Нестайко Всеволод Зиновьевич. Пятёрка с хвостиком

   Все, как по команде, повернули головы и посмотрели на Ромку. Ромка густо-густо покраснел и опустил глаза... Домой расходились молча.
   Никто не сказал Ромке ни слова.
   На следующий день Гришка Гонобобель впервые в жизни вымыл после себя тарелку.
   * * *
   А ещё через день Ромка получил пятёрку с хвостиком. Это было совсем недавно.
   То была самая последняя пятёрка с хвостиком. Свеженькая, ещё даже тёплая.
   Но когда пионерский актив подошёл к Ромке и поставил, как говорится, вопрос ребром, Ромка только усмехнулся и сказал:
   - Девчонки, я вас очень уважаю, но... Мне кажется, не там вы ищете. Не туда смотрите. Людей не знаете, дорогие руководители. Я бы на вашем месте обратил пристальное внимание... ну хотя бы... хотя бы на Толю Красиловского.
   Актив переглянулся.
   - Ой! Правильно! - сказала Тина Ярёменко, звеньевая первого звена.
   Толя Красиловский был в её звене.
   ТОЛЯ КРАСИЛОВСКИЙ
   Толя посмотрел в окно и вздохнул.
   Из подъезда вышли и направились к воротам Люся Гулина и Богдан Цыпочка. У обоих через плечо были переброшены коньки. Гулину вела за руку мама, Цыпочку бабушка.
   "На фигурное катание потопали, - хмыкнул Толя. - Тоже ещё - фигуристы! Цыпочка! В детском саду был недотёпа из недотёп. Не то что ходить, стоять по-человечески не умел. Всё время шлёпался на землю. Штаны сзади всегда грязные были. А теперь ишь, фигурист!"
   Не прошло и минуты, двери подъезда снова отворились и вышел Гена Степовецкий, которого ещё с детского сада называли не иначе как Крокодил Гена. Крокодила Гену вела за руку старшая сестра, девятиклассница Марина. И он, и она несли яркие полиэтиленовые кульки.
   "В бассейн похромали, - опять хмыкнул Толя. - В чемпионы рвутся!
   Кроль, брасс, баттерфляй..."
   Не успел он всё это подумать, как вслед за Геной и Мариной из подъезда вышел Алик Ивасюта. Его вела за руку мама - высокая пышноволосая красавица в синем вельветовом платье с блестящими пуговицами. Алик нёс папку с нотами, а мама - скрипку в футляре.
   "О! И этот на свою музыку намылился, - в третий раз хмыкнул Толя. Будущий Паганини!" Так говорят про него мама и три тётки, которые живут все вместе в одной здоровенной квартире на пятом этаже. Вот именно - Паганини! Наталочка Приходько, живущая на одной площадке с Ивасютами, говорила, вроде бы её папа сказал, что когда Алик пиликает на скрипке, у него начинают болеть зубы. Толя хмыкнул в четвёртый раз. И тут же вздохнул. "Ну, чего ты?!-сказал он сам себе. - Чего ты хмыкаешь?! Расхмыкался! Признайся, что ты просто завидуешь им... Ничтожество! Никудышник!"
   Ему стало больно. Несколько дней назад та же Наталочка Приходько, которая учит сразу три языка - английский, французский и немецкий, - и которая с недавних пор стала не Наталочка, а Натали (с ударением на последнем слоге, потому что именно так произносится по-французски её имя), так вот, эта самая Натали Приходько сказала, что её мама сказала, что воспитанием детей надо заниматься как можно с более раннего возраста, что если не выявить вовремя способностей, то даже из самого способного ребёнка ничего не выйдет, а вырастет просто никудышник, ничтожество.
   Ничтожество! Толя тогда же посмотрел в словарь - что это такое.
   "Ничтожество - ничтожный, мелкий человек". Мелкий...
   Толя вздохнул.
   Ещё совсем недавно было так хорошо! Все они ходили в детский сад.
   Вместе играли. Было весело. Люся Гулина и Богдан Цыпочка были обыкновенные себе Люська и Богдан, которых можно было стукнуть по спине, бегая в горелки. И Алик Паганини не знал, где у скрипки смычок, а где всё остальное. А Натали Приходько не то что на трёх иностранных - на родном украинском языке двух слов слепить была не в состоянии.
   Но только пошли они в школу - и началось! Родители словно головы потеряли. Словно наперегонки бросились - как бы к самому выдающемуся, самому модному делу своего ребёнка приспособить. И растащила судьба Толиных друзей от него за какой-нибудь месяц. То, бывало, каждый вечер во дворе носятся дотемна, во что-то играют, бегают, визжат так, что пенсионеры, забивающие на детской площадке "козла", передёргиваются нервно. А теперь... Натали Приходько иностранные слова зубрит. Алик Паганини гаммы смычком выпиливает. Цыпочка и Гулина кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне мокнет. Лишь Толя один как палец слоняется, ничтожество...
   Может быть, и он бы не хуже других и на льду кренделя выписывал, и в бассейне плескался, и слова иностранные зубрил. Да... некому его водить. Родители его лекторы общества "Знание", в разъездах всё время. А бабушка Марыля хворая ("обезножела", как сама говорит). Не столько она его, сколько он её досматривает. И в магазины бегает, и в дом приносит. И вообще всё, что надо, делает. Хорошо, что она хоть обед варит да по хозяйству, прихрамывая, справляется.
   Впрочем, если бы бабушка Марыля и не "обезножела", а была бойкая, как Цыпочкина, кто знает, водила бы она его по тем бассейнам и каткам или нет. Как-то у них в семье не принято было его водить. Даже в детский сад он всегда сам топал. Благо что недалеко, полквартала всего, и улицу переходить не надо.
   Он уже думал: может, самому куда-нибудь записаться и ходить. Но так и не отважился. Ещё те дяди и тёти в секциях на смех поднимут: чего, мол, такой шпингалет приполз, порядка не знаешь, что ли? И не запишут. Только стыда наберёшься. И почему он был так уверен, что не хуже других и на льду, и в бассейне, и слова иностранные... А может, как раз и не вышло бы ничего! В позапрошлом году, когда с родителями в Евпатории на море был, как он испугался, соскользнув с папиной спины на глубоком месте... Думал, что всё, конец. Воды сразу нахлебался. И потом три дня в море боялся заходить. А на скрипке так точно не смог бы. Это же как минимум слух нужно иметь. А у них в семье- ни у папы, ни у мамы, ни у бабушки Марыли. Откуда ж у него возьмётся? Вот и выходит, что настоящее он ничтожество.
   Толя снова вздохнул.
   Уроки уже давно сделаны. Читать и писать он ещё в детском саду научился, теперь эти уроки ему раз плюнуть. Что же делать, чем заняться?
   - Пойди, радость моя, погуляй! - словно прочитав его мысли, крикнула из кухни бабушка Марыля. - Гляди, погода какая! Последние денёчки. Скоро дожди начнутся. Пойди, мой дорогой, пойди...
   И Толя без особого желания, просто чтобы не спорить с бабушкой, надел курточку и, хлопнув дверью, вышел из дому.
   На детской площадке играли дети. Но одни были младше Толи, другие старше ни с теми, ни с другими он, как говорится, не "контачил". И даже не глянул в ту сторону. А пошёл на задний двор, где стоял старый, покосившийся двухэтажный дом с выбитыми стёклами. Людей из него давно выселили, собирались снести, но почему-то не сносили. И он стоял, неудержимо привлекая вечной тайной покинутого жилья. По комнатам гулял ветер, вороша на полу обрывки каких-то старых газет и бумаг. На стенах таинственно шуршали ободранные обои и время от времени со звоном хлопала сорванная с петель форточка.
   Детям категорически запрещалось даже подходить к этому дому, но как же здорово играть тут в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников! Они прозвали его "старым замком". Сколько незабываемых часов провела тут их компания в то последнее лето перед школой! Эх, жаль, что они все теперь так заняты. Здорово было бы, если бы...
   И вдруг Толя вспомнил, что сегодня на большой перемене Натали Приходько говорила, будто она вчера вечером слышала, как в подвале "старого замка" что-то мяукало. Посмотреть бы, но... ей же идти на французский, а потом на английский, не говоря уже про немецкий. Люся Гулина заахала и сказала, что ей, к сожалению, тоже надо на фигурное. "Подумаешь, мяукало,-сказал Крокодил Гена. - Помяукало-помяукало и перестало" - "Нет, надо бы, конечно, посмотреть: может, котёнок?.." - сказал Алик Паганини. Однако больше никто ничего не сказал, потому как переменка кончилась.
   Толя подошел к "старому замку" и прислушался.
   Тихо.
   "Крокодил Гена был-таки, наверное, прав, - подумал он. Помяукало-помяукало и перестало". Но на всякий случай позвал:
   - Кис-кис-кис!
   И вдруг откуда-то снизу, из-под лестницы, послышалось слабое приглушённое мяукание. Узкая деревянная лестница на второй этаж начиналась сразу у дверей. За лестницей чернел большой квадратный вход в подвал. Крышка была оторвана и лежала в стороне.
   Толя приблизился к чёрному квадрату и снова позвал:
   - Кис-кис-кис!
   В ответ - жалобное, отчаянное, поспешное:
   - Мяу-мяуу-мяу!.. Мяу! Мяууу...
   Так мяукают, только взывая о помощи. Наверное, это был котёнок - такое слабое и бессильное было мяукание.
   Толя наклонился.
   Из подвала дохнул на него мокрый, гнилой холод. Где-то глубоко внизу, в чёрной, непроницаемой темноте, светились два маленьких зелёных глаза. Толя вздрогнул и отшатнулся. Котёнок, видимо, почувствовал его испуг и мяукнул коротко и безнадёжно:
   - Мяу!
   "Эх, ты! Он второй день в холодном сыром подвале пропадает, выбраться не может, а ты - боишься. В самом деле - ничтожество ты!
   Никудышный!"
   Будто не сам он себе, а кто-то благородный и мужественный говорил ему эти слова. Но как побороть, пересилить скользкий, холодный страх, который от живота расползается по всему телу и делает его немощным и бессильным? Как?
   Тут никто не поможет. Никто. Только ты сам.
   Котёнок снова мяукнул.
   - Погоди! Я сейчас, сейчас... - дрожащим голосом тихо проговорил Толя и вялыми, непослушными ногами сделал шаг вперёд. Он видел только две первых ступеньки. И ступил на них. Шаг... ещё шаг... ещё...
   - Ай!
   Он не успел даже испугаться.
   Он испугался, когда уже лежал внизу.
   Хорошо, что под лестницей в подвале была куча тряпья - мешков, старых одеял и ещё какого-то барахла. Толя мягко упал на эту кучу и даже не ушибся.
   Он взглянул вверх и увидел: лестницы в подвал не было, все ступеньки, кроме тех двух, вверху, были сломаны, выбиты. И тут Толя похолодел. Словно не на мягком тряпье он лежал, а на холодной льдине, в которую вмёрзло его тело.
   Глаза постепенно привыкли к темноте. Он уже различал какие-то диковинные предметы. Странная лодка выплывает кормой из мрака (поломанная деревянная кровать), а на ней что-то рогатое (старый велосипед), а с другой стороны невообразимая гора поломанных стульев, сундуков и ещё чего-то совсем уже в темноте непонятного и неразличимого...
   Он ахнул и отдёрнул руку - она натолкнулась на что-то живое и дрожащее.
   - Мяу! - виновато мяукнул котёнок.
   Толя осторожно протянул руку и привлёк котёнка к себе. Котёнок был не такой уж и маленький - среднего, а то и старшего кошачьего возраста. Но страшно худой, сплошные рёбра.
   - Как же ты попал сюда? Котёнок замурлыкал, изгибая спину.
   - Что же нам теперь делать? Как вылезти? А ну, постой...
   Он старался на ощупь в темноте найти что-нибудь такое, что можно было бы подставить под лестницу и выкарабкаться. Но вскоре убедился, что ничего из этого не выйдет: до уцелевших ступенек было очень высоко.
   Новая волна отчаяния охватила его.
   Ну что он за неудачник такой!
   Цыпочка с Гулиной где-то сейчас во Дворце спорта кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне баттерфляем, как бабочка, порхает. Алик Паганини какую-то рапсодию смычком вышивает. А он, ничтожество, в подвале... Они людьми станут. Фигуристами, чемпионами, лауреатами. Их по телевизору показывать будут. А он... хотел котёнка вытащить, да и то... Самого теперь вытаскивать нужно.
   Толя не выдержал и заплакал.
   Он редко плакал. И сейчас, плача, сам себя убеждал, что плачет не потому, что ему страшно, а потому, что ему жаль бабушку Марылю. Как же она, бедная, будет переживать, как будет волноваться, когда он не придёт домой!
   Наверху послышались шаги.
   Толя встрепенулся, хотел уже позвать на помощь, но в последний миг испугался, что это же его могут поднять на смех ("Провалился, никудышник!"), но и не крикнуть уже было невозможно (полная грудь воздуха), и, сам не зная, как это у него вышло, он громко... мяукнул:
   - Мяу!
   Сверху ослепительно сверкнул свет электрического фонарика. Донёсся удивлённый голос:
   - О! А ты как тут очутился?!
   Отец Алика Паганини, Захар Власович Ивасюта, был самый высокий у них во дворе-два метра пять сантиметров. Ему не нужны были никакие лестницы. Он просто соскочил в подвал. Взял Толю и котёнка, выставил наверх, потом подтянулся на руках и вылез сам. Всё это заняло не больше чем полминуты.
   - Ишь! - улыбнулся Захар Власович, отряхивая Толю своей большой мягкой рукой. - Я и не подозревал, что ты такой... Герой! Молодец! Сам в тёмный подвал за котёнком полез. Ишь!
   Толя прижал котёнка к груди и глянул исподлобья на Захара Власовича смеётся или нет. Но ни в голосе, ни в глазах не было и тени насмешки. Скорее наоборот.
   Кроме того, что Захар Власович был у них во дворе самый высокий, он был ещё и самый уважаемый. Мастер завода "Арсенал", депутат райсовета, орденоносец, во время праздничных демонстраций он всегда стоял на правительственной трибуне среди знатных людей столицы. Толя не раз видел его по телевизору. А все, кого он видел по телевизору, были для него людьми необычайными.
   Толя опустил голову, чтобы отец Алика не заметил, что он плакал. Тот, кажется, не заметил. Положив руку Толе на плечо, он повторил:
   - Молодец! - Потом перевёл дыхание и сказал: - Не знаю, полез бы мой Паганини или... Не уверен. Хотя он хлопец добрый. Это ж он меня попросил. Котёнок, говорит, в подвале мяукает, наверное, вылезти не может. У меня сегодня отгул. А они па музыку торопились. - Захар Власович скривился:-Эх! Нужна ему эта скрипка... как корове седло! Не станет он музыкантом всё равно. И сам мучается, и... Да разве объяснишь? Они, братец, не догоняют, как теперь говорят. Но их же четверо. Женщины, братец, это... Ивасюта махнул рукой.
   И то, что этот большой уважаемый человек говорил с ним так откровенно, искренне, как со взрослым (даже на жену и её сестёр жаловался), наполнило Толино сердце радостью. И ему вдруг стало жаль Алика Паганини. А он ему так завидовал!..
   И ещё он неожиданно подумал: вот самого же Захара Власовича не водили, наверное, ни в бассейн, ни на музыку, а он...
   И в мире, как в телевизоре, у которого был сперва выключен звук, а потом его вдруг включили, - всё вокруг забурлило радостно и звонкоголосо. На какой-то миг Толе показалось, что на небе вспыхнула радуга. Так бывает, когда сквозь слезы посмотришь на солнце.
   * * *
   Это случилось ещё в первом классе, три с половиной года назад.
   Но все узнали об этом только в прошлом году, в третьем классе. Сам Толя не выдержал, рассказал Ромке, с которым сидел за одной партой.
   А тогда он просил Захара Власовича никому ничего не говорить, даже своему сыну Алику. И Захар Власович слово сдержал - не рассказал.
   Кстати, Алик скрипку свою таки бросил. Во втором классе на музыку он уже не ходил.
   И Богдан Цыпочка фигурное катание бросил. Перешёл было на хоккей, но бросил и хоккей. Мама решила, что хоккей слишком "травматический" вид спорта. И после некоторых шишек и синяков собственноручно вынесли Цыпочку на руках с ледовой площадки. С тех пор он посещает шахматную секцию.
   А вот Люся Гулина фигурным катанием ещё занимается, хотя выдающихся успехов покамест не достигла.
   И Крокодил Гена ходит в бассейн. Хотя тоже чемпионом ещё не стал.
   Наибольших результатов достигла Натали Приходько. Важность и нужность изучения иностранных языков она доказала на практике.
   К ним в школу прибыла однажды делегация немецких пионеров из города Лейпцига, побратима нашего Киева. И Натали Приходько так бойко "шпрехала" с ними по-немецки - четвёртый "А" просто диву давался.
   Толя после этого решил всерьёз взяться за английский. Купил несколько тоненьких книжечек для внеклассного чтения и заставил себя их читать.
   Не без того, что тут помогло и влияние его друга Ромки Лещенко, который, как вы знаете, по-настоящему закалял свой характер. И теперь, в упор посмотрев на звеньевую первого звена Тину Ярёменко, Шурочка сказала:
   - Что же, по-моему, Красиловский - мог!
   Но Толя их уверенность развеял в один миг:
   - Я же тогда болел. Вы что - забыли?
   И Шурочка вспомнила: действительно, в тот день, когда случилось это событие с деньгами, Толи Красиловского в школе не было. Он был болен ангиной. И Шурочка с Тиной ещё ходили его проведывать. И застали там Ромку Лещенко.
   Шурочка посмотрела на Ромку. Ромка улыбался. Он прекрасно всё помнил, но ему хотелось проверить, как относится актив к его другу, что он думает о нём. И теперь Ромка был доволен.
   - Слушайте, - сказала редактор стенгазеты Натали Приходько. - А чего это мы всё время только на мальчишек думаем? Полковник же сказал, что дежурный не разобрал - мальчик или девочка. Почему это не могла бы быть, например... ну, например, Грацианская?
   - Или Миркотан? - подхватила Тая Таранюк.
   АЛЛОЧКА ГРАЦИАНСКАЯ И ЛЮБА МИРКОТАН
   Аллочка Грацианская очень хорошенькая девочка.
   Да что я говорю - хорошенькая. Просто красивая. Не будем бояться этого слова. Создаёт же иногда матушка-природа такое диво. Пышные, чёрные как смоль волосы. И синие-синие глаза. И длинные мохнатые ресницы. И пухленькие розовые губки. И ровненький носик. И ослепительная белозубая улыбка. И ямочки на щеках. Ну просто не к чему придраться.
   Всё красивое.
   И по характеру симпатичная.
   Красивые, как вы знаете, часто бывают заносчивые, капризные, самовлюблённые.
   А Грацианская - ничего подобного. Добрая, воспитанная, щедрая. Всегда поделится и конфетами, и жевательной резинкой, и стерженьками для авторучки. И улыбается всем приветливо. Ни с кем не ссорится, не ругается. Если нужно, и на уроке подскажет, списать даст (она отличница). Одним словом, хорошая девочка, и всё.
   Если среди хлопцев все больше всего любили Кума Цыбулю, то среди девчонок - её, Аллочку Грацианскую.
   И никто не мог понять, почему Люба Миркотан вдруг так невзлюбила её. Люба на Аллочку не могла спокойно смотреть. В глазах у неё всегда была неприязнь и презрение. Иногда казалось, что Люба готова даже ударить Аллочку. Всех это очень удивляло. Девочки не раз спрашивали Любу:
   - Ну почему ты её так не любишь?
   - Не люблю, и всё, - цедила та сквозь зубы.
   - Но почему? Она же такая хорошая девочка. Всем нравится.
   - Всем нравится, а мне не нравится.
   - Без причины?
   - Без причины.
   Девочки только плечами пожимали.
   Один лишь Гришка Гонобобель поддерживал Любу:
   - Чего привязались? Ну, не нравится. Подумаешь! Кому что. Хи-хи!
   Ну тот вообще всех презирал, над всеми хихикал.
   И если бы Люба от природы была девочкой злой, недоброжелательной. А то ведь нет. Она была доброй, приветливой со всеми. Со всеми, кроме Аллочки.
   - Да она просто ревнует, - решила Люська Заречняк, - что Аллочка красивее её.
   Действительно, Люба тоже была хорошенькая, но, конечно, не такая яркая, как Аллочка.
   Кто его знает. Чужая душа, как говорят, потёмки, в чужую душу не влезешь.
   Люба и Аллочка жили в одном дворе. Аллочка - в фасадном доме (том, что выходит на улицу), а Люба - во флигеле (том, что в глубине двора).
   Может, всё-таки что-то между ними было, какая-то ссора. Впрочем, Аллочка клялась девочкам, что никогда в жизни не ссорилась с Любой, никогда не сделала ей ничего плохого, нистолечко. Несколько раз она пробовала откровенно поговорить с Любой, выяснить, как говорится, отношения. Но ничего из этого не вышло.
   - Я к тебе ничего не имею, - презрительно говорила Люба, глядя Аллочке прямо в глаза. -Что ты хочешь? Чтобы я бросилась тебе на шею, как другие? Извини, мне не хочется! - И уходила.
   Аллочка очень переживала из-за такого Любиного отношения, переживала искренне, девочки это видели и сочувствовали ей.
   Аллочка привыкла к ласковому, нежному отношению, привыкла, что её все любят, что ею любуются. Как я уже говорил, её любили все- и родные, и близкие, и знакомые, и малознакомые. Не говоря уже о родителях, о папе и маме.
   Но, наверное, никто так не проявлял своей любви, как баба Надя.
   Баба Надя, или Надежда Сергеевна, жила во флигеле, там, где и Люба Миркотан. Только Люба - на третьем этаже, а Надежда Сергеевна - на первом. Когда-то она работала паспортисткой в домоуправлении, но давно уже была на пенсии. Мужа своего, Григория Ивановича, который работал бухгалтером на заводе "Транссигнал", она похоронила лет десять назад и жила одна (детей у них не было).
   Аллочка знала Надежду Сергеевну с первых дней своей жизни. Собственно говоря, это Аллочка назвала её бабой Надей. Потому что Надежда Сергеевна заменила маленькой Аллочке родную бабушку. Дело в том, что одна родная Аллочкина бабушка, мамина мама, жила в Запорожье со вторым своим мужем. Вторая родная бабушка, папина мама, жила в Одессе с папиной сестрой и её детьми, то есть своими внуками. Приехать они не могли.
   Родители Аллочки работали. Мама, Инна Аркадьевна, преподавала в политехникуме связи. Папа, Борис Иванович, руководил в спорткомитете. Присматривать за Аллочкой было некому.
   В яслях она часто болела.
   Увидев тяжёлое положение Грацианских, Надежда Сергеевна сама предложила свои услуги. Родители не знали, как её благодарить.
   - Ах, Надежда Сергеевна, как мы вам обязаны! Вы наш добрый ангел-хранитель! Что бы мы без вас делали? - не раз говаривали и папа, и особенно мама.
   Родители пробовали предлагать Надежде Сергеевне деньги, но та категорически отказывалась.
   - Она же мне как родная! Я же её так люблю! - говорила Надежда Сергеевна, глядя на Аллочку увлажнёнными глазами.
   Более добрых глаз, более доброго взгляда Аллочка не видела ни у кого. И руки у неё были добрые, мягкие, тёплые, ласковые. Аллочка и сейчас помнит лёгкое прикосновение этих рук. Особенно когда они обнимали её, прижимали к груди. Тогда Аллочка слышала, чувствовала, как бьётся бабы Надино сердце.
   И пахло от бабы Нади очень приятно. Всю жизнь, как она говорила, душилась она одними духами, которые дарил ей когда-то муж и которые назывались так необычно и таинственно - "Манон". Этот особенный, нежно-пряный запах волновал Аллочку. И квартира у бабы Нади была очень уютная. Маленькая, двухкомнатная, заставленная старой мебелью, которой теперь уже ни у кого нет. Чёрный шкаф. Буфет буквой "Н", с двумя тумбочками по бокам и двумя зеркалами между ними. Клеёнчатый диван с высокой спинкой, наверху которой снова-таки было овальное зеркало. Так называемый трильяж - туалетный столик с тройным зеркалом.
   Это обилие зеркал в маленькой квартире делало её больше, просторнее.
   Аллочка любила, когда баба Надя приводила её к себе.
   Особенно нравилось Аллочке рассматривать старые фотографии в большом сером альбоме с фиалками на виньетке. Больше всего привлекали её фотографии бабы Нади в детстве.
   - Ой! Это ты? Ты тоже была пионеркой? Ой, как интересно!
   - А как же! Будьте уверены! "Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка... пионеров идеал..." - напевала баба Надя, и Аллочка звонко смеялась.
   Однако особых чувств у самой бабы Нади фотографии детства почему-то не вызывали. А вот те, где она была сфотографирована со своим мужем, светлооким, русоволосым и стройным, всякий раз оживляли её. Она нежно гладила их своей мягкой рукой и говорила:
   - Вот это мы в Сочи. А это в Никитском ботаническом саду, в Крыму. Видишь, под пальмой. Это в Мисхоре, это в Гурзуфе. А это в Ливадийском дворце. Возле льва. Видишь, там такие львы на лестнице. Мы с Григорием Ивановичем весь Крым, весь Кавказ объездили. Будьте уверены! Мы на месте не сидели. Мы любили путешествовать... - Она вздыхала и медленно проводила рукой по фотографии.
   Она очень любила своего мужа.
   Однажды (Аллочке тогда было уже лет пять с половиной) баба Надя сказала смущённо и виновато:
   - Рыбка моя! Просто не знаю, что и делать. Мне сегодня так надо было бы съездить на кладбище. Сегодня такой день... А родители твои сразу после работы идут в театр, даже домой не заедут. Просто не знаю...
   - Так давай съездим! - не задумываясь, воскликнула Аллочка.- Я ещё никогда не была на кладбище. Мне интересно.
   - Нет. Твои родители будут недовольны. Кладбище - это такое место...
   - А мы им ничего не скажем, - заморгала глазами Аллочка.
   - Так нельзя. Обманывать родителей - это...
   - А мы их не будем обманывать,-лукаво улыбнулась Аллочка.- Если они спросят, мы скажем. А если не спросят, то... Мы не будем обманывать.
   - Солнышко моё, - растрогалась баба Надя. - Ну, ладно! Возьму грех на душу.
   Они довольно долго ехали трамваем, пока доехали до Байкового кладбища. Баба Надя купила цветы, и они пошли по тенистым аллеям мимо многочисленных гранитных и мраморных памятников. В чаще пели птицы, на памятниках качалось солнечное кружево. Было красиво и совсем не страшно.
   - Сегодня ровно пятьдесят лет, как мы познакомились с Григорием Ивановичем,- тихо говорила баба Надя. - Мы всегда отмечали этот день. Он дарил мне цветы. Всегда - розы. И обязательно красные. Будьте уверены! А теперь розы дарю я...
   Мы очень любили друг друга. Я от души желаю тебе, чтобы, когда ты вырастешь, ты встретила такого, как он. Тогда ты будешь счастлива.
   Баба Надя говорила с Аллочкой, как с равной. И Аллочке нравилось это.
   Они подошли к скромному рябенькому памятнику из так называемой "крошки" цемента с обломками мрамора.
   Баба Надя поставила красные розы в литровую банку, потом вынула из сумочки чистый белый платок, аккуратно вытерла овальную фотографию молодого Григория Ивановича, которая была на памятнике, наклонилась и поцеловала её.
   Девочка крепко обняла бабу Надю и всем телом прижалась к ней. А баба Надя благодарно обняла и привлекла к себе Аллочку.