— Маленькая зверушка, маленькая шустрая кошка. Она узнала голос.
   — Это же я, твой кавалер, — продолжил Генрих. — Решил заглянуть в гости. Бояться тебе нечего, милашка! Я не сделаю тебе больно.
   Его рука оторвалась от ее рта и переместилась на грудь. Вера рванулась.
   — Я закричу!
   — Да ладно… — хохотнул он, ничуть не испугавшись. — Во-первых, все напились, так что никто тебя не услышит. Во-вторых, я скажу, что ты сама пригласила меня, а потом вдруг начала кочевряжиться. И поверят мне, а не тебе. Я здесь свой, а ты — иностранка. К тому же русская. У нас не любят русских.
   — Пожалуйста, уходи! — взмолилась Вера. — Пожалуйста, я никому ничего не скажу.
   Она все еще надеялась на мирное решение вопроса и даже на какие-то мгновения примирилась с тем, что его пальцы стискивают ее грудь. Конечно, она вела себя в минувший вечер не самым разумным образом, возможно, невольно она его спровоцировала. Если сейчас попытаться объясниться, он уйдет, он ведь не зверь, не садист, не насильник.
   — Послушай, Генрих, ты очень симпатичный, но я. не по этой части.
   — Как-как? — Он оглушительно расхохотался, впился губами в ее шею. — В жизни не слышал ничего подобного!
   Наверное, она неудачно выразилась. Вера предприняла новую попытку, потихоньку передвигаясь в краю кровати:
   — Ты такой симпатичный парень. Наверняка, девушки тебя любят. Зачем я тебе? Есть много других, они будут только рады.
   — Но я хочу тебя! Ты красивая. Наши девушки не такие. Ты мне очень нравишься.
   И снова он впился в ее шею.
   — Но ты-то мне не нравишься! Я тебя не хочу!
   Это полное безумие, думала она. Обнаружив среди ночи в своей постели постороннего мужчину, она волновалась из-за того, что ее может подвести недостаточное знание немецкого. Что она может позабыть нужные слова, правильное построение фраз. И ею овладеют только потому, что она не смогла ясно выразиться.
   — Я не хочу тебя! — вскричала Вера.
   — Приятно, знаешь ли, когда девушка притворяется, будто никаких желаний у нее нет. Это так возбуждает! — хихикал Генрих, а его ладонь беспрепятственно продолжала обследовать каждый изгиб, каждую складочку ее тела.
   Вера попыталась пригрозить:
   — Я все расскажу твоей матери! Клянусь! Он снова рассыпался пьяным смехом:
   — Матери расскажешь? А почему она, по-твоему, поселила тебя именно в этой комнате, с окном над сараем, по которому так легко взобраться и попасть внутрь?
   Вера похолодела. Это невозможно! Фрау Фигельман, такая приветливая, улыбчивая, радушная. Но, вспомнив лицо хозяйки, когда она вместе с другими пела фашистский гимн, вспомнив ее дикий, безумный взгляд, в миг утратившее приветливость жесткое лицо, она поняла, что в этом доме все возможно.
   Девушка изо всех сил попыталась высвободиться. Но добилась лишь того, что он поднял и стиснул в здоровенном кулачище, как в тисках, обе ее руки. Руки были больно вывернуты, фиксированы над головой, она была почти распята, беспомощная и беззащитная. Вторая его рука по-хозяйски шарила между ног. Она замотала головой, попытавшись сдвинуть колени, но не тут-то было. Он был очень умел и очень силен. Ее слабое сопротивление явно доставляло ему удовольствие, он прямо-таки упивался своей властью.
   — Пусти, умоляю тебя, отпусти меня, — взмолилась девушка. — Я обращусь в полицию!
   Генрих расхохотался.
   — Какая же ты дура! Попробуй только! Ты сама заманила меня к себе. Все видели, как мы танцевали весь вечер. Как я обнимал и целовал тебя, а ты не сопротивлялась. Ты будешь посмешищем для всего города, для каждого приезжего. Газеты будут писать о тебе. Хочешь прославиться?
   Он приблизил к ее губам свой слюнявый, пахнущий дешевым коньяком рот, она укусила его, ощутив соленый вкус крови.
   — Ах ты сучка!
   Сильный удар пришелся по скуле, голова ее мотнулась в сторону, но никакой боли Вера не чувствовала. Зато она очень хорошо чувствовала, как он навалился на нее, голый, потный, такой тяжелый, что, казалось, он расплющит ее. Еще мгновение, и он оседлает ее. От ужаса и унижения она почти лишилась чувств.
   В этот момент что-то произошло. Скрип двери, какой-то неясный шум, звук удара, тело ее освободилось от тяжести, и она окончательно потеряла сознание.
   Когда она очнулась, в комнате никого не было. Вера с трудом поднялась с разорванных простыней. Забравшись в ванную, она долго, не менее часа, терла свое тело мочалкой. Ей хотелось содрать кожу, по которой блуждали его руки… Наконец она вышла, оделась и села в кресло, ожидая рассвета. Ее бил озноб, зубы стучали, все тело болело. Вынув из чемодана бутылочку вишневого ликера, она осушила ее и уставилась в окно.
   Горы выплывали из ночи, на их побелевшие вершины упал первый, зеленоватый свет зари. Затем на смену зеленому пришел розовый, он осветил склоны, снег заблестел под первыми лучами солнца.
   Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, она прошла через дом, в углах которого еще царила ночь, а в воздухе висели запахи вчерашнего празднества и, открыв дубовую дверь, вышла на улицу, вступила в еще сонный, белоснежный новый год.
   Сначала она бесцельно бродила по пустым улицам, но после того как дверь одного из домов распахнулась и вышедшая женщина поздоровалась с ней, а затем испуганно отпрянула, Вера направилась к горам. Она шла ровным шагом, глядя себе под ноги, поднимаясь все выше и выше, пока тропинка не привела ее к скамейке, притулившейся возле лыжного домика. Вера буквально рухнула на нее. Оказалось, она не в силах сделать более ни шага. Ею овладело такое желание уснуть здесь и не проснуться, что она даже взмолилась, чтобы небеса приняли ее бедную душу. Сомкнув веки, прислонясь спиной к стене хижины, она сидела одна — среди безмолвной снежной тишины.
   — Доброе утро, фрейлейн Вера! — раздался за ее спиной мужской голос.
   Она резко обернулась. Сзади стоял лыжный инструктор, тот самый, что вчера вечером не спускал с нее глаз. Повинуясь безотчетному импульсу, она вскочила, намереваясь уйти.
   Мужчина шагнул следом.
   — Что-то случилось? — участливо спросил он.
   — Нет-нет, — торопливо ответила она, отворачиваясь
   — Вы уверены?
   Он заглянул ей в лицо с таким участием и тревогой, что слезы сами брызнули из глаз.
   — Сядьте, прошу вас, — он мягко усадил ее. — Я не представился. Меня зовут Курт Домбровски.
   Курт достал из кармана лыжных брюк пачку сигарет и протянул девушке. Она вытянула дрожащими пальцами сигарету, он дал ей огня и сел рядом. Несколько мгновений они молча курили.
   — Как здесь красиво! — сказала Вера, вытирая слезы, не в силах рассказать, что с ней случилось.
   — Это враг, — пожал плечами Курт.
   — Что? — не поняла девушка.
   — Горы — враг. Мой враг. Моя тюрьма.
   — Что вы такое говорите? — от неожиданности Вера поперхнулась дымом и закашлялась.
   — Разве вы не понимаете, что здесь мужчине не место? — жарко воскликнул Курт. — Провести всю жизнь в этих горах — идиотизм, иначе не скажешь. Мир рушится, а я трачу время на то, чтобы толстые девочки не зарывались носом в снег.
   — Ну. Тогда почему бы вам не помочь миру, который рушится? — саркастически заметила Вера.
   — Я пытался. Полгода провел в Вене. Хотел найти нужную, полезную работу. И знаете, что я в конце концов нашел? Меня взяли в ресторан. Убирать грязную посуду за туристами. И я вернулся. Здесь, по крайней мере, мне платят приличные деньги. В этом вся Австрия. За ерунду тебе платят, а настоящего дела нет, — с горечью закончил он.
   Вера молчала, не зная, чем его утешить. Подумав, что странным образом отвлеклась от собственной беды.
   — Извините меня, — словно прочел ее мысли Курт.
   — За что?
   — За жалобы. Мне стыдно за себя, — смущенно проговорил он. — Не знаю, что на меня нашло. Обычно я не разговорчив. Но мы здесь одни, раннее утро, и горы и солнце. Почему-то мне показалось, что вы можете меня понять. А местные. Волы. Есть, спать, зарабатывать деньги. Вчера вечером я хотел поговорить с вами. Мне показалось, я вас чем-то обидел…
   Он наклонил голову, вычерчивая прутиком на снегу какие-то замысловатые фигуры.
   «Какой он трогательный и милый», — подумала вдруг Вера.
   — Жаль, что не поговорили, — вырвалось у нее.
   Все могло сложиться иначе. Не было бы Генриха и этой ужасной ночи.
   И он, словно вновь прочитав ее мысли, проговорил:
   — Генрих был у вас этой ночью.
   — Откуда вы знаете? — глаза ее наполнились слезами.
   — А вы ничего не помните? Ну да, вы были без чувств.
   — Так это вы.
   — Да, моя комната расположена по соседству с вашей. Я услышал шум, ваши крики, вошел и вышвырнул мерзавца. Вы не первая девушка, которая попадает здесь в подобную ситуацию.
   Она молчала, глаза ее наполнились слезами. Он осторожно погладил ее руку.
   — Ну-ну, будет! Он не успел причинить вам вреда. Кроме психологического, разумеется. Но ведь это забудется! Вы так молоды! Сколько вам лет?
   — Восемнадцать, — едва вымолвила Вера.
   — Восемнадцать! — задумчиво повторил он, словно эта цифра имела какое-то значение.
   — И вы русская?
   — Я не знаю Россию. Родители эмигрировали во время революции. Мама была беременна мною. Я родилась во Франции, — она как будто оправдывалась, хотя, разумеется, знала много из рассказов родителей и их друзей, которыми всегда был полон их дом.
   — А что сейчас с вашими родителями. Почему вы здесь одна?
   — Они умерли в прошлом году от какой-то инфекции. Диагноз так и не поставили. Оставили мне небольшое наследство. Вот я его и проживаю. Не самым удачным образом, — горько добавила она. Его расспросы помогали ей успокоиться. Она достала из кармана платок.
   — Позвольте мне.
   Он бережно промокнул ее глаза, тихонько дотронулся до щеки.
   — У вас синяк на скуле. Ничего, это быстро пройдет. Давайте-ка я сделаю вам холодный компресс.
   Соорудив из плотного снега лепешку, он протянул ее Вере.
   — Нужно подержать минут пятнадцать. Отек спадет. Вера послушно приложила снег к щеке.
   — А что вы делаете в Австрии?
   — Учусь. Я училась музыке. Хотела стать пианисткой. Мне посоветовали Вену.
   — И как? Вам нравится?
   — Все школы одинаковы. Того, что нужно, никогда не найдешь.
   Он улыбнулся.
   — Вы умница. Жаль, что впечатление от Австрии так испорчено.
   — Да. Еще вчера, когда они пели эту песню.
   — Хорста Весселя?
   — Ну да. Я никак не ожидала, что в этой глуши есть нацисты.
   — Разумеется, есть. Они есть везде, — удовлетворенно проговорил Курт.
   Вера вскинула на него испуганные глаза.
   — Что вы так смотрите?
   — Вы как будто рады этому. Вы сочувствуете нацистам, которые поют гимны штурмовиков, врываются ночью к женщинам, насилуют их, поднимают на них руку?.
   — Бросьте! — жестко перебил Курт. — Генрих ворвался к вам не потому, что он нацист, а потому, что скотина. Грязная свинья! То, что он еще и нацист, — совпадение. Более того, ему никогда не быть хорошим нацистом.
   — Вы тоже из них? — угадала наконец Вера, и глаза ее испуганно расширились.
   — Разумеется. И нечего удивляться. Просто вы начитались бульварных газетенок. Представьте, мы не едим детей! Более того, мы с вами ближе друг к другу, чем вам кажется. Потому что мы боремся с коммунистами, которые, в частности, лишили вас Родины.
   — Разве? Мне казалось, что Сталин и Гитлер друзья-соратники.
   — Бросьте! Пройдет несколько лет, и Гитлер освободит Россию от коммунистов. Попомните мои слова.
   — Мне это, собственно, безразлично, — пробормотала сбитая с толку Вера. — Россия не моя Родина.
   — Но это Родина ваших родителей. Отчизна, которой их лишили. И кто знает, как они переживали эту утрату. Может, они боролись со сталинским режимом. Вместе с другими русскими эмигрантами-подпольщиками. И поплатились за это жизнями.
   — Что?! Откуда вы?… С чего вы взяли? — вскричала Вера.
   — Я только предположил, — торопливо произнес Курт, стискивая ее ладони, удерживая девушку на месте.
   Он горячо продолжил:
   — Простите меня, я наговорил лишнего. Мне просто показалось, что мы с вами родственные души, что мы можем понять друг друга. Еще раз извините меня. Вы пережили ужасную ночь, но уверяю вас, все это забудется. А мерзавец понесет наказание, я об этом позабочусь. Не говорите сейчас ничего! Что касается вашего отдыха, я сегодня же перевезу вас в другое местечко. Еще лучше этого. В десяти милях отсюда есть уютный маленький отель, где нет никаких нацистов. Вы придете в себя, все забудется. А я буду приезжать каждый день и учить вас кататься на лыжах.
   — Мне нечем платить за уроки, — буркнула Вера.
   — Вы будете давать мне уроки русского языка. И мы будем в расчете. Идет? — весело предложил он.
   Вера молчала. О дальнейшем пребывании в проклятой гостинице фрау Фигельман не могло быть и речи. Возвращаться же в Вену в таком плачевном виде тоже не хотелось. К тому же Курт оказался ее спасителем. И вообще он ей понравился — тонкий, открытый, честный человек, полный участия и сострадания.
   — Что ж. пожалуй, — пробормотала она.
ИЮНЬ 1945, Подмосковье
   Хижняк спрыгнул с подножки трамвая, который, погромыхивая вагонами, отправился в депо. Казалось, война каким-то чудесным образом миновала эту окраину Москвы, где, по сути, уже начиналась Московская область. Деревянные домики с открытыми ставнями с цветами герани на подоконниках, выкрашенный голубой краской магазинчик. Стоявшие у его дверей женщины весело переговаривались, обсуждая, видимо, последние новости. Ослепительно-солнечный день одаривал мир щедрым теплом, и все живое радовалось ему. Березовая рощица, сквозь которую убегала и скрывалась за поворотом проселочная дорога, сверкала ярко-зеленой листвой. Здесь же, прямо под ногами, с веселым гомоном стайка воробьев купалась в пыли, и, боже мой, в воздухе порхали бабочки! Прислушавшись, можно было уловить далекое конское ржание. Волнуясь, словно перед свиданием с возлюбленной, Хижняк быстрым шагом направился сквозь рощу туда, где простиралась обширная территория конного завода.
   В административном здании было сумрачно и прохладно. После ослепительно яркого света показалось, что он попал в полную темноту. Хижняк зажмурился, снова открыл глаза.
   — Вы к кому? — услышал он женский голос.
   В пустом гардеробе, отгороженном деревянной панелью, скучала женщина в синем халате.
   — Я к Голубу. Он здесь?
   — Так где ж ему еще быть? Здеся, в тренерской, — нараспев ответила гардеробщица. — А вы кто? По какому делу? Эй, куда вы, мужчина?
   Но Хижняк уже скрылся в глубине здания. Лампочки не горели, единственное окно в торце длиннющего коридора казалось светом в конце тоннеля, но свет ему был не нужен. Он помнил каждый выступ в стене, каждую дверь. Уверенно распахнув третью справа, он шагнул в просторную, уставленную стеллажами комнату. За столом корпел над бумагами еще довольно крепкий старик под семьдесят. Видимо, занятие не доставляло ему никакого удовольствия. Он то потирал гладковыбритую голову, то поправлял очки с сильными линзами на крупном широком носу.
   — Ну, кто? Кого черт принес? Вы мне, паразиты, отчет дадите закончить? — не отрываясь от бумаг, проворчал он.
   Хижняк молча, с улыбкой, наблюдал за учителем, которого не видел. сколько? Семь или даже восемь лет. Да каких лихих лет. Да, сдал дед, но еще ничего!
   Хозяин кабинета поднял сердитый, поверх очков взгляд на вошедшего, несколько мгновений разглядывал его, затем, будто не веря своим глазам, тихо спросил:
   — Егор?
   — Егор! А то кто же? Ты что, Михалыч, ученика не узнаешь? Неужто так изменился?
   — Батюшки-святы! Егорка вернулся! Они крепко обнялись.
   — Заматерел ты, Егорка! — Степан Михайлович отстранившись, любовно разглядывал Хижняка. — Прямо волчара!
   — Да ладно. Скажешь тоже. Чаю-то дашь, старый?
   — Гос-с-споди! Неужто я героя войны только чаем потчевать буду?
   Старик засуетился, достал из шкафчика бутылку, миску квашеной капусты, граненые стопки. Поставил на плитку чайник.
   Егор тем временем достал из вещмешка гостинцы — белый хлеб, банки тушенки, крупно поколотый сахар, мешочек с чаем и другой, с табаком.
   — Как вы здесь? — расставляя провизию на столе, спросил он.
   — Да что мы… Живем помаленьку. У нас тут свой фронт. Я своей грудью, понимаешь, коней охранял. А то у нас как: вынь да полож. То грузы таскать затребуют, то в конный полк. И хватают, не глядя. А то, что это орловский рысак, или арабчонок, то, что им цены нет, — это никого не волнует. Но я племенных сохранил! Конечно, был и падеж, не без этого. Но костяк остался. Да что это я. Соловья баснями не кормят. Ну, давай по малой! — Он разлил самогон. — За победу!
   — За победу, Михалыч!
   Они чокнулись и одним махом опрокинули по стопке.
   — Ты закусывай, — хрипло выдохнул Степан Михайлович, отламывая краюшку. — Экий хлеб-то у тебя вкусный! Сто лет такого не едал. Паек, что ли?
   — Угу, — кивнул Егор, уминая капусту.
   — Хороший паек! Это где ж такой выдают?
   — Да есть места. — уклончиво ответил Хижняк. — А у тебя капуста справная! Сто лет такой не едал! Таисия Петровна квасила?
   — Квасила она, а самой-то уж нет. Два месяца, Егор, как схоронил я Таисию, — отозвался старик. — Вот ведь все пилила меня, все огрызалась, а как не стало ее, такая тоска взяла.
   — Что ж, помянем, — вздохнул Хижняк. — Она у тебя бой-женщина была.
   — Что да, то — да! Дочка в нее пошла.
   — А где Иринка ваша?
   — В Казани. Она уж отвоевала, медсестрой с эвакогоспиталем войну прошла, там себе и мужа нашла. Он сам-то из Казани родом. Сперва решили туда поехать. Пишет, что все хорошо у них. Семья его приняла ее, свекровь дочкой зовет, не нарадуется. Скоро ко мне прикатят, покажет мужу родные места.
   — Что ж, это здорово! Хорошо возвращаться к близким людям, к родным стенам, — очень серьезно произнес он и обвел глазами комнату.
   На одной из них, в красивой золоченой рамке висел его собственный портрет, на котором он, Егор Хижняк, моложе годами и сухощавее, стройнее, — стоял в форме наездника рядом с красавицей кобылкой. На лошади — попона победителя, он — с кубком в руках.
   Голуб проследил за его взглядом.
   — Ага, любуешься? Кони-то снятся?
   — А то… Часто снятся. Вот, сегодня приснилось, что на приз еду. Финиширую. Вожжи как под напряжением в сто вольт.
   — Это хорошо, Егор, что ты вернулся! И, слава богу, здоровый, не покалеченный. Самое время тебе к мирному делу приступать. Мастеров нет, всех война проклятая пожрала. — Степан Михайлович печально вздохнул и осторожно спросил:
   — Так ты насовсем?
   — Нет, дед, не отпустят меня сейчас.
   — Вона как! Я думал, война кончилась.
   — Это как для кого.
   — А для тебя? Тебя-то когда отпустят?
   — Думаю, через год нас расформируют.
   — Год, говоришь. — Старик задумчиво пожевал губами. — Что ж, год я еще продержусь. А там давай, возвращайся! Передам конюшню тебе. Ты мастер, должен ценить божий промысел!
   — Что-то ты, старый, часто стал к небесам обращаться.
   — Поживи с мое, — вздохнул Голуб. — Ладно, пойдем-ка в конюшню.
   — А что Марго?… — решился наконец спросить Егор.
   — Жива твоя Марго! Постарела, уж не та, что на фотке, — он кивнул на фотографию, — но еще ничего. Пойдем, покажу. Иди за мной!
   — Она раньше здесь стояла!
   — То раньше, а то теперь. Что ж она на постаменте. Не бронзовая, чать, можно и подвинуть. Вот теперь ее место.
   Егор вошел в слабо освещенный денник. В глубине его, перебирая ногами, стояла караковая лошадь. Егор один общим взглядом сразу оглядел любимицу. Она была среднего роста и по статям не безукоризненная, слишком узкая костью. Но в подпруге лошадь была по-прежнему широка, что особенно удивляло при ее поджаром животе. Резко выступающие мышцы натягивали тонкую, атласную кожу. А в целом в ней очень чувствовалось то, что зовется у мастеров одним словом: кровь. Или порода.
   Как только Егор вошел, лошадь глубоко втянула в себя воздух и тихо заржала, переступая с ноги на ногу.
   — Узнала! Узнала меня, девочка! — взволнованно проговорил Егор.
   Он подошел, погладил ее крепкую шею, поправил перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. Лошадь потянулась к нему мордой, выпятив черную нижнюю губу.
   Егор протянул кусок хлеба, посыпанного солью.
   — Узнала, узнала меня, умница. Марго, красавица моя! За спиной деликатно кашлянул Голуб.
   — Ну, Михалыч, спасибо тебе за Марго! В каком состоянии отличном! Чем ты кормил-то ее?
   — Да почти что грудью, — довольно усмехнулся старик. — Мы тут все над ними тряслись, как над детьми малыми. И докторица наша, и другие бабы, — кивнул Голуб вглубь конюшни.
   Егор через решетку денника увидел молодую женщину, выводившую на улицу рысака.
   — Это кто? — шепотом спросил он.
   — Дак докторша наша. Ветеринар. Марина Сергеевна. Что, вижу, глянулась? Кобылка она сама по себе ладная, по всем статьям правильная.
   — А что, Михалыч, дашь на Марго пройтись?
   — Ну… как не дать… Сейчас Томку кликну, она оседлает.
   — Ага, пусть оседлает, — согласился Егор, выходя из конюшни.
   Марина Сергеевна собирала рысака. Ей помогала молодая, румяная деваха, в светлом летнем платье и больших, явно не по размеру кирзачах, натянутых на голые ноги. Щурясь от солнца, Егор незаметно разглядывал док-торицу. Выше среднего роста, не худая, но и не полная. Стройные ноги обтягивали узкие брюки, заправленные в изящные яловые полусапожки. Ладно скроенная кофточка обрисовывала высокую грудь и была стянута на узкой талии солдатским ремнем. Грива каштановых, с медным отливом волос сверкала на солнце, спускаясь на плечи. Лицо женщины было опущено, она сосредоточенно перебирала ремни упряжи. Егор видел лишь чистый лоб, прямой нос и тень от ресниц на чуть впалых щеках.
   — Томка, ты пойди, запряги Марго. А то она застоялась там.
   — Как застоялась? Мы ж вчера.
   — Разговорчики! — рявкнул Голуб. — Ишь, распустились! Сказано запряги.
   — Да я мигом, Степан Михайлович, — протараторила девушка, увидев, как смотрит на доктора симпатичный мужчина, что стоит рядом с начальством. «Видный, — подумала Томка, проходя мимо Егора. — Э, да ему под тридцать! Старик!»
   Она скрылась в конюшне.
   — Марина Сергеевна, как там Орлик? — спросил Голуб.
   — Лучше, Степан Михайлович, — откликнулась женщина, поднимая на них глаза. Глаза оказались раскосые, зеленые, как у полесской колдуньи. У Егора дух перехватило.
   — Это хорошо, что лучше. Вот, Марина Сергеевна, познакомьтесь. Герой войны.
   — А я узнала Егора Петровича, — спокойно перебила женщина, коротко взглянув на Егора.
   — Как это? — удивился Голуб.
   — Так у вас в кабинете висит портрет героя.
   — Верно, — Голуб хмыкнул, затем хлопнул себя по ляжкам — А чего я тут с вами лясы точу? У меня там отчет в кабинете. К завтрему не сделаю, голову снимут. а я тут, понимаешь. Егор, накатаешься, загляни.
   — Конечно! — откликнулся Егор, не глядя на старика. Он не спускал глаз с женщины.
   Она продолжала заниматься своим делом, не поднимая глаз.
   — Хорош рысак, — Егор одобрительно похлопал по крупу лошади, и неожиданно его рука накрыла ее ладонь. Прохладная, крепкая ладонь с длинными пальцами затрепетала пойманной птахой. Егор отдернул руку, испугавшись, что женщина уйдет.
   Но она спокойно взглянула на него, лишь в глубине зеленых глаз вспыхнуло что-то и исчезло под снова опущенными ресницами.
   — Можно, я помогу вам? — хрипло спросил Егор. Тонкая бровь взлетела вверх, но доктор ничего не ответила.
   «Молчание — знак согласия», — решил Егор.
   Конь, видимо, почувствовав движение неких токов между людьми, разволновался, кося глазом с налитым кровью белком.
   — Тихо, милый, тихо, — Егор прошелся сильной рукой по крупу коня, расчесал пальцами гриву, погладил длинную морду — и во всех его движениях было столько нежности и мужской силы, что тонкие ноздри женщины чуть заметно затрепетали. Она снова подняла глаза и теперь они, разделенные живой преградой, изучали друг друга, как будто примеривались, как будто готовились к жаркому, страстному бою…
   Никогда, никто не производил на него такого впечатления, как эта рыжеволосая красавица, такая гордая и неприступная. Несколько мгновений они так и стояли неподвижно.
   — Марина Сергеевна, я Марго оседлала! Чего дальше-то? — раздался грубоватый голос Томки.
   По тому, как вспыхнула Марина, как взметнулась ее рука к волосам, он понял, что тоже произвел впечатление.
   Сердце Егора заколотилось так сильно и радостно, что ему казалось, женщина слышит его удары.
   — Выводи, Тамара! — откликнулась Марина.
   Она уже справилась с собой, голос звучал спокойно и ровно.
   — А что, Марина Сергеевна, не прокатиться ли нам вместе? Составите компанию? — весело спросил Егор.
   — Как же отказать герою войны? — так же весело откликнулась Марина.
   Они вскочили в седла, Егор взял хлыст из рук Тамары, чувствуя, как волнуется, «ходит» под ним Марго, и тронул вожжи. Лошадь, повинуясь каждому его жесту, пошла вперед. Он оглянулся. Марина с гордой осанкой настоящей наездницы крепко сидела в седле. Они шли голова к голове, миновали двор конюшни, оказались на беговой дорожке и пришпорили коней.
   Тамара смотрела им вслед из-под ладошки.
   — Эй, Томка, чего рот открыла? Муха залетит!
   Девушка вздрогнула, оглянулась на коренастого, плечистого мужчину лет тридцати. Он постукивал хлыстом по голенищу сапога, фуражка была сдвинута на затылок, низкий лоб блестел каплями пота.
   — Ну вас, Иван Семенович! Вы чего здесь?
   — Марину Сергеевну ищу. Что-то Мальчик капризничает, — он указал хлыстом на арену, где топтался вороной конь. — Взялся его вышагивать, так умаялся.