Нестайко Всеволод Зиновьевич. Необычайные приключения Робинзона Кукурузо и его верного друга одноклассника Павлуши Завгороднего

   - Ничего, пойдём, - тихо сказал он. - Я знаю эту "минуточку". Встретятся возле сельмага с дедом Саливоном и часа три проговорят, не меньше. Помоги мне дорезать свёклу, и пойдём.
   Вдвоём мы быстро дорезали свёклу, задали свинье корм и пошли. Хотя ничего странного и не было в том, что мы едем на лодке в плавни (сколько раз ездили и рыбу ловить и просто кататься), но сейчас мы пробирались к речке тайком, всё время оглядываясь. И ни одной хорошей лодкой не воспользовались. Хотя все они были привязаны у берега и нам не возбранялось брать их - тут и моего отца лодка была, у деда Варавы целых три (челнок-"довбанка" и две плоскодонки). Мы разделись и переплыли на другую сторону, на песчаный островок, где за большим кустом краснотала лежала изношенная, как старая туфля, ничья плоскодонка, из которой мы думали сделать, но так и не сделали подводную лодку. Впрочем, перед самым экзаменом, как вы помните, мы её зашпаклевали, просмолили, и она хоть и пропускала воду, но не тонула: если не забывать вычерпывать, плыть можно. Тут же, под лодкой, лежало длинное потрескавшееся весло, которое мы ещё тогда "одолжили" у деда Варавы. Он и не заметил - у него в сарае вёсел с десяток валяется: и короткие - для челнока, и длинные - для плоскодонок. У нас знаете как на плоскодонках ездят? Стоя. Стоишь на корме (или же на носу) и то с одной стороны, то с другой подгребаешь. Потому и весло длинное. Так грести - уметь надо! Если не умеешь, можешь - кувырк! - и корми раков. Ну, мы с Кукурузо с малолетства умели, нам не страшно.
   - Черпак не забудь, а то ртом хлебать придётся. Видишь, течёт всё-таки, калоша старая, - сказал Ява.
   Оттолкнулись мы и поехали.
   Обогнули островок - и уже в камышах. По узенькой полоске плывём. Гребёт Кукурузо - хоть и я хорошо умею, но у него получается лучше. Гребёт тихо, осторожно - глядит в оба. Стружка узкая, всё время заворачивает. Гребёшь сильнее, чем нужно - раз! - и лодка уже носом в камыши залезла. Отталкивайся тогда назад, вытаскивай нос - морока!.. Хорошо гребёт Кукурузо - ни разу в камыши не врезался.
   Я лежу на носу, смотрю в воду. Вода прозрачная-прозрачная, до самого дна видно: водоросли, корневища лилий, коряги. И даже видно, как среди водорослей рыбы шныряют. Интересно!
   Всё дальше и дальше углубляемся мы в плавни. Неожиданно за поворотом открылся широкий плес5. Гладь - ни морщинки. Белые и жёлтые лилии разбросаны, как на картинках, что на нашем базаре продаются. Только вместо лебедей посреди плёса два нырка плавают. Увидели нас - и нету. Так быстро нырнули - вроде и вовсе не было. Потом глядь - метров за двадцать появились, будто другие...
   Снова мы в стружку заехали.
   Ш-ш-ш! С-с-с! Ш-ш-ш! - утки пролетели.
   Охотничий сезон не открылся, и, ещё непуганые, утки смело летают над нами.
   - Вот бы ружьё! - говорит Кукурузо.
   - Да-а, - тяну я.
   Правду говорят - охотничий рай тут, в плавнях. Представляю, сколько охотников приедет на открытие сезона. И те, конечно, приедут, киевские, что всегда приезжают. Вот тот долговязый, в очках, - Олег, который собственную "Волгу" имеет. И коренастый Сидоренко. И скуластый, с редкими волосами Задвижка (настоящая фамилия такая). И совсем без волос, лысый, толстый Батюк. Все они кандидаты в какие-то науки.
   Как бы там ни было, но и на этот раз киевские кандидаты, должно быть, приедут и снова, наверное, остановятся у деда Варавы. Они знают, у кого останавливаться. И с вечера по старой охотничьей традиции будут пить водку, и рассказывать разные охотничьи истории, и петь песни, и подтрунивать друг над другом. А на рассвете дед разбудит их, и они, поспешно собирая свои охотничьи доспехи, будут морщиться от головной боли, дрожать мелкой дрожью от утренней прохлады и стонать. А Батюк, как всегда, вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, он будет хрипло бормотать сонным голосом:
   - Ложитесь! Чего вы вскочили! Ночь на дворе. Не успели улечься - и уже... хр-р-у, - и сразу перейдёт на храп.
   Они будут долго расталкивать его, он будет лягаться, говорить:
   "Идите, я вас догоню", - наконец ругнётся и встанет. И отправятся они в плавни. Дед на челноке, они на плоскодонках. Дед только и делает, что стоит и ждёт их. Потому что они не едут, а зигзагами дёргаются по воде: с левого борта гребнут, лодка вправо плывёт, с правого гребнут - влево плывёт и так всё время. А челнок деда как по струнке идёт. Ох и челнок у деда Варавы! Лёгкий как перышко, летит по воде, как птица, как новые корабли на подводных крыльях. Однако усидеть на нём, кроме деда, мало кто мог. Очень неустойчивый, вёрткий челнок. Плывёшь на нём, вроде по канату идёшь, - всё время балансировать надо.
   В позапрошлом году на открытие охоты охотников к нам понаехало тьма. Лодки сразу все разобрали.
   А киевляне опоздали - ночью приехали. Не досталось им лодок. Один челнок дедов остался. Что делать?
   - Вдвоём на этом челноке ехать и думать нечего - потонет, - сказал дед. А то можно было бы развести на места.
   - Так по одному же можно переехать, - говорит Задвижка.
   - Совершенно верно, - спокойно замечает дед. - А оттуда кто лодку будет перегонять?
   - М-да, - глубокомысленно промычал Задвижка.
   - А если пацанов использовать! - сказал Олег (мы как раз тут же стояли).
   - Ещё утопите мне пацанов, - сердито буркнул дед,
   - Да нет! Чего там! - вырвалось у меня. - Мы же лёгкие. По очереди будем перевозить. А если и перевернёмся, так вы же знаете, как мы плаваем! Как рыбы!
   - Ну что ж, попробуйте, - согласился дед. - Только разденьтесь, хлопцы. Потому что придётся, наверное, искупаться.
   Поскольку я первым выскочил, то и перевозил первым я. Перевозил Олега. Ну, перевозил, видимо, не то слово, потому что перевернулись мы у самого берега, даже не успели отъехать. Только он сел, только начал устраиваться, как мы уже и перевернулись. И хотя у берега было совсем мелко, Олег умудрился окунуться в воду с головой.
   - Проклятая посудина! Душегубка, а не чёлн! - ругался он, вылезая на берег.
   Товарищи смеялись, а Сидоренко сказал (он говорил, широко растягивая слова):
   - Вот верт-ля-вый! Усидеть не мо-же-ет! Словно у него иго-олки в одном месте! Сейчас я поеду, раз ты не можешь. И полез в челнок.
   - Вы штанами, штанами прямо на дно садитесь, - советовал дед. Но на дне челнока была вода, и Сидоренко не хотел мочить штанов.
   - Это, чего доброго, радикулит заработаешь, - сказал он, положил поперёк бортов досточку и сел на неё.
   Дед держал челнок, пока мы усаживались, а потом оттолкнул нас от берега. Я осторожно начал грести, и мы поехали. Сидоренко сидел прямо, как первый ученик за партой. Обеими руками он держал ружьё, балансируя им, словно канатоходец в цирке.
   "Хорошо сидит, доедем", - подумал я. Мы уже были как раз на середине реки. И тут над нами низко-низко с шумом пролетели три кряквы. Сидоренко вдруг дёрнулся, вскинул ружьё (охотник он был очень азартный), но выстрелить не успел - мы потеряли равновесие. Челнок стал клониться-клониться набок.
   - Дядечка! - кричу. - Внимание, переворачиваемся!
   Он только рукой по воде - ляп, ляп, ляп. Да разве рукой за воду удержишься! Бултых! Последнее, что я видел, - это то, как новенькие резиновые сапоги с длинными голенищами мелькнули в воздухе и вода сомкнулась над ними. Оказавшись в воде, я сразу вынырнул и схватился за перевёрнутый челнок.
   Через какую-то секунду из воды показалась голова Сидоренко, лица не видно: мокрые волосы до подбородка всё залепили.
   - Ружьё! - булькнул он и снова исчез под водой: как поплавок, когда клюнет рыба.
   Потом снова вынырнул, снова:
   - Ружьё!
   И снова под воду.
   - Что там у вас? - весело закричали с берега.
   - Дядько, ружьё, кажется, утопили! - закричал я в ответ. Тут и Сидоренко уже окончательно вынырнул и, отплёвываясь, прорыдал:
   - Упусти-и-и-л! Ведь ему цены нет!
   Еле мы с ним до берега добрались - я челнок и весло перед собой толкал, а он... Я уж боялся, чтоб он с горя сам не утонул. Плывёт и стонет:
   - О господи! Такое ружьё! Такое ружьё! На берегу дед начал успокаивать:
   - Ничего, вытащим! Вот хлопцы нырнут и вытащат.
   Поплыли мы с Явой. Ныряли-ныряли - ничего не вытащили. Дно вязкое, затянуло ружьё в ил - разве найдёшь.
   Пока мы ныряли, дед Варава успокаивал Сидоренко, а когда вернулись с пустыми руками, дед рассердился на него - будто Сидоренко не своё, а его ружьё утопил:
   - А чего вы дёргались? Чего дёргались? Надо было сидеть спокойненько! Ехать, раз везут! Так нет же - уток ему захотелось. Первому. Ещё никто не стрелял, а он уже, видишь, дёргается. Такую дорогую вещь утопить! Разве вам можно ружьё доверить! Из пугача вам стрелять, а не из ружья.
   Сидоренко виновато молчал, и не оправдывался, и не обижался, что дед его (кандидата в науки) отчитывал, как школьника. Дед часто на охоте под горячую руку и ругался, и подшучивал над ними, и они никогда не обижались. Невыгодно им было обижаться. Дед Варава знал плавни, как свой карман.
   Во время войны был он тут у партизан проводником - "главным лоцманом", как его тогда называли. И все охотники знали - как пойдёшь с дедом на охоту, никогда без дичи не будешь.
   Конечно, и в этом году приедут киевские охотники к деду Вараве. Это факт...
   - Как ты думаешь, - спросил я, глядя в воду, - если ружьё два года пролежало под водой в иле - испортилось оно? Или можно вытащить, почистить и снова стрелять?
   - В иле оно может пролежать и тысячу лет, и ничего. Что бы тогда археологи делали, если бы вещи не сохранялись под землёй, под водой и вообще. Без работы они бы сидели.
   - Вот бы вытащить то ружьё. Оно же редкостное. Из него на соревнованиях чемпионы стреляли. Думаешь, зря он так горевал.
   - Никакого ружья ты, конечно, не вытащишь. Потому что его уже так затянуло, что нужно речку осушить, чтоб его найти. Может, археологи его и найдут через триста лет. Но никто не узнает, что это при нас оно утонуло и мы ныряли - думали достать.
   - И никто не узнает, что ты убегал на необитаемый остров и жил там двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. И самого острова, может быть, тогда уже не будет.
   - Остров-то будет, не волнуйся.
   Мы снова выплыли на плёс, довольно большой, по которому даже ходили волны с барашками (потому что как раз поднялся ветер), как по настоящему морю. Это был уже пятый плёс, который мы проплывали. И островов мы уже проехали чуть ли не десяток. Я каждый раз спрашивал: "Может, этот?.. Или этот? Хорошенький же необитаемый остров. Что тебе надо?" Но у Кукурузо было своё мнение, и все острова он браковал. По разным причинам. Тот был слишком маленький - негде разгуляться. У того берега очень заросли камышом - к воде трудно подойти. На том деревьев нет - где же дрова брать для костра. И так далее.
   И вот перед нами новый остров. Словно сплошная зелёная гора: кусты краснотала, плакучие ивы и кое-где тополя. Берега заросли камышом не целиком есть выходы к воде. Чистоводье с трёх сторон омывает остров.
   - Кажется, этот, - сказал Кукурузо. - Давай пристанем.
   - Давай! - с радостью сказал я, так как мне уже надоело искать.
   Мы пристали.
   Остров был замечательный. Будто специально созданный для такого дела, какое задумал Кукурузо. Деревьев много и сухих веток - как раз на двадцать восемь лет хватит. В камышах, даже сейчас слышно, утки крякают. Значит, дичи полно. На плёсе у самого берега рыба играет - сама в уху просится. Посреди острова поляна: не то что в цурки-палки - в футбол играть можно. На краю поляны огромнейшая старая плакучая ива стоит, ветвями землю подметает. И без шалаша от дождя спрячешься. Но шалаш, конечно, нужен.
   - Шалаш я тебе помогу сделать, - сказал я, - ты же знаешь, как я шалаши делаю.
   Это правда. Лучшего, чем я, шалаша никто из хлопцев в селе не сделает. Меня этому отец научил. Он плотник, строитель. Половину хат в селе строил.
   На лице Кукурузо было написано сомнение:
   - Робинзон, конечно, всё сам делал. Потому что он один попал на необитаемый остров...
   - Так то Робинзон Крузо, а ты Кукурузо, - возразил я. - Нельзя же, чтоб всё было одинаково.
   Мне изо всех сил хотелось помочь другу. Кукурузо не стал спорить. Я тут же вытащил из кармана большой перочинный нож с деревянной колодкой и принялся резать лозу. Я очень любил свой нож, никогда с ним не расставался, и от бесконечного ношения в кармане колодка его отполировалась так, что блестела, как лакированная.
   Кукурузо покорно помогал мне, признавая в этом деле моё первенство. Он носил лозу, расчищал для шалаша место, заострял палки для каркаса - в общем, выполнял всю чёрную работу.
   Через некоторое время под старой вербой уже стоял прекрасный просторный шалаш, крепкий-крепкий (никакие бури, никакие грозы не страшны) и такой уютный, что мне самому захотелось в нём жить. Я был очень доволен своей работой.
   - Все двадцать восемь лет без капитального ремонта простоит - гарантия! уверенно сказал я.
   Лишь теперь мы вспомнили, что дед уже, видимо, вернулся из сельмага, и заторопились назад. Добравшись наконец до берега и запрятав лодку, мы до самой хаты бежали бегом.
   А когда, запыхавшись, прибежали - оказалось, что дед ещё не приходил. Кукурузо был прав: "минуточка" деда Варавы имела свойство растягиваться до нескольких часов.
   - Ну что! Раз деда нет, можно сейчас собрать всё необходимое, - сказал Кукурузо. - Сегодня всё приготовим, перетащим в лодку, а завтра...
   - Значит, решил уже завтра? - спросил я.
   - А чего тянуть. Через несколько дней приедет мать - будет сложнее. Кукурузо ходил по хате, задумчиво взявшись рукой за подбородок, и примерялся, что брать с собой.
   - Прежде всего ложку. - Он вытащил из буфета деревянную выщербленную ложку и сунул её за пояс. - Соли обязательно, без соли пропаду, - отсыпал себе в тряпочку полпачки соли. - Хлеба! - грустно посмотрел на чёрствую горбушку, что лежала на столе. - Мало...
   Дед пошёл в сельмаг как раз за хлебом.
   - Я тебе принесу. И хлеба и сухарей. У нас есть, - успокоил я его.
   - Чаю? - Он покрутил в руках пачку с чаем. - Обойдётся. Тогда и чайник брать нужно. А у нас один...
   - Фонарик не забудь. Пригодится, - напомнил я.
   - Фонарик обязательно. Без фонарика нельзя. Он прошёлся по хате, взял в руки топор, который стоял в углу у порога:
   - Топор, надо было бы хоть два. У Робинзона было целых двенадцать топоров.
   - Он что - жонглировал ими, что ли? - удивился я. - Зачем ему было столько? Странный какой-то твой Робинзон.
   - Ты очень умный, - обиделся за своего вдохновителя Кукурузо. - Молчи лучше! Ты никогда на необитаемом острове не жил.
   В это время дверь растворилась, и на пороге появился дед. Кукурузо так и замер с топором в руках.
   - Ов-ва! - спокойно сказал дед. - Мебель рубить вздумал? А ну поставь топор на место.
   - Да я ничего, - промямлил Кукурузо. - Я... я... я хотел показать ему, какой у нас топор хороший. А он говорит, что у них лучше... Правда же у нас лучше, диду?
   Дед ничего не ответил, и мы шмыгнули из хаты.
   - Фу! Чуть не засыпались! - уже за овином выдохнул Кукурузо. - И как это мы шагов не слышали!
   Было действительно странно. Это значит, мы очень увлеклись. Потому что шаги деда слышны издалека. Дед ходит как на лыжах - не отрывая ног от земли: шарк-шарк, шарк-шарк!.. Кажется, еле ноги переставляет, вот-вот упадёт. Но видели бы вы его на охоте. По чернотропу на зайца дед может прошаркать так километров пятьдесят - и хоть бы что.
   Сидим мы с Кукурузо за овином и размышляем, как лучше перетащить всё необходимое в лодку. Наконец договорились. Кукурузо по вещичке будет выносить из хаты и прятать в бурьяне за овином. А как стемнеет, я (чтоб Кукурузо был у деда на глазах и не вызывал подозрений) тайком перенесу всё в лодку. А завтра...
   ГЛАВА VIII. РОБИНЗОН КУКУРУЗО ВЫСАЖИВАЕТСЯ НА НЕОБИТАЕМЫИ ОСТРОВ.
   Утро следующего дня. Солнечное, звонкое и голосистое: петухи поют, гуси гогочут, коровы мычат, тётки у колодцев вёдрами гремят...
   Я скорчился у плетня и смотрю в щёлку, что делается во дворе у моего друга.
   Подготовительные работы успешно завершены. Всё добро Робинзона уже в лодке: и берданка, и удочки, и фонарик, и ложка, и коньки (на зиму), и топор (к сожалению, один, да и то без топорища - ну это ничего, на острове можно будет выстрогать), и много чего другого. Червяков накопано - полная жестянка из-под бычков в томате (я слово "бычки" зачеркнул и написал карандашом "червяки", получилось "червяки в томате"). И харчей целая торба. И даже две таблетки пирамидона (на случай болезни). Итак, всё в порядке.
   Теперь осталось одно - отпроситься у деда.
   Дед сидит на колоде и выстругивает ручку для вил. Кукурузо ходит вокруг него и канючит:
   - Диду!
   - Га?
   - Так я к тётке Ганне пойду в Пески.
   - Отцепись.
   - Диду?!
   - Га?
   - Так я пойду.
   - Отцепись, тебе говорят. Иди лучше уроки учи.
   Помолчали немного. Потом опять:
   - Диду!
   - Га?
   - Мне с вами скучно.
   - Так что, мне на голову стать, чтобы тебя развеселить?
   - Я к тётке Ганне пойду. Там же Иришка. Я её столько не видел...
   - Когда она дома, так только ругаешься с ней, а тут, видишь, соскучился...
   - Я вам и самосада принесу. Вы же знаете, какой у тётки Ганны самосад. - У меня свой есть не хуже. Отцепись.
   Опять помолчали.
   - Диду!
   - Га?
   - Так я пойду. Да?
   - Ну что пристал? А уроки?
   - Так я возьму книжку и там учить буду. Вот спросите тогда у тётки Ганны.
   Я притаился и думаю: "Ох и трудно же в наше время удирать на необитаемый остров!"
   Долго канючит Кукурузо. Наконец терпение у деда лопается, и он говорит:
   - Вот чертёнок, а не дитя! Совсем замучил. Ну иди уже, чтоб я тебя не видел! Только на три дня, не больше. И если тётка Ганна скажет, что ты уроков не учил, - вот этой палки попробуешь. Двоечник!
   Кукурузо не стал мешкать, бегом побежал в хату (а то ещё передумает дед), схватил грамматику - и за ворота. Потом вдруг остановился, обернулся, потоптался на месте, вздохнул:
   - Бывайте здоровы, диду! Хороший вы... Я всегда знал, что вы хороший...
   - Иди-иди! - буркнул дед. Разве он знал, что прощается с ним Кукурузо на двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней.
   На улице я присоединился к своему другу. Молча дошли мы до речки, молча сели в лодку и молча поплыли в плавни.
   Не проронив ни одного слова, доплыли мы до острова. В торжественном молчании перенесли все вещи на поляну к шалашу. И вот в последний раз стоим на берегу возле лодки. Опустив головы, ковыряем носками ботинок землю. Стоим и вздыхаем. Надо прощаться, а мы не знаем, что говорят в таких случаях. Ведь не на день мы прощаемся, не на месяц, не на год даже, а на целых двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. Ещё никто в мире не прощался на так долго.
   - Ну что ждёшь? Отчаливай! - не выдерживает наконец Кукурузо.
   - А ты что, спешишь? - говорю я.
   - Да нет, я ничего, но вообще... Тебе ж домой нужно. Ребята, наверное, в футбол на выгоне играют.
   - Да! - машу я рукой. Дескать, не нужны мне ни футбол, ни ребята. А сам думаю: "Неужели Кукурузо никогда в футбол больше играть не будет? Вот бедный хлопец!" И так мне его жаль стало! Какой же он вратарь замечательный был! Настоящий Лев Яшин мог из него вырасти.
   Вздохнул я, полез в карман и вытащил свой перочинный нож.
   - На, - говорю, - тебе пригодится. Ты же знаешь, какой это нож. Как бритва. Такого ни у кого нет... А у тебя обломок какой-то.
   Кукурузо даже покраснел от удовольствия. Он давно с завистью смотрел на этот ножик и не раз предлагал меняться, да я не хотел. Но теперь пусть у него остаётся, раз он в футбол больше никогда не сыграет и в одиночестве жить будет.
   Я ещё раз вздохнул, полез в другой карман и вынул спичечную коробочку. Там лежали рыболовные крючки, которые подарили мне в Киеве. Прекрасные крючки. Целое богатство для рыбака. И маленькие - для верховодок, плотвы и карасей; и побольше - для ершей, окуней и лещей; и большие - для щук, линей, карпов; и совсем большие, тройные, - для сомов и другого рыбьего зверья.
   - Лови, - говорю, - на здоровье. Рыбой ты теперь обеспечен... Только, знаешь, когда я к тебе как-нибудь приеду, ты и мне дашь половить. Очень я привык к этим крючкам.
   Почему я так сказал - сам не знаю. Я же ещё ни разу не ловил этими крючками. Наверное, жалко всё-таки было мне их. Даже больше чем ножик. Кукурузо почувствовал это:
   - Да зачем. Не надо. У меня же есть.
   Однако не мог оторвать восторженных глаз от коробочки. Разве хватит у человека сил отказаться от такого подарка! Нет, хоть и жалко но не жалко мне крючков.
   Кукурузо же остаётся на необитаемом острове один-одинёшенек, как зуб во рту у деда Саливона. И никто его больше не увидит. Даже письмо ему написать нельзя. Ну да, нельзя. У него же нет адреса. У всех людей на свете есть адреса, а у него нет. Эта неожиданная мысль встревожила меня.
   - Слушай, - говорю, - так нельзя. Выходит, у тебя теперь нет адреса. Никакого адреса.
   - Ну так что?
   - Как - ну так что? Адреса нет, понимаешь! Выходит, вроде ты вообще не живёшь на свете.
   - А что же я могу сделать? - растерялся Кукурузо.
   - Надо немедленно как-то назвать остров. Будет название, тогда и адрес будет.
   - Давай. Я разве что - против? А как?
   - Я знаю? Острова на земле все по-разному называются. Остров Сахалин, остров Мадагаскар, остров Таймыр. Нет, то, кажется, полуостров. Ну, как-нибудь так.
   - Ну пусть будет остров Мадагаскар. Хорошее название. Мне нравится.
   - Так уже есть Мадагаскар. Надо, чтоб такое название, которого ещё нет.
   Кукурузо задумался. Долго шевелил губами, видимо перебирая в уме названия. Потом сказал:
   - А знаешь что - пусть будет имени Переэкзаменовки. Переэкзаменовка меня сюда привела, и пусть будет остров её имени. Такого названия ещё нет ручаюсь.
   Я не стал спорить. Так на карте мира (хоть об этом ещё никто, кроме нас, не знал) появилось новое географическое название - остров Переэкзаменовки. Кто знает, может, когда-нибудь, через много лет, школьники даже будут учить об этом на уроках: "Остров Переэкзаменовки. Знаменит тем, что на нём провёл в одиночестве почти тридцать лет ученик пятого класса Робинзон Васильевич Кукурузо". И какой-то лентяй получит двойку за то, что не будет этого знать.
   Я повеселел. И прощание показалось мне не таким грустным.
   - Не трусь, Робинзон, всё будет хорошо, - бодро сказал я. - На таком острове не то что двадцать восемь - сто лет прожить можно. Лишь бы рыба клевала.
   - Я тоже так думаю.
   - Прощай!
   - Прощай!
   Я сел в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
   Последняя связь Робинзона Кукурузо с человечеством прервалась. Он остался один на необитаемом острове. Теперь, даже если бы он и захотел вернуться домой, он бы не мог сделать этого сам, без посторонней помощи. Потому что у него не было лодки. А без лодки выбраться из наших плавней невозможно утонешь. Я предлагал, чтоб он оставил себе нашу "подводную" (мы же могли воспользоваться для перевозки какой угодно лодкой), но он категорически отказался. "Это несерьёзно, - сказал он. - Это была бы какая-то прогулка: надоело - вернулся. Если бы у настоящего Робинзона был транспорт, - вряд ли бы он сидел так долго один на острове. Нет, надо по-настоящему. Никаких лодок, никакой возможности вернуться".
   Героический человек этот Робинзон Кукурузо!
   ГЛАВА IX. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НА ОСТРОВЕ ПЕРЕЭКЗАМЕНОВКИ. ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ РОБИНЗОНОМ КУКУРУЗО СВОЕМУ ДРУГУ И ОДНОКЛАССНИКУ ПАВЛУШЕ.
   Так вот, когда оттолкнулся ты от берега и поехал и когда исчез уже за камышом, лишь морщины на воде остались, - такая вдруг тишина наступила, никогда я такой тишины не слыхал (даже тогда, когда мне уши после первого моего выстрела из берданки заложило). Стою я и не дышу, словно окаменел. Тишина-тишина...
   Стою я и, что делать, не знаю. И спешить мне не нужно, и делать нечего. Хоть стой, хоть сиди, хоть через голову кувыркайся - всё равно. Никто не видит, никому до этого нет дела.
   Плохо мне стало. И главное, эта проклятая мысль, что сам я отсюда не выберусь. Хоть кричи, хоть бейся головой о дерево - ничего не поможет. Не знаю, что бы я делал, если не почувствовал бы вдруг, что хочу есть. Ты же помнишь, я так волновался и спешил, что дома хороню и не позавтракал. Это сразу привело меня в чувство. Харчей я решил пока что не трогать - кто знает, что дальше будет. Решил наловить рыбы. Выбрал я подходящее место, размотал удочки, наживил, закинул. Жду. Сижу, на поплавки смотрю и жду. Жду, жду, жду... Поплавки даже не шелохнутся. Не клюёт. Я уж и плевал на червяков, и менял их, и с места на место переходил - нет клёва. А голод меня всё больше разбирает. Сижу я, слюни глотаю и шепчу: "Клюйте, рыбочки! Клюйте, пожалуйста! Я же есть хочу". А поплавки, как гвозди из доски, торчат себе просто из воды и всё. Нет рыбы. Плавает мой завтрак иод водой и никак его не достанешь.
   Нервничаю я, всё время удочки дёргаю, да только червяков на крючках вытаскиваю. Хоть самих червяков ешь. Тьфу!
   Сам понимаю, что время неподходящее для ужения, что клюёт или рано утром, или под вечер, но мне от этого не легче. Не ждать же до вечера живот так подтянет, дойду совсем. Кончилось тем, что зацепил я крючком за корягу и леску оборвал. Пропал крючок - один из лучших, что ты мне подарил. Рассердился я, плюнул и пошёл к торбе - не мог больше терпеть. Как дорвался, полторбы харчей съел. Лёг на поляне животом вверх, дремать начал и незаметно уснул... Долго, должно быть, спал, проснулся, потому что почувствовал, что печёт. Солнце жарит! Притронулся рукой к лицу - щёки огнём горят. Обжёгся я на солнце. Пошёл водой умылся - печёт. Мокрой земли приложил-печёт. Вспомнил - сметаной или кислым молоком нужно. Да где же её взять сметану! Вот тут я впервые почувствовал, что необитаемый остров - это необитаемый остров, а не наш колхоз "Светлая заря", где сметаны целые озёра. А мне бы сейчас хоть ложку, хоть пол-ложки. Ох же и печёт! Залез я в шалаш. Темно в нём, холодок. Полежал я немного, хоть и печёт, да жить нужно. Нельзя же двадцать восемь лет в шалаше пролежать. Вылез, взял топор, нож твой и пошёл вырезать топорище.