Незнанский Фридрих Евсеевич. По агентурным данным

Фридрих Евсеевич Незнанский
По агентурным данным

Без права на неудачу

ДЕСЯТОЕ ЯНВАРЯ 2005, Пенсильвания

   e-mail: alisa #mailto: [e-mail]
   Привет, Алиса! Мой юный собрат по перу! Точнее, сестра. Не важно. Очень рад тому, что ты разыскала меня. Расстояние, все-таки, ужасная вещь! Оно превращается во время. Не знаю, правильно ли это с точки зрения фундаментальной физики, тебе, как дочери известного ученого, лучше знать, но я уверен в одном: жили бы мы все хотя бы в Европе, встречались бы куда чаще. И не потеряли бы друг друга из виду. Макс и Марина, как люди патриархальные, умели писать письма. А мы? Много ли напишешь по «мылу»?
   И потом, я помню тебя любознательной шестилетней девчонкой, а ты вон теперь какая красавица (судя по прикрепленной фотографии), даже страшно писать.
   Тебе уж целых двадцать четыре, правильно? Я подсчитал. Ничего, крепись, старушка!
   Замуж уже поздно, но для работы возраст самый подходящий! Тем более, для дипломированной журналюги, выпускницы МГУ! Вперед, дерзай!
   Что до меня, то работаю в журнале «Форбс», изучаю чужое благосостояние, не обзаведясь толком своим собственным. Женой и другой крупной домашней живностью тоже пока не обзавелся. Но я ведь еще очень молод — всего сорок два. Пока позволяю любить себя двум кошкам: дымчатой персиянке Кэти и беспородной Луизе-Марии-Августе, тигровой масти.
   Спасибо за новогодние поздравления! Очень мило! Тебя тоже с Новым, 2005 годом! Буду рад весточке от тебя.
    Алекс Холинер
   P.S. Ты спрашиваешь о Максе. Я похоронил его год назад.

ВТОРОЕ ФЕВРАЛЯ 2005, Москва

   e-mail: #mailto: [e-mail]
   Здравствуйте, Алекс! Долго не отвечала, так как не уверена, что Вам вообще интересно наше общение. Пятнадцать лет — действительно очень большой промежуток времени, я об этом не подумала. Но я так явственно помню лето восемьдесят девятого, когда мы с бабушкой гостили у вас в Пенсильвании, что мне казалось, для Вас это такое же свежее воспоминание.
   Мне было шесть лет, это верно, но я помню все до мельчайших подробностей. Помню, как ночевала в Вашей башне, и утром мы будили город. Вы заставляли погаснуть ночные фонари, зажечься темные окна спящих домов, Вы колдовали над городом, и он подчинялся колдовству. Вы, конечно, этого не помните, но для меня это было (и остается!) самым настоящим чудом.
   Я помню каждое мгновение. И особенно Макса — он разрешал мне называть его по имени, я так и называю его про себя все эти годы. Помните, на третий день нашего приезда он повез нас в лес, собирать дикий виноград. Он учил меня слушать привычные звуки и находить в них новые оттенки, иные, непривычные звучания. Он учил меня видеть то, что никогда не откроется беглому, равнодушному взгляду. А помните виноградный куст, куда я погрузила руки, и они как будто обагрились кровью?! И то, как я слизывала с ладоней виноградный сок… Разве это забудешь? И я на всю жизнь (надеюсь) сохраню в себе то, что так щедро он подарил мне тогда — умение видеть и любить мир.
   Я помню Вашего замечательного пса Лео. Конечно, его уже нет в живых. Но самое печальное, что нет в живых ни моей бабушки Марины, ни Макса.
   Вы не пишите о том, как умер Макс, а бабушка умерла от инфаркта. Можно сказать на скаку, так как всю жизнь так и не расставалась с лошадьми. И у меня любовь к ним от нее, это несомненно. Можно сказать, у нее была легкая смерть. И можно сказать также, что умереть в восемьдесят три года — достаточно естественно. Но не для нас, тех, кто ее любил.
   Я переживала это так остро, что едва не бросила учебу. Мы были с ней очень близки. И делились всем, что было на душе. Я знаю, что до конца дней главной ее болью было то, что она утратила записки деда, Егора Петровича Хижняка. Что доверила их не тому человеку. Но кто же знает, что близкий друг может оказаться не тем человеком?Это всегда неожиданный удар.
   Я была бы счастлива, если бы смогла воскресить память о моем деде, это было бы памятью и о Марине.
   Еще раз простите, что явилась Вам тенью из прошлого, которое для Вас, наверное, не так уж много значит. Вы, как я знаю, успешный журналист и, видимо, поглощены своей профессией.
   Можете не отвечать мне.
    Алиса
   P. S. Я стала журналистом благодаря Вам. Я была тогда ужасно влюблена в Вас, несмотря на свой юный возраст. Что ж, спасибо, что помогли выбрать профессию.

ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯ 2005, Пенсильвания

   e-mail: Alisa#mailto: [e-mail]
   Дорогая Алиса! Ты потрясла меня своим письмом. Прости, ради бога, за развязный и пошлый тон моего предыдущего послания. Откуда мне было знать, с кем я разговариваю?
   Коллеги утверждают, — и это отчасти правда, — что российская молодежь зомбирована и ранжирована. Что всех вас можно разложить но полкам, где живут футбольные фанаты с их «фирмами» и «зорьками» или разукрашенные в черно-розовые тона «эмо», рыдающие на концертах своих поп-идолов; скинхеды в заклепанных металлом бо-тинках-«гадах», или их антиподы — панки — отчаянные пацифисты-анархисты. Наиболее мне, кстати сказать, симпатичные. Кто там еще? Скейтеры, поклонники музыки R\'n\'B, стритэйджи… Я уж не говорю о матерящихся ксюшах, пустоглазых оксанах и вальяжных молодых людях, просвещающих тинейджеров и домохозяек относительно сладкой жизни в модных клубах, набитых наркотой и алкоголем. Также не упоминаю молодых гламурных режиссеров вроде Родиона Сташевича, пошедшего по стопам известного нам персонажа, и прочий, пошлый до омерзения российский гламур.
   И откуда мне было знать, что сквозь весь этот мусор пробиваются такие чистые родники?
   Хотя… Обязан был знать! Ведь знаю я, чья ты внучка, чья ты дочь.
   Прости меня, и начнем знакомство заново. Спасибо тебе за память о Максе. Это самый главный, самый, если можно так выразиться по-русски, единственный человек в моей жизни. Он погиб нелепо, под колесами автомобиля, которым управлял пьяный водитель.
   Это было в Филадельфии год назад. И хотя он тоже был уже далеко не молод — семьдесят девять, но — бодр, физически активен и продолжал преподавать и писать музыку. Так что и о нем можно сказать, что он погиб на полном скаку.
   В одночасье я потерял отца, деда, друга, Учителя. Последние пятнадцать лет мы уже не жили вместе. После окончания университета я переехал в Нью-йорк. Помните, в одном из хороших советских фильмов есть такая фраза: «Нельзя всю жизнь прожить у озера». Вот и мне пришлось покинуть наш дом на берегу озера, который так тебе запомнился. Так вот, несмотря на то, что жили мы порознь, не было дня, чтобы мы не созванивались, не писали друг другу хоть пары строк. А уж отпуска всегда проводили вместе.
   В общем, спустя полгода тяжелейшей депрессии, я понял, что должен написать книгу.
   Вернее, закончить то, что было начато Максом. Вернее, он хотел писать мемуары. А я решил написать роман, книгу о них, о воинском их братстве, о прошлом и будущем каждого из них. Не хватало записок твоего деда. Я вышел из положения, как смог. Важно то, что и эта страшная правда тоже была частью их истории, истории их жизни. Во всяком случае, все, что написано — основано на подлинных фактах. Но, повторяю, это все же роман, а не мемуары.
   Эта книга помогла мне пережить кончину Макса, и уже за это я говорю ей (и себе, разумеется) спасибо. Я написал ее, что называется, «в стол». Теперь отсылаю тебе. Прочти, мне очень важна твоя оценка. Ты ведь тоже часть этой истории, вернее, ее продолжение.
   И вот еще что. Помнишь Люси? Это подруга Макса — совершенно замечательная женщина, с которой он на закате жизни обрел наконец счастье! Так написали бы романисты. А мы, жесткие и циничные журналюги, скажем проще — им было хорошо вместе. Так вот, Люси собирается летом в Петербург, откуда она к нам приехала. И я буду ее сопровождать. От Москвы до Питера несколько ближе, чем от Пенсильвании, и я надеюсь, что ты сможешь выбраться в город на Неве. Очень хочу тебя увидеть.
    Твой Алексей
   Приложение: файл «За годом го дроман»

ИЮНЬ 1945, Малая Вишера

   На станции Малая Вишера, где скопилось несколько воинских эшелонов, царило оживление. Каждый день нового, еще непривычного времени был напоен пьянящим весельем, безудержной радостью победителей. Тихий и ясный вечер второй половины июня освещал багряными лучами людей, сновавших по перронам.
   Несмотря на неимоверную усталость, Олег жадно впитывал краски озаренного заходящим солнцем неба, всматривался в происходящее вокруг, стараясь сохранить в памяти каждую деталь, каждое впечатление, каждое лицо. Кого здесь только не было! Бывалые солдаты с орденами, медалями, нашивками за ранения на выгоревших, линялых гимнастерках, пехотные офицеры в полевых, с зелеными звездочками фуражках, летчики в пилотках с голубым кантом, танкисты в замасленных комбинезонах, морячки в форменках и тельняшках.
   Люди теснились между составами, таскали ведра, бачки с варевом, обедали, лузгали семечки, мылись, обсуждали что-то, сбиваясь в кучи, пересыпая речь шутками. То и дело слышались взрывы смеха, радостные возгласы и счастливые вскрики женщин, встретивших своих мужей.
   — Коля, Коля! — кричала одна их них, пробиваясь сквозь тесную толпу пахнущих потом и махоркой мужчин. — Коленька, родной, я здесь!
   Олег знаком попросил товарищей остановиться. Хиж-няк досадливо вздохнул, но все же приостановился, полез за папиросой. Ну а Чижа просить было не нужно. Он сам замер, чуть приоткрыв рот, словно зритель в кино про любовь.
   Молодая женщина с русыми волосами, выбивавшимися из-под косынки, кинулась к мужчине в солдатской гимнастерке, украшенной медалью «За отвагу» и орденом «Красная Звезда». Он невольно отвернулся, пряча пустой рукав, заправленный в солдатский ремень. Она разрыдалась, обхватив его за шею.
   — Ну тихо, Маруся! Ну, чего ты голосишь-то? Вот он я. С двумя наградами и одной рукой. Примешь однорукого? — Он натянуто улыбался, гладил ее густые волосы. Взгляд серых глаз был напряжен.
   — Миленький, родненький, — счастливо бормотала женщина, словно не слыша его слов и не видя его увечья, — я тебя каждый день встречаю! Второй месяц хожу… Пять верст сюда, пять обратно. Да я для тебя. Я тебя. — Она покрывала поцелуями его лицо, и оно размякло, сморщилось. И теперь уже из его глаз полились слезы.
   Возле пары остановился молодой, невысокого росточка офицер с характерным для средней полосы России «картошистым» носом, который уютно устроился на круглом, веснушчатом лице.
   — Ну что, Ерохин, встретили тебя? Да какая жинка-то у тебя красавица! — весело проговорил он.
   — Так точно, встретили, товарищ капитан, — подтвердил Ерохин, отстранил жену и быстро отер лицо рукавом.
   — А муж у вас, гражданочка, геройский мужик! — как бы не замечая покрасневших глаз солдата, воскликнул капитан. — Самый что ни на есть геройский! Вы им гордиться должны!
   — Да я что ж?! — ахнула женщина. — Гос-с-поди! Да я ж нынче самая счастливая баба! Да мне ж все село завидует. Гос-с-поди, живой вернулся! Да что вы, неужто я не горжусь?!
   — Ладно, ладно, это я так. — рассмеялся капитан.
   — Марусь, ты бы пригласила… — шепнул жене Ерохин.
   — А может, вы к нам загляните, товарищ капитан? — осмелела Маруся. — Меня подвода ждет. Михась на рынок ездил и меня прихватил, — скороговоркой объяснила она мужу и снова принялась уговаривать капитана: — мигом домчимся. Я баню затоплю, стол накрою. Бутылочка припасена.
   — Правда, ротный! Пойдем! У вас три часа в запасе до отправки. Столько успеть можно!
   Капитан колебался. Ему явно понравилась жена солдата, и выпить он был не прочь, что уж говорить о настоящей деревенской бане. С другой стороны, хоть и объявили, что состав отойдет через три часа, но в любой момент ситуация могла измениться. И он отстал бы от эшелона, что уж совсем из рук вон, несмотря на наступившее мирное время и победную эйфорию. Но жена у Еро-хина хороша, если у нее и подруги такие же. Он колебался, и борьба чувств отчетливо отражалась на бесхитростном лице.
   «Какой эпизод бы получился, — думал, глядя на них, Олег. — Даже целый сюжет! Она, красивая, здоровая, а муж — калека, но гордый, очень самолюбивый. И этот ротный, с такой фактурой, что хоть сейчас прямо в кадр. Как сложится их жизнь? Что будет дальше? Однорукий герой станет председателем колхоза, к примеру. Поднимет село, нарожает детей. Это было бы слишком просто, однозначно, что ли… Или нет, не так. Он сопьется, обиженный на судьбу: на войне он был героем, а что теперь, без руки? Он будет ревновать ее к каждому столбу, будет устраивать безобразные сцены, подозревая невесть в чем, не веря в ее любовь, а она будет любить, прощать, прощать, прощать… Фронтового друга приедет навестить бывший ротный, к тому времени уже полковник. И он влюбится в жену друга. Как в такую красавицу не влюбиться? И что мне тогда с ними делать?.» — вздохнул про себя Олег.
   Хижняк слегка толкнул его локтем:
   — Иваныч, может, хватит грезить? Эйзенштейн ты наш! Смотри, и Чижа мне портишь. Тоже застыл, как зачарованный.
   — Нет, у него своя тема, — рассмеялся Олег, и они двинулись к своему составу.
   Откуда-то впереди них раздался зычный бас:
   — Игнатьев! Ты что ли? Валерка! Иди сюда!
   Было слышно, как капитан радостно и торопливо проговорил:
   — Нет, спасибо, Ерохин, в другой раз! Вон, друг зовет. Училище вместе кончали. Ну, бывай Ерохин! И вам, гражданочка, всего наилучшего!
   И он почти побежал, довольно бесцеремонно растолкав троих мужчин в полувоенной одежде, с вещмешками и какими-то брезентовыми свертками.
   — Эй, поосторожнее, пехота! — негромко, но с явной угрозой в голосе осадил его один из троицы, мускулистый, среднего роста, лет тридцати, с правильными, но слишком резкими чертами смуглого лица, на котором выделялись светло-серые глаза.
   Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.
   — Что? — взвился он.
   — Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? — вступил в разговор другой — довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.
   — Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? — взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.
   — Как разговариваете? Документы! — еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. — Я вас в комендатуру.
   — Покажи ему, Чиж, — устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.
   Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва — Ленинград.
   На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.
   Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.
   Попав в толпу, троица несколько минут наблюдала за состязанием, негромко комментируя ход поединка. Олег с упоением следил за действом, откладывая в памяти и эту сцену, которой тоже наверняка найдется место в его будущем фильме.
   — Танкист его сделает! — убежденно заявил он.
   — Это смотря сколько у них времени в запасе, — возразил Чиж, который явно симпатизировал старлею. — Лейтенант стайер, а майор — спринтер.
   — Ладно, хватит, у них, может, и много времени, а у нас цейтнот, — решительно сказал Хижняк. — Пошли, а то здесь и останемся. — Он решительно двинулся к составу. И тут же, словно в подтверждение его слов, послышалось протяжное:
   — По ва-го-о-на-а-ам!
   Заняв отдельное купе, мужчины скинули вещмешки и брезентовые скатки, расположились на полках. Теперь, когда они остались одни в полумраке купе, стало видно, как измучены и измотаны все трое. Серые тени на висках, запавшие в красных прожилках глаза. Хижняк извлек из мешка буханку белого хлеба и банку тушенки.
   — Олег, спирт у тебя? — деловито спросил он.
   — Ага, — откликнулся тот, вынул флягу и взглянул на Чижа, застывшего у окна купе.
   — Чиж, дверь заблокируй! — скомандовал Хижняк. — Эй, Чиж, о чем мечтаешь? Заблокируй дверь и доставай паек!
   Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.
   «Вот ведь достались соратники, — с любовной усмешкой думал Хижняк. — Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»
   — Нет повести печальнее не свете, — чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: — Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!
   Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.
   — Вот, Егор Петрович, все что осталось, — он протянул сверток…
   — Отличная закусь, — одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!
   Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: — Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!
   Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж — двадцать — самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.
   Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.
   — Кто? — хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.
   — Майор НКВД Герасимов! — раздалось из коридора. — Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!
   Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки — самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.
   — Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, — пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.
   — Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.
   Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики ^[1]таковы — с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…
   Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.
   — Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, — перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.
   — В порт едем? — коротко осведомился Хижняк.
   — Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.
   — Понятно. Только что под Приморском банду зачистили. И снова-здорово. Без нас воевать что ли некому?
   — Выходит что так. Выходит, вы у нас незаменимые, — слащаво улыбнулся Герасимов и с неожиданным злорадством добавил: — Вот и соответствуйте.
   Молчавший до сих пор Сташевич вскинул на энкавэ-дешника темные глаза с набрякшими веками, довольно долго разглядывал круглое, без малейшего признака растительности, какое-то бабье лицо. Густая бровь презрительно поднялась, он медленно произнес:
   — А мы и соответствуем. Да, лейтенант? — Сташевич перевел мигом потеплевший взгляд на Орлова. Тот спал, прислонившись к борту грузовика.
   — Не буди его, Иваныч, — тихо сказал Хижняк, закуривая.
   Они замолчали. Едва различимо просвечивал сквозь пальцы Егора огонь папиросы, чуть освещая словно вырезанное из камня лицо с резкими носогубными складками, прямым носом, волевым подбородком. Веки были опущены. Казалось, он спал, если бы не редкие, глубокие затяжки. Загасив и спрятав окурок, Хижняк и впрямь заснул. Двое других — Сташевич и Орлов — тоже, что называется, дрыхли без задних ног. Герасимов разглядывал их с нарастающим раздражением. Его, человека, который панически боялся смерти, просто-таки бесило хладнокровие людей, которым вот-вот предстояло ввязаться в очень опасный бой и, может быть, погибнуть.
   Полуторка резко тормознула, троица одновременно встрепенулась, оглядываясь.
   — Подъезжаем, — не глядя на них, сообщил Герасимов.
   Действительно, грузовик въезжал в ворота порта, миновал длинную череду бараков и остановился возле облупленного одноэтажного здания администрации. Около одноэтажки уже стояло несколько грузовиков, пара «доджей» и санитарный «студебеккер». Вдоль дощатого забора, огораживающего территорию порта, выстроились солдаты оцепления. На земле, возле санитарной машины, на носилках лежал раненый. Доктор, пожилая женщина, склонившись над ним, отдавала команды двум санитарам:
   — Повезете в академию, на третью хирургию, я договорилась, — слышался ее хриплый голос. — Нож не вынимать! Везти быстро, но аккуратно. Тихо, сынок, терпи! — Она снова наклонилась над раненым. — Эк они тебя, мерзавцы, уделали! Счастлив твой бог, что жив!
   Хижняк, Сташевич и Орлов, проходя мимо, взглянули на носилки. Молодой мужчина с мертвенно-бледным лицом тяжело и хрипло дышал. На губах его пузырилась пена, а из груди торчала обмотанная изолентой рукоятка.
   — Попали в легкое. Пневмоторакс. Полсантиметра левее — и он покойник, — прокомментировал Сташевич, когда троица вошла в скудно освещенный вестибюль.
   В кабинете начальника порта разместился штаб операции. Вокруг длинного стола, на котором была разложена карта, сгрудились несколько мужчин. Навстречу из-за стола поднялся невысокий седой офицер с шишковатым черепом.
   — Полковник Кислицын, — представился он. — По приказу вашего руководства вы временно поступаете в мое распоряжение. Представьтесь, товарищи.
   — Старший оперуполномоченный контрразведки Смерш, капитан Хижняк.
   — Старший лейтенант Сташевич.
   — Лейтенант Орлов.
   Кислицын пожал руку каждому из членов группы, глубоко посаженные глаза внимательно смотрели в лицо каждому из смершевцев, особенно задержавшись на юношеском лице лейтенанта. Орлов спокойно выдержал этот взгляд.
   — Что ж, давайте к делу, — Кислицын жестом пригласил к карте.
   Стоявшие возле стола офицеры расступились, освобождая место.
   — Здесь, в районе пакгаузов мы блокировали группу немцев. Это военнопленные, которых этапировали в лагерь. Они совершили дерзкий побег на станции Волховст-рой, где состав стоял на заправке. Это узловая станция, где пересекаются несколько крупных железнодорожных веток, где очень оживленное движение и где полным-полно вооруженной охраны, военнослужащих разного рода, есть служебные собаки. Они сумели уничтожить конвой, завладеть автоматами и ножами, сумели избежать проверки документов и покинуть здание вокзала, несмотря на комендантский патруль. И собаки не смогли взять их след.
   — Кайенская смесь? — коротко спросил Хижняк.
   — Именно, — кивнул полковник. — Смесь крепкого табака и черного перца, — пояснил он своим подчиненным. — Используется, в частности, чтобы отбить нюх розыскных собак. Продолжаю. Затем на попутке они добрались до города, проникли сюда, в порт, заколов охрану одним ударом ножа. Со спины прямо в сердце. Трое мертвы, один, который успел обернуться, тяжело ранен.