Страница:
– Но… экселенц…
– Почему они подписывают свои листовки именем человека, который уже полгода сидит в тюрьме?
– Не… не знаю… экселенц…
– А кто знает?.. Кто? – Геринг поднялся, опираясь руками о стол, и, ссутулив спину, смотрел на чиновника налившимися кровью глазами. – Может быть, они согласовывают с ним содержание этих воззваний?
– О, экселенц! – воскликнул чиновник. – Тельман содержится в абсолютной изоляции, на режиме… приговоренного к смерти.
– Какой прок в вашем режиме, если коммунисты не считают Тельмана похороненным?
– Но, смею сказать, экселенц, сделано все, чтобы тюрьма действительно стала для него могилой!.. Мы не снимаем с него наручников даже на время обеда, вопреки тюремному уставу.
– Плюю я на ваш устав! – взревел Геринг. – Вы с вашим уставом довели дело до того, что Димитров выходит на процесс так, как будто пробыл полгода в санатории, а не в тюрьме!
– Но вам же известно, экселенц, в каких условиях он содержался.
– Вы обязаны были вовремя дать мне знать, что этого недостаточно.
– Он был лишен прогулок… Наручники не снимались даже для писания заявлений следователю.
– Мало!
– Я назначал ему строгие наручники, экселенц! В них нельзя пошевелить руками. В них человек через месяц сходит с ума. Мы же не снимали их с Димитрова три месяца!..
Геринг сделал вид, что с досадою зажимает уши, потом, с безнадежностью махнув в сторону чиновника, сердито проговорил:
– Неужели вам мало тех примеров служебного рвения, которые столько раз показывали наши молодцы-штурмовики, когда арестованные совершали попытку к бегству?
– Но Тельман ни разу не пытался бежать.
– Так сделайте, чтобы попытался!
– Мы постараемся, экселенц.
Геринг швырнул папку чиновнику:
– Запомните: нам не нужны люди, которых надо учить!
Чиновник склонил голову:
– Экселенц…
– Если коммунисты будут иметь возможность действовать именем Тельмана, я спрошу с вас!.. – Геринг обернулся к Кроне: – Хоть бы вы взяли это дело на себя. Я уверен, вы придумали бы что-нибудь! – Он кивнул чиновнику: – Идите… Если вы окажетесь банкротом, я действительно поручу это дело господину фон Кроне. Он покажет вам, как нужно работать!
– Надеюсь справиться, экселенц. – Чиновник щелкнул каблуками.
– Послушайте, вы! – спохватился Геринг. – Не натворите чего-нибудь… неподобающего. Не то снова подымутся крики, что мы убийцы. На это можно было наплевать, пока вы действовали как штурмовик. Но теперь, когда вы чиновник правительства, нужно работать тонко и чисто.
– Я вас понял, экселенц!
Когда дверь за чиновником затворилась, Геринг встал, взял стоявшую на столе большую пеструю коробку и протянул ее Кроне.
– Курите! Эти папиросы прислал мне болгарский царь. Наверное, хороши!.. – Он прошелся у стола. – Если бы вы знали, милый Кроне, как трудно работать, когда узда приличий заставляет думать о том, что можно и чего нельзя.
– Да, это очень стеснительно, экселенц.
Геринг шумно вздохнул:
– Если бы я знал наверняка, что думают по этому поводу по ту сторону канала!
– Вас беспокоят англичане? – Кроне пренебрежительно скривил губы.
– Если бы вы были на моем месте, Кроне, они беспокоили бы и вас. Насчет американцев-то я спокоен, – уверенно проговорил Геринг. – Они достаточно деловые люди, чтобы понимать: до тех пор, пока не уничтожены живые носители коммунистической идеи, янки не могут быть спокойны за деньги, вкладываемые в оздоровление нашей промышленности…
– Вы совершенно правы, экселенц, – проговорил Кроне. – Янки трезвые люди… Впрочем, говоря откровенно, я думаю, что и англичане достаточные реалисты.
– Знаете что? – Геринг сделал глубокую затяжку. – Если бы вы могли выяснить, что думают на этот счет англичане…
– Думают или подумают?
Геринг расхохотался:
– Вы золотой человек, Кроне, сущее золото! Если бы у нас было побольше таких голов… Попомните мое слово: вы сделаете карьеру… держитесь около меня.
– Меньше всего я думаю о карьере, экселенц.
– Ого! Такие ответы не часто приходится слышать от наших людей! – Возвращаясь к прежней мысли, Геринг вдруг спросил: – А что же, по-вашему, делать с Тельманом? Печать разных стран проявляет слишком много интереса к его фигуре.
– И чем дальше, тем этот интерес делается назойливей, – заметил Кроне.
– Если не пресечь его источник?..
Геринг остановился напротив собеседника, широко расставив толстые ноги и заложив руки за спину. Наклонив голову, он выжидательно смотрел на Кроне.
Тот заговорил негромко:
– Подумайте, экселенц, какое впечатление произвело бы на мир… отречение Тельмана!
Геринг вынул изо рта папиросу. Веко над его левым глазом нервно дергалось.
– Отречение… Тельмана?
– Что же невероятного, экселенц? – Кроне пожал плечами. – Вы же вполне удачно проделали это с Торглером.
– Торглер!.. Но чего вы рассчитываете добиться от Тельмана?
– Разве вы не намерены после процесса Димитрова организовать процесс Тельмана? Разве вам не нужно доказать, что коммунисты замышляли государственный переворот и работали на Москву?
– Конечно!
– Так пусть же Тельман предоставит вам возможность защищать его от этого обвинения. Пусть он только не мешает нам самим доказать, что вся его борьба с нами была ошибкой. И следующим его неизбежным шагом будет приход к нам!
– Тельман?.. – с сомнением покачал головою Геринг.
– Разве не таков был путь многих социал-демократов? Да что говорить, когда перед нами даже пример бывших коммунистов: Рут Фишер и Маслова в Германии, Дорио и Деа во Франции? Наконец Троцкий!
– Честное слово, это мне нравится… хотя и кажется почти неисполнимым.
– Вы сами должны побывать у него.
– Я?.. У него?..
– Вы!
Геринг вернулся к своему креслу и грузно опустился в него.
– Вы отдаете себе отчет, Кроне: я – в камере Тельмана?!
Геринг долго смотрел на Кроне, подперев голову кулаком.
– Из этого ничего не выйдет, Кроне, – уныло проговорил он наконец.
– Посмотрим! Тельману следует показать, что будет, если он не внемлет вашему голосу. Подземная камера без света, в которой можно только лежать, неблестящая перспектива.
– Мы уже пробовали. Он объявил голодовку.
– Примените искусственное питание, но заставьте его почувствовать, что такое могила. Пригрозите продержать его на искусственном питании столько времени, сколько человек может выжить без света. Посмотрим, откажется ли он после этого слушать вас!
Мутные глаза Геринга оживились.
– Пожалуй, Кроне, это покрепче того, что мы делали до сих пор… Но пока он выдерживал все. Из чего они сделаны, эти коммунисты?.. Они не такие же люди, как мы, Кроне.
– Другие, экселенц…
– Другие?.. Пока я буду занят на лейпцигском процессе, его заставят до конца понять, что значит быть похороненным заживо! Я сломлю его! Сломлю, чего бы это ни стоило!..
Геринг сжал кулак и хотел ударить по столу, но движение вышло вялым, лишенным силы. Голова его стала клониться на грудь. Он поднял на Кроне помутившийся взгляд.
– Извините… я… на минуту…
Он с усилием встал и, волоча ноги, поплелся к маленькой двери в дальней стене кабинета.
Кроне сквозь дым папиросы посмотрел на широкую ссутулившуюся спину Геринга. Закинув ногу на ногу, он пустил к потолку несколько правильных колец дыма и, прищурившись, следил за тем, как кольца поднимались, делались все шире, расплывчатей, потом тонкой стремительной струйкой пронзил сразу несколько колец. Еще мгновение полюбовался тем, как они расходятся в неподвижном воздухе, и ленивым движением руки разогнал дым.
Его взгляд остановился на маленькой двери, за которой скрылся Геринг. Почему-то с особенной яркостью стояла перед глазами его спина: ссутулившаяся, во внезапно обвисшем, ставшем непомерно широким, как пустой мешок, мундире… Странно, как это раньше Кроне не приходило в голову: ведь сама судьба дает ему в руки могучее средство воздействия на психику Геринга. Разве нет на свете каких-нибудь более совершенных наркотиков, чем кокаин, которым злоупотребляет «наци № 2»?.. Разве нельзя прибрать его к рукам, дав ему нечто, от чего наркоману так же трудно отказаться, как от опия человеку, втянувшемуся в этот порок?..
Эта неожиданная мысль так увлекла Кроне, что он даже забыл о папиросе, и столбик пепла рос на ней, грозя вот-вот обвалиться на брюки Кроне. Мысль о том, что нужно немедленно написать кое-кому, потребовать присылки самого сильного и затягивающего наркотика, какой только существует, давать этот наркотик Герингу такими дозами, чтобы постоянно держать его в зависимости от себя, не открывая ему ни названия, ни источника яда… Да, это может оказаться более крепкой цепью для министра, чем даже золото, которое он так любит, но которое ему может дать всякий, у кого его больше, чем у тех, на кого работает Кроне…
Когда Геринг вернулся, его поступь снова была твердой. Он держался прямо, его движения были театрально широкими.
Хотя Геринг понимал, что Кроне отлично знает, зачем он уходил, тем не менее он сделал вид, будто тот ничего знать не может:
– Заработался я, милый Кроне, начались головокружения… переутомление… Итак?..
– Еще одну минуту, экселенц. Не кажется ли вам, что с Беллом пора кончать?
Геринг порывисто откинулся в кресле.
– Вы с ума, сошли!..
– Ничуть.
– Белл – моя личная связь с Гевелингом.
Кроне мог бы ответить, что он знает все: и то, что подозрительный авантюрист Белл нужен Герингу не столько в качестве «связи» с английским нефтяным магнатом Гевелингом, сколько в качестве источника получения средств на личные расходы генерала, выходящие за пределы государственных ассигнований; отлично знает, что именно он, Белл, был организатором огромного мошенничества с подделкой советских червонцев, которое должно было сделать его участников миллионерами, но совсем некстати было раскрыто, знал многое другое из темного прошлого и настоящего господина министра внутренних дел Пруссии. Но вместо всего этого он только скромно сказал:
– Знаю.
– Так какого же черта!
– Эта линия связи становится опасной.
– Я не имею другой.
– Если Гевелингу будет нужно, он найдет ее и без Белла.
Всегда самоуверенное лицо Геринга отражало сейчас растерянность.
– Это ужасно, Кроне… Белл вполне мой человек.
– Вы уверены? – многозначительно произнес Кроне.
Геринг встревоженно подался корпусом к собеседнику:
– Что-нибудь узнали?
Но Кроне уклончиво ответил вопросом на вопрос:
– Что он знает о поджоге?
Геринг потер висок, как бы вспоминая:
– Вы думаете, он?..
Кроне кивнул:
– Болтает лишнее!
Геринг снова встал из-за стола и в волнении прошелся.
– Тем не менее он может мне еще понадобиться.
– Но значительно раньше он наделает вам уйму хлопот.
Геринг вскинул на собеседника взгляд, в котором можно было прочесть тревогу, смешанную с неприязнью.
– Что же вы предлагаете? – нехотя спросил он.
Кроне пожал плечами, как бы желая сказать: «Словно вы сами не знаете».
Геринг взял в руки лежавший на столе хрустальный шар и в задумчивости погладил его поверхность. В хрустале отразилось его лицо, растянутое в стороны так, что оно утратило человеческий облик. Несколько мгновений Геринг удивленно смотрел на этого урода с непомерно раздувшимися щеками, потом покосился на Кроне и с отвращением отодвинул шар.
– Делайте. Только… не нашими руками.
– Разумеется.
По мере того как беседа удалялась от официальных тем, в тоне Кроне исчезали нотки почтительности.
– Все? – помолчав, спросил Геринг.
– Еще одно небольшое дельце: вам не следует принимать у себя этого «прорицателя» Гануссена.
Геринг развел руками и поднял плечи.
– Честное слово, Кроне, вы скоро создадите вокруг меня пустоту. Чем вам помешал Гануссен?
– Он пророчествует только в тех случаях, когда имеет надежную предварительную информацию.
Геринг рассмеялся:
– Тем вернее его предсказания!
– Было бы лучше, если бы они не так точно сбывались… Вспомните, как он предсказал пожар рейхстага и как это использовали наши враги.
– Да, вышло не совсем хорошо.
– А если я вам скажу, что теперь он предсказывает казнь болгарских коммунистов?..
– Он недалек от истины.
– Но если учесть, что международные круги и тут свяжут его с вами?
– Это действительно лишнее… Пожалуй, спиритические сеансы Гануссена пора прекратить.
– Вот и все мои дела, – сказал Кроне.
Он поднялся, намереваясь откланяться, но Геринг его остановил.
– Пойдите-ка сюда, Кроне! – Геринг с видом заговорщика поманил Кроне к стоявшей в нише витрине с альбомами, на крышках которых были изображены гербы прусских городов. Это были подарки магистратов своему министру внутренних дел. Геринг отпер горку и показал Кроне на огромный альбом с художественно выполненной на фарфоровом переплете эмблемой Любека.
– Ну-ка, берите!
Кроне не без труда вынул из витрины тяжелый альбом, замкнутый массивною золотою скобой, которую Геринг отпер своим ключом.
– Ну-ка, ну-ка! – торопил он Кроне, но видя, что тот медлит, сам откинул крышку. Вместо панорамы Любека, которую ожидал увидеть Кроне, ему предстала порнографическая картина.
Геринг с хриплым смехом переворачивал толстый картон альбомных листов.
– Каково?.. А вы ведь, наверное, думали, что и это – «почтительнейшее» подношение! Нет, мои молодцы взяли это при аресте бургомистра, которому было больше семидесяти лет, а?!
Геринг водрузил альбом на место и тщательно замкнул витрину.
– Каково, а! – повторил он, протягивая на прощание руку. Кроне почувствовал в своей ладони горячие, вспотевшие пальцы.
На месте исчезнувшего за дверью Кроне бесшумно выросла фигура адъютанта.
– Свидетели по делу о пожаре, экселенц, – доложил он, подавая список.
Под первым номером значилось: «Профессор доктор Поссе. Эксперт по пожарам».
Геринг исподлобья уставился на несмело вошедшего тощего старика и, не здороваясь, усадил его в кресло повелительным движением руки. Поссе в страхе глядел на министра; его руки лежали на коленях, словно силясь остановить дрожание складок отутюженных полосатых брюк. Геринг взял одну из лежавших на столе папок. В ней были фотокопии с черновых набросков, которые делал для себя Димитров, готовясь к процессу. Геринг нашел список свидетелей обвинения с пометками Димитрова. Это были лаконичные, но исчерпывающие характеристики.
«Леберман – вор и морфинист; Кунцак – вор и преступник против нравственности; Вилле – фальшивомонетчик; Вебер – взяточник; Гроге – психопат…»
Геринг посмотрел на сидевшего напротив него старика и подумал: «Интересно, что написал бы Димитров об этом…»
– На допросе ван дер Люббе показал, что он бегал по залу рейхстага с куском горящей занавески. Может ли это иметь значение? – спросил Геринг у Поссе.
– Никакого.
– По-вашему, занавеской нельзя поджечь дом? – с нескрываемым неудовольствием сказал Геринг.
– Поджечь можно даже спичкой! Но поджечь – не значит сжечь, – сказал старик и, подумав, добавил: – Вообще, ход мыслей ван дер Люббе мне непонятен. Ведь если бы он действительно хотел устроить пожар, то не стоял бы с факелом на балюстраде, не бегал бы с ним мимо окон и вообще не стал бы вести себя так, словно хотел привлечь к себе всеобщее внимание, и в первую очередь, внимание пожарных. Одним словом… мне кажется…
Поссе хотел сказать, что, по его мнению, ван дер Люббе вел себя, как последний идиот, что кто-то подучил его сделать все, чтобы привлечь внимание публики к залу рейхстага, которого он не мог поджечь. Но под устремленным на него тяжелым взглядом Геринга старик говорил все медленней, тише и наконец умолк совсем.
– Может быть, – насмешливо проговорил Геринг, – вы и вообще не уверены в том, что ван дер Люббе хотел поджечь рейхстаг?
– Совершенно верно.
Геринг захлопнул папку, и его широкая мясистая ладонь тяжело легла на обложку.
– Вы плохой эксперт, господин Поссе… – в голосе министра снова появилась хрипота, как при разговоре с тюремным чиновником, – предлагаю вам: не позже завтрашнего дня представить точное описание действий, какие, по вашему мнению, должен был бы совершить ван дер Люббе, чтобы поджечь рейхстаг один, без помощников.
– Экселенц… – попробовал было возразить старик, но Геринг перебил:
– Да не забудьте, что все предварительные приготовления были сделаны тремя болгарами и Торглером: горючие вещества и все такое…
– Господин министр!..
Геринг не слушал:
– Завтра в двенадцать вы представите мне записку на утверждение. Потом я прикажу вас допустить к заключенному ван дер Люббе, чтобы вы могли его проинструктировать.
– Господин министр… – заикаясь, в отчаянии пролепетал Поссе, но Геринг даже не остановился.
– Я делаю вас ответственным за эту часть показаний ван дер Люббе.
Поссе привалился к спинке кресла и закрыл глаза. Геринг нажал звонок.
– Следующего!
Старика под руки вывели из кабинета.
Геринг принял суровый вид, готовясь встретить очередного свидетеля, но в кабинет поспешно вошел адъютант:
– Господин рейхсминистр Гесс!
Гесс появился, не ожидая приглашения, и жестом отослал адъютанта. Бегающий взгляд его маленьких, глубоко запавших глаз настороженно, но как бы мимоходом, остановился на Геринге, по хмурому выражению лица которого нельзя было сказать, что появление Гесса доставляет ему удовольствие.
Он выжидательно молчал.
Гессу пришлось заговорить первым:
– Фюреру не нравится возня, которую вы с Геббельсом затеяли вокруг болгар.
– Не нравится фюреру… или вам? – иронически спросил Геринг.
Гесс повторил с ударением:
– Фюреру не нравится…
Но Геринг не дал ему договорить и раздраженно крикнул:
– Вечно вам что-нибудь не нравится!
Гесс презрительно усмехнулся:
– Где ваша былая хватка, Геринг?
Геринг молча вытянул руку, и его кулак угрожающе сжался. Но на Гесса этот жест не произвел никакого впечатления.
– Поймите: на процессе мы должны схватить за горло не этих болгар, не Торглера…
Геринг, хвастливо ударив себя по карману, перебил:
– Этот у меня уже вот здесь!
– …Не Торглера, а коммунистическую партию! И не только коммунистов Германии, а всех, во всей Европе, во всем мире! – Гесс угрожающе надвинулся на Геринга. – Фюрер вам не простит, если вы провалите процесс!
Геринг обеими руками уперся в стол и оттолкнулся от него вместе с креслом.
– О чем вы думали раньше, когда я предлагал перестрелять их всех, прежде чем они улизнули в подполье?!
Но Гесс внезапно переменил тон и спокойным, неторопливым голосом проговорил:
– Я привез субъекта, которого вы сами давно могли вовлечь в это дело.
Геринг отер лоб, покрывшийся крупными каплями пота.
– Кого еще? – процедил он сквозь зубы.
– Помните Карнаве?
– Депутат рейхстага?
– Бывший коммунист. Суд может его допросить в качестве свидетеля. Публика поверит тому, что он знает программу и систему борьбы коммунистов.
– Таких типов у меня самого сколько угодно, – похвастал Геринг.
– Погодите, – остановил его Гесс. – Александер говорил с Седовым. Троцкий ручается за Карнаве. Он покажет под присягой, что коммунисты замышляли вооруженный переворот. Покажет, будто поджоги и покушения на руководителей германского государства стояли в их плане.
– Вы… говорили уже с Карнаве? – недоверчиво спросил Геринг.
– Да.
– И он действительно согласен рассказать на процессе все это?..
– Все, что мы прикажем!
Геринг прошелся по кабинету, потирая висок.
– Давайте его сюда!
4
– Почему они подписывают свои листовки именем человека, который уже полгода сидит в тюрьме?
– Не… не знаю… экселенц…
– А кто знает?.. Кто? – Геринг поднялся, опираясь руками о стол, и, ссутулив спину, смотрел на чиновника налившимися кровью глазами. – Может быть, они согласовывают с ним содержание этих воззваний?
– О, экселенц! – воскликнул чиновник. – Тельман содержится в абсолютной изоляции, на режиме… приговоренного к смерти.
– Какой прок в вашем режиме, если коммунисты не считают Тельмана похороненным?
– Но, смею сказать, экселенц, сделано все, чтобы тюрьма действительно стала для него могилой!.. Мы не снимаем с него наручников даже на время обеда, вопреки тюремному уставу.
– Плюю я на ваш устав! – взревел Геринг. – Вы с вашим уставом довели дело до того, что Димитров выходит на процесс так, как будто пробыл полгода в санатории, а не в тюрьме!
– Но вам же известно, экселенц, в каких условиях он содержался.
– Вы обязаны были вовремя дать мне знать, что этого недостаточно.
– Он был лишен прогулок… Наручники не снимались даже для писания заявлений следователю.
– Мало!
– Я назначал ему строгие наручники, экселенц! В них нельзя пошевелить руками. В них человек через месяц сходит с ума. Мы же не снимали их с Димитрова три месяца!..
Геринг сделал вид, что с досадою зажимает уши, потом, с безнадежностью махнув в сторону чиновника, сердито проговорил:
– Неужели вам мало тех примеров служебного рвения, которые столько раз показывали наши молодцы-штурмовики, когда арестованные совершали попытку к бегству?
– Но Тельман ни разу не пытался бежать.
– Так сделайте, чтобы попытался!
– Мы постараемся, экселенц.
Геринг швырнул папку чиновнику:
– Запомните: нам не нужны люди, которых надо учить!
Чиновник склонил голову:
– Экселенц…
– Если коммунисты будут иметь возможность действовать именем Тельмана, я спрошу с вас!.. – Геринг обернулся к Кроне: – Хоть бы вы взяли это дело на себя. Я уверен, вы придумали бы что-нибудь! – Он кивнул чиновнику: – Идите… Если вы окажетесь банкротом, я действительно поручу это дело господину фон Кроне. Он покажет вам, как нужно работать!
– Надеюсь справиться, экселенц. – Чиновник щелкнул каблуками.
– Послушайте, вы! – спохватился Геринг. – Не натворите чего-нибудь… неподобающего. Не то снова подымутся крики, что мы убийцы. На это можно было наплевать, пока вы действовали как штурмовик. Но теперь, когда вы чиновник правительства, нужно работать тонко и чисто.
– Я вас понял, экселенц!
Когда дверь за чиновником затворилась, Геринг встал, взял стоявшую на столе большую пеструю коробку и протянул ее Кроне.
– Курите! Эти папиросы прислал мне болгарский царь. Наверное, хороши!.. – Он прошелся у стола. – Если бы вы знали, милый Кроне, как трудно работать, когда узда приличий заставляет думать о том, что можно и чего нельзя.
– Да, это очень стеснительно, экселенц.
Геринг шумно вздохнул:
– Если бы я знал наверняка, что думают по этому поводу по ту сторону канала!
– Вас беспокоят англичане? – Кроне пренебрежительно скривил губы.
– Если бы вы были на моем месте, Кроне, они беспокоили бы и вас. Насчет американцев-то я спокоен, – уверенно проговорил Геринг. – Они достаточно деловые люди, чтобы понимать: до тех пор, пока не уничтожены живые носители коммунистической идеи, янки не могут быть спокойны за деньги, вкладываемые в оздоровление нашей промышленности…
– Вы совершенно правы, экселенц, – проговорил Кроне. – Янки трезвые люди… Впрочем, говоря откровенно, я думаю, что и англичане достаточные реалисты.
– Знаете что? – Геринг сделал глубокую затяжку. – Если бы вы могли выяснить, что думают на этот счет англичане…
– Думают или подумают?
Геринг расхохотался:
– Вы золотой человек, Кроне, сущее золото! Если бы у нас было побольше таких голов… Попомните мое слово: вы сделаете карьеру… держитесь около меня.
– Меньше всего я думаю о карьере, экселенц.
– Ого! Такие ответы не часто приходится слышать от наших людей! – Возвращаясь к прежней мысли, Геринг вдруг спросил: – А что же, по-вашему, делать с Тельманом? Печать разных стран проявляет слишком много интереса к его фигуре.
– И чем дальше, тем этот интерес делается назойливей, – заметил Кроне.
– Если не пресечь его источник?..
Геринг остановился напротив собеседника, широко расставив толстые ноги и заложив руки за спину. Наклонив голову, он выжидательно смотрел на Кроне.
Тот заговорил негромко:
– Подумайте, экселенц, какое впечатление произвело бы на мир… отречение Тельмана!
Геринг вынул изо рта папиросу. Веко над его левым глазом нервно дергалось.
– Отречение… Тельмана?
– Что же невероятного, экселенц? – Кроне пожал плечами. – Вы же вполне удачно проделали это с Торглером.
– Торглер!.. Но чего вы рассчитываете добиться от Тельмана?
– Разве вы не намерены после процесса Димитрова организовать процесс Тельмана? Разве вам не нужно доказать, что коммунисты замышляли государственный переворот и работали на Москву?
– Конечно!
– Так пусть же Тельман предоставит вам возможность защищать его от этого обвинения. Пусть он только не мешает нам самим доказать, что вся его борьба с нами была ошибкой. И следующим его неизбежным шагом будет приход к нам!
– Тельман?.. – с сомнением покачал головою Геринг.
– Разве не таков был путь многих социал-демократов? Да что говорить, когда перед нами даже пример бывших коммунистов: Рут Фишер и Маслова в Германии, Дорио и Деа во Франции? Наконец Троцкий!
– Честное слово, это мне нравится… хотя и кажется почти неисполнимым.
– Вы сами должны побывать у него.
– Я?.. У него?..
– Вы!
Геринг вернулся к своему креслу и грузно опустился в него.
– Вы отдаете себе отчет, Кроне: я – в камере Тельмана?!
Геринг долго смотрел на Кроне, подперев голову кулаком.
– Из этого ничего не выйдет, Кроне, – уныло проговорил он наконец.
– Посмотрим! Тельману следует показать, что будет, если он не внемлет вашему голосу. Подземная камера без света, в которой можно только лежать, неблестящая перспектива.
– Мы уже пробовали. Он объявил голодовку.
– Примените искусственное питание, но заставьте его почувствовать, что такое могила. Пригрозите продержать его на искусственном питании столько времени, сколько человек может выжить без света. Посмотрим, откажется ли он после этого слушать вас!
Мутные глаза Геринга оживились.
– Пожалуй, Кроне, это покрепче того, что мы делали до сих пор… Но пока он выдерживал все. Из чего они сделаны, эти коммунисты?.. Они не такие же люди, как мы, Кроне.
– Другие, экселенц…
– Другие?.. Пока я буду занят на лейпцигском процессе, его заставят до конца понять, что значит быть похороненным заживо! Я сломлю его! Сломлю, чего бы это ни стоило!..
Геринг сжал кулак и хотел ударить по столу, но движение вышло вялым, лишенным силы. Голова его стала клониться на грудь. Он поднял на Кроне помутившийся взгляд.
– Извините… я… на минуту…
Он с усилием встал и, волоча ноги, поплелся к маленькой двери в дальней стене кабинета.
Кроне сквозь дым папиросы посмотрел на широкую ссутулившуюся спину Геринга. Закинув ногу на ногу, он пустил к потолку несколько правильных колец дыма и, прищурившись, следил за тем, как кольца поднимались, делались все шире, расплывчатей, потом тонкой стремительной струйкой пронзил сразу несколько колец. Еще мгновение полюбовался тем, как они расходятся в неподвижном воздухе, и ленивым движением руки разогнал дым.
Его взгляд остановился на маленькой двери, за которой скрылся Геринг. Почему-то с особенной яркостью стояла перед глазами его спина: ссутулившаяся, во внезапно обвисшем, ставшем непомерно широким, как пустой мешок, мундире… Странно, как это раньше Кроне не приходило в голову: ведь сама судьба дает ему в руки могучее средство воздействия на психику Геринга. Разве нет на свете каких-нибудь более совершенных наркотиков, чем кокаин, которым злоупотребляет «наци № 2»?.. Разве нельзя прибрать его к рукам, дав ему нечто, от чего наркоману так же трудно отказаться, как от опия человеку, втянувшемуся в этот порок?..
Эта неожиданная мысль так увлекла Кроне, что он даже забыл о папиросе, и столбик пепла рос на ней, грозя вот-вот обвалиться на брюки Кроне. Мысль о том, что нужно немедленно написать кое-кому, потребовать присылки самого сильного и затягивающего наркотика, какой только существует, давать этот наркотик Герингу такими дозами, чтобы постоянно держать его в зависимости от себя, не открывая ему ни названия, ни источника яда… Да, это может оказаться более крепкой цепью для министра, чем даже золото, которое он так любит, но которое ему может дать всякий, у кого его больше, чем у тех, на кого работает Кроне…
Когда Геринг вернулся, его поступь снова была твердой. Он держался прямо, его движения были театрально широкими.
Хотя Геринг понимал, что Кроне отлично знает, зачем он уходил, тем не менее он сделал вид, будто тот ничего знать не может:
– Заработался я, милый Кроне, начались головокружения… переутомление… Итак?..
– Еще одну минуту, экселенц. Не кажется ли вам, что с Беллом пора кончать?
Геринг порывисто откинулся в кресле.
– Вы с ума, сошли!..
– Ничуть.
– Белл – моя личная связь с Гевелингом.
Кроне мог бы ответить, что он знает все: и то, что подозрительный авантюрист Белл нужен Герингу не столько в качестве «связи» с английским нефтяным магнатом Гевелингом, сколько в качестве источника получения средств на личные расходы генерала, выходящие за пределы государственных ассигнований; отлично знает, что именно он, Белл, был организатором огромного мошенничества с подделкой советских червонцев, которое должно было сделать его участников миллионерами, но совсем некстати было раскрыто, знал многое другое из темного прошлого и настоящего господина министра внутренних дел Пруссии. Но вместо всего этого он только скромно сказал:
– Знаю.
– Так какого же черта!
– Эта линия связи становится опасной.
– Я не имею другой.
– Если Гевелингу будет нужно, он найдет ее и без Белла.
Всегда самоуверенное лицо Геринга отражало сейчас растерянность.
– Это ужасно, Кроне… Белл вполне мой человек.
– Вы уверены? – многозначительно произнес Кроне.
Геринг встревоженно подался корпусом к собеседнику:
– Что-нибудь узнали?
Но Кроне уклончиво ответил вопросом на вопрос:
– Что он знает о поджоге?
Геринг потер висок, как бы вспоминая:
– Вы думаете, он?..
Кроне кивнул:
– Болтает лишнее!
Геринг снова встал из-за стола и в волнении прошелся.
– Тем не менее он может мне еще понадобиться.
– Но значительно раньше он наделает вам уйму хлопот.
Геринг вскинул на собеседника взгляд, в котором можно было прочесть тревогу, смешанную с неприязнью.
– Что же вы предлагаете? – нехотя спросил он.
Кроне пожал плечами, как бы желая сказать: «Словно вы сами не знаете».
Геринг взял в руки лежавший на столе хрустальный шар и в задумчивости погладил его поверхность. В хрустале отразилось его лицо, растянутое в стороны так, что оно утратило человеческий облик. Несколько мгновений Геринг удивленно смотрел на этого урода с непомерно раздувшимися щеками, потом покосился на Кроне и с отвращением отодвинул шар.
– Делайте. Только… не нашими руками.
– Разумеется.
По мере того как беседа удалялась от официальных тем, в тоне Кроне исчезали нотки почтительности.
– Все? – помолчав, спросил Геринг.
– Еще одно небольшое дельце: вам не следует принимать у себя этого «прорицателя» Гануссена.
Геринг развел руками и поднял плечи.
– Честное слово, Кроне, вы скоро создадите вокруг меня пустоту. Чем вам помешал Гануссен?
– Он пророчествует только в тех случаях, когда имеет надежную предварительную информацию.
Геринг рассмеялся:
– Тем вернее его предсказания!
– Было бы лучше, если бы они не так точно сбывались… Вспомните, как он предсказал пожар рейхстага и как это использовали наши враги.
– Да, вышло не совсем хорошо.
– А если я вам скажу, что теперь он предсказывает казнь болгарских коммунистов?..
– Он недалек от истины.
– Но если учесть, что международные круги и тут свяжут его с вами?
– Это действительно лишнее… Пожалуй, спиритические сеансы Гануссена пора прекратить.
– Вот и все мои дела, – сказал Кроне.
Он поднялся, намереваясь откланяться, но Геринг его остановил.
– Пойдите-ка сюда, Кроне! – Геринг с видом заговорщика поманил Кроне к стоявшей в нише витрине с альбомами, на крышках которых были изображены гербы прусских городов. Это были подарки магистратов своему министру внутренних дел. Геринг отпер горку и показал Кроне на огромный альбом с художественно выполненной на фарфоровом переплете эмблемой Любека.
– Ну-ка, берите!
Кроне не без труда вынул из витрины тяжелый альбом, замкнутый массивною золотою скобой, которую Геринг отпер своим ключом.
– Ну-ка, ну-ка! – торопил он Кроне, но видя, что тот медлит, сам откинул крышку. Вместо панорамы Любека, которую ожидал увидеть Кроне, ему предстала порнографическая картина.
Геринг с хриплым смехом переворачивал толстый картон альбомных листов.
– Каково?.. А вы ведь, наверное, думали, что и это – «почтительнейшее» подношение! Нет, мои молодцы взяли это при аресте бургомистра, которому было больше семидесяти лет, а?!
Геринг водрузил альбом на место и тщательно замкнул витрину.
– Каково, а! – повторил он, протягивая на прощание руку. Кроне почувствовал в своей ладони горячие, вспотевшие пальцы.
На месте исчезнувшего за дверью Кроне бесшумно выросла фигура адъютанта.
– Свидетели по делу о пожаре, экселенц, – доложил он, подавая список.
Под первым номером значилось: «Профессор доктор Поссе. Эксперт по пожарам».
Геринг исподлобья уставился на несмело вошедшего тощего старика и, не здороваясь, усадил его в кресло повелительным движением руки. Поссе в страхе глядел на министра; его руки лежали на коленях, словно силясь остановить дрожание складок отутюженных полосатых брюк. Геринг взял одну из лежавших на столе папок. В ней были фотокопии с черновых набросков, которые делал для себя Димитров, готовясь к процессу. Геринг нашел список свидетелей обвинения с пометками Димитрова. Это были лаконичные, но исчерпывающие характеристики.
«Леберман – вор и морфинист; Кунцак – вор и преступник против нравственности; Вилле – фальшивомонетчик; Вебер – взяточник; Гроге – психопат…»
Геринг посмотрел на сидевшего напротив него старика и подумал: «Интересно, что написал бы Димитров об этом…»
– На допросе ван дер Люббе показал, что он бегал по залу рейхстага с куском горящей занавески. Может ли это иметь значение? – спросил Геринг у Поссе.
– Никакого.
– По-вашему, занавеской нельзя поджечь дом? – с нескрываемым неудовольствием сказал Геринг.
– Поджечь можно даже спичкой! Но поджечь – не значит сжечь, – сказал старик и, подумав, добавил: – Вообще, ход мыслей ван дер Люббе мне непонятен. Ведь если бы он действительно хотел устроить пожар, то не стоял бы с факелом на балюстраде, не бегал бы с ним мимо окон и вообще не стал бы вести себя так, словно хотел привлечь к себе всеобщее внимание, и в первую очередь, внимание пожарных. Одним словом… мне кажется…
Поссе хотел сказать, что, по его мнению, ван дер Люббе вел себя, как последний идиот, что кто-то подучил его сделать все, чтобы привлечь внимание публики к залу рейхстага, которого он не мог поджечь. Но под устремленным на него тяжелым взглядом Геринга старик говорил все медленней, тише и наконец умолк совсем.
– Может быть, – насмешливо проговорил Геринг, – вы и вообще не уверены в том, что ван дер Люббе хотел поджечь рейхстаг?
– Совершенно верно.
Геринг захлопнул папку, и его широкая мясистая ладонь тяжело легла на обложку.
– Вы плохой эксперт, господин Поссе… – в голосе министра снова появилась хрипота, как при разговоре с тюремным чиновником, – предлагаю вам: не позже завтрашнего дня представить точное описание действий, какие, по вашему мнению, должен был бы совершить ван дер Люббе, чтобы поджечь рейхстаг один, без помощников.
– Экселенц… – попробовал было возразить старик, но Геринг перебил:
– Да не забудьте, что все предварительные приготовления были сделаны тремя болгарами и Торглером: горючие вещества и все такое…
– Господин министр!..
Геринг не слушал:
– Завтра в двенадцать вы представите мне записку на утверждение. Потом я прикажу вас допустить к заключенному ван дер Люббе, чтобы вы могли его проинструктировать.
– Господин министр… – заикаясь, в отчаянии пролепетал Поссе, но Геринг даже не остановился.
– Я делаю вас ответственным за эту часть показаний ван дер Люббе.
Поссе привалился к спинке кресла и закрыл глаза. Геринг нажал звонок.
– Следующего!
Старика под руки вывели из кабинета.
Геринг принял суровый вид, готовясь встретить очередного свидетеля, но в кабинет поспешно вошел адъютант:
– Господин рейхсминистр Гесс!
Гесс появился, не ожидая приглашения, и жестом отослал адъютанта. Бегающий взгляд его маленьких, глубоко запавших глаз настороженно, но как бы мимоходом, остановился на Геринге, по хмурому выражению лица которого нельзя было сказать, что появление Гесса доставляет ему удовольствие.
Он выжидательно молчал.
Гессу пришлось заговорить первым:
– Фюреру не нравится возня, которую вы с Геббельсом затеяли вокруг болгар.
– Не нравится фюреру… или вам? – иронически спросил Геринг.
Гесс повторил с ударением:
– Фюреру не нравится…
Но Геринг не дал ему договорить и раздраженно крикнул:
– Вечно вам что-нибудь не нравится!
Гесс презрительно усмехнулся:
– Где ваша былая хватка, Геринг?
Геринг молча вытянул руку, и его кулак угрожающе сжался. Но на Гесса этот жест не произвел никакого впечатления.
– Поймите: на процессе мы должны схватить за горло не этих болгар, не Торглера…
Геринг, хвастливо ударив себя по карману, перебил:
– Этот у меня уже вот здесь!
– …Не Торглера, а коммунистическую партию! И не только коммунистов Германии, а всех, во всей Европе, во всем мире! – Гесс угрожающе надвинулся на Геринга. – Фюрер вам не простит, если вы провалите процесс!
Геринг обеими руками уперся в стол и оттолкнулся от него вместе с креслом.
– О чем вы думали раньше, когда я предлагал перестрелять их всех, прежде чем они улизнули в подполье?!
Но Гесс внезапно переменил тон и спокойным, неторопливым голосом проговорил:
– Я привез субъекта, которого вы сами давно могли вовлечь в это дело.
Геринг отер лоб, покрывшийся крупными каплями пота.
– Кого еще? – процедил он сквозь зубы.
– Помните Карнаве?
– Депутат рейхстага?
– Бывший коммунист. Суд может его допросить в качестве свидетеля. Публика поверит тому, что он знает программу и систему борьбы коммунистов.
– Таких типов у меня самого сколько угодно, – похвастал Геринг.
– Погодите, – остановил его Гесс. – Александер говорил с Седовым. Троцкий ручается за Карнаве. Он покажет под присягой, что коммунисты замышляли вооруженный переворот. Покажет, будто поджоги и покушения на руководителей германского государства стояли в их плане.
– Вы… говорили уже с Карнаве? – недоверчиво спросил Геринг.
– Да.
– И он действительно согласен рассказать на процессе все это?..
– Все, что мы прикажем!
Геринг прошелся по кабинету, потирая висок.
– Давайте его сюда!
4
Выйдя из подземки у Штеттинского вокзала, Рупп остановился. Он не знал, куда повернуть – налево или направо. Он сделал вид, будто рассматривает журналы, развешанные на газетном киоске, и подождал, пока мимо него не прошел Лемке. Пропустив его настолько, чтобы не потерять в толпе, Рупп последовал за ним.
Лемке повернул направо, дошел до угла и свернул в узкую Кессельштрассе. Это удивило Руппа. Он знал, что их цель – тюрьма Старый Моабит. Туда короче всего было бы пройти по Инвалиденштрассе, до уголовного суда. Эту дорогу Рупп помнил по тому времени, когда ему приходилось ходить сюда с матерью, пытавшейся узнать судьбу его исчезнувшего отца. Это были еще времена Брюнинга и Папена. С тех пор тут, кажется, ничего не изменилось: та же прямая стрела улицы, те же шупо на перекрестках, тот же редкий поток автомобилей и пешеходов. Разве только вот штурмовики перестали ходить посреди улиц, топоча сапожищами и горланя песни. Они теперь смешались с толпою. Впрочем, от этого они не стали менее ненавистны Руппу. Он был убежден, что именно они, штурмовики, истинные виновники гибели его отца – берлинского рабочего-металлиста, примкнувшего еще в 1918 году к спартаковцам.
Рупп все время боялся, что потеряет Лемке из виду, но, повернув за угол Кессельштрассе, к своей радости, сразу же увидел его неторопливо шагающим к Колонне Инвалидов. Здесь было меньше прохожих, и Рупп, следуя наставлениям Лемке, отстал еще немного. Он ускорил шаги только тогда, когда Лемке, обойдя колонну, пересек улицу Шарнгорста и, к еще большему удивлению Руппа, вошел в ворота кладбища.
Лемке не остановился в воротах у будки привратника-инвалида, на ходу проверяя, нет ли за ним наблюдения. Неторопливыми шагами он углубился в лабиринт кладбищенских аллей. Там он наконец остановился и сделал Руппу знак подойти.
– Ну что, малыш, – ласково сказал он, кладя руку на плечо юноши. – Не трусишь?
Рупп ответил укоризненным взглядом.
Лемке обнял его за плечи, и они пошли дальше вместе.
Рупп вслух читал надписи на памятниках. Многие имена были ему знакомы по учебникам истории. Одни хорошо – как Шарнгорст или герой всех гимназистов воздушный ас Рихтгофен, другие – смутно, как Шлиффен.
Но именно около его-то памятника Лемке и остановился.
– Ты немец, Рупп?
– Конечно!
– А что ты знаешь о Шлиффене? Почему ему воздвигли памятник?
Рупп смутился. Он не знал.
– Памятник Шлиффену воздвигли немецкие генералы. Он показал им путь, которым можно ворваться во Францию… Так же шайка разбойников могла бы поставить памятник наводчику, который отыскал в доме соседа незапертую форточку.
Рупп смотрел на длинное лицо фельдмаршала-наводчика. Большие пролысины надо лбом, тяжелые мешки нижних век и мертвый взгляд бронзовых глаз. Вокруг рта бронза застыла брезгливою складкой. Короткий подбородок был заносчиво вздернут над непомерно высоким воротником.
– Запоминай их лица, мальчуган, – сказал Лемке. – В крови, пролитой этими людьми, в крови, которую еще прольют их ученики, следуя примеру учителей, можно было бы потопить Берлин!..
Они вышли к набережной канала. Лемке опустился на скамью и некоторое время молча созерцал поверхность воды.
На том берегу канала виднелась подернутая серою осеннею мглою верфь, левее шпили музея терялись в ползущем над городом сером тумане. За его пеленою дом казался огромным и почти черным; его очертания были словно смытые контуры рисунка.
Лемке спросил:
– Ты любишь Берлин?
Рупп ответил не сразу:
– Почему ты спрашиваешь?
– Ты услышишь иногда, что наш Берлин – хмурая каменная громада, безвкусная смесь казарм и памятников курфюрстам, город-выскочка среди почтенных, убеленных славными сединами европейских столиц. Берлин называют гнездом милитаризма и международного разбоя.
Рупп нагнулся, чтобы заглянуть в лицо Лемке. Тот говорил, продолжая глядеть в воду канала:
– К сожалению, некоторые немцы сделали слишком много для того, чтобы это считать правдой. Но мы знаем, что это не вся правда о Берлине. Кроме Замка и Бранденбургских ворот, кроме Тиргартена с особняками миллионеров и аллеи Победы, в Берлине есть еще Веддинг, и Нейкельн, и Панков с миллионами таких немцев, как мы с тобой, как наши отцы и наши деды. И Сименсштадт, построенный руками таких же, как мы, где работают тысячи таких, как мы. Кроме памятников генералам, в Берлине стоят памятники Гельмгольцу и Шиллеру, Гете и Коху. Это другой Берлин, с его людьми и домами, с заводами и памятниками, с его садами и тихими кладбищами, на которых лежат наши отцы… Этот Берлин наш. – И участливо добавил: – И таким пропавшим без вести, как твой отец, мы поставим памятник. Большой памятник жертвам гитлеровской тирании!
Рупп вздохнул.
– Ты сомневаешься? – спросил Лемке.
– Нет, но…
– Верь мне: это будет!
– Ты же знаешь, Франц, я тебе верю, но… правильно ли это – увековечивать могилы, даже такие, о которых ты говоришь?
– Разве мы с тобою не знаем могил, которые достойны того, чтобы сохраниться навеки? Есть могилы, которые человечество станет оберегать тем тщательнее, чем выше будет становиться культура, чем больше вширь по белу свету и чем дальше в глубину народных масс будет проникать свет коммунизма. Разве уже сейчас мы не знаем двух таких могил, близких сердцу людей, разбросанных по всему земному шару? Вспомни могилу на Хайгетском кладбище в Лондоне. А мавзолей на Красной площади в Москве? Я напомню тебе слова Энгельса, которыми он навеки проводил своего друга и старшего соратника: «14 марта перестал мыслить величайший из современных мыслителей…»
Лемке повернул направо, дошел до угла и свернул в узкую Кессельштрассе. Это удивило Руппа. Он знал, что их цель – тюрьма Старый Моабит. Туда короче всего было бы пройти по Инвалиденштрассе, до уголовного суда. Эту дорогу Рупп помнил по тому времени, когда ему приходилось ходить сюда с матерью, пытавшейся узнать судьбу его исчезнувшего отца. Это были еще времена Брюнинга и Папена. С тех пор тут, кажется, ничего не изменилось: та же прямая стрела улицы, те же шупо на перекрестках, тот же редкий поток автомобилей и пешеходов. Разве только вот штурмовики перестали ходить посреди улиц, топоча сапожищами и горланя песни. Они теперь смешались с толпою. Впрочем, от этого они не стали менее ненавистны Руппу. Он был убежден, что именно они, штурмовики, истинные виновники гибели его отца – берлинского рабочего-металлиста, примкнувшего еще в 1918 году к спартаковцам.
Рупп все время боялся, что потеряет Лемке из виду, но, повернув за угол Кессельштрассе, к своей радости, сразу же увидел его неторопливо шагающим к Колонне Инвалидов. Здесь было меньше прохожих, и Рупп, следуя наставлениям Лемке, отстал еще немного. Он ускорил шаги только тогда, когда Лемке, обойдя колонну, пересек улицу Шарнгорста и, к еще большему удивлению Руппа, вошел в ворота кладбища.
Лемке не остановился в воротах у будки привратника-инвалида, на ходу проверяя, нет ли за ним наблюдения. Неторопливыми шагами он углубился в лабиринт кладбищенских аллей. Там он наконец остановился и сделал Руппу знак подойти.
– Ну что, малыш, – ласково сказал он, кладя руку на плечо юноши. – Не трусишь?
Рупп ответил укоризненным взглядом.
Лемке обнял его за плечи, и они пошли дальше вместе.
Рупп вслух читал надписи на памятниках. Многие имена были ему знакомы по учебникам истории. Одни хорошо – как Шарнгорст или герой всех гимназистов воздушный ас Рихтгофен, другие – смутно, как Шлиффен.
Но именно около его-то памятника Лемке и остановился.
– Ты немец, Рупп?
– Конечно!
– А что ты знаешь о Шлиффене? Почему ему воздвигли памятник?
Рупп смутился. Он не знал.
– Памятник Шлиффену воздвигли немецкие генералы. Он показал им путь, которым можно ворваться во Францию… Так же шайка разбойников могла бы поставить памятник наводчику, который отыскал в доме соседа незапертую форточку.
Рупп смотрел на длинное лицо фельдмаршала-наводчика. Большие пролысины надо лбом, тяжелые мешки нижних век и мертвый взгляд бронзовых глаз. Вокруг рта бронза застыла брезгливою складкой. Короткий подбородок был заносчиво вздернут над непомерно высоким воротником.
– Запоминай их лица, мальчуган, – сказал Лемке. – В крови, пролитой этими людьми, в крови, которую еще прольют их ученики, следуя примеру учителей, можно было бы потопить Берлин!..
Они вышли к набережной канала. Лемке опустился на скамью и некоторое время молча созерцал поверхность воды.
На том берегу канала виднелась подернутая серою осеннею мглою верфь, левее шпили музея терялись в ползущем над городом сером тумане. За его пеленою дом казался огромным и почти черным; его очертания были словно смытые контуры рисунка.
Лемке спросил:
– Ты любишь Берлин?
Рупп ответил не сразу:
– Почему ты спрашиваешь?
– Ты услышишь иногда, что наш Берлин – хмурая каменная громада, безвкусная смесь казарм и памятников курфюрстам, город-выскочка среди почтенных, убеленных славными сединами европейских столиц. Берлин называют гнездом милитаризма и международного разбоя.
Рупп нагнулся, чтобы заглянуть в лицо Лемке. Тот говорил, продолжая глядеть в воду канала:
– К сожалению, некоторые немцы сделали слишком много для того, чтобы это считать правдой. Но мы знаем, что это не вся правда о Берлине. Кроме Замка и Бранденбургских ворот, кроме Тиргартена с особняками миллионеров и аллеи Победы, в Берлине есть еще Веддинг, и Нейкельн, и Панков с миллионами таких немцев, как мы с тобой, как наши отцы и наши деды. И Сименсштадт, построенный руками таких же, как мы, где работают тысячи таких, как мы. Кроме памятников генералам, в Берлине стоят памятники Гельмгольцу и Шиллеру, Гете и Коху. Это другой Берлин, с его людьми и домами, с заводами и памятниками, с его садами и тихими кладбищами, на которых лежат наши отцы… Этот Берлин наш. – И участливо добавил: – И таким пропавшим без вести, как твой отец, мы поставим памятник. Большой памятник жертвам гитлеровской тирании!
Рупп вздохнул.
– Ты сомневаешься? – спросил Лемке.
– Нет, но…
– Верь мне: это будет!
– Ты же знаешь, Франц, я тебе верю, но… правильно ли это – увековечивать могилы, даже такие, о которых ты говоришь?
– Разве мы с тобою не знаем могил, которые достойны того, чтобы сохраниться навеки? Есть могилы, которые человечество станет оберегать тем тщательнее, чем выше будет становиться культура, чем больше вширь по белу свету и чем дальше в глубину народных масс будет проникать свет коммунизма. Разве уже сейчас мы не знаем двух таких могил, близких сердцу людей, разбросанных по всему земному шару? Вспомни могилу на Хайгетском кладбище в Лондоне. А мавзолей на Красной площади в Москве? Я напомню тебе слова Энгельса, которыми он навеки проводил своего друга и старшего соратника: «14 марта перестал мыслить величайший из современных мыслителей…»