Ник. Шпанов. Поджигатели. Ночь длинных ножей

   – Видите ли, Генри, – медленно проговорил Ванденгейм, – именно сейчас вам нужно до конца понять: надежды на то, что европейцы будут в течение шестидесяти лет, как овцы, выплачивать нам военные долги, могут жить только в головах последних дураков. Европейцы, которые и сейчас уже полные банкроты?..
   – Идиотизм, – поспешно согласился банкир.
   Ванденгейм продолжал:
   – Нам гораздо выгоднее сделать гуманный жест и списать в убыток все военные займы, когда-либо предоставленные Штатами европейским правительствам, но зато обеспечить платежеспособность Европы по тем кредитам, которые предоставили ей мы… Мы! – повторил он внушительно. – Меллон, Морган, Дюпон, я… Я! Пусть эту кашу расхлебывает казначейство нового президента. Налогоплательщики еще немножко подтянут пояса: это им не впервой. Большой беды в этом не будет. Но частные долги Европы должны остаться частными долгами. Никому – ни президенту, ни конгрессу – мы не позволим хозяйничать в нашем кармане!
   – Говорят, будто Рузвельт приведет Моргентау. А этот умеет залезать в чужой карман.
   Ванденгейм сердито выпятил челюсть:
   – Руки коротки и у Моргентау.
   – Большие планы… большие планы, Джон! – взволнованным шепотом ответил Шрейбер. В его голове проносился вихрь многозначных чисел: денежный поток, протекающий через фильтры его банка и оставляющий на этом фильтре столь вожделенный золотой. – Это настоящее дело, Джон! – повторил он. – Но для этого нам нужно взять за горло французов, нужно окончательно свалить англичан… С этим придется повозиться.
   – Повозиться? – Ванденгейм расхохотался. – Нет, дружище, они уже достаточно крепко держат друг друга за глотку. Начинается другая игра. Довольно мышиной возни! Мы – янки!
   – Большие планы, большие планы, Джон…
   – Если мы уже вложили в Германию шесть миллиардов, то вложим еще шестьдесят…
   – Немцы никогда не смогут с нами расплатиться.
   – Какие там, к черту, расплаты! – крикнул Ванденгейм. – Вы смотрите с точки зрения мелкого менялы, которому выгодно, чтобы деньги текли в обе стороны, лишь бы через ваши руки. А я и не хочу, чтобы они возвращались в Америку. Пусть все остается там! Я хочу стать хозяином в Германии…
   – В Германии нет достаточно твердой власти, Джон, – пробормотал Шрейбер. – Если бы вы знали, что произошло с последними выборами в рейхстаг!..
   – Только, пожалуйста, без рождественских ужасов.
   – Национал-социалисты потеряли два миллиона голосов, а коммунисты приобрели шесть миллионов!
   – Знаю, знаю: если немецкой лавочке предоставить идти своим путем, то к следующим выборам коммунисты придут с двенадцатью миллионами голосов!
   – Я об этом и говорю! – обрадованно подтвердил Шрейбер. – Вы знаете, кому позволили открыть рейхстаг?.. Коммунистке Кларе Цеткин!
   – А зачем у них до сих пор вообще существует этот рейхстаг? Германии не нужно никакого рейхстага! Довольно и коммунистов в Германии и где бы то ни было! Пора во всей Европе завести надежный порядок. Такой, как в Италии!
   – К сожалению, не везде есть римские папы! – со вздохом проговорил Шрейбер. – Пий XI положил немало труда на то, чтобы подчинить итальянцев главарю чернорубашечников. – Вдруг Шрейбер ударил себя по лбу: – О-ля-ля, Джон! Ведь в Германии же есть целая армия католиков! Брюнинг – вот фигура, которую снова можно двинуть в ход, вместе с ним к нам на службу придет весь аппарат папского Рима…
   – Нет, нет! – с живостью отозвался Ванденгейм. – Оставьте Брюнинга в покое. Эта фигура для другого времени.
   – Вы допускаете возможность такой сложной ситуации? Если говорить о католиках, то лучше поддержать пока Папена. Все равно без католической партии Центра дело не обойдется.
   – Может быть, – согласился Ванденгейм. – Но Папен не годится.
   – А если поддержать Папена еще ходом «слева»?..
   – Не говорите глупостей, Генри!
   – Я имею в виду таких левых, как Носке.
   – Ах, эти!.. Нет, социал-демократическим чучелом теперь не обманешь даже самых доверчивых немцев. Папена должен сменить какой-нибудь тип покруче, чем этот Носке. Что-нибудь откровенно националистическое, прямое, грубое. Понимаете?
   После короткого размышления Шрейбер воскликнул:
   – Курт вам скажет: он и его коллеги из финансового мира считают, что там есть подходящий тип.
   Генри нарочно сослался на брата, думая, что теперь-то Джон захочет его видеть, но тот словно и не слышал.
   – Кто этот тип? – спросил он.
   – Гитлер.
   – Слыхал. А военные его поддержат?
   – Генералы на его стороне.
   Ванденгейм встал и, скинув халат, принялся приседать, разводя руки в стороны. Генри Шрейбер подумал, что следовало бы сказать Курту, что с приемом у Ванденгейма ничего не выйдет. Но для этого пришлось бы выйти из зала и, следовательно, рискнуть упустить Ванденгейма. Генри решил, что с Куртом ничего не случится, если он и подождет, и принялся закуривать. Делая вид, что его больше всего заботит отсыревшая сигарета, он спросил:
   – А что сказал вчера Стимсон?
   – Чтобы вы меньше думали о комиссионных.
   Шрейбер делано рассмеялся.
   – Да, да, – сказал Ванденгейм, – это серьезно. Он полагает, что мы с вами сейчас отвечаем не только за наши дела, а за лавочку в целом.
   – Он имеет в виду Европу?
   – Европу и вообще… – Ванденгейм сделал округлое движение обеими руками, словно охватывая большой шар.
   – Правильная точка зрения, – кивнул Шрейбер.
   – Он-то готов поддержать все наши шаги, которые поведут к укреплению Германии, чтобы она могла противостоять красным, но имейте в виду: на этот раз вы должны использовать содействие стимсоновской команды вовсю.
   – Мы и так…
   – Я к тому, что его уход – дело решенное. А еще неизвестно, так ли легко сговоришься с Хэллом.
   – С Хэллом?
   – Да, Рузвельт притащит этого старика.
   – И все же мы-то своего добьемся, а вот как Рузвельт – не знаю.
   – Нужно, не откладывая, взяться за дело.
   – Ясно, ясно!
   – Вы наивничаете, Генри! – угрожающе проговорил Ванденгейм. Он сел на диван и упер руки в бока. Халат распахнулся. – Первое, что вы должны сделать, – это помирить «ИГ» с Тиссеном и Круппом. Мне, в конце концов, наплевать, как он будет называться, этот их новый парень…
   – Гитлер, – подсказал Шрейбер.
   – Черт с ним, пусть будет Гитлер, если на него можно положиться, но я не желаю больше, чтобы немцы тратили мои деньги на внутренние драки.
   – Мне тоже ни один из них не родственник, – пренебрежительно заявил Шрейбер.
   – Посоветуйтесь с Шахтом.
   – Тут нужен совет военных.
   – Так потолкуйте с их генералами.
   – Можно подумать, Джон, что теперь вы решили играть в простоту.
   – Что еще?
   – Мы же сами создали положение, при котором генералы смотрят из рук Тиссена и компании.
   – А Тиссен из рук генералов?.. Согласитесь, Генри, – примирительно закончил Ванденгейм, – это же глупо: с одной стороны, как пайщик «Дженерал моторс» я даю деньги Тиссену, с другой стороны, как пайщик Дюпона – «ИГ». А они грызутся. Это же глупо!
   – Может быть, и не так глупо, как кажется. Чтобы нарыв лопнул, ему нужен компресс.
   – К черту компрессы, Генри! У нас нет на это времени. Нарыв нужно вскрыть ножом. И чтобы наверху кучи остался этот их…
   – Гитлер?
   – Глупое имя…
   – По словам Курта, англичане, до сих пор предпочитающие для Германии восстановление монархии, фыркают при имени «национального барабанщика».
   – Фыркать имеет право тот, кто дает деньги.
   – Они участвуют в деле.
   – С совещательным голосом, Генри. – Ванденгейм рассмеялся и, вдруг сразу посерьезнев, сказал: – Кстати об англичанах: нужно перерезать канал для подачек, идущих в Германию от нефтяников во главе с Генри Гевелингом.
   – А на какой размер наших вложений может рассчитывать Курт? – спросил Шрейбер.
   Ванденгейм пожевал толстыми губами и неопределенно промямлил:
   – Это зависит… – Он долго молчал, словно его мысль вдруг прервалась. – Одним словом, остановки за деньгами не будет, но на этот раз мы хотим реальных гарантий. Нам нужны не такие жалкие проценты, словно мы ростовщики…
   – На этот раз будет пятьдесят один, – уверенно сказал Шрейбер.
   – Пятьдесят один? – задумчиво переспросил Ванденгейм, посмотрев в потолок. – Мало!
   В глазах Шрейбера мелькнул испуг.
   – Не хотите ли вы поменяться местами с самими немцами?! – воскликнул он.
   Ванденгейм посмотрел на него в упор так, словно услышал глупость. Его голубые глаза сузились и снова посерели.
   – Хочу.
   – Джон! – не то испуганно, не то удивленно воскликнул Шрейбер.
   – Да, да! Именно этого я и хочу, – повторил Ванденгейм.
   – Оставить им десять процентов в их собственном деле?
   – Да.
   – Это невозможно, Джон, честное слово!
   – Только при такой перспективе игра стоит свеч, – упрямо наклонив голову, проговорил Ванденгейм. – Мы можем оставить немцам ровно столько права распоряжаться, сколько укладывается в эти десять процентов. Ни на цент больше!
   Шрейбер от волнения не заметил, как швырнул окурок в бассейн. Его по-настоящему пугали планы старшего партнера. Их осуществление означало бы, что нити управления экономикой Рейнской области уйдут из рук европейских шрейберов. А именно они и были до сих пор единственными полновластными распорядителями дел там, из своих контор в Лондоне, Кельне и Гамбурге. Ведь и сам он, сидя в Штатах, был вынужден смотреть из рук «старших». А хотелось другого: не сможет ли он сам стать «старшим» при новом повороте дела?
   – Всех их нужно спутать в один узел, – между тем говорил Джон. – Так, чтобы никогда и никто не мог его распутать… Ни при каких обстоятельствах! «ИГ» нужно связать с «Импириел кемикл», «Импириел кемикл» с Кюльманом, Кюльмана с Нобелем. И все под нашим контролем!
   – Начнется война в Европе – и все полетит к черту, – в сомнении произнес Шрейбер.
   – Войны в Европе не будет, – отрезал Джон. – Мы локализуем ее на востоке. Мы поможем Японии прыгнуть на спину России. Поддержим немцев в драке с большевиками по ту сторону Вислы. Но сначала займитесь этими немецкими дрязгами. – Он пошлепал губами. – Пусть-ка немцы кончают у себя с коммунистами. Решительно кончают. Иначе мы никогда не доберемся до сути…
   – Доберемся, Джон, доберемся. – Шрейбер заискивающе-фамильярно похлопал Ванденгейма по спине. – Как только на карте появится общая русско-германская граница, дело будет сделано. Керзон не зря провел свою линию, а?
   – И очень скоро мы к ней подберемся. Немцы пойдут на эту приманку.
   На некоторое время между ними воцарилось молчание. Казались, каждый думал о своем. Потом, словно и не было делового разговора, Ванденгейм спросил:
   – Вы уже завтракали?
   – Да… Но, кажется, я способен начать сначала.
   – Так пошли.
   – Сколько же, по-вашему, для начала можно дать Курту?
   – Столько, сколько нужно для восстановления всего военного комплекса в Германии. При этом не из старья, а на совершенно новой, вполне современной производственной базе. Пригласите к завтраку Шахта: пусть пускает в ход этого вашего… – Джон щелкнул толстыми пальцами.
   – Гитлера?
   – Вот именно: Гитлера.
 
   Это был первый и последний деловой разговор, который Джон Ванденгейм имел за все пять дней трансатлантического перехода. Все другие попытки заговорить с ним о делах он пресекал лаконическим: «В Европе!»
   Это слово он обычно бросал через плечо, даже не оборачиваясь к секретарю, чтобы не отрываться от своего любимого занятия – чистки трубок. Перед ним стоял чемодан-шкаф, разделенный на сотни отделений, где покоились трубки, входившие в так называемый малый набор, следовавший за ним повсюду и составлявший часть его знаменитой коллекции трубок. В ней были представлены глиняные трубки инков и голландцев, фарфоровые – не то урыльники, не то пивные кружки – баварцев, турецкие чубуки, китайские трубочки-малютки для опия, огромные, как гобои, бамбуковые трубки полинезийцев, современные шедевры Донхилла и Петерсона – все, что было когда-либо изготовлено для сухой перегонки курева в легкие человека. В поместье Ванденгейма на Брайт-Айленде остался целый трубочный павильон, набитый трубками, и штат экспертов-трубковедов.
   Джон Третий не знал большего удовольствия, чем сидеть за чисткой какого-нибудь уникума из прекрасного, как окаменевший муар, верескового корня или из потемневшей от времени и никотина пенки.
   Людям, близко знавшим Джона Третьего, было известно, что трубки являлись единственным предметом, не связанным с наживой, которым Ванденгейм способен был искренне интересоваться.
   Поэтому для секретарей не было ничего удивительного в том, что в течение плавания «Фридриха» они получали это лаконическое «в Европе» независимо от того, какие имена они называли и о каких делах докладывали.

2

   Единственным, ради кого Ванденгейм оторвался от возни со своими трубками, и то уже почти в виду Гамбурга, был худой краснолицый пассажир, вызванный секретарем Ванденгейма из каюты первого класса. В судовом списке он значился как Чарльз Друммонд, инженер и коммерсант. Но когда он вошел в салон Ванденгейма, тот указал ему на кресло и сказал:
   – Капитан Паркер…
   Это звучало скорее вопросом, чем приглашением.
   Паркер молча кивнул головой и сел.
   – Полковник предупредил вас, что вы мне понадобитесь?
   – Да, сэр.
   Ванденгейм бесцеремонно оглядел Паркера.
   – По словам полковника, на вас можно положиться…
   Паркер выдержал его взгляд и также посмотрел ему прямо в лицо, ничего не ответив.
   Ванденгейм указал на сидевшего по другую сторону круглого стола человека и сказал:
   – Доллас поговорит с вами.
   И ушел.
   Паркер посмотрел на Долласа. Он не раз слышал это имя – одного из двух совладельцев нью-йоркской адвокатской фирмы, ведшей дела крупнейших банковских корпораций, – но никогда его не видел.
   Паркер иначе представлял себе Фостера Долласа. Он принял бы за злую шутку, если бы кто-нибудь описал ему этого дельца таким, каким он его видел теперь перед собою: маленький, щуплый, но с круглым животом, с головою, похожей на огурец, покрытый налетом рыжей ржавчины. Лицо его было словно вымочено и потом крепко выжато – все в складках дряблой кожи.
   Доллас сидел совершенно неподвижно и не проронил ни слова, пока широкая спина Ванденгейма не исчезла за дверью. Тогда он заговорил быстро, выбрасывая четкие слова, отделенные друг от друга совершенно одинаковыми, как удары метронома, промежутками.
   – Вы проинструктированы?
   – Да, сэр.
   Доллас расцепил пальцы сложенных на животе непомерно больших, покрытых пятнами, словно от экземы, рук и, опершись ими о подлокотники кресла, порывисто наклонился к Паркеру:
   – Имеете собственность?
   – Нет, сэр.
   – Состоите акционером каких-нибудь компаний?
   – Нет, сэр.
   – Играете на бирже?
   – Нет, сэр.
   – Женаты?
   – Нет, сэр.
   – Имеете постоянную подругу?
   – Нет, сэр.
   – Родители?
   – Умерли, сэр.
   – Очень хорошо!
   Доллас так же порывисто, как подался вперед, откинулся теперь к спинке кресла и снова сложил руки на животе.
   На лице Паркера не было ни малейших следов раздражения или хотя бы удивления этим допросом. Казалось, он был способен так же спокойно, монотонно отвечать всю жизнь, о чем бы его ни вздумали спрашивать.
   А Доллас, подумав, сказал:
   – У вас еще все впереди.
   – Надеюсь, сэр.
   – Если будете хорошо работать, у вас будет много денег.
   – Может быть, сэр.
   – Об этом подумаем мы.
   – Очень любезно, сэр.
   – И сейчас там… – Доллас махнул куда-то в пространство, – вам понадобятся деньги.
   – Возможно, сэр.
   Доллас так же быстро и четко, действуя, как солдат, выполняющий приказы «по разделениям», вынул чековую книжку, перо и, написав чек, протянул его Паркеру.
   – Банк Шрейбера, Гамбург.
   – Слушаю, сэр.
   – Вы не должны испытывать недостатка в деньгах.
   – Благодарю, сэр.
   – В Германии вы не увидите никого из нас.
   – Понимаю, сэр.
   – Обо всем, что я вам поручу, вы дадите мне знать письмом вот с таким знаком на конверте. Подписываться не надо.
   Доллас торопливо нарисовал знак на корешке чека и тут же зачертил его.
   – Прежде всего, вы свяжетесь с лицом, которое…
   Паркер остановил его движением руки.
   – Прошу, не здесь, – и он посмотрел на дверь.
   – Я забыл, – сказал Доллас, – корабль немецкий.
   – Даже если бы он был трижды американский.
   Доллас набросил на плечи пальто и вышел на палубу. Паркер последовал за ним.
   Там, склонившись рядом на поручни над видневшейся далеко внизу водой, они закончили разговор. Паркер ничего не записывал. Он только запомнил несколько адресов и одно-единственное имя: Вильгельм фон Кроне.
   От этого фон Кроне Паркер должен был получать сведения, интересующие Ванденгейма, но действовать при этом так, чтобы связь между Паркером и Кроне никогда и никем не могла быть обнаружена. Через этого же Кроне Паркеру предстояло передавать кое-что и тем руководящим немецким политикам, с которыми Ванденгейм найдет нужным вступить в секретные сношения через головы Шрейбера и Шахта.
   Перед тем как уйти, Паркер спросил:
   – Когда вы отбудете из Европы, я должен буду сопровождать вас, сэр?
   – Нет.
   – Я останусь в Европе?
   – Да… Полковник хорошо говорил о вас… Мы найдем вам дело…
   – Я рад, сэр.
   – Молодежь страдает иногда превратным представлением о жизни, – отчеканил Доллас, словно диктуя параграф какого-то устава.
   – Надеюсь, я правильно понимаю жизнь.
   – Молодежь гибнет из-за своего честолюбия…
   – На нашей службе, сэр?
   – …или идеи.
   – У меня нет идей, сэр.
   – Убеждения?
   – Я не принадлежу ни к каким партиям, сэр.
   – А в прошлом?
   – Никогда не было, сэр.
   – Студентом?
   – Я увлекался спортом, сэр.
   Доллас разжал руки, которыми придерживал полы накинутого на плечи пальто, и сделал ими неопределенное движение.
   – У вас были когда-нибудь друзья-коммунисты?
   – Никогда, сэр.
   Это была единственная фраза, которую Паркер произнес с особенным ударением.
   – От них все беды! – Доллас повернул востроносое лицо к востоку, и его ноздри порывисто раздулись, словно он принюхивался. – Но рано или поздно мы с этим покончим.
   – Я тоже так думаю, сэр.
   – Правильно думаете, капитан. – И, помолчав, Доллас добавил: – Если вам понадобятся в Европе деньги, дадите знать.
   – Благодарю, сэр.
   Они еще несколько минут молча стояли у борта под защитою стеклянного козырька, по которому монотонно барабанил дождь.
   Внизу чернела исхлестанная ударами косого дождя вода; она, журча, обтекала высокие борта «Фридриха Великого», медленно входившего в устье Эльбы. Дробясь в подернутом рябью глянце реки, все восемь рядов иллюминаторов отражались мутно-желтыми расплывающимися пятнами.
   Доллас прервал молчание:
   – Желаю удачи!
   Он покровительственно похлопал Паркера по плечу. Тот молча снял шляпу.
   Когда маленькая фигура Долласа скрылась в осветившемся на мгновение квадрате двери, Паркер вернулся в свою каюту и принялся укладывать чемодан, то и дело с интересом поглядывая в иллюминатор, за которым сквозь сетку дождя виднелись огни Гамбурга. Паркер еще никогда не бывал в Европе.
   Правда, как говорят, в Европе все хуже, чем в Штатах, и уж, во всяком случае, мельче, чем в Штатах, но посмотреть новое никогда не вредит. Ездят же, в конце концов, даже американцы осматривать Йеллоустонский заповедник со всякого рода окаменелостями. Вероятно, и тут, в Европе, все эти мелочи – что-нибудь вроде окаменелостей. Но поскольку эти древности представляют интерес для его боссов, то и ему самому будет полезно с ними познакомиться.
   Паркер подошел к иллюминатору. «Фридрих Великий» уже вошел в гамбургский порт и двигался теперь мимо череды причалов с ошвартованными у них пароходами. Паркер сразу же обратил внимание на то, что это вовсе не так уж мало, как должно быть все это в этой маленькой Европе. Да и не производит впечатления древности. Набережные порта обросли кранами, словно джунгли деревьями. Пакгаузы складов велики и, кажется, заполняют территорию, которая сделала бы честь даже Нью-Йорку.
   Но, может быть, все это лишь тут, на берегу, где не может не сказываться великое влияние великой Америки, чей великий дух оживляет костенеющую Европу. Если верить врачам, нечто подобное происходит ведь и с человеческим организмом: ткани тела к старости костенеют, теряют эластичность, и человек может даже вовсе утратить подвижность – скажем, перестать ходить. Тогда необходимо оздоровляющее вливание чего-то, что способно разлагать соли старения. Такое вливание совершает сейчас Америка. Подкожное впрыскивание золотого раствора долларовых займов и прямых капиталовложений помогает Европе, и в частности Германии, бороться со склерозом, который готов превратить эту провинцию мира в заповедник, подобный Йеллоустону… Вполне возможно, что старушка Европа загнется от подобных вливаний, но до этого ему уже мало дела…
   Однако смотрите-ка! «Фридрих» все идет и идет, а причалам еще и конца не видно. Видно, эти немцы научились-таки кое-чему у американцев! Интересно знать, когда они это успели?
   Задетый за живое неожиданной грандиозностью порта, Паркер надел шляпу и пошел наверх, чтобы с палубы разобраться в неожиданном зрелище, представшем его взорам в гамбургском порту.
   А высоко над его головою, на той палубе, где он только что побывал, под защитою того же стеклянного колпака, снова виднелась унылая фигура Долласа. Он зябко сжался, пряча голову в поднятый воротник пальто. Рядом с ним возвышалась массивная фигура Ванденгейма. Ветер раздувал огонек на конце зажатой в его зубах сигары.
   – За каким дьяволом вы меня вытащили на этот сквозняк? – недовольно проворчал Ванденгейм.
   – Мне всюду чудятся уши.
   Ванденгейм невольно огляделся.
   – Выкладывайте, что у вас там есть.
   – Насчет ФДР, Джон.
   – Франклин… Делано… Рузвельт… – едва слышно, словно в глубокой задумчивости, проговорил Ванденгейм. При этом глаза его утратили рассеянное выражение. Их взгляд стал тяжелым и почти угрожающе впился в лицо Долласа, удивительно напоминавшее в полутьме злую мордочку хорька.
   – Говорите же… – понизив голос, повторил Ванденгейм. Он вынул изо рта сигару и наклонился к самому лицу Долласа. – Ну?..
   Доллас еще глубже втянул голову в воротник пальто.
   Ванденгейм едва разбирал слова:
   – Мы можем… послать телеграмму… Герберту…
   – Говеру?
   – Пусть действует…
   Огонек сигары, брошенной Ванденгеймом, исчез за бортом, и его большая рука тяжело опустилась на плечо Долласа:
   – Тс-с!.. Вы!..

3

   В комнате царила томительная тишина. Слышно было, как шелестят листы досье, которое гневно перелистывал Геринг, да его все учащавшееся дыхание.
   За спиною Геринга стоял Вильгельм Кроне. На нем была черная форма эсэсовца с нашивками штурмбаннфюрера. В наружности Кроне не было ничего примечательного. Вероятно, в перечне примет, какие составляются в личных досье тайной полиции, против графы «лицо» стояли бы слова «чисто обыкновенное, без отметин». Нос его был тоже «обыкновенный», по сторонам его сидели такие же обыкновенные глаза – ни большие, ни маленькие, ни темные, ни светлые. Даже их окраска не сразу поддавалась определению, но, скорее всего, они были серыми, хотя временами, когда он поворачивался к свету, в них и можно было найти признаки легкой голубизны. Темно-русые волосы, не короткие, не длинные, были расчесаны на пробор, какой носят миллионы немцев по всей Германии, – обыкновенный ровный пробор. Человек, взглянувший на этот пробор, через минуту забывал, с какой стороны он расчесан, – с правой или с левой. Он не был ни особенно тщательным, ни сколько-нибудь небрежным.
   Заметными в Кроне были только руки с длинными нервными пальцами. Такие пальцы бывают у шулеров, карманников и тонких садистов.
   Одним словом, если не считать рук, весь Кроне с ног до головы был «обыкновенным, без особых примет».
   Из-за спины Геринга Кроне видел его широкий, коротко остриженный затылок и розовую складку шеи, сползавшую на тугую белизну воротничка. Он видел, как по мере чтения досье шея министра делалась темней, как кровь приливала к ней. Наконец и затылок стал красным.
   Кроне заглянул через плечо Геринга: толстые пальцы министра, вздрагивая от раздражения, держали за угол вшитую в досье листовку с призывом бороться за оправдание и освобождение обвиняемого в поджоге рейхстага болгарского коммуниста Димитрова.
   Воззвание было подписано:
   «От имени германского антифашистского пролетариата, от имени нашего заключенного вождя товарища Тельмана – Центральный комитет Коммунистической партии Германии».
   По нетерпеливому движению головы Геринга Кроне понял, что тот снова перечитывает воззвание, и мысленно усмехнулся. Он не завидовал полицейскому чиновнику, стоявшему по другую сторону стола.
   – «Именем Тельмана»? – негромко, с хрипотою, выдававшей сдерживаемый гнев, проговорил, ни к кому не обращаясь, Геринг.
   Чиновник растерянно повел было глазами в сторону Кроне, но тотчас же снова уставился на министра.
   – Послушайте, вы! – крикнул Геринг, ударяя пухлой ладонью по листовке. – Я вас спрашиваю: что значит «именем Тельмана»?