Незнанский Фридрих Евсеевич. По агентурным данным

   — Вон она, Марина Сергеевна, — указала Тамара.
   — А кто это с ней? — ревниво спросил мужчина, глядя, как пара всадников мчится по дорожке.
   — Герой войны! — горделиво ответила девушка, будто Хижняк приходился ей родственником.
   — Герой, штаны с дырой, — пробормотал наездник. — Откуда взялся?
   — От верблюда! Он в кабинете у Михалыча висит! Чемпион!
   — И чего он здесь делает, чемпион этот?
   — К Михалычу в гости приехал.
   — К Михалычу? А чего Марина с ним?
   — Да вам-то что? — рассердилась девушка.
   — То! Рабочий день! Где ветеринар?! У меня лошадь больная! — закричал вдруг мужчина.
   — Вы чего орете-то? Не запрягли! — взъярилась Тамара. — Сами-то чем заняты? Лясы точите. Лошадь у него капризничает. Любить их надо, товарищ Ребров, вот и не будут капризничать! Сами не работаете и мне работать мешаете!
   Она скрылась в конюшне, хлопнув дверью. Ребров не среагировал на демарш. Он смотрел на беговую дорожку, на то, как скакуны почти вплотную несутся голопом, на то, как разметались на ветру волосы Марины, как улыбается она спутнику.
   — Вона как. Мне, значит, от ворот поворот, а с первым встречным на прогулочку выехала. Ладно, Мариночка, — злобно пробормотал он и, круто развернувшись, направился к манежу.
   Через час Егор снова сидел в кабинете Голуба. Его обычно бесстрастное лицо излучало такую радость, что старик то и дело покашливал, отводя в сторону выцветшие глаза и пряча довольную улыбку.
   — Окно открою, а то жарко, — он распахнул створки окна, и легкий ветерок всколыхнул занавески, птичий щебет ворвался в комнату.
   — Ну, еще чайку?
   — Можно, — рассеянно кивнул Егор.
   Мысленно он был еще там, на дорожке ипподрома, где упоительный восторг наездника, несущегося во весь опор на безукоризненно послушной Марго, смешивался с ошеломляющим чувством влюбленности, которая свалилась на него как снег на голову.
   — И по стопке?
   — Ну. Разве что по одной. У меня вечером дело здесь.
   — А. Ну, тогда по махонькой. Дело есть дело, — понимающе хмыкнул старик.
   Пока Голуб заваривал свежий чай, Егор наполнил стопки.
   — Это, я чего сказать-то хотел. ты надолго в отпуск-то?
   — Четыре дня. То есть, уже три с половиной.
   — Так, может, поживешь здесь у нас? Комната в общежитии за тобой сохранена. Это, конечно, не московская твоя квартира.
   — Я согласен! — тут же воскликнул Егор.
   — Ну и ладно. Что ж, за победу?
   — За победу! — кивнул Хижняк. — Дорогой ценой досталась. Но мы за ценой не стояли.
   — Это верно!
   Они выпили, закусили хлебом.
   — Какой чай-то у тебя знатный! — Голуб разливал по щербатым стаканам горячий янтарный напиток.
   — Ну, снабжают.
   — Это кого ж так снабжают? Егор, ты где служишь-то?
   — В войсках НКВД, — все так же рассеянно ответил Хижняк
   Голуб аж поперхнулся чаем. Затем чуть отодвинул стакан.
   — А что? — Хижняк очнулся наконец от грез.
   — Ну. Ничего, — осторожно ответил Голуб, отводя глаза.
   — Брось, дед! Я ж вижу: забоялся, забрезговал.
   — Не, ты чего? — замахал руками Голуб, но тут же мрачно добавил: — Я-то думал, ты на фронте.
   — А я, по-твоему, в тылу на бабьей перине лежал? — вскипел Егор. — Я и в разведчиках побывал и в контрразведчиках! Понимаешь, что это такое? Это фронт и еще дальше — за линию фронта. Знаешь, сколько раз приходилось «тропить зеленку»?
   — Чего? — испуганно спросил Степан Михайлович.
   — Того. Линию фронта переходить под огнем артиллерийским, в темноте полной, по минам. И неизвестно, сделаешь следующий шаг или разнесет тебя в клочья к чертовой матери! Ничего вы здесь не знаете. И не должны знать! А я не имею права рассказывать! Но кто-то должен конюшни от всякой нечисти вычищать. Вот я и есть чистильщик.
   Лицо его помрачнело, жесткие складки залегли от носа к побелевшим губам. Егор полез за папиросой.
   — Курить можно?
   — Валяй, окно открыто, чего не покурить. Ладно, чего ты завелся-то?
   Егор жадно затянулся и примирительно произнес:
   — Да ничего. Прости, дед.
   — Ты лучше скажи, как с Мариной-то? — перевел разговор Голуб.
   — С Мариной?. В кино идем вечером, — улыбнулся Егор, и вся жесткость его черт истаяла в обезоруживающей улыбке.
   — Это хорошо. Ты того. Она женщина серьезная и очень гордая. С нею шутить нельзя. А я ей здесь за место отца. Понял?
   — Так что, сватов к тебе присылать? — рассмеялся Егор.
   — Ну, коль к этому идет, то ко мне, — заулыбался беззубым ртом Голуб.
   С улицы послышался хруст и звук тяжелых, удаляющихся шагов. Егор пулей вскочил, метнулся к окну.
   — Да у тебя здесь свои шпионы, дед! — сердито произнес он. — Кто это? Иди сюда, глянь, а то уйдет он!
   — Коренастый такой? В кепке? — не вставая с места, спросил Голуб.
   — Да. Кто такой?
   — Да навязали мне урода, прости господи. А чего я? Наездники нужны, не откажешься.
   — И часто он так под окнами ошивается?
   — Кто ж его знает. Скользкий мужик. К Марине все клеился, но она его на дух не выносит.
   — Ладно, Михалыч, пойду я. Засиделся.
   Егор поднялся, лицо его снова помрачнело.
   — Иди, парень. Проститься-то, надеюсь, зайдешь? — Голуб явно расстроился, что конец встречи оказался так испорчен.
   — Куда я денусь, — коротко бросил Егор и исчез.
   Теплый день плавно перешел в столь же теплый, тихий вечер. Толпа принаряженных женщин и девушек — основное население этой рабочей окраины — высыпала из здания клуба. Все они работали здесь же, на конном заводе, все были знакомы и шли парами или группками, обсуждая фильм, главную героиню, ее шикарное платье, то, как легко отстукивала она чечетку на ступенях широкой мраморной лестницы; ее красавца партнера. При этом все взгляды были прикованы к удалявшейся в сторону аллеи паре: ветеринара Марину Сергеевну сопровождал интересный молодой мужчина. Это само по себе уже было редкостью, а то, что спутник докторицы не кто иной, как знаменитый наездник Хижняк (имя мужчины стало известно от Тамары), возводило Марину в ранг почти кинодивы.
   Все немножко завидовали Марине, но больше радовались за нее, — ее здесь любили. Лишь один человек не разделял всеобщего умиления: за углом клуба курил папиросу за папиросой Иван Ребров. Дождавшись конца фильма и убедившись, что неприступная Марина действительно ходила в кино с этим хлыщом, увидев, как его рука легла на плечо женщины, Ребров зло швырнул окурок и скрылся в темноте.
   Пара тем временем брела по едва освещенной аллее сквера. Здесь Марина стряхнула руку со своего плеча, будто испугавшись того, что они остались наедине, и надменно спросила:
   — Не лишком ли резко берете, товарищ Хижняк?
   — Простите, Марина. — Егор смутился, но тут же жарко заговорил: — Знаете, я очень хотел бы ухаживать за вами красиво, как в кино. Дарить цветы, читать стихи, засыпать подарками. Да вот беда: увольнительная у меня всего четыре дня. Один уже прошел.
   — Вы еще на службе?
   — Да.
   — А я думала, вы к нам навсегда, — разочарованно проговорила женщина.
   Она опустила голову, каштановые пряди скрыли лицо.
   — Пока нет. Здешним воздухом приехал подышать. Но я вернусь! Скоро. Теперь очень скоро! — с жаром проговорил он.
   Она молчала. Егор остановился, развернул женщину за плечи и, глядя в зеленые, влажно блестевшие глаза, взволнованно продолжил:
   — В моей жизни все переменилось. Сегодня, когда я встретил вас. Я не знал, не думал, что так бывает. Несколько минут, — и все, как в омут с головой. За глаза ваши, за гордый ваш нрав я все отдам, Марина! Я вернусь к вам, именно к вам! Верьте мне!
   — Я верю, — прошептала женщина.
   Их губы нашли друг друга и слились в долгом поцелуе.
   Марина летала по лаборатории как на крыльях. Бестолковая Томка не успела взвесить нужные ингредиенты и только путалась под ногами. Но Марина не сердилась. Она вообще ни на кого сейчас не могла сердиться. Она любила всех без исключения людей и стеснялась своего счастья, будто получила незаслуженную награду, выиграла в лотерею небывало ценный приз.
   Она распарила овес, взвесила порошки из разных склянок, смешала и начала перетирать в ступке, перебирая в памяти каждое мгновение последних двух суток, которые в ее сознании растянулись, как минимум, в неделю — так насыщены они были не событиями, нет, но чувствами, их стремительным развитием, умопомрачительным водоворотом.
   Первая встреча, когда она увидела его в глубине денника, исподтишка наблюдала, как гладит он любимицу Марго, как перебирает пряди конской гривы, словно ласкает возлюбленную. И уже тогда сердце ее сладко заныло. И так остро захотелось, чтобы эта рука ласкала ее волосы, ее кожу.
   То, как собирали они вместе коня, как соприкасались порой их пальцы, как накрыл он ее руку своей ладонью. И ей хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно, но он тут же и убрал ладонь, испуганно и виновато взглянул на нее, совсем как мальчишка на строгую учительницу. Она тихо рассмеялась, перетирая лекарство с овсом.
   — Марина Сергеевна, вы чего? — встрепенулась тут же с улыбкой Томка, явно скучавшая без обычной их женской болтовни.
   — Так. Ничего. Ну вот, все готово. Иди, Томка, к Ганнибалу. Скорми лекарство. Справишься?
   — Конечно! Марина Сергеевна, а вы чего сегодня красивая такая? Платье такое необыкновенное. Это креп-жоржет, да? Я его на вас раньше не видела. Новое? Ой, может, у вас день рождения сегодня? — вытаращилась Томка.
   Она пыталась вызвать начальницу на откровенный женский разговор. Чтобы вечером, сидя на скамейке возле дома и лузгая семечки, было, что рассказать подружкам, соседкам и всем, кто остановится рядом. Но Марина сама жила в том же доме, прекрасно знала нравы женской общины, и с ней этот Томкин номер не прошел.
   — Тамара, иди в конюшню, время лекарство давать, — спокойно сказала она и так взглянула на девушку, что та мгновенно подхватила ведро и направилась к двери.
   — А день рождения у меня в декабре, — уже помягче добавила ей вслед начальница.
   Вот балаболка, покачала Марина головой, садясь к журналам, которые уже два дня не заполняла. Она вносила записи, а мыслями снова погрузилась в свое тайное счастье.
   Вчера они весь день провели вместе. Вышагивали коней, потом отправились с табуном к реке, кони спустились в воду, а они, сидя верхом — он на Марго, она на Мальчике, плыли над водной синевой, болтая босыми ногами в прохладной воде, и радовались и смеялись как дети… И именно вчера он сделал ей предложение, а она ответила согласием. Об этом еще никто не знает, даже Степан Михайлович. Как объяснить даже ему, мудрому деду, что она, вполне здравомыслящая женщина, к тому же хлебнувшая уже всякого, доверила свою судьбу почти незнакомцу. Ведь она ничего не знает о нем! Хотя. знает! Из рассказов того же деда, который не было дня, чтобы не вспоминал своего лучшего и любимейшего ученика. И потом, эта его деликатность, то, что он не «гонит лошадей» в их отношениях, не пытается залезть в ее постель, как попытались бы на его месте многие другие. Это ведь тоже характеризует. А вот он действительно ничего о ней не знает. И она обязана ему рассказать. Вчера не решилась, а сегодня — непременно! А вдруг он от нее откажется, похолодела Марина.
   В дверь лаборатории громко постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату ввалился Иван Ребров.
   — Здравствуй, Марина!
   — Добрый день. А что это вы, Иван Семенович, в сапогах в лабораторию? — спросила та намеренно официальным тоном.
   — Да ладно тебе. Я вот что сказать пришел.
   — Если опять о чувствах, лучше не надо, Иван, — тихо, но твердо произнесла женщина.
   — Да не о том. Ты сказала нет — значит нет. Я мужик, справлюсь. Только вот предостеречь тебя хочу.
   — Это от чего же? — надменно поинтересовалась Марина и выпрямила спину, вскинула на него строгие глаза, которые, казалось, предостерегали: «Не тронь!»
   Но Ребров выдержал ее взгляд и проронил:
   — Эх, Марина… Я тебе не пара, понятно… А энкавэ-дэшник — пара?
   — Что? Какой энкавэдэшник? Ты о чем?
   — Хахаль твой в НКВД служит, не знала?
   — Врешь, — выдохнула Марина.
   Кровь отхлынула от ее лица, глаза впились в его лицо. Нет, он не врал.
   — А что же, он сам-то тебе не сказал? Так ты спроси… И он вышел, аккуратно притворив дверь.
   Егор возвращался с конной утренней прогулки. Марго шла под ним ровным, упругим шагом именно так, как ему сейчас хотелось. Он вдыхал аромат цветов и трав, перемешанный с пряным запахом конюшен. Особый, ни с чем не сравнимый запах, от которого кружится голова. Впрочем, последние два дня голова его шла кругом не только от аромата любимых мест. Зеленоглазая женщина в полном смысле слова заполнила все его существо, завладела всеми помыслами, то, что называют в народе — вскружила голову. Он готов был отдать ей все свои чувства, все, что накопилось в его душе за долгие годы грязной, жестокой, невыносимо тяжелой мужской работы.
   Егор отвел Марго на конюшню, сдал с рук на руки Томке, которая выразительно улыбнулась на букет полевых цветов в его руках.
   — А Марина Сергеевна в лаборатории, — тут же доложила она, не дожидаясь вопроса.
   — Понятно, — улыбнулся в ответ Егор, и направился к одноэтажному зданию, стоявшему на задворках обширной территории завода.
   — Привет Айболиту! — Хижняк распахнул дверь и замер, любуясь своей избранницей. Марина, в белом лабораторном халате, сидела за столом над журналами. Поверх белоснежного хлопка лежал широкий воротник бледно-зеленого платья. Этот цвет удивительно шел ей.
   — Господи, какая же ты красивая, — даже как-то сокрушенно произнес он, положив перед нею букет.
   Марина подняла на него тяжелый взгляд покрасневших глаз.
   — Что случилось? Мариша, что? — он сел рядом, взял ее за руку, но она ее отдернула.
   — Ты сотрудник НКВД?
   — Да… Тебе Михалыч сказал? Зря он это, я бы и сам мог.
   — Что же не сказал?
   — Ну. Не до того было. Извини. Позвольте представиться, мадам: старший оперуполномоченный контрразведки майор Хижняк.
   Он старался шутить, но уже понял, что произошло что-то непоправимое.
   — Уходи, — проронила она.
   — Почему? В чем дело? Я не вражеский шпион, я контрразведчик!
   — А моего отца, как вражеского шпиона, такие вот контрразведчики отправили в лагерь, и он там погиб! Честный, чистый человек, преданный Родине погиб из-за таких, как ты! — Горло перехватил спазм, и она продолжала почти шепотом: — Мать каждый день ждет ареста, кричит по ночам во сне! Мы обе этого ждем!
   — Марина. Марина, мне очень жаль, что все так произошло с твоими близкими, — подыскивая нужные слова, медленно заговорил Егор, — но я в этом не виноват! У меня совсем другие задачи были. Мы шпионов ловили, — ласково, как маленькой, старался он втолковать ей смысл своих слов.
   — Вот-вот, шпионов! И отца в шпионаже обвинили. Его, селекционера, который выводил новые сорта зерновых, человека самой мирной профессии — его обвинили в том, что он сотрудничает с иностранными разведками! И он признался в этом, понимаешь?! Это какими же методами у вас заставляют честных людей себя оговаривать? Может, расскажешь?
   — Марина… Мариночка… — беспомощно твердил Егор.
   — Все кончено! Все между нами кончено. Я полюбила Егора Хижняка, прекрасного наездника, любимца Степана Михайловича. А с человеком, который служит в «органах», ничего общего у меня быть не может! Я даже домой тебя пригласить не могу, не могу с мамой познакомить! — выкрикнула она.
   — Постой, не руби с плеча! Не каждый день такие встречи происходят. То, что между нами возникло. Это же дар судьбы, как ты не поймешь?! Как же ты так.
   — Так!!! Ошиблась, бывает. Кто ж знал, что ты людей мучил? На лбу не написано.
   — А это ты брось! — рассвирепел Егор. — Крови на мне много, — это правда! Так на всех, кто воевал, она есть! Вас всех, тебя в том числе, защищали, между прочим!
   — Спасибо за защиту! От таких защитников в каждой второй семье горе!
   — Э-эх! Что ты понимаешь, соплячка. Что ты понимаешь в мужской жизни? Кто дал тебе право судить меня? Я ни разу своей честью не поступился! И нет на мне невинной жизни ни одной! И никто не может заставить меня сделать что-либо против совести. И никто, кроме боевых товарищей, не имеет права судить меня! Ладно, прощай! — Егор хлопнул дверью.
   В окно было видно, как шел он, размахивая руками, быстрыми шагами сокращая расстояние до березовой рощи. Марина смотрела ему вслед и беззвучно рыдала.
   Хижняк ходил по комнате, собирая вещмешок. В этой комнате, где он часто оставался до войны на ночь, а то и на день-другой — если задерживался допоздна на заводе или перед скачками, когда нужно было находиться возле лошадей неотлучно, — в этой комнате, как оказалось, сохранилось много милых мелочей. Несколько книжек, открытки, любительские фотографии, хлыст, защитные очки, секундомер, даже наездничья куртка. Он взял в руки секундомер, щелкая кнопкой по привычке наездника. Стрелка то стремительно неслась по кругу, то останавливалась как вкопанная. Вот так и его счастье — стремительно неслось, завертев его в сладком водовороте, и остановилось, как не было.
   Он побросал кое-что из мелочей в мешок, последним взглядом окинул комнату и вышел.
   Хватит, расслабился здесь среди цветочков. Пора и честь знать.
   Получалось, что возвращается он на полсуток раньше, но это ничего. Раньше — не позже.
   Он вышел на темную уже улицу, быстро пошел к остановке. Если трамвая не будет, поймаю попутку, думал он, закуривая. Недалеко от остановки Хижняк остановился, привлеченный какими-то сдавленными звуками. Звуки, — кажется, это был придушенный женский крик, — раздавались из ближайшей подворотни.
   Не мешкая, он отшвырнул окурок и бесшумно скользнул в арку.
   У стены, ведущей в глубину двора, три мужские фигуры возились возле «распятой» вдоль нее женщины в светлом платье. Двое удерживали ее раскинутые в стороны руки. Третий, очевидно главный, тесно прижавшись к жертве, задирал подол платья. Другая его рука сжимала горло девушки. Жертва отчаянно сопротивлялась, но силы были явно неравны.
   Все трое были так увлечены происходящим, что не заметили, как подкрался Егор, и завопили лишь тогда, когда он сильным ударом сзади, чуть правее макушки приплюснутого затылка, свалил главаря с ног.
   — Бегите, — приказал Егор женщине, глядя не на нее, а на двоих жилистых парней с совершенно бандитскими рожами. У обоих в руках уже блестели лезвия ножей.
   Женщина бросилась вон, и он слышал ее крик:
   — Милиция! Помогите! Убивают!
   Мгновенно разметав в прыжке обоих противников, выбив ножи, приложив «героев» мордой к стене, бросив обмякшие тела на асфальт, Егор выбежал следом за женщиной, только теперь сообразив, что кричит Марина.
   Это действительно была она. Женщина металась по пустой улице и отчаянно звала на помощь. Он тихо позвал ее по имени.
   — О господи! Живой! — Она бросилась ему на шею.
   — Живой. Чего со мной будет, — он улыбался, гладя ее волосы.
   — Пойдем, пойдем отсюда! Эти мерзавцы. Они же убить могут.
   Она увлекла его по дорожке в сторону, абсолютно противоположную той, куда направлялся Егор.
   Всю ночь они провели на берегу реки, куда водили на водопой табун, где плескались в прохладной, быстрой воде. Внезапная встреча после разрыва, то, что он спас ее от негодяев, которые едва не надругались над нею, — все это показалось обоим чудесным знаком судьбы, которая ну никак не хотела разъединять две эти жизни.
   — Какой ты герой! Правда, герой! Один против троих, даже не зная, кого защищаешь.
   — Ну если бы знал, убил бы гадов, — смеялся Егор. — Это им крупно повезло, что я тебя в темноте не опознал. Как же тебя занесло туда так поздно? — спрашивал он, гладя ее волосы.
   — Я от подруги возвращалась. Вышла из подъезда, а они как раз в подворотню зашли.
   — А что же ты у подруги делала? Плакала?
   — Нет. То есть, да. Но это не важно.
   — Конечно, не важно, любимая моя, девочка моя родная, солнышко мое рыжеволосое. Я не дам тебе больше плакать, — шептал Егор, крепко прижав Марину к себе. — Никому не дам тебя в обиду, никому тебя не отдам, буду беречь тебя, заботиться о тебе. Ты только подожди немножко! Я все решу. Я сам хочу вернуться к нормальной мирной жизни. Подожди еще капельку, и ты сможешь познакомить меня с мамой.
   Он говорил, его руки блуждали по ее телу. Гладили шелковистую кожу, ласкали полную грудь расцветшей женщины, стосковавшейся по своему мужчине. Она не сопротивлялась, со сладким стоном отдавалась она его ласкам, которые становились все смелее и смелее.
   Страсть захватила их, оба больше не сдерживали себя, оба не могли оторваться друг от друга, насытиться друг другом. Лишь на исходе ночи они раскинулись на траве, едва соприкасаясь обнаженными телами, глядя в небо, которое озарялось предрассветными красками.
   Потом, спустя годы, в невыносимо тяжелые минуты, Егор вспоминал эту ночь, это утро — и это воспоминание помогало ему выжить.

14 ИЮНЯ 1940, дорога в Париж

   Кортеж из бронеавтомобиля и легковушек сопровождения — трех легких, открытых разведывательных автомашин продвигался по обсаженной деревьями дороге в сторону Парижа. Положив автомат на колени, стройный мужчина лет тридцати пяти, в форме капитана, ел вишни, собранные в саду под Мо. Впереди, за зелеными холмами, их ждала столица Франции. Французы, которые наверняка рассматривали их из-под закрытых ставен своих каменных домов, видели в нем — тут у мужчины не было никаких сомнений — поработителя, изверга, вешателя. Между тем он еще не слышал ни одного выстрела, а война уже закончилась.
   Просто удивительно, до чего слаженно прошла вся кампания, думал он. Долгое зимнее ожидание, внезапный (для людей несведущих) бросок через всю Европу — и враг сметен могучим ураганом. Командование все продумало до мелочей, вплоть до таблеток соли и тюбиков сальварсана — незаменимого средства от «французской» болезни.
   И все сработало как часы. Припасы, карты, воду войска получали там, где и намечалось. Сила вражеской армии и потенциал ее сопротивления оказывались точно такими, как и было предсказано. Дорожное покрытие в точности соответствовало пометкам на картах.
   И в том, что ход операции был подготовлен столь тщательно, он ощущал и свою, особую, мало кому известную роль. Только немцы, с гордостью говорил он себе, вспоминая лавину людей и военной техники, могли столь идеально провести такую сложную операцию. И только перед немцами складывают оружие целые армии, мысленно добавил он.
   Три передних автомобиля, четко соблюдая установленную приказом дистанцию, мчались по мирной, залитой солнцем сельской местности, совершенно пустынной, если не считать редких коров, кур да уток. Казалось, все жители этих мест решили устроить себе выходной и отправились в соседний городок на ярмарку.
   Передняя, открытая автомашина кортежа завернула за угол, и до бронеавтомобиля неожиданно донесся звук выстрелов и визг тормозов. В первую секунду офицер не поверил своим ушам — настолько не вязались эти звуки с окружающей их пасторалью. Но уже в следующее мгновение две автоматные очереди снова разрезали мирную полуденную тишину.
   — Остановиться! — рявкнул офицер. — Всем рассыпаться, скрыться за машинами!
   Он уже выскочил из машины и присел за капотом, держа пальцы на спусковом крючке автомата. Засада! Это была засада. Он оглянулся на бронемашину. Военный фотокорреспондент, Ганс Тауб, которого навязали ему в штабе, выбирался из нее, неуклюже размахивая автоматом. От этого деятеля будет больше вреда, чем пользы. И офицер жестами загнал фотографа назад и приказал залечь под сиденьем автомашины. Что тот немедленно и проделал.
   Капитан прислушивался, но никаких звуков слышно не было. Метнувшись к деревьям, мужчина прокрался вперед, ожидая выстрелов из-за каждого куста. Но он благополучно достиг поворота и увидел, что первый автомобиль стоит перед самодельной, наспех сооруженной баррикадой из нескольких срубленных деревьев и поваленных на них нескольких телег. Место было выбрано весьма удачно: преграда перегораживала дорогу там, где обочины сбегали вниз крутыми, покрытыми короткой травой склонами. Обойти или, тем более, объехать ее возможности не представлялось. Кроме того, по бокам росли два могучих дерева, смыкаясь над баррикадой густыми кронами, скрывая сооружение от разведывательных самолетов. Обнаружить баррикаду можно было, лишь наткнувшись на нее. Все это он отметил мгновенно, и переключился на своих солдат.
   Они, облепив автомобиль, прятались за его бортами. В машине, с залитой кровью головой, сидел, откинувшись назад, только один человек — водитель. Он был без каски, за что и поплатился, мысленно чертыхнулся офицер.
   Он тщательно осматривал кусты, деревья, что окружали их. Если это опытные диверсанты, они должны были растянуться цепочкой в кустах по обеим сторонам дороги, обойти их с флангов. И в этом случае уже давно уничтожили бы перекрестным огнем всю их группу. Следовательно, это были какие-то недоумки, несмотря на хитроумно устроенную ловушку. Оценивая ситуацию, он присел, беря на прицел баррикаду, и прошелся длинной очередью вдоль всего этого нелепого сооружения. Поначалу никаких видимых изменений не произошло. Кроме того, что солдаты увидели своего командира и приободрились. И тут на правом фланге баррикады он увидел два дула, которые высунулись в щель между ветвями поваленных деревьев.
   — Огонь на правый фланг, — громко приказал он.
   Сплошная очередь нескольких автоматов слилась в один зловещий смертоносный грохот.
   Ответа с той стороны не было. Офицер оглянулся назад. Солдаты из трех оставшихся за поворотом машин подтянулись к ним, сгруппировались по обочинам дороги, глядя на командира, ожидая приказа.
   Он поднялся во весь рост, жестом приказав подчиненным следовать за ним, и, держа автомат у пояса, открыл сплошной огонь по позиции противника. Семеро рослых, крепких арийских парней буквально в щепки разнесли всю сваленную на дороге дребедень, удовлетворенно отметил офицер, любуясь отточенными до автоматизма действиями солдат. За преградой были обнаружены трупы трех французов, все трое — почти мальчишки, лет по шест-надцать-семнадцать.
   Все неприятности на войне от непрофессионалов, думал офицер, пока солдаты оттаскивали трупы и разбирали завалы. Рядом суетился корреспондент, непрерывно щелкая фотоаппаратом.
   Потом они выкопали могилу, похоронили погибшего водителя, он прочел короткую молитву и произнес обязательные в таких случаях слова. Они пометили захоронение на карте, и расселись по машинам. Место погибшего занял сержант Кристиан Богель, смышленый, расторопный, храбрый парень, которого офицер явно выделял среди других. Водители включили первую передачу и осторожно миновали расчищенный участок дороги, затем набрали скорость и выскочили из-под сени деревьев.
   Теперь они ехали меж широких, зеленеющих полей и могли не опасаться ни засады, ни снайперов. Впереди, у подножия пологого холма, лежал небольшой городок. Россыпь аккуратных трехэтажных домов и шпили двух средневековых церквей. По мере того как они приближались, дома не казались уже столь аккуратными и милыми. Облупленная краска и штукатурка, пыльные окна, резкий неприятный запах. «Боже мой! Сколько раз я слышал, что французы — великая нация. А это всего лишь грязнули», — брезгливо думал он.
   Поворот дороги вывел кортеж на центральную площадь. На ступеньках церкви стояли женщины. Пожилые мужчины заняли столики открытого кафе, откуда доносился упоительный запах молотого кофе.
   Да они здесь живут как ни в чем не бывало, поразился офицер. Будто нет никакой войны. Будто это не завоеватели шагнули на их землю. Потрясающе!