Страница:
После горсовета, за улицей Свердлова, Крещатик сворачивает вправо и на площади Калинина раздвигает дома от себя подальше, словно собирается крикнуть: «Пустите меня, я хочу нырнуть в Днепр!» Но на площади Ленинского Комсомола утыкается в филармонию. И из-за этой филармонии в Днепр так и не прыгает…
После улицы Свердлова мы по Крещатику дальше не пошли — справа увидали станцию метро. А хотел бы я посмотреть на того, кто приехал из Васюковки в Киев и равнодушно прошёл бы мимо метро!
Не сговариваясь, как по команде, мы повернули к станции.
На нас сразу дохнуло свежестью и каким-то особым, одному только метро свойственным запахом.
Хотя контролёра здесь не было и проходы между специальными тумбочками были гостеприимно открыты, проходить «зайцами» мы и не думали. Пусть кто поглупее это делает, а мы уже один раз пробовали… Как бы скоро ты ни бежал, ещё быстрее из тумбочек, где горят приветливые слова «Опустите пять копеек», выскакивают наперехват специальные держаки, и ты ударяешься в них животом. Так вот!
Мы, как порядочные люди, наменяли в кассе пятаков, кинули и прошли…
«Какие мы всё-таки культурные и благородные», — с гордостью подумал я. Знать бы мне, дураку, что в этот миг случится…
— Смотри! Смотри! Старшина Паляничко! — внезапно воскликнул Ява. — Давай догоним!
И только я успел разинуть рот: «Га? Где?» — как он уже помчался вниз по эскалатору.
Впереди на эскалаторе стоял какой-то толстяк с корзинами и мешками наперевес и с новым цинковым корытом в руках. Видно, продал на базаре яйца или ещё что-нибудь, накупил товару и ехал домой.
На несколько метров ниже толстяка стояла стройная дивчина с высоченной, похожей на копну сена, причёской, — ну прямо кинозвезда. А ещё ниже ехал милиционер, со спины и вправду очень похожий на старшину Паляничко, с которым мы познакомились в прошлом году при довольно интересных обстоятельствах. Конечно, здорово было бы с ним снова встретиться и поговорить. Особенно Яве, который с сегодняшнего дня готовит себя в милиционеры.
Я, не раздумывая, загрохотал по ступенькам следом за Явой. Яве удалось проскользнуть мимо толстяка, который загородил покупками чуть не весь проход. А я сунулся да и зацепил нечаянно цинковое корыто, которое толстяк поставил рядом с собой и придерживал только двумя пальцами. Корыто грохнулось на эскалатор и полетело вниз.
Бум-бум-бум!.. Раз! — и оно ударило по ногам «кинозвезду». Та не устояла и шлёпнулась в корыто. И оно, теперь уже с пассажиром, загремело дальше.
Мы оторопели.
Ослепительно красивая, как кукла накрашенная, «кинозвезда» сидела в корыте и, держась за него обеими руками, мчала вниз по эскалатору.
Молча, без крика, без единого слова. То ли она была уж такая мужественная, то ли, наоборот, онемела от испуга и неожиданности — ей ведь и сообразить-то было некогда, в чём дело.
Ещё миг — и милиционер, который ещё не успел обернуться и заметить опасность, сбитый с ног, рухнул на эскалатор. А «звезда», не меняя позы, пронеслась мимо.
Толстяк тут же рванулся за своим корытом, даже не взглянув на нас с Явой. Он грузно топал по эскалатору со всей своей поклажей, то и дело озабоченно покрикивая: «Поберегись! По-берегись!», как извозчик на базаре, которому не дают проехать, — только вот кнутом не хлопал.
«Звезда», сбив с ног ещё несколько человек, вылетела с эскалатора, прокатилась через весь зал и остановилась.
Какой-то интеллигентный дедуня, прямо под ноги которому она подъехала, с удивлением глянул на неё и сказал сурово:
— Что это вы, мадам, развлекаетесь, как ребёнок?!
Толстяк всё ещё грузно топал по эскалатору, хрипло и как-то не очень встревоженно бормоча:
— Моё корыто!.. Моё корыто!..
Сбитый милиционер (теперь мы уже видели, что это никакой не Паляничко) спешил за толстяком, на ходу отряхивая китель, и, неизвестно к кому обращаясь, кричал:
— Минуточку! Стойте! Минуточку!..
Мы продолжали бежать за милиционером. Другого выхода у нас не было. Ведь эскалаторы в метро сделаны так, что по ним можно ехать только в одну сторону, — это тебе не обычная лестница!
На наше счастье, милиционер ещё не понял, кто настоящий виновник этого скандального происшествия. Он преследовал толстяка и на нас не обращал внимания. Но скоро он дознается. Ещё несколько секунд… Он догонит толстяка, и тот ему… У меня слабеют ноги… Но вот мы уже внизу.
«Кинозвезда», которая только теперь, наверно, пришла в себя, улыбается и, всё ещё сидя в корыте, бодрым голосом говорит:
— Полёт прошёл нормально. Чувствую себя хорошо. Невесомость и перегрузки перенесла удовлетворительно.
Вокруг смеются.
Как принимали «звезду-космонавта» милиционер и остальные пассажиры метро, которые весёлой гурьбой окружили её, мы уже не видели. Опрометью вскочили мы в вагон. Двери за нами захлопнулись, и поезд тронулся.
На следующей станции — «Арсенальской» — мы выскочили и дали стрекача вверх по эскалатору. Мы так спешили, что сердце из груди едва не выскакивало. А там ведь два эскалатора, и такие длинные…
Когда, выбежав из метро, мы свернули во двор большого серого дома и повалились на землю в кустах, весь дух из нас, как говорится, вышел вон… В глазах темно, ни рукой, ни ногой не двинешь. Не то что говорить — мы дышать-то не могли. Ртом только хватали воздух, как рыба без воды. Трёхлетняя девчушка и та могла бы с нами справиться — брать за пятки, кидать в торбу и нести на базар продавать по две копейки за штуку. Такая нам была тогда цепа.
И только минут через десять…
— Ух! — еле выдохнул Ява.
— Ага, — поддакнул я.
— Тю, — сказал Ява.
— Тьфу, — отозвался я.
И это весь разговор, на какой мы были способны. И только минут через двадцать мы наконец пришли в себя и смогли обсудить то, что случилось.
— Да… — вздохнул Ява. — Можно сказать, испортил ты мне всё дело. А что?!
Кто ж меня теперь в милиционеры возьмёт?..
— Да иди ты! При чём тут я? — пробовал я оправдаться. — Никто же не видел. И главное, всё обошлось… Чего ты?
— Ну да, не видел! И дядька видел, и милиционер. Когда мы за ним бежали, он искоса глянул в нашу сторону… А у милиционера память будь здоров!
Профессиональная.
— А-а! — махнул я рукой.
— Вот тебе и «а-а»! Может, нас по его словесному портрету уже и разыскивают. Словесный портрет — это, брат, такая штука… — Ява поднял над головой кулак, что могло означать, какая сильная штука словесный портрет. Про словесный портрет Ява наслышался, когда готовил себя в пограничники.
— Да что мы такого сделали?! Ничего ведь страшного! — не столько Яву, сколько самого себя успокаивал я. — Нечаянно зацепили корыто… Ведь не нарочно же…
— Поди докажи, что не нарочно. Дядька первый скажет, что умышленно. Чтоб себя оправдать. И вообще такого, может, за всю историю метро не было. А ты говоришь…
— Не везёт нам в метро, — вздохнул я. — И в прошлый раз, помнишь, скандал был, и теперь…
— Закон парности, — вздохнул Ява.
А может, он и в самом деле существует, этот «закон парности», про который не то всерьёз, не то шутя говорил мой отец и который будто бы состоит в том, что разные неприятности всегда ходят в паре — как одна случится, жди другой. Недаром же в народе говорят: «И так горе, и так вдвое».
— Это такой проклятый закон… Смотри, чтоб с нами сегодня ещё какой-нибудь пакости не приключилось, — сказал Ява и неожиданно улыбнулся.
— А всё-таки здорово шпарила она в корыте…
— А что! Как в ракете — фить! — и будь здоров! Я бы и сам не отказался, а?! — затараторил я, обрадованный, что Ява уже не запугивает меня милицией.
Ява поднялся с земли:
— Ну, так куда теперь пойдём? Я пожал плечами:
— А куда хочешь! Хоть в весёлый городок, хоть в стерео, хоть в зоо…
— Это можно, вот только… — И Ява смолк.
— Что?
— Да если бы… — И снова смолк.
— Ну что?
— Да одним идти как-то… Вот если б разыскать этих… киевских… Игоря, Сашку-штурмана… Они ведь такие ребята классные… — и в небо смотрит, чтоб глаза от меня спрятать.
Гляжу я на него и про себя улыбаюсь. Ну и Ява! Вот уж лис-хитрюга… Ребята, видишь ли, ему понадобились! Ну как же! Да я тебя насквозь вижу. Ты ведь для меня как стёклышко! Я не киевский охотник, которого за нос водить можно. Ведь что было! Охотники из Киева, которые приезжали к нам в Васюковку на охоту и рыбалку, часто просили нас кузнечиков для наживки ловить. Спичечная коробка кузнечиков — пятачок. Так вот я себе ловлю и ловлю в поте лица: нанялся — как продался. А Ява сена в коробок наложит, сверху несколько кузнечиков сунет и уже бежит менять на пятак. А поймают его на этом деле, он только глазами невинно хлопает: «Ведь нужно же было им корма подбросить…» Но я-то тебе не киевский охотник!
— Оно бы, конечно, здорово, — говорю, — только где же их найдёшь? Адресов ведь мы не знаем… Правда, давала тебе Валька свой адрес. Но ведь ты его, конечно, не сберёг. Да оно и смешно было бы — беречь адрес какой-то Вальки. Ух ты! У Явы щёки так и вспыхнули, как от пощёчин. И что же это такое бывает иногда с людьми? Смотришь — геройский хлопец становится бог знает чем, ботвой свекольной… И из-за кого? Из-за какой-то цапли в юбке Тьфу!
В тот раз, когда были у нас приключения с Кнышем и Бурмилом и когда Ява был Робинзоном Кукурузо и бежал в речные плавни на необитаемый остров имени Переэкзаменовки, познакомились мы случайно с киевскими пионерами-юннатами. И была среди них одна такая Валька, худая, длинноногая и, по-моему, совсем некрасивая. (Ганя Гребенючка из нашего класса в тысячу раз лучше!) Но это я так считал. А Ява… Ява в присутствии Вальки через две минуты стал не Ява, а свекольная ботва. Когда юннаты возвращались в Киев, Валька оставила Яве свой адрес, чтобы мы написали, чем кончится наша история с Кнышем и Бурмилом, — её, видишь ли, это страшно заинтересовало.
История с Кнышем и Бурмилом закончилась нашей победой. Мы ходили героями, и Ява несколько раз полушутя, полусерьёзно закидывал удочку — написать Вальке письмо. «Тьфу! — сказал я. — Да ты что, спятил?! Я вот, когда в лагере, домой-то пишу редко, а ты хочешь…» Один Ява написать не отваживался. Боялся ошибок наделать. Переэкзаменовка-то у него была как раз по языку. Так с письмом ничего и не вышло. Но адрес Ява сберёг. Он прятал его на чердаке, и я однажды видел — он перечитывал его как какое-нибудь письмо. Только я ему ничего не сказал…
А когда мы ехали в Киев, я знал, что рано или поздно Ява заведёт разговор про Вальку. Но я не думал, что так скоро. И если бы не моя провинность в приключении с корытом, я бы, наверно, так быстро не сдался. Но теперь я обрадовался, что Ява забыл про словесный портрет и милицию, и решил уступить.
— Чего скис? — говорю — Смотри веселей! Конечно, интересно было бы встретиться и с Игорем и с Сашкой-штурманом, и с Валькой. Они бы нам Киев знаешь как показали! Какой там у Вальки адрес? Я раньше помнил… Улица какого-то восстания?..
— Январского… — буркнул Ява.
— Тю! Да это ж она и есть! Тут возле метро начинается и тянется туда, где Лавра. Айда! Ява криво улыбнулся.
Глава III. Ява спешит на свидание. Ухо.
Глава IV. Пляж. Карусели. Утопленник. Незнакомец из тринадцатой квартиры.
После улицы Свердлова мы по Крещатику дальше не пошли — справа увидали станцию метро. А хотел бы я посмотреть на того, кто приехал из Васюковки в Киев и равнодушно прошёл бы мимо метро!
Не сговариваясь, как по команде, мы повернули к станции.
На нас сразу дохнуло свежестью и каким-то особым, одному только метро свойственным запахом.
Хотя контролёра здесь не было и проходы между специальными тумбочками были гостеприимно открыты, проходить «зайцами» мы и не думали. Пусть кто поглупее это делает, а мы уже один раз пробовали… Как бы скоро ты ни бежал, ещё быстрее из тумбочек, где горят приветливые слова «Опустите пять копеек», выскакивают наперехват специальные держаки, и ты ударяешься в них животом. Так вот!
Мы, как порядочные люди, наменяли в кассе пятаков, кинули и прошли…
«Какие мы всё-таки культурные и благородные», — с гордостью подумал я. Знать бы мне, дураку, что в этот миг случится…
— Смотри! Смотри! Старшина Паляничко! — внезапно воскликнул Ява. — Давай догоним!
И только я успел разинуть рот: «Га? Где?» — как он уже помчался вниз по эскалатору.
Впереди на эскалаторе стоял какой-то толстяк с корзинами и мешками наперевес и с новым цинковым корытом в руках. Видно, продал на базаре яйца или ещё что-нибудь, накупил товару и ехал домой.
На несколько метров ниже толстяка стояла стройная дивчина с высоченной, похожей на копну сена, причёской, — ну прямо кинозвезда. А ещё ниже ехал милиционер, со спины и вправду очень похожий на старшину Паляничко, с которым мы познакомились в прошлом году при довольно интересных обстоятельствах. Конечно, здорово было бы с ним снова встретиться и поговорить. Особенно Яве, который с сегодняшнего дня готовит себя в милиционеры.
Я, не раздумывая, загрохотал по ступенькам следом за Явой. Яве удалось проскользнуть мимо толстяка, который загородил покупками чуть не весь проход. А я сунулся да и зацепил нечаянно цинковое корыто, которое толстяк поставил рядом с собой и придерживал только двумя пальцами. Корыто грохнулось на эскалатор и полетело вниз.
Бум-бум-бум!.. Раз! — и оно ударило по ногам «кинозвезду». Та не устояла и шлёпнулась в корыто. И оно, теперь уже с пассажиром, загремело дальше.
Мы оторопели.
Ослепительно красивая, как кукла накрашенная, «кинозвезда» сидела в корыте и, держась за него обеими руками, мчала вниз по эскалатору.
Молча, без крика, без единого слова. То ли она была уж такая мужественная, то ли, наоборот, онемела от испуга и неожиданности — ей ведь и сообразить-то было некогда, в чём дело.
Ещё миг — и милиционер, который ещё не успел обернуться и заметить опасность, сбитый с ног, рухнул на эскалатор. А «звезда», не меняя позы, пронеслась мимо.
Толстяк тут же рванулся за своим корытом, даже не взглянув на нас с Явой. Он грузно топал по эскалатору со всей своей поклажей, то и дело озабоченно покрикивая: «Поберегись! По-берегись!», как извозчик на базаре, которому не дают проехать, — только вот кнутом не хлопал.
«Звезда», сбив с ног ещё несколько человек, вылетела с эскалатора, прокатилась через весь зал и остановилась.
Какой-то интеллигентный дедуня, прямо под ноги которому она подъехала, с удивлением глянул на неё и сказал сурово:
— Что это вы, мадам, развлекаетесь, как ребёнок?!
Толстяк всё ещё грузно топал по эскалатору, хрипло и как-то не очень встревоженно бормоча:
— Моё корыто!.. Моё корыто!..
Сбитый милиционер (теперь мы уже видели, что это никакой не Паляничко) спешил за толстяком, на ходу отряхивая китель, и, неизвестно к кому обращаясь, кричал:
— Минуточку! Стойте! Минуточку!..
Мы продолжали бежать за милиционером. Другого выхода у нас не было. Ведь эскалаторы в метро сделаны так, что по ним можно ехать только в одну сторону, — это тебе не обычная лестница!
На наше счастье, милиционер ещё не понял, кто настоящий виновник этого скандального происшествия. Он преследовал толстяка и на нас не обращал внимания. Но скоро он дознается. Ещё несколько секунд… Он догонит толстяка, и тот ему… У меня слабеют ноги… Но вот мы уже внизу.
«Кинозвезда», которая только теперь, наверно, пришла в себя, улыбается и, всё ещё сидя в корыте, бодрым голосом говорит:
— Полёт прошёл нормально. Чувствую себя хорошо. Невесомость и перегрузки перенесла удовлетворительно.
Вокруг смеются.
Как принимали «звезду-космонавта» милиционер и остальные пассажиры метро, которые весёлой гурьбой окружили её, мы уже не видели. Опрометью вскочили мы в вагон. Двери за нами захлопнулись, и поезд тронулся.
На следующей станции — «Арсенальской» — мы выскочили и дали стрекача вверх по эскалатору. Мы так спешили, что сердце из груди едва не выскакивало. А там ведь два эскалатора, и такие длинные…
Когда, выбежав из метро, мы свернули во двор большого серого дома и повалились на землю в кустах, весь дух из нас, как говорится, вышел вон… В глазах темно, ни рукой, ни ногой не двинешь. Не то что говорить — мы дышать-то не могли. Ртом только хватали воздух, как рыба без воды. Трёхлетняя девчушка и та могла бы с нами справиться — брать за пятки, кидать в торбу и нести на базар продавать по две копейки за штуку. Такая нам была тогда цепа.
И только минут через десять…
— Ух! — еле выдохнул Ява.
— Ага, — поддакнул я.
— Тю, — сказал Ява.
— Тьфу, — отозвался я.
И это весь разговор, на какой мы были способны. И только минут через двадцать мы наконец пришли в себя и смогли обсудить то, что случилось.
— Да… — вздохнул Ява. — Можно сказать, испортил ты мне всё дело. А что?!
Кто ж меня теперь в милиционеры возьмёт?..
— Да иди ты! При чём тут я? — пробовал я оправдаться. — Никто же не видел. И главное, всё обошлось… Чего ты?
— Ну да, не видел! И дядька видел, и милиционер. Когда мы за ним бежали, он искоса глянул в нашу сторону… А у милиционера память будь здоров!
Профессиональная.
— А-а! — махнул я рукой.
— Вот тебе и «а-а»! Может, нас по его словесному портрету уже и разыскивают. Словесный портрет — это, брат, такая штука… — Ява поднял над головой кулак, что могло означать, какая сильная штука словесный портрет. Про словесный портрет Ява наслышался, когда готовил себя в пограничники.
— Да что мы такого сделали?! Ничего ведь страшного! — не столько Яву, сколько самого себя успокаивал я. — Нечаянно зацепили корыто… Ведь не нарочно же…
— Поди докажи, что не нарочно. Дядька первый скажет, что умышленно. Чтоб себя оправдать. И вообще такого, может, за всю историю метро не было. А ты говоришь…
— Не везёт нам в метро, — вздохнул я. — И в прошлый раз, помнишь, скандал был, и теперь…
— Закон парности, — вздохнул Ява.
А может, он и в самом деле существует, этот «закон парности», про который не то всерьёз, не то шутя говорил мой отец и который будто бы состоит в том, что разные неприятности всегда ходят в паре — как одна случится, жди другой. Недаром же в народе говорят: «И так горе, и так вдвое».
— Это такой проклятый закон… Смотри, чтоб с нами сегодня ещё какой-нибудь пакости не приключилось, — сказал Ява и неожиданно улыбнулся.
— А всё-таки здорово шпарила она в корыте…
— А что! Как в ракете — фить! — и будь здоров! Я бы и сам не отказался, а?! — затараторил я, обрадованный, что Ява уже не запугивает меня милицией.
Ява поднялся с земли:
— Ну, так куда теперь пойдём? Я пожал плечами:
— А куда хочешь! Хоть в весёлый городок, хоть в стерео, хоть в зоо…
— Это можно, вот только… — И Ява смолк.
— Что?
— Да если бы… — И снова смолк.
— Ну что?
— Да одним идти как-то… Вот если б разыскать этих… киевских… Игоря, Сашку-штурмана… Они ведь такие ребята классные… — и в небо смотрит, чтоб глаза от меня спрятать.
Гляжу я на него и про себя улыбаюсь. Ну и Ява! Вот уж лис-хитрюга… Ребята, видишь ли, ему понадобились! Ну как же! Да я тебя насквозь вижу. Ты ведь для меня как стёклышко! Я не киевский охотник, которого за нос водить можно. Ведь что было! Охотники из Киева, которые приезжали к нам в Васюковку на охоту и рыбалку, часто просили нас кузнечиков для наживки ловить. Спичечная коробка кузнечиков — пятачок. Так вот я себе ловлю и ловлю в поте лица: нанялся — как продался. А Ява сена в коробок наложит, сверху несколько кузнечиков сунет и уже бежит менять на пятак. А поймают его на этом деле, он только глазами невинно хлопает: «Ведь нужно же было им корма подбросить…» Но я-то тебе не киевский охотник!
— Оно бы, конечно, здорово, — говорю, — только где же их найдёшь? Адресов ведь мы не знаем… Правда, давала тебе Валька свой адрес. Но ведь ты его, конечно, не сберёг. Да оно и смешно было бы — беречь адрес какой-то Вальки. Ух ты! У Явы щёки так и вспыхнули, как от пощёчин. И что же это такое бывает иногда с людьми? Смотришь — геройский хлопец становится бог знает чем, ботвой свекольной… И из-за кого? Из-за какой-то цапли в юбке Тьфу!
В тот раз, когда были у нас приключения с Кнышем и Бурмилом и когда Ява был Робинзоном Кукурузо и бежал в речные плавни на необитаемый остров имени Переэкзаменовки, познакомились мы случайно с киевскими пионерами-юннатами. И была среди них одна такая Валька, худая, длинноногая и, по-моему, совсем некрасивая. (Ганя Гребенючка из нашего класса в тысячу раз лучше!) Но это я так считал. А Ява… Ява в присутствии Вальки через две минуты стал не Ява, а свекольная ботва. Когда юннаты возвращались в Киев, Валька оставила Яве свой адрес, чтобы мы написали, чем кончится наша история с Кнышем и Бурмилом, — её, видишь ли, это страшно заинтересовало.
История с Кнышем и Бурмилом закончилась нашей победой. Мы ходили героями, и Ява несколько раз полушутя, полусерьёзно закидывал удочку — написать Вальке письмо. «Тьфу! — сказал я. — Да ты что, спятил?! Я вот, когда в лагере, домой-то пишу редко, а ты хочешь…» Один Ява написать не отваживался. Боялся ошибок наделать. Переэкзаменовка-то у него была как раз по языку. Так с письмом ничего и не вышло. Но адрес Ява сберёг. Он прятал его на чердаке, и я однажды видел — он перечитывал его как какое-нибудь письмо. Только я ему ничего не сказал…
А когда мы ехали в Киев, я знал, что рано или поздно Ява заведёт разговор про Вальку. Но я не думал, что так скоро. И если бы не моя провинность в приключении с корытом, я бы, наверно, так быстро не сдался. Но теперь я обрадовался, что Ява забыл про словесный портрет и милицию, и решил уступить.
— Чего скис? — говорю — Смотри веселей! Конечно, интересно было бы встретиться и с Игорем и с Сашкой-штурманом, и с Валькой. Они бы нам Киев знаешь как показали! Какой там у Вальки адрес? Я раньше помнил… Улица какого-то восстания?..
— Январского… — буркнул Ява.
— Тю! Да это ж она и есть! Тут возле метро начинается и тянется туда, где Лавра. Айда! Ява криво улыбнулся.
Глава III. Ява спешит на свидание. Ухо.
Через несколько минут мы уже были в Валькином доме. Стали искать квартиру — нету! Всё здание обошли… На самом верхнем этаже последняя квартира — восемнадцатая, а нам нужна двадцать пятая. Что такое?! Неужели обманула Валька, подшутила, выдуманный адрес дала?.. На Яву было больно смотреть — такой у него был вид. Наконец я решился спросить у какой-то бабуси. Оказалось, есть двадцать пятая, только во дворе, в так называемом флигеле.
— Выдумали какой-то флигель-мигель. Только с панталыку сбивают, — притворно сердясь, бурчал повеселевший Ява.
И в самом деле, во дворе стоял точно такой же, как и с улицы, большой шестиэтажный дом. И что его флигелем назвали?!
Когда мы входили в парадное, я заметил, как Ява, проходя мимо старинных стеклянных дверей, на миг задержался, глянул на своё отражение в стекле и пригладил рукой чуб. Я сделал вид, что не вижу.
На третьем этаже мы легко отыскали двадцать пятую квартиру. На дверях несколько кнопок от электрических звонков — наверно, в квартире много соседей. На лестнице полутемно, и мы встаём на цыпочки, чтобы прочесть надписи под кнопками. Вот… «Малиновским звонить один раз»! Это и есть. Валькина фамилия Малиновская. Точно.
— Звони, — шепчет Ява.
— Ты звони, — шепчу я и неизвестно отчего чувствую холодок в животе.
— Да позвони! Ну ты же выше, тебе удобней, — хитрит Ява.
— Тебе адрес давали — ты и звони! — не сдаюсь я.
— А ну тебя! — сердито шепчет Ява и решительно нажимает на кнопку. За дверями дребезжит звонок.
Ява отскакивает и прячется за мою спину. А мне очень надо! Я тоже отскакиваю в сторону и стараюсь выпихнуть Яву вперёд.
И тут случилось что-то невероятное. Из-за выступа стены, как призрак, вынырнул кто-то огромный и здоровенной ручищей схватил Яву за ухо. В то же мгновение хриплый голос так загремел на всю лестницу, что эхо вприпрыжку поскакало вниз по ступенькам.
— Ага! Попался! Попался наконец!
Не говорю уж про Яву, которого трепали за ухо, я и сам-то от неожиданности прирос к месту и не мог шевельнуться. А грозный голос продолжал греметь:
— Так вот кто хулиганит! Вот кто звонит и убегает!.. А бедная бабушка должна бить старые ноги, попусту выходить открывать?! Вот мы сейчас с вами поговорим!
И тут же из-за дверей послышался звонкий Валькин голос:
— Кто там?
Ой-ой-ой! Я бросил на Яву панический взгляд. Ява собрал все силы и так отчаянно рванулся, что даже если бы ему пришлось оставить ухо в дядькиной руке, он всё равно бы вырвался Да что ухо! В тот момент Ява готов был отдать полголовы, даже полтуловища, только бы вырваться, убежать хоть с тем, что останется, подальше от Валькиных глаз.
Да вы сами подумайте: в первую минуту свидания, которого вы так ждали, ваша Валечка видит (боже ты мой!), что какой-то здоровенный громила держит вас за ухо, как паршивого щенка. А вы, склонивши голову, жалко висите на своём ухе, даже не касаясь земли. Вы, который столько мечтал о той торжественной, волнующей минуте, когда откроется дверь. Она станет на пороге, и вздрогнут от радостного удивления густые ресницы, и засияют очи, и вспыхнут румянцем щёки. И она скажет: «Ой!», а потом: «Ах!», а потом «Здравствуй, здравствуй! Это ты? Как я рада!» И всё будет так прекрасно…
А вместо этого…
Как выстреленные из пушки, мы прогрохотали по лестнице вниз, выскочили во двор, потом на улицу и целый квартал бежали что есть духу, не оглядываясь. И только когда убедились, что за нами никто не гонится, отдуваясь, перешли на шаг.
Мы шли не разбирая дороги, шли и молчали.
Из Явиных глаз бежали слёзы. Он морщился и отворачивал от меня лицо. Но я всё понимал. Это просто механически… Просто ухо каким-то образом связано с тем органом, который вырабатывает слёзы. И если ухо сильно покрутить, то слёзы потекут сами собой. И это не означает, что человек плачет. Ява никогда не плакал!
Ухо у Явы вспухло, увеличилось вдвое и пылало, как мак.
Конечно, с таким ухом снова пробиваться на свидание нечего было и думать.
Мы хорошо понимали, что случилось. Произошло ужасное недоразумение: видно, какой-то шалопут развлекался тем, что звонил в квартиры и убегал. А мужчина, случайно подойдя и заметив нашу мельтешню возле дверей после того, как мы позвонили, решил, что мы хулиганим. Мы понимали, что произошла ошибка, но нам от этого легче не было. Особенно Яве. И не столько из-за уха, сколько оттого, что с Валькой не встретился и теперь, кто знает, встретится ли вообще.
Я боялся, что он во всём будет обвинять меня: ведь если б я сразу позвонил, как он просил, и если б не стал его выпихивать вперёд, может, ничего бы и не было. Но Ява проявил благородство, он ни о чём не говорил, только иногда смахивал слёзы.
Мне хотелось его развеселить, но я долго не мог придумать, как это сделать. Наконец я сказал:
— Эх, подловить бы это хрюкало, из-за которого нам попало, и зазвонить бы ему в ухо так, чтоб у него отпала охота звонить куда не надо, чтоб у него три дня в башке звенело! Тогда бы знал, как шкодить. Эх бы я ему дал!..
Но моё отважное настроение на Яву не подействовало. Я сокрушённо вздохнул.
Мы прошли парками над кручей, перешли через мостик и вышли к кинотеатру «Днипро».
— Во! — радостно воскликнул я, как мореплаватель, который увидел землю — Давай в кино сходим! Тётя же нам специально денег на это дала Айда!
Но Ява, отвернувшись, угрюмо буркнул:
— Не хочу!
— Ну и зря, — сказал я. — Чем красоваться с таким, ухом на людях, лучше часа полтора посидеть в темноте в кино А за это время ухо станет нормальным.
Всё так же не глядя на меня, Ява буркнул:
— Идём!
Я мигом бросился в кассу за билетами…
Смотрели мы «Семеро смелых» — героический фильм про полярников. В картине всё время безумствовал буран, и герои, обвешанные с головы до ног ледяными сосульками, мужественно хекая, карабкались на ледяные горы, проваливались в снег и тащили друг друга на плечах. Это немного ободрило Яву. Когда мы вышли из кино, у него в глазах уже не было такой безнадёжной грусти и отчаяния, как раньше, хотя ухо ещё имело не очень хороший вид.
Я чувствовал в животе неприятную сосущую пустоту — хотелось есть, и я надеялся, что мы сейчас поедем домой. Но Ява и слышать об этом не хотел — боялся, что тётя начнёт допытываться. Чудило! Легко ведь можно что-нибудь придумать: упал и ушибся, или в переполненном автобусе дверями прищемило, или ещё что-нибудь. Разве мало несчастных случаев может произойти с человеком в таком большом городе, как Киев? Но переубедить Яву я не мог. Мы спустились вниз к Крещатику. У Владимирской горки, там, где павильон «Мороженое», Ява остановился. Осторожно взявшись рукой за ухо, он страдальчески глянул на меня и сказал:
— Если холодное приложить, может, и полегчало бы… А? Как думаешь?
Я потрогал у себя на груди и пожал плечами. Я знал, на что он намекает. Тёткины деньги мы уже истратили на кино. Но у нас ещё были деньги. У меня на груди в потайном кармане в подкладке лежала трёшка. Мы копили её целых полгода и возлагали на неё большие надежды. Договорились тратить её только на что-нибудь уж очень интересное или на запретные удовольствия, на которые денег тётя не даст, — на полёт над Киевом на вертолёте или на фильм, на который дети до 16 лет не допускаются… А из-за того, что характер у Явы не такой серьёзный, как у меня, и он может ухнуть эту трёшку за полчаса, мы решили, что храниться она будет у меня и тратить её будем только с общего согласия.
И вот Ява намекает, чтобы взять из трёшки на мороженое. Мороженого и мне хочется, но мы ведь не на мороженое её берегли… А Ява сегодня пострадал, вон как за ухо держится! И глаза у него, как у цуцика, которому прищемили хвост. Я вздыхаю и решительно направляюсь к павильону. Ява за мной. Садимся за столик и заказываем по сто граммов самого дешёвого — сливочного. Подумаешь, тринадцать копеек порция! Не обеднеем…
Мы едим сосредоточенно, причмокивая и облизывая ложечки. Время от времени Ява прикладывает холодную ложечку к уху. Но что такое сто граммов! Через три минуты мы уже сидим перед начисто вылизанными чашечками, в которых, как в зеркале, отражаются наши поникшие носы. Ява печально щупает своё ухо. Ухо требует жертв. Я облизываю сладкие губы и с отчаянной решимостью (как с моста в воду) заказываю две порции пломбира.
Ох и вкусное же мороженое в Киеве, ох и вкусное!!!
Вы думаете, на пломбире Явино ухо успокоилось? Ничего подобного. После пломбира было шоколадное, потом фруктово-ягодное, потом ореховое. И к каждой порции прибавьте ещё по стакану газировки с сиропом. Дорого обошлось нам Явино ухо! Разошлась вся наша трёшка. Остались жалкие копейки. Я чуть не плакал, когда расплачивался.
Мы вышли из павильона пошатываясь.
Потом целых полчаса сидели на лавочке у павильона и молчали. Блаженствовали. Вот если бы каждый день обедать мороженым! И завтракать мороженым, и ужинать!
Вдруг Ява посмотрел налево и сказал:
— Ты думаешь, что там такое?
— «Чёртово колесо», — говорю.
— Так чего же мы сидим?
— Идём.
— А деньги у нас есть?
— Да на это ещё найдётся.
Уж на что, на что, а на «чёртово колесо» я и последнего не пожалею! Это же мне просто необходимо. Ведь я же собираюсь в лётчики…
Мы как раз вовремя подоспели. Последняя кабина была свободна. Только мы сели, колесо тронулось. И-их ты! Ух и здорово!
Поднимаемся-поднимаемся-поднимаемся… И всё у тебя внутри уходит вниз. А потом опускаемся-опускаемся-опускаемся… И всё у тебя внутри уходит вверх. Ну прямо как на самолёте! Вверх — как высоту набираешь. Вниз — как на посадку идёшь. (Я же всё-таки летал — что вы думали! — на «кукурузнике» сельхозавиации, который наши поля опрыскивал.)
Да ещё стоит колесо на высокой круче над Днепром. И видно с него далеко-далеко, как с самолёта. Внизу Подол, и Днепр, и ширь Левобережья, которое до самого горизонта простёрлось. А вон Труханов остров… Пляж. Ну и людей же там! Песка даже не видно. И ступить-то, наверно, некуда. Как они там не раздавят друг друга! Ого! А это что такое, между деревьев?.. Держите меня! Да это… парашютная вышка! Ну точно! Она!
Вот бы мне с этой вышки прыгнуть! Мне просто нельзя не прыгнуть. Лётчику с парашютом прыгать — всё равно что моряку плавать.
— Явочка! — говорю. — Видишь вон ту вышку? Давай с неё прыгнем!
— Давай! А что? — сразу соглашается Ява. Он хоть и не собирается в лётчики, но с чего-нибудь прыгнуть, куда-нибудь кинуться или выкинуть какую-нибудь штуку он всегда «за»!
— Выдумали какой-то флигель-мигель. Только с панталыку сбивают, — притворно сердясь, бурчал повеселевший Ява.
И в самом деле, во дворе стоял точно такой же, как и с улицы, большой шестиэтажный дом. И что его флигелем назвали?!
Когда мы входили в парадное, я заметил, как Ява, проходя мимо старинных стеклянных дверей, на миг задержался, глянул на своё отражение в стекле и пригладил рукой чуб. Я сделал вид, что не вижу.
На третьем этаже мы легко отыскали двадцать пятую квартиру. На дверях несколько кнопок от электрических звонков — наверно, в квартире много соседей. На лестнице полутемно, и мы встаём на цыпочки, чтобы прочесть надписи под кнопками. Вот… «Малиновским звонить один раз»! Это и есть. Валькина фамилия Малиновская. Точно.
— Звони, — шепчет Ява.
— Ты звони, — шепчу я и неизвестно отчего чувствую холодок в животе.
— Да позвони! Ну ты же выше, тебе удобней, — хитрит Ява.
— Тебе адрес давали — ты и звони! — не сдаюсь я.
— А ну тебя! — сердито шепчет Ява и решительно нажимает на кнопку. За дверями дребезжит звонок.
Ява отскакивает и прячется за мою спину. А мне очень надо! Я тоже отскакиваю в сторону и стараюсь выпихнуть Яву вперёд.
И тут случилось что-то невероятное. Из-за выступа стены, как призрак, вынырнул кто-то огромный и здоровенной ручищей схватил Яву за ухо. В то же мгновение хриплый голос так загремел на всю лестницу, что эхо вприпрыжку поскакало вниз по ступенькам.
— Ага! Попался! Попался наконец!
Не говорю уж про Яву, которого трепали за ухо, я и сам-то от неожиданности прирос к месту и не мог шевельнуться. А грозный голос продолжал греметь:
— Так вот кто хулиганит! Вот кто звонит и убегает!.. А бедная бабушка должна бить старые ноги, попусту выходить открывать?! Вот мы сейчас с вами поговорим!
И тут же из-за дверей послышался звонкий Валькин голос:
— Кто там?
Ой-ой-ой! Я бросил на Яву панический взгляд. Ява собрал все силы и так отчаянно рванулся, что даже если бы ему пришлось оставить ухо в дядькиной руке, он всё равно бы вырвался Да что ухо! В тот момент Ява готов был отдать полголовы, даже полтуловища, только бы вырваться, убежать хоть с тем, что останется, подальше от Валькиных глаз.
Да вы сами подумайте: в первую минуту свидания, которого вы так ждали, ваша Валечка видит (боже ты мой!), что какой-то здоровенный громила держит вас за ухо, как паршивого щенка. А вы, склонивши голову, жалко висите на своём ухе, даже не касаясь земли. Вы, который столько мечтал о той торжественной, волнующей минуте, когда откроется дверь. Она станет на пороге, и вздрогнут от радостного удивления густые ресницы, и засияют очи, и вспыхнут румянцем щёки. И она скажет: «Ой!», а потом: «Ах!», а потом «Здравствуй, здравствуй! Это ты? Как я рада!» И всё будет так прекрасно…
А вместо этого…
Как выстреленные из пушки, мы прогрохотали по лестнице вниз, выскочили во двор, потом на улицу и целый квартал бежали что есть духу, не оглядываясь. И только когда убедились, что за нами никто не гонится, отдуваясь, перешли на шаг.
Мы шли не разбирая дороги, шли и молчали.
Из Явиных глаз бежали слёзы. Он морщился и отворачивал от меня лицо. Но я всё понимал. Это просто механически… Просто ухо каким-то образом связано с тем органом, который вырабатывает слёзы. И если ухо сильно покрутить, то слёзы потекут сами собой. И это не означает, что человек плачет. Ява никогда не плакал!
Ухо у Явы вспухло, увеличилось вдвое и пылало, как мак.
Конечно, с таким ухом снова пробиваться на свидание нечего было и думать.
Мы хорошо понимали, что случилось. Произошло ужасное недоразумение: видно, какой-то шалопут развлекался тем, что звонил в квартиры и убегал. А мужчина, случайно подойдя и заметив нашу мельтешню возле дверей после того, как мы позвонили, решил, что мы хулиганим. Мы понимали, что произошла ошибка, но нам от этого легче не было. Особенно Яве. И не столько из-за уха, сколько оттого, что с Валькой не встретился и теперь, кто знает, встретится ли вообще.
Я боялся, что он во всём будет обвинять меня: ведь если б я сразу позвонил, как он просил, и если б не стал его выпихивать вперёд, может, ничего бы и не было. Но Ява проявил благородство, он ни о чём не говорил, только иногда смахивал слёзы.
Мне хотелось его развеселить, но я долго не мог придумать, как это сделать. Наконец я сказал:
— Эх, подловить бы это хрюкало, из-за которого нам попало, и зазвонить бы ему в ухо так, чтоб у него отпала охота звонить куда не надо, чтоб у него три дня в башке звенело! Тогда бы знал, как шкодить. Эх бы я ему дал!..
Но моё отважное настроение на Яву не подействовало. Я сокрушённо вздохнул.
Мы прошли парками над кручей, перешли через мостик и вышли к кинотеатру «Днипро».
— Во! — радостно воскликнул я, как мореплаватель, который увидел землю — Давай в кино сходим! Тётя же нам специально денег на это дала Айда!
Но Ява, отвернувшись, угрюмо буркнул:
— Не хочу!
— Ну и зря, — сказал я. — Чем красоваться с таким, ухом на людях, лучше часа полтора посидеть в темноте в кино А за это время ухо станет нормальным.
Всё так же не глядя на меня, Ява буркнул:
— Идём!
Я мигом бросился в кассу за билетами…
Смотрели мы «Семеро смелых» — героический фильм про полярников. В картине всё время безумствовал буран, и герои, обвешанные с головы до ног ледяными сосульками, мужественно хекая, карабкались на ледяные горы, проваливались в снег и тащили друг друга на плечах. Это немного ободрило Яву. Когда мы вышли из кино, у него в глазах уже не было такой безнадёжной грусти и отчаяния, как раньше, хотя ухо ещё имело не очень хороший вид.
Я чувствовал в животе неприятную сосущую пустоту — хотелось есть, и я надеялся, что мы сейчас поедем домой. Но Ява и слышать об этом не хотел — боялся, что тётя начнёт допытываться. Чудило! Легко ведь можно что-нибудь придумать: упал и ушибся, или в переполненном автобусе дверями прищемило, или ещё что-нибудь. Разве мало несчастных случаев может произойти с человеком в таком большом городе, как Киев? Но переубедить Яву я не мог. Мы спустились вниз к Крещатику. У Владимирской горки, там, где павильон «Мороженое», Ява остановился. Осторожно взявшись рукой за ухо, он страдальчески глянул на меня и сказал:
— Если холодное приложить, может, и полегчало бы… А? Как думаешь?
Я потрогал у себя на груди и пожал плечами. Я знал, на что он намекает. Тёткины деньги мы уже истратили на кино. Но у нас ещё были деньги. У меня на груди в потайном кармане в подкладке лежала трёшка. Мы копили её целых полгода и возлагали на неё большие надежды. Договорились тратить её только на что-нибудь уж очень интересное или на запретные удовольствия, на которые денег тётя не даст, — на полёт над Киевом на вертолёте или на фильм, на который дети до 16 лет не допускаются… А из-за того, что характер у Явы не такой серьёзный, как у меня, и он может ухнуть эту трёшку за полчаса, мы решили, что храниться она будет у меня и тратить её будем только с общего согласия.
И вот Ява намекает, чтобы взять из трёшки на мороженое. Мороженого и мне хочется, но мы ведь не на мороженое её берегли… А Ява сегодня пострадал, вон как за ухо держится! И глаза у него, как у цуцика, которому прищемили хвост. Я вздыхаю и решительно направляюсь к павильону. Ява за мной. Садимся за столик и заказываем по сто граммов самого дешёвого — сливочного. Подумаешь, тринадцать копеек порция! Не обеднеем…
Мы едим сосредоточенно, причмокивая и облизывая ложечки. Время от времени Ява прикладывает холодную ложечку к уху. Но что такое сто граммов! Через три минуты мы уже сидим перед начисто вылизанными чашечками, в которых, как в зеркале, отражаются наши поникшие носы. Ява печально щупает своё ухо. Ухо требует жертв. Я облизываю сладкие губы и с отчаянной решимостью (как с моста в воду) заказываю две порции пломбира.
Ох и вкусное же мороженое в Киеве, ох и вкусное!!!
Вы думаете, на пломбире Явино ухо успокоилось? Ничего подобного. После пломбира было шоколадное, потом фруктово-ягодное, потом ореховое. И к каждой порции прибавьте ещё по стакану газировки с сиропом. Дорого обошлось нам Явино ухо! Разошлась вся наша трёшка. Остались жалкие копейки. Я чуть не плакал, когда расплачивался.
Мы вышли из павильона пошатываясь.
Потом целых полчаса сидели на лавочке у павильона и молчали. Блаженствовали. Вот если бы каждый день обедать мороженым! И завтракать мороженым, и ужинать!
Вдруг Ява посмотрел налево и сказал:
— Ты думаешь, что там такое?
— «Чёртово колесо», — говорю.
— Так чего же мы сидим?
— Идём.
— А деньги у нас есть?
— Да на это ещё найдётся.
Уж на что, на что, а на «чёртово колесо» я и последнего не пожалею! Это же мне просто необходимо. Ведь я же собираюсь в лётчики…
Мы как раз вовремя подоспели. Последняя кабина была свободна. Только мы сели, колесо тронулось. И-их ты! Ух и здорово!
Поднимаемся-поднимаемся-поднимаемся… И всё у тебя внутри уходит вниз. А потом опускаемся-опускаемся-опускаемся… И всё у тебя внутри уходит вверх. Ну прямо как на самолёте! Вверх — как высоту набираешь. Вниз — как на посадку идёшь. (Я же всё-таки летал — что вы думали! — на «кукурузнике» сельхозавиации, который наши поля опрыскивал.)
Да ещё стоит колесо на высокой круче над Днепром. И видно с него далеко-далеко, как с самолёта. Внизу Подол, и Днепр, и ширь Левобережья, которое до самого горизонта простёрлось. А вон Труханов остров… Пляж. Ну и людей же там! Песка даже не видно. И ступить-то, наверно, некуда. Как они там не раздавят друг друга! Ого! А это что такое, между деревьев?.. Держите меня! Да это… парашютная вышка! Ну точно! Она!
Вот бы мне с этой вышки прыгнуть! Мне просто нельзя не прыгнуть. Лётчику с парашютом прыгать — всё равно что моряку плавать.
— Явочка! — говорю. — Видишь вон ту вышку? Давай с неё прыгнем!
— Давай! А что? — сразу соглашается Ява. Он хоть и не собирается в лётчики, но с чего-нибудь прыгнуть, куда-нибудь кинуться или выкинуть какую-нибудь штуку он всегда «за»!
Глава IV. Пляж. Карусели. Утопленник. Незнакомец из тринадцатой квартиры.
И вот мы бежим по лестнице из «Городка развлечений» вниз к набережной. Хорошая лестница. Только слишком длинная. Хоть и вниз бежишь, а всё равно запыхиваешься!
— Чего бежать? Не успеем, что ли? — говорю, а сам думаю: «Нужно силы для прыжка беречь. Кто знает, как оно там будет? Всё-таки первый раз!» Сбавили мы скорость. Пошли шагом.
Внизу не то ворота, не то беседка — что за штука? И на ней огромная колонна с какой-то бабалухой на конце.
— Постой, — говорит Ява. — Тут что-то написано. Ява любит читать всякие исторические и мемориальные надписи. Подходим. К стене прикреплена мраморная дощечка:
Надпись на мемориальной доске была не единственной. Кроме неё, ещё было много надписей. Но уже от руки и значительно более позднего происхождения. Всё «Магдебургское право» было густо исписано довольно-таки однотипными формулами: «Коля + Оля = любовь», «Вася + Тася = любовь», «Юра + Нюра = любовь» и т. д.
А один какой-то намалевал во-о-от такими буквищами свою формулу, аж метра на три от земли: «Жека + Лёха = любовь». Наверно, ему пришлось принести для этого из дому стремянку. Ведь не могло же у него быть такое длинное тело!
По-человечески его, должно быть, звали Алёша, а её Женя; писал он по-русски и не знал, дурачок, что по-украински «леха» — «свинья». И вышло, что он сам себя обозвал свиньёй.
То, что никто из них не имел пятёрки по чистописанию, было сразу видно — таких кривулей они навыводили. И ещё было ясно, что друг друга они, может, и любили, но больше не любили никого, потому что так испоганили памятник — смотреть тошно.
— И зачем только их грамоте учили! — с чувством сказал Ява.
«Смотри ты, какой правильный! А не ты ли, дорогой Явочка, писал мелом на сарае за школой разные лозунги против завуча Саввы Кононовича?» — подумал я. Но сказать не сказал. Ведь и сам я был грешен: писал на заборе всякие глупости. А ведь это вон как нехорошо. Больше не буду!
Исполненные благородных чувств, мы направились к пешеходному мосту, что ведёт на Труханов остров. По мосту непрерывным потоком шли люди. Куда ж это они? Там ведь и так ни стать, ни сесть… Ох, не иначе, как раздавят там кого-нибудь сегодня. Не иначе, как будут жертвы!
Жертвы… Чем ближе мы подходим к парашютной вышке, тем сильнее шевелится в моей груди что-то паршивое-препаршивое, скользкое и холодное. Высока всё-таки, холера!.. Это тебе не ива, с которой мы в речку ныряем. Если не раскроется парашют, то только — ляп! — и квакнешь…
Интересно, бывает так, что не раскрывается парашют на парашютной вышке?.. Бывают ли там несчастные случаи? И жертвы…
Мы перешли мост, свернули влево, к вышке. Интересно, о чём сейчас думает Ява? Что-то очень уж бодро он идёт, очень уж бодро. Так серьёзные люди не ходят в первый раз с парашютом прыгать.
Приглядываюсь я к парашютной вышке. Что-то не видно, чтобы кто-то с неё прыгал. Может, уже сегодня была какая-то жертва… А мы, два дурака, идём…
Умные люди вон в пинг-понг играют, в настольный теннис — совсем безопасная игра, полностью гарантирует жизнь. Стоит двадцать столов, и белые пластмассовые шарики так и скачут по ним, как пузыри во время дождя…
А вот и парашютная вышка. Ты смотри — нет ничего. И парашюта не видно. А канат, на котором он должен висеть, заброшен куда-то наверх.
Недалеко от вышки сидел под деревом какой-то полуголый пожилой дяденька в парусиновых брюках. Уже то, что Он был не в трусах, а в брюках, заставило меня подумать, что это кто-то из администрации.
— Чего бежать? Не успеем, что ли? — говорю, а сам думаю: «Нужно силы для прыжка беречь. Кто знает, как оно там будет? Всё-таки первый раз!» Сбавили мы скорость. Пошли шагом.
Внизу не то ворота, не то беседка — что за штука? И на ней огромная колонна с какой-то бабалухой на конце.
— Постой, — говорит Ява. — Тут что-то написано. Ява любит читать всякие исторические и мемориальные надписи. Подходим. К стене прикреплена мраморная дощечка:
Вот никогда бы не подумал, что это памятник! Ведь памятник — это или конный или пеший, но всегда какой-нибудь герой… полководец или гений. А тут какое-то Магдебургское право! Ну и ну!..ПАМЯТНИК
В ЗНАК ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ КИЕВУ МАГДЕБУРГСКОГО ПРАВА
Сооружён в 1802 году Архитектор А. И. МЕЛЕНСКИЙ.
Надпись на мемориальной доске была не единственной. Кроме неё, ещё было много надписей. Но уже от руки и значительно более позднего происхождения. Всё «Магдебургское право» было густо исписано довольно-таки однотипными формулами: «Коля + Оля = любовь», «Вася + Тася = любовь», «Юра + Нюра = любовь» и т. д.
А один какой-то намалевал во-о-от такими буквищами свою формулу, аж метра на три от земли: «Жека + Лёха = любовь». Наверно, ему пришлось принести для этого из дому стремянку. Ведь не могло же у него быть такое длинное тело!
По-человечески его, должно быть, звали Алёша, а её Женя; писал он по-русски и не знал, дурачок, что по-украински «леха» — «свинья». И вышло, что он сам себя обозвал свиньёй.
То, что никто из них не имел пятёрки по чистописанию, было сразу видно — таких кривулей они навыводили. И ещё было ясно, что друг друга они, может, и любили, но больше не любили никого, потому что так испоганили памятник — смотреть тошно.
— И зачем только их грамоте учили! — с чувством сказал Ява.
«Смотри ты, какой правильный! А не ты ли, дорогой Явочка, писал мелом на сарае за школой разные лозунги против завуча Саввы Кононовича?» — подумал я. Но сказать не сказал. Ведь и сам я был грешен: писал на заборе всякие глупости. А ведь это вон как нехорошо. Больше не буду!
Исполненные благородных чувств, мы направились к пешеходному мосту, что ведёт на Труханов остров. По мосту непрерывным потоком шли люди. Куда ж это они? Там ведь и так ни стать, ни сесть… Ох, не иначе, как раздавят там кого-нибудь сегодня. Не иначе, как будут жертвы!
Жертвы… Чем ближе мы подходим к парашютной вышке, тем сильнее шевелится в моей груди что-то паршивое-препаршивое, скользкое и холодное. Высока всё-таки, холера!.. Это тебе не ива, с которой мы в речку ныряем. Если не раскроется парашют, то только — ляп! — и квакнешь…
Интересно, бывает так, что не раскрывается парашют на парашютной вышке?.. Бывают ли там несчастные случаи? И жертвы…
Мы перешли мост, свернули влево, к вышке. Интересно, о чём сейчас думает Ява? Что-то очень уж бодро он идёт, очень уж бодро. Так серьёзные люди не ходят в первый раз с парашютом прыгать.
Приглядываюсь я к парашютной вышке. Что-то не видно, чтобы кто-то с неё прыгал. Может, уже сегодня была какая-то жертва… А мы, два дурака, идём…
Умные люди вон в пинг-понг играют, в настольный теннис — совсем безопасная игра, полностью гарантирует жизнь. Стоит двадцать столов, и белые пластмассовые шарики так и скачут по ним, как пузыри во время дождя…
А вот и парашютная вышка. Ты смотри — нет ничего. И парашюта не видно. А канат, на котором он должен висеть, заброшен куда-то наверх.
Недалеко от вышки сидел под деревом какой-то полуголый пожилой дяденька в парусиновых брюках. Уже то, что Он был не в трусах, а в брюках, заставило меня подумать, что это кто-то из администрации.