лежит их дед-то?
- Здесь он.
- Ну, сворачиваем к попу.
В лицах Белановых, Глебовых была та особенная деревенская
аристократичность, что свойственна иным крестьянским семьям. Такие лица
скупы на излишнюю веселость, породисты видом, не допускают лишней мимики,
умеют быть холодноватыми, порой едва не надменными, если что не по нраву.
Разборчивы и на знакомства: не любят принимать всех подряд, как случается
порой в деревнях, с их простотой нравов.
Отец Николай был не из этого числа: вырос улыбчивым, не чуждался
лишнего слова и жеста. Легкий, быстренький, немного сутуленький, с ясным,
чистым лицом деревенского праведника. Его пегая бородка и не очень длинные
волосы украшали лицо скорее интеллигента, чем отличали священническую
физиономию.
- Что такое, что такое... Барышня, молодой человек... - тут отец
Николай слегка споткнулся, всматриваясь в Николая Иваныча. - Не ко мне ли?
- К вам... отец Николай.
- Да уж не Гелюшка ли! Ангелина, ты?
- Я, я...
- Ох, рад я... Помню, как с Августой были вы у меня... Да в дом, в дом
пойдемте, милости прошу! Матушка, это Ангелина, Гутюшки нашей подруга!
Попадья, рослая, скорее жилистая, чем крепкотелая, с лицом
обветренно-красноватым, в котором различалась тотчас жизнестойкость, и некое
природное благородство духа - молча ввела их в просторную комнату, которую
хотелось назвать светлицей. Длинный стол шел в ней от одной стены до другой.
- Да, - сказал священник, поймав их взгляды, - от стены до стены
сидели... - печально покивав вслед. - Десять человек у нас с Марьей
Сергеевной было ребят. Мишенька с Николкой младшим погибли в боях, Федя от
ран скончался вдалеке, в безымянных могилах все лежат... А Степанушка в хоре
Свешникова теперь поет, а Володичка наш в больших командирах ходит... Может,
даст Бог, и генералом будет... - Ну, девицы наши, теперешние замужние дамы,
кто где, в Москве есть, в Питере Стешенька...
- Я все обо всех ваших знаю - сказала Геля. - Александр Павлович
рассказывал.
- Да, Сашенька, люблю его... Люблю, милый он, Саша наш. А заботу вашу
знаю - благое, благое дело... У Феклы, у Феклы есть местечко, вот там Гутю
нашу и положим. Счас сходим туда, поглядим местечко... И ждет вас там ой
непростая встреча, ой, трудная встреча... Да и отрады, отрады таит немало...
А ты, матушка, готовь стол покамест...
- Да все готово у меня, только подать.
- Ну, и дело, и дело, матушка. А мы - а мы через десяток минут и тут...
Пойдемте, пойдемте, милые...
Когда, миновав густые заросли сирени, то и дело обходя каменные старые
кресты и надгробья, они с примолкшим Николаем Иванычем вышли к середине
небольшого деревенского погоста -- к ним от свежей могилы обернулся человек
с непокрытой седой головой.
Геля обмерла: это был Олег Павлович. Актер.
- Что ж это... Неужели вы, Олег Павлович?
- Да, Геля, я: прямо сюда, не заезжая в Перехватово. Только что машина
ушла. Привез Зою свою сюда, здесь положил. Она в Приволжске, в военном
госпитале умерла: тоже воевала. А меня с фронта в театр вернули - там и
нашел ее. Просила здесь похоронить - мы с ней перед самой войной побывали у
отца Николая...
Геля до поры не стала расспрашивать, что и как, лишь молча смотрела на
актера.
Там и тут, в разных концах страны и мира, еще бушевала война. А они
стояли сейчас в мирном, осененном крестом деревенской старинной церкви
уголке родной земли. Не миновало никого из них народное горе - гибель
близких, страдания и раны. Но то, что стояли они, уцелевшие, на отчей земле
и готовились вступить отсюда в неведомое, но уже манившее будущее,
объединяло их сейчас общим великим чувством жизни и родственной близости
всего, что было вокруг и что дышало, билось в них самих.