Четыре фамилии и лица были Сергею незнакомы, однако он уже не сомневался, что, если бы ему довелось пообщаться со всеми представителями игнатьевской верхушки, он бы восполнил этот пробел. Если, конечно, никого из них не шлепнули раньше — 47 год все-таки, до смерти Сталина еще шесть лет оставалось… пять с половиной, точнее…
«Не шлепнули их д е д о в, — поправил себя Сергей. — Тут нет ничего сверхъестественного. Просто город уже полвека в руках одного и того же клана. Должности передаются по наследству. Инициалы совпадают, потому что на Руси есть традиция называть внука именем деда. Внешнее сходство не противоречит законам генетики, продажной девки империализма… или это они кибернетику так именовали? не важно… Однако, между дедами та же разница в возрасте, что и между внуками. Два поколения игнатьевских руководителей женились и заводили детей в одном и том же возрасте? Ну а почему бы и нет, собственно, тем паче что я видел только троих…»
Все это, конечно, было бы вполне логично и убедительно, если бы Коржухин не заглянул еще раз в сундук. И не увидел правее от обнажившегося квадрата днища еще одну газету с неправдинским (невсесоюзно-правдинским) шрифтом. В следующий миг легко отделившийся лист был у него в руках.
Сначала ему показалось, что это второй экземпляр той же самой газеты. Та же композиция, та же шапка, та же фотография… Вот только из названия передовицы исчезла фамилия Сталина. А шапка провозглашала здравицу уже не 30-й, а 40-й годовщине.
Фотография тоже несколько отличалась. Чуть иной ракурс, слегка варьируются позы — Дробышев рукой приветствует демонстрантов, Губин наклонил голову к Свинаренко… но, главное, исчез Т.А. Сидорчук — на смену ему пришел К.Г. Пырьев. Остальное, однако, осталось неизменным. Тот же сорокалетний В.В. Березин. Тот же пятидесятилетний Зверев… Те же и там же, как в ремарках старых пьес…
Третья «Игнатьевская правда» была приклеена уже возле правой стенки. «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 50 ГОДОВЩИНА…» «ВЕРНОСТЬ ДЕЛУ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ДОКАЖЕМ…» Подписи под фотографией уже не было, но все они, конечно же, были здесь, стояли в том же порядке, от Пырьева до Губина, ничуть не изменившиеся за минувшие — десять? двадцать? сколько еще?! — лет.
Взгляд Коржухина скользнул по началу дробышевской речи. «Товарищи! Сегодня, в день славного юбилея, все мы, как один…» Разумеется, то же самое он говорил и в 1957, и в 1947. Отдельные слова и фразы менялись в соответствии с требованиями политического момента, но в целом это была одна и та же речь — процентов на 95 она совпадала до буквы. Впрочем, тождественность речей вряд ли чтото могла прибавить к тождественности фотографий.
Внезапно открылась дверь. Сергей, сидевший на полу, испуганно вскинул голову, более чем уверенный, что это Лыткарев — хотя доселе Николай Кондратьевич ни разу не заходил в комнату постояльцев. Но это оказалась Лида. Она остановилась, глядя на разворошенный сундук. Сергей вскочил с газетами в руках и шагнул к ней.
— Что это?! — он протянул ей все три листа, ухватив их за углы одной рукой и тыча другой в фотографии.
Лида молча закрыла за собой дверь.
— Теперь вы все знаете, — сказала она.
— Черт побери, я ничего не знаю! Я знаю только, что люди по стольку не живут!
— Они покойники, — спокойно сказала Лида.
— Их хотят убить? — Сергей, цепляясь за свой здравый рассудок, предпочел истолковать ее слова в том смысле, в котором их используют герои боевиков.
— Кто может их убить, если они уже мертвы? — Лида словно бы говорила о всем известных и даже наскучивших вещах. — Березин застрелился в тридцать восьмом. Зверев умер в сорок третьем. Дробышев
— в пятьдесят первом.
— Бред, — сказал Сергей со всей убежденностью, на которую был способен.
— В большом мире такого не бывает? У нас тоже детей учат в школе, что этого не может быть, хотя все в городе знают, что это есть. Но, наверное, и в большом мире тоже? Вот и Эдгар По пишет… правда, у него много неточностей…
— То, что пишет Эдгар По — байки! Выдумки! Исключительно с целью пощекотать нервы читателя! Там нет ни слова правды!
— Но ведь если бы о вас и о том, что с вами здесь происходит, написали книгу, про нее сказали бы то же самое, — логично возразила Лида.
— Ну хорошо, — Сергей постарался взять себя в руки, прошелся по комнате, вернулся и снова встал перед Лидой, скрестив руки на груди. Газеты он бросил в сундук. — Они — покойники. Примем, как рабочую гипотезу. И каким же образом эти покойники могут ходить и разговаривать?
— Не знаю, я не разбираюсь в черной магии, — ответила Лида тем же тоном, каким ее современницы в Москве или Омске говорят «я не разбираюсь в компьютерах».
— А почему вы вообще считаете, что они — мертвецы? Их что, хоронили? Ну так это могла быть инсценировка…
— Нет, не хоронили. Их смерть держали в тайне, но со временем об этом стало известно…
— Отлично! — к Сергею возвращалась уверенность. — Значит, вы считаете их мертвецами только на основании слухов? Ну и потому, что они не старятся, конечно… — добавил он уже менее уверенным тоном.
— Нет, потому, что они на самом деле мертвы, — терпеливо объяснила девушка. — Они не дышат, у них не бьется сердце…
— И при этом они с аппетитом едят и пьют, — саркастически закончил Коржухин, вспомнив чаепитие в мэрии.
— Они не едят, — возразила Лида.
— Я видел своими глазами, как Дробышев уминал бутерброды.
— Они могут сделать вид, что едят. Они способны жевать и глотать. Но потом эта пища выйдет из них, непереваренная. Они в ней не нуждаются.
Сергей припомнил сцену в мэрии поподробнее. Действительно, мэр не производил впечатления человека, завтракающего с аппетитом. Его челюсть ритмично двигалась вверх-вниз, как у автомата. А Зверев, кажется, и вовсе не притронулся к своим бутербродам.
— Они и вкуса-то не чувствуют, — добавила Лида.
— А чего они еще не чувствуют? — Сергей надеялся подловить ее на каком-нибудь противоречии.
— Боли. И запахов. Зато они видят в темноте — не так хорошо, как днем, но лучше, чем обычные люди. А днем они видят почти так же, как живые, только все краски кажутся им тусклыми. И осязание… тоже как бы тусклое. Как будто сквозь перчатку.
— Откуда вы все это так хорошо знаете? — усмехнулся Коржухин.
— Живя рядом с ними, трудно этого не знать, — печально вздохнула девушка.
— Они сами вам рассказывали?
— Да. Не самые главные из них, конечно…
— А их вообще много?
— Уже около сотни.
— А все население Игнатьева?
— Примерно две тысячи.
— И каким образом происходит пополнение рядов? Они кусают нормальных?
— Нет, — Лида даже улыбнулась столь нелепому предположению, но улыбка сразу погасла. — Человек должен умереть, неважно какой смертью
— главное, чтобы тело осталось более-менее целым. Потом они проводят с трупом какой-то обряд, и он становится, как они.
— Но на самом деле, разумеется, в мертвое тело вселяется демон? — Сергей продолжал саркастически усмехаться.
— Нет, они остаются собой, — серьезно ответила Лида. — Прежняя личность сохраняется. Если со времени смерти прошло не слишком много времени и тело не слишком повреждено.
Оговорка про время Сергею понравилась.
— Вам известно, что такое клиническая смерть? — спросил он торжествующе.
— Да, но это тут ни при чем, — ответила Лида с некоторым уже раздражением. — Что, пережившие клиническую смерть перестают стариться? Или нуждаться в пище? Говорю же вам, они на самом деле мертвы!
— Вы все время говорите, что они не едят, но не говорите, что не пьют, — проницательно заметил Сергей. — Что же они пьют, неужто водку?
— Да, — серьезно ответила Лида.
— Не, такое может быть только в России! Наш кошмар сам собой превращается в фарс. Водка в качестве живой воды!
— Ничего смешного, — рассердилась Лида. — Водка предотвращает разложение. Летом в жару им нужно два стакана в день. А зимой, если надо выходить на улицу — три.
— Зимой-то с какой стати? — удивился Коржухин. — Мертвецам для сугреву? Или у вас тут и зимы не как у людей?
— Зимы у нас сибирские, морозные. Здесь водка играет уже другую роль — без нее тело просто замерзнет, превратится в ледышку.
— Поняятно, — потрясенно протянул Сергей. — Вот о чем никогда не задумывались авторы ужастиков про всяких зомби и вампиров. Действительно, внутреннего подогрева-то нет… Н-да, слышал я, что антифриз пили вместо водки, но чтобы наоборот…
В этот момент новая мысль пронзила мозг Сергея. Он вспомнил водочную батарею на кухне, вспомнил, как зашел в комнату Лыткарева и застал того лежащим без движения с бутылкой… неживым.
— Лида! — выдохнул Сергей, глядя на нее почти с ужасом. — Выходит, ваш отец тоже?…
— Да, — она опустила глаза. — Теперь вы верите, что я знаю, о чем говорю?
— Да, — коротко ответил Коржухин, уже не зная, во что ему верить. Немного помолчав, он спросил: — А больница? Барлицкий не из них?
Лида посмотрела на него.
— Нет, — сказала она. — Пока Алекс под его присмотром, ему ничего не грозит.
— Но в больнице тоже есть… эти, — возразил Сергей.
— Да, среди медсестер. Но они не ослушаются доктора.
— А откуда у доктора такая власть?
— Он единственный хирург в городе.
— А что, им тоже нужны хирурги?
— Да… не знаю… наверное. Отец не рассказывал мне всего. Но доктора они не тронут. В больнице распоряжается он.
— Ну допустим… — Сергей решил отложить поиск теоретических ответов на потом, а пока что заняться практическими вопросами: — Значит, на починку нашей машины рассчитывать не приходится?
Лида пожала плечами:
— Наверное, ее разобрали неспроста. Я сразу же сказала вам, чтобы вы уезжали. Теперь уже поздно.
— Черт побери, но мы хотели уехать! И уехали бы, ничего не узнав! Да и вообще, даже если бы мы что-то рассказали во внешнем мире — нас бы просто приняли за сумасшедших! У этих ваших зомби, должно быть, совершенно сгнили мозги, если они всего этого не понимают!
— Я не знаю, что у них на уме. Мне они не докладывают… — Лида вдруг к чему-то прислушалась.
— Кажется, отец идет, — сказала она и быстро выскользнула в коридор.
Оставшись один, Сергей принялся поспешно кидать вещи в сундук. Если Лыткарев войдет сейчас… черт, теперь он понимал, почему на их двери нет щеколды.
Однако никто не вошел. Сергей, с бешенно бьющимся сердцем, захлопнул крышку сундука и уселся на кровать. Кажется, где-то в доме спорили два голоса — очевидно, Лыткарев и Лида — но слов разобрать он не мог.
Коржухин вынул «браунинг», покачал в руке. «Классный пестик, но тебе не поможет», — так сказал Петька. Небось, имел в виду, что на мертвецов нужны серебряные пули…
Да какие они, к дьяволу, мертвецы! Чушь это все. Петька, наверное, искренне в это верит, и Лида тоже… но он-то разумный, здравомыслящий человек. Рациональное объяснение всегда существует, и, более того, является единственно верным.
Если отбросить версию, что все это — какой-то немыслимый розыгрыш
— в конце концов, и экземпляры газет можно ведь напечатать, а потом состарить реактивами… Тут Сергей вспомнил, что так же рассуждал и его предшественник четверть века назад. Рассуждал и погиб. Коржухин достал из кармана куртки грязный расползающийся блокнтот. «То ли я схожу с ума, то ли это какой-то грандиозный розыгрыш… Сегодня побывал на местном кладбище — там действительно нет…» Сергей понял, чего там нет. Нет могил людей с фамилиями Дробышев, Зверев, Березин и так далее — начиная где-нибудь с конца прошлого века, когда отошли в мир иной их родители. Или здешние руководители — не местные? Нет, наверняка местные — не найди тот неизвестный могилы их предков, у него бы не было повода для удивления.
Ну хорошо, допустим, им действительно больше ста лет, что не мешает тому же Березину выглядеть на сорок. И они прошли через какую-то процедуру, с точки зрения несведущего человека похожую на смерть… Вероятно, в результате существенно замедляется дыхание и сердцебиение, и кровь… наверное, они перестают быть теплокровными. Крупные рептилии ведь живут очень долго, гигантские черепахи, например
— хоть и не триста лет, как в сказках, но больше ста — запросто. И как-то Сергею попалась статья, что, если бы удалось понизить температуру тела человека на несколько градусов, продолжительность его жизни тоже выросла бы в разы. Статья, правда, была в каком-то достаточно бульварном издании, тогда он счел ее очередной чепухой безграмотных журналюг… Но все же эта версия выглядела куда более научной, чем страшилки о мертвецах. Да, наверное, они как-то стали холоднокровными. Поэтому, кстати, в городе не принят обычай рукопожатия — должно быть, он был искоренен еще в те времена, когда они, по словам Лиды, скрывали свою «смерть»; но кто-то, конечно, когда-то к ним все-таки нечаянно прикасался, и холод их тел вызывал у непросвещенных игнатьевцев мысль о покойниках.
Сергей все больше успокаивался; он чувствовал себя, словно путник, успешно выбирающийся из зыбкого болота на твердую почву. Его жизнь по-прежнему была в опасности, и он имел весьма смутные представления о том, как отсюда вырваться, однако куда важнее было то, что место мистической чепухи заняла научная гипотеза. Хотя, конечно, трудно понять, как столь эпохальное открытие могло быть сделано в таежной глуши. Может быть, здесь встречается какое-то уникальное химическое соединение? Скажем, в озере… Но в любом случае, не Дробышев же со Зверевым его обнаружили. Может, доктор? Да, но тогда доктор сам должен быть из этих — и по возрасту, и по здравому смыслу: как же не воспользоваться таким открытием, дающим если не бессмертие, то потрясающее долголетие? «Стоп, а ты уверен, что доктор не один из них?» — перебил себя Сергей. И тут же ответил себе: да, уверен. Ведь доктор, тем паче хирург, должен осматривать больных, прикасаться к ним. И ногу Алекса он ощупывал весьма основательно. Алекс бы почувствовал и сказал потом, если бы с его руками было что-то не так — тем паче что хичхайкер был настороже… И, опять-таки, «браунинг»… Кстати, Степанида, накладывавшая гипс, наверное, тоже нормальная, несмотря на оговорку про свое военное прошлое — тем паче что спиртом пахло не от ее чашки. А вот предшественник Барлицкого на этом посту — да, он вполне мог быть первооткрывателем. И пройдя через… процедуру
— оставил практику. А Барлицкий не посвящен в тайну и остается врачом для простых смертных — вот уже где этот заезженный оборот очень кстати… Прямо по канонам готического романа — нежить с одной стороны и противостоящий ей доктор — с другой. Победителем Дракулы, помнится, был доктор ван Хелсинг… Вот только при ближайшем рассмотрении сходство разваливается. Ибо если в готических романах нежить стремилась превратить честных крестьян и горожан в себе подобных, а те, в свою очередь, совершенно этого не хотели и, вооружась осиновыми кольями и серебряными пулями, в едином порыве смыкались вокруг героического врача, то в славном городе Игнатьеве все обстоит с точностью до наоборот. Нежить вовсе не стремится лишний раз пополнять свои ряды, а горожане, наоборот, только этого и жаждут. И на этом их стремлении и надежде куда прочнее, чем на страхе, уже много десятилетий держится власть игнатьевской верхушки.
Что совершенно не удивительно. Сергея, напротив, всегда удивляло нежелание героев тех самых классических ужастиков становиться вампирами. Бессмертие — достаточно внушительный приз, чтобы ради него согласиться на некоторое изменение образа жизни. И, в конце концов, даже возражения морального толка здесь лишены смысла. Ну да, вампиры пьют кровь живых людей. Но ведь те в результате на самом деле не погибают, а сами становятся вампирами. То есть вампир не причиняет своей жертве зло, а, напротив, дарит ей бессмертие. Да, но это в сказках. Те, кого в Игнатьеве называют «мертвецами» — не вампиры, они никого не кусают, и пьют не кровь, а водку… и, кстати, как антифриз
— может быть, но вряд ли как консервант. Насчет разложения — это наверняка суеверные фантазии. Должно быть, прошедшие процедуру умудряются использовать спирт как источник энергии, вместо еды… в конце концов, раз на нем может работать двигатель, то почему не может живой организм? Вот если бы еще убрать побочные эффекты, вызываемые приемом таких доз спиртного…
Вообще, о побочных эффектах надо бы распросить Барлицкого. Может быть, он не стал одним из этих именно из-за них, а не потому, что ему не дают. И теперь, когда доктор поймет, что Сергею многое известно, он, вероятно, будет более откровенен.
Коржухин вдруг вспомнил, что самая старая из фотографий относится к 1947 году, а Дробышев, по словам Лиды, «умер» лишь в 1951. Значит, можно прямо сейчас сравнить живого Дробышева с Дробышевым покойным… в смысле, прошедшим процедуру. Да, уж слово «покойный» тут подходит меньше всего, даже если мэр и в самом деле мертвец.
Прислушиваясь — похоже, спор между хозяевами закончился — и бросая взгляды на дверь, Сергей приоткрыл сундук и принялся нашаривать там брошенные вперемешку с вещами газеты. Наконец ему это удалось, и он, загнув газетные листы, положил три фотографии рядом. Конечно, при таком качестве изображения трудно делать однозначные выводы, тут и настоящий мертвец цветущим покажется… или, наоборот, «мужчина в полном расцвете сил» — мертвецом. Но, кажется, в 1947 Дробышев действительно выглядел несколько лучше, чем на двух последующих фотографиях… потому, что старился еще до 1951 года, или все-таки вследствие самой процедуры? Или, наконец, это не более чем самовнушение Сергея?
Он перевел взгляд на соседнего Зверева и заметил более странную вещь. В 1947 тот выглядел заметно лучше, чем теперь. И в 1967 картина была примерно такой же, как и за двадцать лет до того. Но в 1957 председателю горсовета, похоже, приходилось не лучше, чем сейчас! Наивный провинциальный фотограф, в отличие от своих коллег в более солидных газетах советского периода, не владел искусством ретуши. В ноябре пятьдесят седьмого Зверев был плох. Можно даже сказать, что он стоял одной ногой в могиле.
Болел? Потом поправился? А теперь снова заболел? Ну а почему бы и нет, собственно. Рептилии ведь болеют.
Тут Сергею пришла в голову мысль, что дом Лыткаревых — дом Лыткарева-старшего — не самое подходящее место для теоретических размышлений. И что гораздо безопасней не оставаться здесь, а навестить Алекса и пробыть там до вечера. А вечером Петька должен что-то ему показать… неужели саму процедуру?
Он сложил газеты и сунул их в карман, где уже лежал блокнот из гостиницы. Туда же он отправил и ключ, предварительно заперев сундук. Есть ли у Лыткарева второй ключ? Да даже если и есть, с какой стати ему совать свой нос («они не чувствуют запахов», вспомнилось ему) в сундук именно сейчас? Это уже паранойя какая-то… «Даже если у вас паранойя, это еще не значит, что на самом деле ОНИ за вами не охотятся», — напомнил себе Сергей, засовывая в другой карман фонарик. Он похлопал себя по куртке, собираясь выходить. Что еще? Пистолет приятно оттягивал внутренний карман, но в нем было всего три патрона. А этих в городе больше сотни. Автомат бы сюда… Или, на худой конец, бензопилу, как в ужастиках.
Ему вспомнился ящик с инструментами, стоявший в кладовке. Был ли там топор? Пожалуй что был. Тоже не бог весть какое абсолютное оружие, конечно, особенно для того, кто никогда им не пользовался… но, по крайней мере, боезапас не кончается.
Сергей осторожно открыл дверь комнаты и замер на пороге. В доме стояла тишина, словно и не было никого. Может, и впрямь ушли? Хотя он не слышал, чтобы хлопала входная дверь — однако он был слишком погружен в свои мысли…
Сергей сделал пару нерешительных шагов вперед, еще постоял, затем повернул направо и крадучись двинулся через большую комнату в сторону кухни. На середине пути под ногой громко скрипнула половица, и Коржухин застыл на месте, проклиная все на свете. Однако в доме по-прежнему было тихо, и он двинулся дальше. Вот коридор… а вот и дверь на кухню.
Возле этой двери Сергей прислушивался особенно долго, почти уверенный, что услышит изнутри бульканье наливаемой водки… а то и вовсе какие-нибудь звуки, которые не может издавать человек. Но никаких звуков не было, и Сергей решительно взялся за ручку. Если на кухне кто-то есть, он скажет… он скажет… ну конечно, он скажет, что хочет завтракать! Ведь со всеми этими откровениями Лида так и забыла его накормить. Что, кстати, совсем не здорово, учитывая, что он собирается уйти на весь день и на ночь…
Сергей решительно шагнул на кухню. Там никого не было.
Чувствуя себя Раскольниковым, он поспешно открыл дверь кладовки и нырнул внутрь на поиски топора. Если кто-то застукает его сейчас, отмазка про завтрак уже не прокатит… Где же этот чертов ящик?
А, вот он. Действительно, есть топор. Острый? Кажется, не очень. Ну да это для дров он не острый, а для человеческой плоти вполне. Может, у этих кожа и холодная, но уж никак не бронированная.
Сергей вернулся в кухню, брезгливо отряхивая с себя пыль и паутину. Так, куда теперь деть топор? Не в руках же нести… Как поступил в аналогичной ситуации Раскольников, он не помнил, но решил засунуть топор за пояс. Длинная деревянная рукоять уперлась в ногу под брюками. Ладно, это мелкие неудобства. Кажется, снаружи ничего не заметно, куртка прикрывает. Однако что-нибудь пожрать все же не мешало бы!
Он открыл холодильник. Ну блин, опять один томатный сок! Та же самая банка, только за день из нее отпили несколько стаканов. Сергей с детства не любил томатный сок, несмотря на то, что к помидорам относился вполне положительно.
Мысль поискать на кухне другую еду не выдержала конкуренции с желанием убраться отсюда поскорее. Сергей ограничился тем, что зачерпнул ковшом воды из рукомойника и сделал несколько глотков.
Он вышел из дома, так и не встретив никого из хозяев ни в помещении, ни в саду, и оказался на пустынной, как всегда, улице Ленина. На сей раз он не стал избирать длинный маршрут, ибо желал поскорее добраться до больницы, да и солнце уже здорово припекало, а идти приходилось в застегнутой куртке. Так что Сергей свернул в малоприметную щель между плетнями, показанную Лидой — и, похоже, сделал это вовремя.
Ибо почти тут же до его слуха донесся треск мотоцикла, который быстро приближался.
Сергей пробежал еще десяток метров и прижался к забору, который в этом месте загибался влево. Здесь Сермяга вряд ли мог его заметить, даже если бы бросил взгляд в сторону щели. Из своего укрытия Коржухин видел, как мотоцикл промчался мимо. Несколько секунд спустя мотор смолк, и Сергей ничуть не сомневался, что произошло это как раз напротив дома номер 36.
Он побежал дальше между заборами. Сермяга приехал за ним, он был в этом уверен. И хотя сержант и не производит впечатления Шерлока Холмса, однако вполне может догадаться, куда девался разыскиваемый.
Сергей остановился, тяжело дыша, лишь когда впереди показался пустырь перед больницей. Он стащил мокрую от пота куртку и принялся ею обмахиваться. «А они, наверное, не потеют», — подумалось ему.
К тому моменту, как он вновь нехотя надел куртку, он уже понимал, что в больницу ему идти нельзя. Если он прав в своих подозрениях, если игра заканчивается и Сермяга явился за ним, то в больнице он окажется в ловушке. Пусть даже Барлицкий согласится его принять и защитить внутри, но он же не может отсиживаться там всю жизнь. А снаружи его уже будут ждать.
Не без робости выйдя на открытое место (впрочем, увидеть его здесь, пожалуй, могли только со второго этажа больницы), он быстро пересек пустырь и спустился в овраг. К этому времени у него уже созрел план дальнейших действий. Выбраться из города в лес и попытаться самостоятельно отыскать дорогу отсюда. Хотя бы даже и ту, по которой они приехали. Разведать путь как можно дальше, пока хватит дневного света, а потом вернуться и посмотреть на то, что покажет Петька. Заручившись этой информацией, бежать этой же ночью. Или даже… черт с ним, с Петькой, бежать прямо сейчас. Собак в городе нет («собаки не любят покойников… да никакие они не покойники, черт!»), значит, в лесу они его не поймают. А там… как-нибудь доберется до нормальной дороги и до людей. Чертовски рисковано, конечно, идти налегке через тайгу, даже не зная толком пути, но не рискованней, чем оставаться здесь; теперь, по крайней мере, у него есть оружие и топор. «А Алекс?»
— напомнил он себе. А Алекс пусть пока остается в больнице, идти он со своей ногой все равно не может. Если Сергею удастся добраться до своих («прямо как на войне рассуждаю!»), в Игнатьев скоро нагрянет подмога, и Алекса спасут. Ну а если Барлицкий все же не сможет защитить его после бегства Сергея… что ж, значит, судьба такая. Коржухин задумался, что он расскажет в милиции, когда выберется отсюда. Уж конечно не про мертвецов. Скажет, что в городе орудует банда, мафиозный клан, что жертвами стали уже многие приезжие… Да, вот только поможет ли это? Предположим, ему поверят, в Игнатьев нагрянет милиция, ОМОН, ФСБ… Но эти — тоже не дураки, раз держатся здесь уже полвека, не вызывая подозрений. За то время, что пройдет с момента бегства Сергея, они заметут все следы. Так что Алекса все-таки наверняка ухлопают. А то и Барлицкого, если будет мешать. Или, если доктор им действительно так уж необходим, упрячут его куда-нибудь, где ни одна ФСБ не найдет.
«Не шлепнули их д е д о в, — поправил себя Сергей. — Тут нет ничего сверхъестественного. Просто город уже полвека в руках одного и того же клана. Должности передаются по наследству. Инициалы совпадают, потому что на Руси есть традиция называть внука именем деда. Внешнее сходство не противоречит законам генетики, продажной девки империализма… или это они кибернетику так именовали? не важно… Однако, между дедами та же разница в возрасте, что и между внуками. Два поколения игнатьевских руководителей женились и заводили детей в одном и том же возрасте? Ну а почему бы и нет, собственно, тем паче что я видел только троих…»
Все это, конечно, было бы вполне логично и убедительно, если бы Коржухин не заглянул еще раз в сундук. И не увидел правее от обнажившегося квадрата днища еще одну газету с неправдинским (невсесоюзно-правдинским) шрифтом. В следующий миг легко отделившийся лист был у него в руках.
Сначала ему показалось, что это второй экземпляр той же самой газеты. Та же композиция, та же шапка, та же фотография… Вот только из названия передовицы исчезла фамилия Сталина. А шапка провозглашала здравицу уже не 30-й, а 40-й годовщине.
Фотография тоже несколько отличалась. Чуть иной ракурс, слегка варьируются позы — Дробышев рукой приветствует демонстрантов, Губин наклонил голову к Свинаренко… но, главное, исчез Т.А. Сидорчук — на смену ему пришел К.Г. Пырьев. Остальное, однако, осталось неизменным. Тот же сорокалетний В.В. Березин. Тот же пятидесятилетний Зверев… Те же и там же, как в ремарках старых пьес…
Третья «Игнатьевская правда» была приклеена уже возле правой стенки. «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 50 ГОДОВЩИНА…» «ВЕРНОСТЬ ДЕЛУ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ДОКАЖЕМ…» Подписи под фотографией уже не было, но все они, конечно же, были здесь, стояли в том же порядке, от Пырьева до Губина, ничуть не изменившиеся за минувшие — десять? двадцать? сколько еще?! — лет.
Взгляд Коржухина скользнул по началу дробышевской речи. «Товарищи! Сегодня, в день славного юбилея, все мы, как один…» Разумеется, то же самое он говорил и в 1957, и в 1947. Отдельные слова и фразы менялись в соответствии с требованиями политического момента, но в целом это была одна и та же речь — процентов на 95 она совпадала до буквы. Впрочем, тождественность речей вряд ли чтото могла прибавить к тождественности фотографий.
Внезапно открылась дверь. Сергей, сидевший на полу, испуганно вскинул голову, более чем уверенный, что это Лыткарев — хотя доселе Николай Кондратьевич ни разу не заходил в комнату постояльцев. Но это оказалась Лида. Она остановилась, глядя на разворошенный сундук. Сергей вскочил с газетами в руках и шагнул к ней.
— Что это?! — он протянул ей все три листа, ухватив их за углы одной рукой и тыча другой в фотографии.
Лида молча закрыла за собой дверь.
— Теперь вы все знаете, — сказала она.
— Черт побери, я ничего не знаю! Я знаю только, что люди по стольку не живут!
— Они покойники, — спокойно сказала Лида.
— Их хотят убить? — Сергей, цепляясь за свой здравый рассудок, предпочел истолковать ее слова в том смысле, в котором их используют герои боевиков.
— Кто может их убить, если они уже мертвы? — Лида словно бы говорила о всем известных и даже наскучивших вещах. — Березин застрелился в тридцать восьмом. Зверев умер в сорок третьем. Дробышев
— в пятьдесят первом.
— Бред, — сказал Сергей со всей убежденностью, на которую был способен.
— В большом мире такого не бывает? У нас тоже детей учат в школе, что этого не может быть, хотя все в городе знают, что это есть. Но, наверное, и в большом мире тоже? Вот и Эдгар По пишет… правда, у него много неточностей…
— То, что пишет Эдгар По — байки! Выдумки! Исключительно с целью пощекотать нервы читателя! Там нет ни слова правды!
— Но ведь если бы о вас и о том, что с вами здесь происходит, написали книгу, про нее сказали бы то же самое, — логично возразила Лида.
— Ну хорошо, — Сергей постарался взять себя в руки, прошелся по комнате, вернулся и снова встал перед Лидой, скрестив руки на груди. Газеты он бросил в сундук. — Они — покойники. Примем, как рабочую гипотезу. И каким же образом эти покойники могут ходить и разговаривать?
— Не знаю, я не разбираюсь в черной магии, — ответила Лида тем же тоном, каким ее современницы в Москве или Омске говорят «я не разбираюсь в компьютерах».
— А почему вы вообще считаете, что они — мертвецы? Их что, хоронили? Ну так это могла быть инсценировка…
— Нет, не хоронили. Их смерть держали в тайне, но со временем об этом стало известно…
— Отлично! — к Сергею возвращалась уверенность. — Значит, вы считаете их мертвецами только на основании слухов? Ну и потому, что они не старятся, конечно… — добавил он уже менее уверенным тоном.
— Нет, потому, что они на самом деле мертвы, — терпеливо объяснила девушка. — Они не дышат, у них не бьется сердце…
— И при этом они с аппетитом едят и пьют, — саркастически закончил Коржухин, вспомнив чаепитие в мэрии.
— Они не едят, — возразила Лида.
— Я видел своими глазами, как Дробышев уминал бутерброды.
— Они могут сделать вид, что едят. Они способны жевать и глотать. Но потом эта пища выйдет из них, непереваренная. Они в ней не нуждаются.
Сергей припомнил сцену в мэрии поподробнее. Действительно, мэр не производил впечатления человека, завтракающего с аппетитом. Его челюсть ритмично двигалась вверх-вниз, как у автомата. А Зверев, кажется, и вовсе не притронулся к своим бутербродам.
— Они и вкуса-то не чувствуют, — добавила Лида.
— А чего они еще не чувствуют? — Сергей надеялся подловить ее на каком-нибудь противоречии.
— Боли. И запахов. Зато они видят в темноте — не так хорошо, как днем, но лучше, чем обычные люди. А днем они видят почти так же, как живые, только все краски кажутся им тусклыми. И осязание… тоже как бы тусклое. Как будто сквозь перчатку.
— Откуда вы все это так хорошо знаете? — усмехнулся Коржухин.
— Живя рядом с ними, трудно этого не знать, — печально вздохнула девушка.
— Они сами вам рассказывали?
— Да. Не самые главные из них, конечно…
— А их вообще много?
— Уже около сотни.
— А все население Игнатьева?
— Примерно две тысячи.
— И каким образом происходит пополнение рядов? Они кусают нормальных?
— Нет, — Лида даже улыбнулась столь нелепому предположению, но улыбка сразу погасла. — Человек должен умереть, неважно какой смертью
— главное, чтобы тело осталось более-менее целым. Потом они проводят с трупом какой-то обряд, и он становится, как они.
— Но на самом деле, разумеется, в мертвое тело вселяется демон? — Сергей продолжал саркастически усмехаться.
— Нет, они остаются собой, — серьезно ответила Лида. — Прежняя личность сохраняется. Если со времени смерти прошло не слишком много времени и тело не слишком повреждено.
Оговорка про время Сергею понравилась.
— Вам известно, что такое клиническая смерть? — спросил он торжествующе.
— Да, но это тут ни при чем, — ответила Лида с некоторым уже раздражением. — Что, пережившие клиническую смерть перестают стариться? Или нуждаться в пище? Говорю же вам, они на самом деле мертвы!
— Вы все время говорите, что они не едят, но не говорите, что не пьют, — проницательно заметил Сергей. — Что же они пьют, неужто водку?
— Да, — серьезно ответила Лида.
— Не, такое может быть только в России! Наш кошмар сам собой превращается в фарс. Водка в качестве живой воды!
— Ничего смешного, — рассердилась Лида. — Водка предотвращает разложение. Летом в жару им нужно два стакана в день. А зимой, если надо выходить на улицу — три.
— Зимой-то с какой стати? — удивился Коржухин. — Мертвецам для сугреву? Или у вас тут и зимы не как у людей?
— Зимы у нас сибирские, морозные. Здесь водка играет уже другую роль — без нее тело просто замерзнет, превратится в ледышку.
— Поняятно, — потрясенно протянул Сергей. — Вот о чем никогда не задумывались авторы ужастиков про всяких зомби и вампиров. Действительно, внутреннего подогрева-то нет… Н-да, слышал я, что антифриз пили вместо водки, но чтобы наоборот…
В этот момент новая мысль пронзила мозг Сергея. Он вспомнил водочную батарею на кухне, вспомнил, как зашел в комнату Лыткарева и застал того лежащим без движения с бутылкой… неживым.
— Лида! — выдохнул Сергей, глядя на нее почти с ужасом. — Выходит, ваш отец тоже?…
— Да, — она опустила глаза. — Теперь вы верите, что я знаю, о чем говорю?
— Да, — коротко ответил Коржухин, уже не зная, во что ему верить. Немного помолчав, он спросил: — А больница? Барлицкий не из них?
Лида посмотрела на него.
— Нет, — сказала она. — Пока Алекс под его присмотром, ему ничего не грозит.
— Но в больнице тоже есть… эти, — возразил Сергей.
— Да, среди медсестер. Но они не ослушаются доктора.
— А откуда у доктора такая власть?
— Он единственный хирург в городе.
— А что, им тоже нужны хирурги?
— Да… не знаю… наверное. Отец не рассказывал мне всего. Но доктора они не тронут. В больнице распоряжается он.
— Ну допустим… — Сергей решил отложить поиск теоретических ответов на потом, а пока что заняться практическими вопросами: — Значит, на починку нашей машины рассчитывать не приходится?
Лида пожала плечами:
— Наверное, ее разобрали неспроста. Я сразу же сказала вам, чтобы вы уезжали. Теперь уже поздно.
— Черт побери, но мы хотели уехать! И уехали бы, ничего не узнав! Да и вообще, даже если бы мы что-то рассказали во внешнем мире — нас бы просто приняли за сумасшедших! У этих ваших зомби, должно быть, совершенно сгнили мозги, если они всего этого не понимают!
— Я не знаю, что у них на уме. Мне они не докладывают… — Лида вдруг к чему-то прислушалась.
— Кажется, отец идет, — сказала она и быстро выскользнула в коридор.
Оставшись один, Сергей принялся поспешно кидать вещи в сундук. Если Лыткарев войдет сейчас… черт, теперь он понимал, почему на их двери нет щеколды.
Однако никто не вошел. Сергей, с бешенно бьющимся сердцем, захлопнул крышку сундука и уселся на кровать. Кажется, где-то в доме спорили два голоса — очевидно, Лыткарев и Лида — но слов разобрать он не мог.
Коржухин вынул «браунинг», покачал в руке. «Классный пестик, но тебе не поможет», — так сказал Петька. Небось, имел в виду, что на мертвецов нужны серебряные пули…
Да какие они, к дьяволу, мертвецы! Чушь это все. Петька, наверное, искренне в это верит, и Лида тоже… но он-то разумный, здравомыслящий человек. Рациональное объяснение всегда существует, и, более того, является единственно верным.
Если отбросить версию, что все это — какой-то немыслимый розыгрыш
— в конце концов, и экземпляры газет можно ведь напечатать, а потом состарить реактивами… Тут Сергей вспомнил, что так же рассуждал и его предшественник четверть века назад. Рассуждал и погиб. Коржухин достал из кармана куртки грязный расползающийся блокнтот. «То ли я схожу с ума, то ли это какой-то грандиозный розыгрыш… Сегодня побывал на местном кладбище — там действительно нет…» Сергей понял, чего там нет. Нет могил людей с фамилиями Дробышев, Зверев, Березин и так далее — начиная где-нибудь с конца прошлого века, когда отошли в мир иной их родители. Или здешние руководители — не местные? Нет, наверняка местные — не найди тот неизвестный могилы их предков, у него бы не было повода для удивления.
Ну хорошо, допустим, им действительно больше ста лет, что не мешает тому же Березину выглядеть на сорок. И они прошли через какую-то процедуру, с точки зрения несведущего человека похожую на смерть… Вероятно, в результате существенно замедляется дыхание и сердцебиение, и кровь… наверное, они перестают быть теплокровными. Крупные рептилии ведь живут очень долго, гигантские черепахи, например
— хоть и не триста лет, как в сказках, но больше ста — запросто. И как-то Сергею попалась статья, что, если бы удалось понизить температуру тела человека на несколько градусов, продолжительность его жизни тоже выросла бы в разы. Статья, правда, была в каком-то достаточно бульварном издании, тогда он счел ее очередной чепухой безграмотных журналюг… Но все же эта версия выглядела куда более научной, чем страшилки о мертвецах. Да, наверное, они как-то стали холоднокровными. Поэтому, кстати, в городе не принят обычай рукопожатия — должно быть, он был искоренен еще в те времена, когда они, по словам Лиды, скрывали свою «смерть»; но кто-то, конечно, когда-то к ним все-таки нечаянно прикасался, и холод их тел вызывал у непросвещенных игнатьевцев мысль о покойниках.
Сергей все больше успокаивался; он чувствовал себя, словно путник, успешно выбирающийся из зыбкого болота на твердую почву. Его жизнь по-прежнему была в опасности, и он имел весьма смутные представления о том, как отсюда вырваться, однако куда важнее было то, что место мистической чепухи заняла научная гипотеза. Хотя, конечно, трудно понять, как столь эпохальное открытие могло быть сделано в таежной глуши. Может быть, здесь встречается какое-то уникальное химическое соединение? Скажем, в озере… Но в любом случае, не Дробышев же со Зверевым его обнаружили. Может, доктор? Да, но тогда доктор сам должен быть из этих — и по возрасту, и по здравому смыслу: как же не воспользоваться таким открытием, дающим если не бессмертие, то потрясающее долголетие? «Стоп, а ты уверен, что доктор не один из них?» — перебил себя Сергей. И тут же ответил себе: да, уверен. Ведь доктор, тем паче хирург, должен осматривать больных, прикасаться к ним. И ногу Алекса он ощупывал весьма основательно. Алекс бы почувствовал и сказал потом, если бы с его руками было что-то не так — тем паче что хичхайкер был настороже… И, опять-таки, «браунинг»… Кстати, Степанида, накладывавшая гипс, наверное, тоже нормальная, несмотря на оговорку про свое военное прошлое — тем паче что спиртом пахло не от ее чашки. А вот предшественник Барлицкого на этом посту — да, он вполне мог быть первооткрывателем. И пройдя через… процедуру
— оставил практику. А Барлицкий не посвящен в тайну и остается врачом для простых смертных — вот уже где этот заезженный оборот очень кстати… Прямо по канонам готического романа — нежить с одной стороны и противостоящий ей доктор — с другой. Победителем Дракулы, помнится, был доктор ван Хелсинг… Вот только при ближайшем рассмотрении сходство разваливается. Ибо если в готических романах нежить стремилась превратить честных крестьян и горожан в себе подобных, а те, в свою очередь, совершенно этого не хотели и, вооружась осиновыми кольями и серебряными пулями, в едином порыве смыкались вокруг героического врача, то в славном городе Игнатьеве все обстоит с точностью до наоборот. Нежить вовсе не стремится лишний раз пополнять свои ряды, а горожане, наоборот, только этого и жаждут. И на этом их стремлении и надежде куда прочнее, чем на страхе, уже много десятилетий держится власть игнатьевской верхушки.
Что совершенно не удивительно. Сергея, напротив, всегда удивляло нежелание героев тех самых классических ужастиков становиться вампирами. Бессмертие — достаточно внушительный приз, чтобы ради него согласиться на некоторое изменение образа жизни. И, в конце концов, даже возражения морального толка здесь лишены смысла. Ну да, вампиры пьют кровь живых людей. Но ведь те в результате на самом деле не погибают, а сами становятся вампирами. То есть вампир не причиняет своей жертве зло, а, напротив, дарит ей бессмертие. Да, но это в сказках. Те, кого в Игнатьеве называют «мертвецами» — не вампиры, они никого не кусают, и пьют не кровь, а водку… и, кстати, как антифриз
— может быть, но вряд ли как консервант. Насчет разложения — это наверняка суеверные фантазии. Должно быть, прошедшие процедуру умудряются использовать спирт как источник энергии, вместо еды… в конце концов, раз на нем может работать двигатель, то почему не может живой организм? Вот если бы еще убрать побочные эффекты, вызываемые приемом таких доз спиртного…
Вообще, о побочных эффектах надо бы распросить Барлицкого. Может быть, он не стал одним из этих именно из-за них, а не потому, что ему не дают. И теперь, когда доктор поймет, что Сергею многое известно, он, вероятно, будет более откровенен.
Коржухин вдруг вспомнил, что самая старая из фотографий относится к 1947 году, а Дробышев, по словам Лиды, «умер» лишь в 1951. Значит, можно прямо сейчас сравнить живого Дробышева с Дробышевым покойным… в смысле, прошедшим процедуру. Да, уж слово «покойный» тут подходит меньше всего, даже если мэр и в самом деле мертвец.
Прислушиваясь — похоже, спор между хозяевами закончился — и бросая взгляды на дверь, Сергей приоткрыл сундук и принялся нашаривать там брошенные вперемешку с вещами газеты. Наконец ему это удалось, и он, загнув газетные листы, положил три фотографии рядом. Конечно, при таком качестве изображения трудно делать однозначные выводы, тут и настоящий мертвец цветущим покажется… или, наоборот, «мужчина в полном расцвете сил» — мертвецом. Но, кажется, в 1947 Дробышев действительно выглядел несколько лучше, чем на двух последующих фотографиях… потому, что старился еще до 1951 года, или все-таки вследствие самой процедуры? Или, наконец, это не более чем самовнушение Сергея?
Он перевел взгляд на соседнего Зверева и заметил более странную вещь. В 1947 тот выглядел заметно лучше, чем теперь. И в 1967 картина была примерно такой же, как и за двадцать лет до того. Но в 1957 председателю горсовета, похоже, приходилось не лучше, чем сейчас! Наивный провинциальный фотограф, в отличие от своих коллег в более солидных газетах советского периода, не владел искусством ретуши. В ноябре пятьдесят седьмого Зверев был плох. Можно даже сказать, что он стоял одной ногой в могиле.
Болел? Потом поправился? А теперь снова заболел? Ну а почему бы и нет, собственно. Рептилии ведь болеют.
Тут Сергею пришла в голову мысль, что дом Лыткаревых — дом Лыткарева-старшего — не самое подходящее место для теоретических размышлений. И что гораздо безопасней не оставаться здесь, а навестить Алекса и пробыть там до вечера. А вечером Петька должен что-то ему показать… неужели саму процедуру?
Он сложил газеты и сунул их в карман, где уже лежал блокнот из гостиницы. Туда же он отправил и ключ, предварительно заперев сундук. Есть ли у Лыткарева второй ключ? Да даже если и есть, с какой стати ему совать свой нос («они не чувствуют запахов», вспомнилось ему) в сундук именно сейчас? Это уже паранойя какая-то… «Даже если у вас паранойя, это еще не значит, что на самом деле ОНИ за вами не охотятся», — напомнил себе Сергей, засовывая в другой карман фонарик. Он похлопал себя по куртке, собираясь выходить. Что еще? Пистолет приятно оттягивал внутренний карман, но в нем было всего три патрона. А этих в городе больше сотни. Автомат бы сюда… Или, на худой конец, бензопилу, как в ужастиках.
Ему вспомнился ящик с инструментами, стоявший в кладовке. Был ли там топор? Пожалуй что был. Тоже не бог весть какое абсолютное оружие, конечно, особенно для того, кто никогда им не пользовался… но, по крайней мере, боезапас не кончается.
Сергей осторожно открыл дверь комнаты и замер на пороге. В доме стояла тишина, словно и не было никого. Может, и впрямь ушли? Хотя он не слышал, чтобы хлопала входная дверь — однако он был слишком погружен в свои мысли…
Сергей сделал пару нерешительных шагов вперед, еще постоял, затем повернул направо и крадучись двинулся через большую комнату в сторону кухни. На середине пути под ногой громко скрипнула половица, и Коржухин застыл на месте, проклиная все на свете. Однако в доме по-прежнему было тихо, и он двинулся дальше. Вот коридор… а вот и дверь на кухню.
Возле этой двери Сергей прислушивался особенно долго, почти уверенный, что услышит изнутри бульканье наливаемой водки… а то и вовсе какие-нибудь звуки, которые не может издавать человек. Но никаких звуков не было, и Сергей решительно взялся за ручку. Если на кухне кто-то есть, он скажет… он скажет… ну конечно, он скажет, что хочет завтракать! Ведь со всеми этими откровениями Лида так и забыла его накормить. Что, кстати, совсем не здорово, учитывая, что он собирается уйти на весь день и на ночь…
Сергей решительно шагнул на кухню. Там никого не было.
Чувствуя себя Раскольниковым, он поспешно открыл дверь кладовки и нырнул внутрь на поиски топора. Если кто-то застукает его сейчас, отмазка про завтрак уже не прокатит… Где же этот чертов ящик?
А, вот он. Действительно, есть топор. Острый? Кажется, не очень. Ну да это для дров он не острый, а для человеческой плоти вполне. Может, у этих кожа и холодная, но уж никак не бронированная.
Сергей вернулся в кухню, брезгливо отряхивая с себя пыль и паутину. Так, куда теперь деть топор? Не в руках же нести… Как поступил в аналогичной ситуации Раскольников, он не помнил, но решил засунуть топор за пояс. Длинная деревянная рукоять уперлась в ногу под брюками. Ладно, это мелкие неудобства. Кажется, снаружи ничего не заметно, куртка прикрывает. Однако что-нибудь пожрать все же не мешало бы!
Он открыл холодильник. Ну блин, опять один томатный сок! Та же самая банка, только за день из нее отпили несколько стаканов. Сергей с детства не любил томатный сок, несмотря на то, что к помидорам относился вполне положительно.
Мысль поискать на кухне другую еду не выдержала конкуренции с желанием убраться отсюда поскорее. Сергей ограничился тем, что зачерпнул ковшом воды из рукомойника и сделал несколько глотков.
Он вышел из дома, так и не встретив никого из хозяев ни в помещении, ни в саду, и оказался на пустынной, как всегда, улице Ленина. На сей раз он не стал избирать длинный маршрут, ибо желал поскорее добраться до больницы, да и солнце уже здорово припекало, а идти приходилось в застегнутой куртке. Так что Сергей свернул в малоприметную щель между плетнями, показанную Лидой — и, похоже, сделал это вовремя.
Ибо почти тут же до его слуха донесся треск мотоцикла, который быстро приближался.
Сергей пробежал еще десяток метров и прижался к забору, который в этом месте загибался влево. Здесь Сермяга вряд ли мог его заметить, даже если бы бросил взгляд в сторону щели. Из своего укрытия Коржухин видел, как мотоцикл промчался мимо. Несколько секунд спустя мотор смолк, и Сергей ничуть не сомневался, что произошло это как раз напротив дома номер 36.
Он побежал дальше между заборами. Сермяга приехал за ним, он был в этом уверен. И хотя сержант и не производит впечатления Шерлока Холмса, однако вполне может догадаться, куда девался разыскиваемый.
Сергей остановился, тяжело дыша, лишь когда впереди показался пустырь перед больницей. Он стащил мокрую от пота куртку и принялся ею обмахиваться. «А они, наверное, не потеют», — подумалось ему.
К тому моменту, как он вновь нехотя надел куртку, он уже понимал, что в больницу ему идти нельзя. Если он прав в своих подозрениях, если игра заканчивается и Сермяга явился за ним, то в больнице он окажется в ловушке. Пусть даже Барлицкий согласится его принять и защитить внутри, но он же не может отсиживаться там всю жизнь. А снаружи его уже будут ждать.
Не без робости выйдя на открытое место (впрочем, увидеть его здесь, пожалуй, могли только со второго этажа больницы), он быстро пересек пустырь и спустился в овраг. К этому времени у него уже созрел план дальнейших действий. Выбраться из города в лес и попытаться самостоятельно отыскать дорогу отсюда. Хотя бы даже и ту, по которой они приехали. Разведать путь как можно дальше, пока хватит дневного света, а потом вернуться и посмотреть на то, что покажет Петька. Заручившись этой информацией, бежать этой же ночью. Или даже… черт с ним, с Петькой, бежать прямо сейчас. Собак в городе нет («собаки не любят покойников… да никакие они не покойники, черт!»), значит, в лесу они его не поймают. А там… как-нибудь доберется до нормальной дороги и до людей. Чертовски рисковано, конечно, идти налегке через тайгу, даже не зная толком пути, но не рискованней, чем оставаться здесь; теперь, по крайней мере, у него есть оружие и топор. «А Алекс?»
— напомнил он себе. А Алекс пусть пока остается в больнице, идти он со своей ногой все равно не может. Если Сергею удастся добраться до своих («прямо как на войне рассуждаю!»), в Игнатьев скоро нагрянет подмога, и Алекса спасут. Ну а если Барлицкий все же не сможет защитить его после бегства Сергея… что ж, значит, судьба такая. Коржухин задумался, что он расскажет в милиции, когда выберется отсюда. Уж конечно не про мертвецов. Скажет, что в городе орудует банда, мафиозный клан, что жертвами стали уже многие приезжие… Да, вот только поможет ли это? Предположим, ему поверят, в Игнатьев нагрянет милиция, ОМОН, ФСБ… Но эти — тоже не дураки, раз держатся здесь уже полвека, не вызывая подозрений. За то время, что пройдет с момента бегства Сергея, они заметут все следы. Так что Алекса все-таки наверняка ухлопают. А то и Барлицкого, если будет мешать. Или, если доктор им действительно так уж необходим, упрячут его куда-нибудь, где ни одна ФСБ не найдет.