становитсяубеждением после того, как долгое время
небыло им и ещё более долгое время
едваим было. Как? неужели и под этими эмбриональными формами убеждения не могла скрываться ложь? – Иногда необходима только перемена личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было ещё ложью. – Ложью я называю:
нежелать видеть того, что видят, не желать видеть
так, как видят, – неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай. – В настоящее время это
нежеланиевидеть то, что видят, и нежелание видеть так, как видят, есть почти первое условие для всех
партийныхв каком бы то ни было смысле: человек партии по необходимости лжец. Немецкая историография, например, убеждена, что Рим был деспотизмом, что германцы принесли в мир дух свободы: какое различие между этим убеждением и ложью? Следует ли удивляться тому, что инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают великие слова морали, что мораль чуть ли не потому ещё
продолжает существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней ежеминутно? – "Это
нашеубеждение: мы исповедуем его перед всем миром, мы живём и умираем за него – почтение перед всем, что имеет убеждение". – Нечто подобное слышал я даже из уст антисемитов. Напротив, господа! Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной,
ввидуизвестных целей, лжи, позаимствовали от евреев благоразумие, подставивши сюда понятие «Бог», «воля Божья», «откровение Божье». Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался
практическим. – Есть вопросы, в которых человеку
непредоставлено решение отосительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума –
вот этопрежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не
можетзнать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник
нелжёт, – в тех вещах, о которых говорят священники,
нетвопросов об «истинном и ложном», эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать,
чтоздесь истинно. Но этого как раз человек не
может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на
благоразумие«откровения» принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы decadence или жрецы язычества. (Язычники – это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) – «Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» – всё это только слова для обозначения условий,
при которыхжрец идёт к власти,
которымион поддерживает свою власть – эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона
[75]. «Истина здесь» – эти слова, где бы они ни слышались, означают:
жрец лжёт.
56
57
58
59
60
61
62
56
– В конце концов, мы подходим к тому, с какою
цельюлгут. Что христианству недостаёт «святых» целей, это
моёвозражение против его средств. У него только
дурныецели: отравление, оклеветание, отрицание жизни, презрение тела, уничижение и саморастление человека через понятие греха, –
следовательно, также дурны и его средства. – Совершенно с противоположным чувством я читаю книгу законов
Ману, произведение, несравненное в духовном отношении; даже
назватьего на одном дыхании с Библией было бы грехом против
духа. И понятно, почему: оно имеет за собой, "в" себе действительную философию, а не только зловонный иудаин с его раввинизмом и суевериями, наоборот, оно кое-что даёт даже самому избалованному психологу.
Нельзязабывать главного – основного отличия этой книги от всякого рода Библии:
знатныесословия, философы и воины при её помощи держат в руках массы: повсюду благородные ценности, чувство совершенства, утверждение жизни, торжествующее чувство благосостояния по отношению к себе и к жизни,
солнечный светразлит на всей книге. – Все вещи, на которые христианство испускает свою бездонную пошлость, как, например, зачатие, женщина, брак, здесь трактуются серьёзно, с почтением, любовью и доверием. Как можно давать в руки детей или женщин книгу, которая содержит такие гнусные слова: "во избежание блуда каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... лучше вступить в брак, нежели разжигаться?
[76]" И
можно либыть христианином, коль скоро понятием об immaculata conceptio
[77]самое происхождение человека охристианивается, т. е. загрязняется?.. Я не знаю ни одной книги, где о женщине сказано бы было так много нежных и благожелательных вещей, как в книге законов Ману; эти старые седобородые святые обладают таким искусством вежливости по отношению к женщинам, как, может быть, никто другой. «Уста женщины, – говорится в одном месте, – грудь девушки, молитва ребёнка, дым жертвы всегда чисты». В другом месте: «нет ничего более чистого, чем свет солнца, тень коровы, воздух, вода, огонь и дыхание девушки». Далее следует, быть может, святая ложь: «все отверстия тела выше пупка – чисты, все ниже лежащие – нечисты; только у девушки всё тело чисто».
57
Если цель
христианствасопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то
нечестивостьхристианских средств можно поймать in fragranti
[78]. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианства заслуживающим
презрения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет
истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того «ты должен», которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема. – В определённый момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, – сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря,
можетжить, – является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времён эксперимента и
отрицательногоопыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых,
откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов
нечеловеческого происхождения, что он
неесть результат медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщён уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... Во-вторых,
традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это
дал, предки это
пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е.
доказаннуюогромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, – это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по образцу Ману – значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни.
Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной лжи. –
Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция
естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а
неМану отделяет одних – по преимуществу сильных духом, других – по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим – посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста – я называю её кастой
немногих– имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит – быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одарённые духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который
всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование – это преимущество чандалы; также и пессимизм.
«Мир совершенен»– так говорит инстинкт духовно одарённых, инстинкт, утверждающий жизнь: "несовершенство, всё, что стоит
ниженас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, – всё принадлежит к этому совершенству". Духовно одарённые, как
самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, – в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие – это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, – это их
отдых... Познание для них форма подвижничества. – Такой род людей более всех достоин почтения – это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они
существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. –
Вторые– это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего
король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые – это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берёт на себя всё
грубоев господстве) их свита, их правая рука, их лучшие ученики. – Во всём, повторяю, нет ничего произвольного, ничего «деланного»; всё, что
нe так, то сделано, – природа там опозорена... Порядок каст,
иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трёх типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, –
неравенствоправ есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. – Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества
посредственных. Жизнь, по мере
возвышения, всегда становится суровее, – увеличивается холод, увеличивается ответственность. Высокая культура – это пирамида: она может стоять только на широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледелие,
наука, большая часть искусств, одним словом, всё, что содержится в понятии
специальнойдеятельности, согласуется только с посредственным – в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание:
необщество, а род
счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность – это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть
перваянеобходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его
обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, – которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на
«равные»права... Что
дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из
мести. – Анархист и христианин
[79]одного происхождения.
58
Конечно, есть различие, с какою целью лгут: для того ли, чтобы поддерживать или чтобы
разрушать. Сравним
христианинаи
анархиста: их цель, их инстинкт ведёт только к разрушению. Доказательство этого положения можно вычитать из истории: она представляет его с ужасающей ясностью. Мы только что познакомились с религиозным законодательством, целью которого было «увековечить» великую организацию общества – высшее условие для того, чтобы
преуспевалажизнь; христианство нашло свою миссию в том, чтобы положить конец такой организации,
потому что в ней преуспевает жизнь. С давно прошедших времён эксперимента и неуверенности разум должен был отложить там свои плоды для дальнейшего пользования, и собранная жатва была так обильна, так совершенна, как только возможно: здесь, наоборот, жатва была
отравленаза ночь... То, что составляло aere perennius – imperium Romanum, самая грандиозная форма организации при труднейших условиях, такая форма, какая до сих пор могла быть только достигнута, в сравнении с которой всё прошедшее и последующее есть только кустарничество, тупость, дилетантизм, – из всего этого те святые анархисты сделали себе «благочестие» с целью разрушить «мир»,
т. е.imperium Romanum, так, чтобы не осталось камня на камне, пока германцы и прочий сброд не сделались над ним господами... Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая,
высасывая кровь, оба – инстинкт
смертельной ненавистипротив всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян – приготовить почву для великой культуры,
требующей времени. – Неужели всё ещё этого не понимают? Известная нам imperium Romanum, с которой мы лучше всего знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее художественное произведение великого стиля, было лишь началом, его строение было
рассчитанона тысячелетия, – никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni! – Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах –
первыйпринцип всякой великой архитектуры. Но она не могла устоять прочив самого
разрушительноговида разложения – против
христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьёзное отношение к истине, вообще
инстинктк
реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как своё собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость. Пронырство лицемеров, скрытные сборища, такие мрачные понятия, как ад, как жертва невинного, как unio mystica в питии крови, и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести, мести чандалы, –
вотчто стало господствовать над Римом, тот род религии, которому уже Эпикур объявил войну в его зародышевой форме. Читайте Лукреция
[80], чтобы поyять, с
чемборолся Эпикур,
нес язычеством, но с «христианством», я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины, наказания и бессмертия. – Он боролся с
подземнымикультами, со всем скрытым христианством, – отрицать бессмертие было тогда уже истинным
освобождением. – И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем:
но вот явился Павел... Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид,
вечныйжид par excellence... Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть всё, лежащее внизу, всё втайне мятежное, всё наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев»
[81]. – Христианство, как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры
[82],
ичтобы суммировать их, – в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он
делализ него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры... И вот перед нами момент в Дамаске
[83]: он понял, что ему
необходимавера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» даёт господство над Римом, что «потустороннее»
умерщвляет жизнь... Нигилист и христианин (Nihilist und Christ) – это рифмуется, и не только рифмуется...
59
Вся работа античного мира
напрасна: у меня нет слов чтобы выразить чудовищность этою. – И принимая в соображение, что эта работа была только предварительной работой, что гранитом его самосознания был заложен лишь фундамент к работе тысячелетий, – весь
смыслантичного мира напрасен!.. К чему греки? к чему римляне? – Там были уже все предпосылки к научной культуре, все научные
методы, было твёрдо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать, – эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в союзе с математикой и механикой было на наилучшем пути, –
понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Всё
существенноебыло найдено, чтобы можно было приступить к работе: методы, повторяю десять раз, это и
естьсамое существенное, а вместе с тем и самое трудное, то, чему упорнее всего противятся привычки и леность. Все дурные христианские инстинкты сидят ещё в нас, и нужно было огромное самопринуждение, чтобы завоевать свободный взгляд на реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьёзность в самомалейшем, всю
честностьпознания, – и всё это уже было там! было уже более чем два тысячелетия перед этим! Прибавьте сюда ещё тонкий такт и вкус!
Некак дрессировка мозга!
Некак «немецкое» образование с вульгарными манерами! Но как тело, как жесты, как инстинкт, – одним словом, как реальность!
Всё напрасно!За одну лишь ночь стало это только воспоминанием! – Греки! римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гений организации и управления, вера,
воляк будущему людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в imperium Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не только искусством, но реальностью, истиной,
жизнью... – И всё это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу! Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено – только высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали
господами! Разом поднялось
наверхвсё жалкое, страдающее само по себе, охваченное дурными чувствами, весь душевный мир
гетто!.. Нужно только почитать какого-нибудь христианского агитатора, например св. Августина
[84], чтобы понять, чтобы
почувствовать обонянием, какие нечистоплотные существа выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили недостаток ума у вождей христианского движения: о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Им недостаёт совсем иного. Природа ими пренебрегла, – она забыла уделить им скромное приданое честных, приличных,
чистоплотныхинстинктов... Между нами будь сказано, это не мужчины... Если ислам презирает христианство, то он тысячу раз прав: предпосылка ислама – мужчины...
60
Христианство погубило жатву античной культуры, позднее оно погубило жатву культуры
ислама. Чудный мавританский культурный мир Испании
[85], в сущности более
намродственный, более говорящий нашим чувствам и вкусу, чем Рим и Греция, был
растоптан(– я не говорю, какими ногами). Почему? потому что он обязан своим происхождением благородным мужественным инстинктам, потому что он утверждал жизнь также и в её редких мавританских утончённостях... Крестоносцы позже уничтожали то, перед чем им приличнее было бы лежать во прахе, – культуру, сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень бедным, очень «запоздавшим». – Конечно, они хотели добычи: Восток был богат... Однако смущаться нечего. Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей – дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей
бытьс немецким дворянством... Немецкое дворянство – всегдашние «швейцарцы» церкви
[86], всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на
хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти
нетв истории высшей культуры, и можно догадаться почему:христианство, алкоголь – два
великихсредства разложения... Не может быть выбора между исламом и христианством, так же как между арабом и иудеем. Решение дано, и никто не волен выбирать. Или мы чандала или
нечандала... «Война с Римом на ножах! Мир, дружба с исламом»: так чувствовал, так
поступалтот великий свободный дух, гений среди немецких императоров, Фридрих Второй
[87]. Как? неужели, чтобы
приличночувствовать, немцу нужно быть гением, свободным духом? Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать
по-христиански...
61
Здесь необходимо коснуться воспоминаний, ещё в сто раз более мучительных для немцев. Немцы лишили Европу последней великой культурной жатвы, которую могла собрать Европа, – культуры
Ренессанса. Понимают ли наконец,
хотятли понять,
чтотакое был Ренессанс?
Переоценка христианских ценностей, попытка доставить победу
противоположнымценностям,
благороднымценностям, при помощи всех средств, инстинктов, всего гения... До сих пор была только
этавеликая война, до сих пор не было постановки вопросов более решительной, чем постановка Ренессанса, –
мойвопрос есть его вопрос: никогда
нападениене было проведено более основательно, прямо, более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом решающем месте, в самом гнезде христианства, здесь возвести на трон
благородныеценности, я хочу сказать, возвести их в инстинкты и глубокие потребности и желания там восседающих... Я вижу перед собой
возможностьсовершенно неземного очарования и прелести красок: мне кажется, что она сверкает всем трепетом утончённой красоты, что в ней искусство действует так божественно, так чертовски божественно, что напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нём повод к бессмертному смеху, –
Чезаре Борджа папа... Понимают ли меня?..
Этобыла бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только я один: тем самым христианство было
уничтожено! – Но что случилось? Немецкий монах Лютер пришёл в Рим. Этот монах, со всеми мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме
противРенессанса... Вместо того, чтобы с глубокой благодарностью понять то чудовищное, что произошло, – победу над христианством в его
гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою ненависть. Религиозный человек думает только о себе. – Лютер видел
порчупапства, в то время как налицо было противоположное: уже не старая порча, не peccatum originale, не христианство восседало на папском престоле! Но жизнь! Но триумф жизни! Но великое Да всем высоким, прекрасным, дерзновенным видам!.. И Лютер снова
восстановил церковь: он напал на неё... Ренессанс – явление без смысла, вечное
напрасно. – Ах, эти немцы, чего они уже нам стоили! Напрасно – это всегда было
деломнемцев. – Реформация, Лейбниц, Кант и так называемая немецкая философия, войны за «свободу», империя – всякий раз обращается в тщету то, что уже было,
чего нельзя уже вернуть назад... Сознаюсь, что это
моивраги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки,
трусостьперед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все половинчатости – три восьминых! – которыми больна Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый неопровержимый – протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, то
немцыбудут в этом виноваты...
62
– Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я
осуждаюхристианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного – душевную низость. Осмеливаются ещё мне говорить о её «гуманитарных» благословениях!
Удалитькакое-нибудь бедствие – это шло глубоко вразрез с её пользой: она жила бедствиями, она
создавалабедствия, чтобы
себяувековечить... Червь греха, например, таким бедствием впервые церковь обогатила человечество! – «Равенство душ перед Богом», эта фальшь, этот
предлогдля rancunes всех низменно настроенных, это взрывчатое вещество мысли, которое сделалось наконец революцией, современной идеей и принципом упадка всего общественного порядка, – таков
христианскийдинамит... «Гуманитарные» благословения христианства! Выдрессировать из humanitas
[88]само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства! – Паразитизм, как
единственнаяпрактика церкви, высасывающая всю кровь, всю любовь, всю надежду на жизнь своим идеалом бледной немочи и «святости»; потустороннее как воля к отрицанию всякой реальности; крест как знак принадлежности к самому подземному заговору, какие когда-либо бывали, – заговору против здоровья, красоты, удачливости, смелости, духа, против душевной
доброты, против самой жизни...
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, – у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Я называю христианство единымвеликим проклятием, единойвеликой внутренней порчей, единымвеликим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, – я называю его единымбессмертным, позорным пятном человечества...
И вот считают время с того dies nefastus [89], когда начался этот рок, с первого дня христианства! – Почему лучше не с последнего? – Не с сегодняшнего?– Переоценка всех ценностей!
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, – у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Я называю христианство единымвеликим проклятием, единойвеликой внутренней порчей, единымвеликим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, – я называю его единымбессмертным, позорным пятном человечества...
И вот считают время с того dies nefastus [89], когда начался этот рок, с первого дня христианства! – Почему лучше не с последнего? – Не с сегодняшнего?– Переоценка всех ценностей!