Немцов Владимир. Последний полустанок

   Бабкин заметил знакомые ему телеметрические приборы, которые определяют температуру и влажность почвы, воздуха, отмечают процент кислорода, учитывают интенсивность солнечного сияния. Все эти приборы конструировались в лаборатории, где работал Тимофей. Знал он и о том, почему тыква растет на красной земле. Это вовсе не земля, а искусственный грунт, в который вводятся питательные вещества... Вот они, трубки, торчат. А наверху другая трубка, через нее отводится кислород, вырабатываемый листьями, если они освещены солнцем или даже электрической лампочкой.
   Неясное предчувствие царапнуло по сердцу. Уже известно, что с одного квадратного метра листьев, примерно как в этой банке, можно получить столько кислорода, что его хватит для дыхания двух человек. Это подсчитали ученые, проектируя большой космический корабль. Уж не собираются ли там, внизу, попробовать загнать диск в далекие космические пространства? Бабкин хотел было узнать, куда идет трубка с кислородом, но это оказалось не так-то просто. В соседней испытательной камере плавали водоросли, в следующей росли какие-то лопухи.
   Заглянув еще в одну камеру, Тимофей инстинктивно отпрянул. На него бросился одноглазый пес. Тычась мордой в окошко, он отчаянно лаял, но сквозь изолированные стенки камеры и двойные стекла, между которыми, вероятно, был выкачан воздух, звуки почти не проникали.
   - Тимошка! На место! Фу! - послышался знакомый женский голос.
   Вздрогнув, Тимофей оглянулся и со злостью щелкнул крышкой приемника. То же самое, что и ночью. Оказывается, радиоволны попадают внутрь диска, вероятно через антенны, которые соединены с разными приемниками. Вот и сейчас эта кукла успокаивает подопытного пса по радио. Наверное, в его камере громкоговоритель. Где ж он?
   Как ни старался Тимофей рассмотреть внутренность собачьей камеры, но сделать ничего не мог. Пес прямо так и прилип к стеклу. Стоило лишь улучить мгновение, чтобы заглянуть хоть в щелочку, как оскаленная морда тут как тут. Тимофей опять включил приемник. Может быть, внизу скажут что-нибудь насчет испытаний.
   - Будь ласка, одноглазик, успокойся, - ласково увещевал его голос с Земли. - Який дурень! На мышей гавкаешь.
   Бабкин обозлился еще больше. Придумали тоже... "На мышей". Впрочем, чем он отличается от того несчастного мышонка, который так же случайно, как и Тимофей, оказался в диске?
   Пес, видно, услышал знакомый голос, устыдился и лег на свою подушку. Теперь Бабкин мог подробно осмотреть его помещение. Кроме громкоговорителя в стене торчал объектив маленькой телекамеры. К сожалению, в поле ее зрения не попадало нижнее оконце, а то бы Тимофея заметили. Он не может просунуть руку, чтобы помахать ею перед объективом. Разбить стекло? Напрасная затея. Такие стекла не разбиваются, они должны выдерживать огромное давление, как в батисфере.
   Под объективом - микрофон, похожий на перевернутое чайное ситечко. Каждый собачий вздох воспринимает он своим чутким ухом. А Тимофея, сколько бы ни орал под окошком, сколько бы ни стучал в него, - все равно на Земле не услышат. Этому одноглазому псу предоставлена временная конура с абсолютной звукоизоляцией. А если все-таки раздразнить его? Может, там внизу, догадаются, что здесь не мышонок застрял? В самом деле, разве порядочный пес будет выходить из себя по такому пустяку?
   Носом прижавшись к стеклу, Тимофей строил, как ему казалось, самые оскорбительные для собаки рожи. Делал вид, что нагибается и поднимает камень, грозил кулаком. Пес показывал зубы, рычал, а Римма его стыдила:
   - Ось дурило! Помовчи хоч хвылынку. Тут ликари кажуть, що у тебя давление повышается. - Послышались какие-то другие голоса, и она спросила: - Хочешь сахару?
   Тимошка вскинул голову. Под репродуктором вздрогнула металлическая пластинка, на мгновение открылся наклонный желобок, и в Тимошкину пасть скатился кусок сахара.
   Виляя хвостом, пес ждал, когда вновь бросят ему сахар, но Римма не торопилась и болтала всякую чепуху. Как же тут Тимофею не досадовать? Назвали пса человечьим именем, посадили в тепло, кормят. А ты приплясываешь от холода, со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, дышать трудно. Псу хорошо, там, внизу, врачи о здоровье его заботятся...
   От собачьего ошейника к втулке в стене тянулся кабель в металлической оплетке, соединенной с приборами на поясе. Наверное, к этому широкому поясу собака привыкла, ей не мешали ни микрофон для выслушивания сердца, ни электрический термометр, ни разные другие приборы, показания которых передаются на землю и автоматически записываются на ленте.
   Бабкину не приходилось иметь дело с подобными исследованиями, но некоторые приборы этого типа конструировались, вернее, приспосабливались для медиков в лаборатории, где он раньше работал.
   Тимошка не дождался сахара, равнодушно взглянул на страдающее лицо за стеклом и потянулся к кормушке. Она была устроена довольно занятно и чем-то похожа на автоматическую поилку. В маленькое блюдце, прикрытое сеткой, поступала полужидкая овсянка. Пес слизывал ее с сетки, а голодный Тимофей глотал слюну и в то же время прикидывал, чем можно объяснить столь сложное устройство. Выводы, к которым он пришел, оказались малоутешительными. Сетка нужна затем, чтобы удерживать кашу, когда диск поднимется так высоко, что ослабнет земное тяготение. Видно, в кормушке пружина, она постоянно прижимает кашу к сетке. Ведь собственной тяжести не будет.
   - Не будет... - вслух прошептал Тимофей, еще раз глотнул накопившуюся слюну и перебежал к следующему окошку.
   Здесь действительно были мыши. Но собака не могла их ни видеть, ни слышать. В такой же звукоизолированной, как и у нее, камере бегали нумерованные белые мыши. Да, да, нумерованные! На спинках их четко выделялись цифры. "Как у футболистов", - подумал Тимофей, и опять ему стало неприятно. Откуда-то вынырнула зеленая мышь, потом розовая, голубая. Мыши раскачивались на веревках, грызли хлеб и сыр. Аккуратно нарезанные кусочки великолепной пищи торчали в специальных зажимах. Тимофей не мог смотреть на это без головокружения.
   За мышами смотрели глазом телекамеры - тут опять торчит ее объектив, микрофон прислушивался к веселому писку, приборы передавали вниз на Землю, не холодно ли мышатам, хватает ли воздуха, не прибавить ли кислорода? Ну конечно, - вон куда потянулась трубка из оранжереи. Этим же кислородом дышал и одноглазый. Своим именем Тимофей не хотел называть пса даже мысленно.
   В соседней камере жили Тимофеевы предки - пара макак-резусов. Родство, конечно, далекое, но существа они живые, веселые. Чувствуют себя прекрасно, прыгают, резвятся, перебрасываются бананами. Рядом с окошком лежит апельсин. Протянуть бы руку, схватить и вцепиться зубами в сочную мякоть. Губы пересохли, пить хочется. Дразнится обезьяна проклятая, содрала апельсиновую кожу и брызжущие соком дольки бросает в окошко. Мякоть шлепается о стекло, и топкие обезьяньи пальцы размазывают ее по поверхности.
   Обезьяны одеты довольно странно, в модные с "молниями" курточки. На одной из них - темная, на другой - в большую клетку. Видно, это сделано затем, чтобы лучше различать обезьян в телевизоре. Под куртками, наверное, датчики. А вон и кабели прикреплены к поясам.
   Но до чего же хочется пить! Неужели макаки ничего не пьют и обходятся апельсинами? Впрочем, если "Унион" поднимется выше, где не будет тяжести, то вода выскочит из сосуда и шариком поплывет в пространстве. Попробуй тогда напейся.
   Зря беспокоился Тимофей - обезьяны не умрут от жажды. Макаке, той, что размазывала апельсины по стеклу, надоело это занятие, она потянулась к резиновой соске, торчащей из стены.
   Угол подъема диска постепенно увеличивался. Казалось, что вот-вот диск встанет совсем вертикально. Бабкин находился внизу, неподалеку от двигателей, и уже всерьез подумывал о том, как, он сможет возвратиться в центральную кабину. Неужели придется карабкаться вверх? Во всяком случае, по ближайшей радиальной трубе не доберешься.
   Он с трудом преодолевает подъем в кольцеобразном коридоре, чтобы повернуть в более пологую радиальную трубу. Надо торопиться, иначе совсем замерзнешь. Теперь его уже не интересуют окошки испытательных камер, где зеленеют еще какие-то растения, кролики шевелят розовыми носами, порхают птицы.
   Некоторые камеры пока еще свободны, и, самое главное, нижние окошки у них без стекол. В камерах - никакой живности, нет ни воды, ни кислорода. Но как бы хорошо протянуть руки навстречу теплому солнышку и хоть немного согреться!..
   Под верхним иллюминатором поблескивают коробочки фотоэлементов. Видно, они служат для измерения интенсивности солнечных лучей, проходящих сквозь разные стекла. В одной камере стекло зеленоватое, в другой золотистое... А вот и совершенно прозрачное, как хрусталь. Здесь нет фотоэлемента. Наверное, не успели поставить.
   Тимофей просовывает в камеру руки, растирает их, греет. Потом подходит к камере с фотоэлементами. По их поверхности бегают тени. А что, если таким способом просигнализировать вниз? Закрывая и открывая один из фотоэлементов, Тимофей передает знакомый всем сигнал бедствия. Затем, на всякий случай, машет рукой над другим фотоэлементом, над третьим.
   Он занимался этим довольно долго, утомился и вдруг почувствовал всю никчемность своей затеи. Ведь система приборов включается на какие-то доли секунды, чтобы послать сигналы на землю. Разве угадаешь, когда это будет? Он оставил приемник включенным, но никаких своих сигналов не слышал. В конце концов, неизвестно, по какому каналу должны передаваться показания фотоэлементов.
   Не успел Тимофеи положить приемник в карман, как почувствовал в пальцах острую боль, точно их обварили кипятком. Вероятно, прозрачное стекло иллюминаторов не защищало от ультрафиолетовых лучей. Здесь, наверху, где почти нет воздуха, эти лучи могут уничтожить все живое. Почему же раньше он не додумался? Теперь кожа будет слезать, как у некоторых чудаков, любящих до потери сознания загорать на пляже.
   Помахивая обожженными руками, Тимофей поднимается вверх по кольцевому коридору и мельком заглядывает в камеры. Возле одной невольно останавливается. Еще бы: глядит на тебя какая-то оскаленная морда в прозрачном колпаке.
   Из кармана, где лежит приемник, слышится мужской незнакомый голос:
   - Яшка! На место! Ну, гипертоник, приготовились!
   Морда исчезает. Тимофей заглядывает в окошко. Обезьяну в специальном костюме из голубой, плотной ткани с ремнями кто-то тащит к креслу. Ремни тянутся как будто бы в соседнюю камеру. Но Тимофей понимает, что никого там нет, ремни уходят под кресло и, вероятно, наматываются на барабан, который поворачивается по приказу с земли. От шарообразного колпака тянутся толстые резиновые трубки. Вполне возможно, что у Яшки-гипертоника изучается газообмен.
   Кресло низкое, с далеко откинутой спинкой. Яшка лежит, туго привязанный ремнями. Но вот у Яшки начинает пухнуть живот. Бабкин глазам своим не верит: что же это творится с бедной обезьяной? Вздуваются пузыри на коленях.
   - Ничего, ничего, Яшка, - кто-то уговаривает его с земли. - Если хочешь знать мое мнение, то это совсем не больно. Сидеть, Яшка, сидеть!
   У Яшки такая страдающая морда, что Бабкину его искренне жаль. Издеваются над животным, а зачем, неизвестно.
   В приемнике слышится какой-то разговор о бандажах, о перегрузке, о давлении. Разговор прерывается ласковыми обращениями к Яшке, и Тимофею кое-что уже становится ясным. Испытывается противоперегрузочный костюм. В нем есть резиновые баллоны, они заполняются сжатым воздухом, давят на живот и ноги, чтобы при перегрузке не отливала кровь от верхней части тела.
   "А как же я? - неожиданно мелькает запоздалая мысль. - У Яшки костюм, он в кресле... С ним ничего не случится... А со мной... Спасибо, хоть предупредили".
   Надо как-то устраиваться. И, понимая, что готовится нечто для него неприятное, Тимофей смотрит, как расположено Яшкино кресло, садится на жгучий морозный пол, вытянув ноги в том же направлении, как и Яшка, охватывает голову руками и замирает.
   - Готов! - слышится спокойная команда.
   Страшная сила прижимает Бабкина к стенке трубы, сдавливает грудь - не вздохнешь, - и диск стремительно вырывается в пустоту.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   Самая короткая, но существенная, потому что автор не
   хочет оставлять Багрецова в беде. Теперь надо
   позаботиться о Бабкине, но что поделаешь, когда
   дежурный по НИИАП занят научным трудом? И все-таки
   попробуем.
   - Дяденька, а дяденька! - звенит над ухом тонкий мальчишеский голосок. Чего это с вами? - И холодная вода льется в рот.
   Багрецов приподнимает голову.
   Перед ним на корточках сидит мальчуган с жестяной кружкой. Его черные живые глаза светятся сочувствием и любопытством.
   - Чего это с вами, дяденька? - повторяет он тревожно.
   На лбу у Багрецова - мокрая тряпка. Мальчик осторожно приподнимает его голову и подносит кружку ко рту. Вадим делает несколько глотков и пристально смотрит на мальчугана, как бы желая убедиться, не сон ли это?
   Нет, мальчик живой, настоящий. Лет двенадцати, босоногий, в одних трусиках, загорелый, похожий на негритенка. Голова в мелких завитушках, словно обтянутая каракулевой шкуркой.
   - Там хорошая вода, - проговорил он, кружкой показывая наверх. - Ждать надо немножко. - И, выплеснув остатки, побежал к высокому обрывистому склону.
   Держа кружку в зубах, мальчик полез вверх, цепляясь за выступающие корни деревьев. Повисая на одной руке, он поворачивался к Багрецову и улыбался.
   Минут через десять мальчик снова появился на краю обрыва. Спускаться было труднее - боялся расплескать воду, поэтому приходилось держаться не только рукой, но и цепкими, как у обезьяны, ногами. Наконец он спрыгнул на траву, ухитрившись не пролить ни капельки.
   Вадим смотрел на него с восторгом и тайной завистью. Ни в детстве, ни тем более сейчас он бы не смог проделать такое путешествие. Он огляделся. Хорошо, что падать пришлось не с обрыва, а с более пологого склона. И орел-разведчик спланировал. Вот он лежит рядом, с поломанными крыльями. Днем он кажется жалким и отвратительным.
   Мальчуган подбежал к Вадиму, помог приподняться и хотел было снять с него пиджак, чтобы промыть рану, но Вадим остановил:
   - Подожди. Далеко отсюда деревня?
   - Колхоз, - поправил мальчуган. - Не дойдете, через гору надо.
   - А ты скоро добежишь?
   - За двадцать пять минут. - Мальчик скосил глаза и, как бы невзначай, посмотрел на часы.
   Только сейчас заметил Вадим, что его новый товарищ, кроме трусиков, носил еще и часы. Это было необычайно и трогательно.
   Мальчик перехватил его взгляд и сказал с достоинством:
   - Колхоз подарил.
   - За что?
   - Да так, - смутился мальчуган. - Волка прогнал...
   - В колхозе есть телефон?
   - Почему нет? Есть.
   - Пусть вызовут междугородную... Киев... номер... - Вадим запомнил его, когда отправлял в ботинке записку. - Да тебе негде записать...
   - Зачем писать?.. Так скажу.
   - Перепутаешь, - Вадим, волнуясь, шарил по карманам. Записной книжки не оказалось. Вытащил ручку.
   Мальчик протянул липкую от смолы ладонь:
   - Пишите. Только покрупнее.
   Вадим написал номер и объяснил, что нужно передать Дерябину или Медоварову. Мальчуган дрожал от нетерпения, понимая, что сейчас от него требуют.
   - Меня Юркой зовут. А вас? - И, не дожидаясь ответа, засуетился, приподнимая Вадима. - В тень надо, здесь скоро - жарко будет. Держитесь за меня. Крепче, крепче!..
   - Беги, Юрка, беги...
   По склону, через овраги и расщелины, перепрыгивая с камня на камень на другой берег горной речки, сквозь заросли и по тропкам бежал маленький Юрка. На него надеялся Багрецов и не ошибся.
   ...В правлении колхоза скучал Горобец. После вчерашнего отчаянно болела голова.
   - Вызывайте Киев! - еще в дверях крикнул мальчуган.
   Прислонившись к стенке и задыхаясь от быстрого бега, он протягивал Миколе ладонь с номером телефона.
   - Вот скаженый хлопец - гукает, як с неба свалился.
   - Да не я свалился, а дяденька.
   - Откуда?
   - Да вы же сами сказали: с неба! - чуть не плача, ответил Юрка. Некогда было объяснять подробнее.
   Горобец сразу же стал серьезным. Мальчик передал ему просьбу Багрецова. Так вот где разгадка летающего человека. И Горобец почувствовал себя виноватым. Надо бы раньше, еще вчера звонить.
   Дозвониться было нелегко. Горобец сначала связался с районным центром, потребовал Киев и затем НИИАП. Телефонистка института соединила с дежурным. По образцу военных лет, Медоваров ввел в институте дежурства даже в праздники. Горобец попросил позвать Дерябина. Дежурный с досадой отложил свою диссертацию.
   - Куда вы звоните? - Это был один из обиженных аспирантов, которого Медоваров не взял с собой в Ионосферный институт. - Нет сегодня Дерябина.
   - Як нема? - теребя шнур, нетерпеливо переспросил Микола. - Дуже треба.
   - А кто говорит?
   - Горобец говорит... Треба зараз кинчати випробування.
   - Извините, товарищ Горобец. Вы из какого министерства?
   - Якого министерства? С колхоза я.
   - По вопросам испытаний мы можем разговаривать только с официальным представителем заказчика.
   - Якого заказчика? - сердился Горобец. - Покличте мне голову.
   - Директора института тоже нет, - спокойно ответил дежурный и повесил трубку.
   Горобец выругался и снова с остервенением стал крутить ручку аппарата. Наконец дозвонился, назвал дежурного бюрократом и сказал, что там, наверху, людына замерзает.
   Дежурный что-то пробурчал насчет холодильных установок, которыми НИИАП не ведает, потом, узнав, что Горобец звонит с Кавказа, посоветовал обратиться в горноспасательную станцию.
   Разговор прервался, так как телефонная линия была передана другому району. Дежурный вообще ничего не понял. Откуда ему знать, что разговор шел об "Унионе" и о том, что там мог оказаться человек. К тому же он сердился на Медоварова, который заставил его накануне защиты диссертации дежурить и отвечать на какие-то глупые вопросы.
   Кроме телефона НИИАП, Горобец не знал, куда бы еще можно было звонить. Надо скорее взять того парня, которого нашел хлопчик Юрка, и тогда уже решать, что делать дальше.
   Горобец не предполагал, что "Унион" поднялся уже к верхней границе стратосферы, где жгучий холод сковывает тело, где тишина и смерть.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Пожалуй, больше всего здесь рассказывается о медицине,
   хотя ни Набатников, ни Дерябин, ни тем более Поярков не
   питают к ней особого пристрастия. Почему же они так
   горячо обсуждают вопросы медицины и при чем тут "кресло
   чуткости"?
   В институте у Набатникова работали и биологи, и медики, но, в отличие от НИИАП, здесь велись планомерные исследования, имеющие серьезное научное и практическое значение.
   При запуске специальных ракет за пределы атмосферы ученые вели исследования роста и деления клеток, влияния космических лучей на живые организмы. Возникали также и другие практические вопросы, связанные с межпланетными путешествиями.
   Борис Захарович оторвал Пояркова от каких-то расчетов и предложил посмотреть, как чувствует себя подопытная живность.
   - Не боишься за своего Тимошку?
   - Я бы с удовольствием его там заменил, - хмуро проговорил Поярков, спускаясь по лестнице.
   - В порядке самопожертвования?
   - Нет, потому что твердо уверен в абсолютной безопасности.
   - Что и называется самоуверенностью.
   - Не знаю. Я надеюсь не только на конструкцию, но и на вашу автоматику, уважаемый Борис Захарович. Я уже давно просил разрешения на полет. Увидите, что добьюсь своего.
   Дерябин подумал, что от такой горячей головы всего можно ожидать, и сказал уклончиво:
   - Тут уж врачи решают. Их особенно интересует Яшка-гипертоник. Ты знаешь, что эта несчастная обезьяна перенесла? Марк Миронович рассказывал. В детстве Яшке привили малярию, и стал Яшка маляриком. Потом у него развилась гипертония, и с той поры его так и называют - Яшка-гипертоник. Я полный профан в медицине, но врачи решили, что для чистоты эксперимента, так сказать, в самом трудном случае, в условиях перегрузки и невесомости, проверка должна производиться на Яшкином организме. Пусть пострадает ради нас, грешных.
   - Но там еще есть обезьяны, - напомнил Поярков, входя вместе с Борисом Захаровичем в новую, лишь недавно организованную лабораторию.
   - Вот они. Легки на помине, - подтвердил Дерябин, указывая на экран.
   Цветной телевизионный экран. Две обезьяны в курточках напоминали карикатурных стиляг. На другом экране нумерованные и раскрашенные мыши.
   Под экранами пульты с контрольными приборами, самописцами. Врачи и биологи изучают записи сигналов, переданные из камер четвертого сектора с животными и растениями. Наиболее интересные из них касались пребывания животного мира в ионосфере, где проверялись и перегрузка от ускорения, и падение в безвоздушном пространстве, где определялись допустимые дозы облучения ультрафиолетовыми лучами, испытывались разные защитные стекла, влияние космических лучей и незначительных, но вредных излучений при работе атомных двигателей. Камеры четвертого сектора были надежно защищены от вредных излучений топливными баками и специальными экранами.
   С усмешкой и в то же время с завистью Поярков смотрел на обезьян: они прыгали, швырялись банановыми корками и вообще вели себя как в привычной земной обстановке, где задолго до сегодняшних испытаний, чтобы освоиться, жили в такой же камере, как в "Унионе". И если не считать каких-то странных падений и толчков, то жизнь на высоте в полтораста километров была не хуже земной.
   Подойдя к Марку Мироновичу - главному врачу "Униона", Поярков спросил:
   - Как наши пассажиры отнеслись к перегрузке?
   - Стоически, - удовлетворенно ответил Марк Миронович и показал карандашом на ленту самописца. - Здесь все видно. Атомные двигатели включили в десять сорок пять. Теперь смотрите. Пульс, давление. - Он провел кончиком карандаша по стеклу. - Изменения есть, но через несколько минут все пришло в норму.
   Поярков не без удовольствия подозвал Бориса Захаровича.
   - Видите, ничего страшного.
   - Я же насчет Яшки говорил. По нему тебе придется равняться.
   Вмешался Марк Миронович:
   - Не знаю, как вы предлагаете равняться? - И, пряча скупую улыбку в бородке, продолжал: - Но мне хотелось бы заметить, что Яшкин почтенный возраст и его гипертония представляют для нас серьезный интерес. Вот Яшкины показатели. - Марк Миронович повернулся к другому самописцу. - У нашего пациента весьма возбудимая натура. Прошу извинения, но в этом он походит на вас, Серафим Михайлович. Видите запись пульса? Он долго не мог прийти в норму. Пока все обстоит благополучно, но возможны рецидивы.
   На экране сменялись кадры, как в кинохронике. Вот морские свинки, кролики. Яшка, подремывающий в кресле, и, наконец, Тимошка.
   - Здравствуй, друг! - сказал Поярков в микрофон.
   Тимошка, услышав знакомый голос, уперся лапами в стену и залился радостным лаем. Лай этот слышался из громкоговорителей, расположенных по бокам экрана, как в обычном звуковом кино. Тимошка прыгал, тычась носом в сетку своего репродуктора, будто бы за ним находился хозяин.
   В соседней комнате Римма помогала Нюре устанавливать кодовые аппараты для новой серии испытаний.
   - На кого цей вредюга гавкает? - спросила Римма, появляясь в дверях, и, заметив Пояркова, расплылась в улыбке. - Ах, вы здесь, Серафим Михайлович! Значит, моя помощь не требуется?
   Она думала, что Поярков раскланяется: "Нет, нет, что вы, что вы? Вас Тимошка всегда слушается".
   Здесь надо пояснить, что для успеха эксперимента важно убрать все раздражители, которые могли бы волновать животное. Зная привязанность Тимошки к Римме - она его всегда прикармливала, - Марк Миронович попросил ее о небольшом одолжении: если Тимошка почему-либо забеспокоится, то пусть Римма скажет ему пару ласковых слов, и он сразу же завиляет хвостом.
   Римма ждала, что ответит Поярков. Конечно, и он умеет успокаивать Тимошку, мог бы сейчас успокоить и ее, Римму, сказать, что ничего особенного не произошло и он извиняется за свои слова... А было это сегодня утром. Случайно зашел разговор о погибшем Петре. Серафим расслюнявился, утешать ее начал. А почему, спрашивается? Ничего между ней и Петром не было, замуж она за него выходить не собиралась. Мало ли кавалеров на свете, по каждому реветь - слез не хватит. Конечно, она удивилась - при чем тут Петро? - пожала плечами и, чтобы Серафим ничего такого и не подумал, сказала, что к Петру она всегда была равнодушна и что он ей вовсе не нравился. Тут Серафим тоже вроде как удивился: ведь он часто видел их вместе, да и Петро говорил, что влюблен. Пришлось сказать, что не только Петро был влюблен - надо же как-то повысить себе цену в глазах Серафима, - но сердце ее свободно. Тут этот мальчик (а Римма всех знакомых мужчин, даже тридцатилетнего возраста, иначе и не называла) попросту схамил: "Откуда у вас сердце?" - сказал он, махнул рукой и ушел.
   Вот и сейчас хамит. Перед ним стоит самая красивая в институте девушка, а он ее не замечает. Глядит как на пустое место.
   Римма обозлилась, взяла оставленный Поярковым микрофон и, механически повторяя Тимошке ласковые слова, ждала, что Серафим обратит на нее внимание. Пес, непривычный к людской лести, больше воспринимал не слова, а интонацию, заерзал, завертелся, и Марк Миронович был вынужден прервать Римму:
   - Что-то у вас сегодня не получается, девушка. Смотрите, - привычным жестом показал он на цветные линии. - Тимошка волнуется. Эдак из нормального пса вы сделаете Яшку-гипертоника. Серафим Михайлович, прошу вас, возьмите микрофон на минутку. Скоро мы опять должны проверять перегрузку.