Никандров Н.. Проклятые зажигалки !

   - Может, кто по дороге купит, - сказала она. - Какой-нибудь хлюст.
   И побледнела.
   - Какова-то будет сегодня ее удача? Вдруг сразу все купят... Вдруг за весь день ничего не продаст... Вдруг...
   Афанасий, провожая жену, тоже проявлял большую тревогу и, топчась возле нее, то-и-дело бросал украдкой на нее такие старчески-жалостливые взгляды, точно прощался с ней навсегда. Мало ли что с ней может случиться на толчке! - Там ее могут и оскорбить, и ограбить, и избить, и даже убить. Она может попасть в милицию, может фальшивые деньги принять за хорошие, может получить разрыв сердца во время брани с конкурентками...
   - Ты, Маша, когда продаешь зажигалки, лапать руками их не давай: тускнеют! - говорил он, любуясь блистающими в ее руках своими произведениями.
   - Не давать лапать тоже нельзя, - возразила Марья, с трудом пропуская слова сквозь слишком туго затянутое горло. - Люди все-таки пробувают!
   И, в последний раз растерянно оглядевшись вокруг, бедная женщина вышла за дверь и потом пошла двором к калитке такой шатающейся походкой и с таким очумелым лицом, точно ее вели на казнь.
   Афанасий стоял в дверях дома и пристально смотрел ей вслед. О, как однако легко, как беззаботно уносит эта женщина на толчок в своих глупых руках его труд, его кровь, его здоровье, его жизнь! Она так неосторожно несет мешечек, что зажигалки колотятся в нем, портятся; а при выходе за ворота она так шваркнула мешечком о косяк калитки, что даже ему, Афанасию, сделалось больно...
   Данила тем временем приостановил работу, присел на подоконники, по своему обыкновению, стал следить за удивительными, каждый раз разными оттенками облаков в небе, ярко синеющем над красной черепитчатой крышей соседнего сарая. Какие краски! Сколько воздуха! Если только одно это передать на полотне, и то как это будет много! Глубина синего небесного пространства и кажущаяся близость рельефных, серых с белыми краями облаков в момент унесли его душу из этой мастерской, и он уже думал о непередаваемой прелести человеческой жизни на земле вообще и о своей сказочно-счастливой личной судьбе. На прошлой неделе, на главной улице, в витрине лучшего обувного и галошного магазина он выставил первую свою серьезную работу, портрет с одного очень известного в городе старика, при старом режиме десятки лет бессменно бывшего тут городским головой, на редкость живописного старика, с длинной белой бородой, со спокойными белыми кудрями, очень похожего на русского елочного деда. И теперь там, против того портрета, вот уже вторую неделю толпится с утра до вечера народ. Народ не может оторваться от живых, мудрых, несостарившихся глаз красивого старика, народ пленен, народ взволнован, некоторые наиболее порядочные, плачут. Но придет время, и над его картинами заплачут и остальные. Его талант особенный. Его талант не как у других. Его картины проймут самую толстую человеческую кожу. Его картины каждому помогут почувствовать наконец в себе человека...
   - Уже отдыхаешь? - вдруг язвительной усмешкой прозвучали над ним слова отца, проводившего Марью. - Уже заморился? А отчего я сроду не отдыхаю? Скажи, ты когда-нибудь видал, чтобы твой отец отдыхал? И это несмотря, что мне 56, а тебе 23!
   Данила молча сполз с подоконника, угрюмо подошел к рабочему столу, погрузил свои руки и душу в медь.
   Через минуту отец и сын с обычной энергией делали свою работу. Вытачивали на токарном станке медные фигурные колпачки, накрывающие фитилек; нарезали нарезной дощечкой винтики-пробочки для закупоривания бензина и винтики-поджиматели под пружинку с камешком; свертывали, как папироску, из медных листиков тоненькие гильзы для камешка с пружинкой и в нижнем конце гильз, внутри, высверливали метчиком резьбу для винтика-поджимателя; расплетали, как женские косы, толстые обрубки стальных тросов и из отдельных стальных волосков навивали тончайшие пружинки, подпирающие в зажигалках камешки...
   И, наконец, они приступили к последней, самой ответственной части зажигалки, к ролику, к тому стальному, мелкозубчатому, черному колесику, которое высекает из камешка искру.
   V.
   - С вашими зажигалками!!! - донеслись в это время со двора проклятия Марьи. - З-замучилась, как собака!!! - Ввалилась и она сама через распахнувшуюся дверь в мастерскую, со сбившимся с головы назад платком, с несчастным лицом, за день еще более похудевшая, с громадным, выкатившимся на сторону белком косого глаза. - Каждое место болит!!! - упала она на стул и взялась руками за бока, в пальто, сером от базарной пыли, сплошь в соломинках, пушинках, налетах желтой земли. - Кто не торговал, тот думает, что торговать - значит стоять и деньги в карман класть!!! Пошли бы, поторговали, тогда бы узнали, убей их громом!!! Я раньше сама так думала!!! Уфф... Ухх... Ааа...
   - Но все-таки продала? - озабоченно спросил Афанасий, подойдя к ней и заглядывая в холщевую кошелку с продуктами, стоявшую у ее ног.
   - Какие продала, какие нет, - туманно и мучительно отвечала Марья, развалясь на стуле и распутывая из платка шею.
   - Сколько осталось непроданных? - нервно искал глазами Афанасий мешечек из-под зажигалок.
   - Три зажигалки остались. Стояла, стояла с ними, стояла, стояла, никто не берет, все только спрашивают - почем, убей их грозой!
   - А семь штук, значит, все-таки продала?
   - Продать-то продала, но по какой цене продала, вот вопрос! - выше закинула она в ужасе лицо.
   Афанасий как стоял, так и наклонился всем туловищем вперед, точно собираясь падать на Марью плашмя.
   - Ус-ту-пи-ла?! - истерически взвыл он при этом с плачущей гримасой. - Тьфу на твою голову! - сплюнул он ей в ноги. - Я так и знал, что она уступит, задаром товар отдаст! На какого же чорта мы тогда с Данькой трудимся, режемся, убиваемся, лучше нам сразу головой об стенку!
   Марья, точно фокусница, в секунду распоясала на себе веревку, выскочила из заскорузлого пальто, как из скорлупы, и маленькая, легкая, необычайно живая, подлетела к самому лицу Афанасия, замахала перед его очками и так и этак руками и неприятно крикливо заголосила:
   - А ты, очкастый чорт, когда даешь продавать зажигалки, то смотри, какие даешь! Один человек хотел все забрать и еще заказать для отправки в деревню и цену подходящую давал, да у зажигалок ролики не крутились, ни у одной, ни у одной, хоть плачь!
   - Как не крутились! - поднял плечи Афанасий, растопырил руки, насупил брови.
   - А так не крутились! - победоносно подпрыгнула перед его носом Марья, стала в позу и подбоченилась.
   - Это ты, сатана, не досмотрел за роликами! - оборотил тогда свое разгневанное лицо Афанасий на сына. - Помнишь, я тебе говорил, когда клепали оси: "Данька, расходи ролики, чтобы крутились! Данька, расходи ролики, чтобы хорошенько крутились!". А ты, как позаклепывал оси, так и бросил их без внимания! Вот что значит довериться дураку! Все самому надо делать, все, все на свете!
   - Они крутились, - глухо произнес Данила, навалясь боком на станок и взволнованно пощипывая крупной рукой рыжеватый пушок на широком подбородке.
   - Крутились? - бешено вскричал Афанасий и, как от удара, закрыл глаза и застонал в сторону: - и он еще говорит, что они крутились! О, счастье твое, что нет у меня сейчас другого помощника, другого хорошего токаря, а то бы я тебе показал, как они крутились! Ты бы у меня сейчас сам закрутился здесь, как волчок! Две зажигалки украл, три испортил, и так почти что каждый день! Вот что значит у человека собачья душа: ему не об деле думать, ему газончики на бульварчиках рисовать, отца, мать убивать! Ууу!
   И отец с судорожным ржаньем заиграл перед самым лицом сына крепко сжатым кулаком, как играют перед лицом ребенка куклой. Он осторожно касался краем кулака то кончика его носа, то бровей, то губ, очевидно борясь с желанием ударить его как следует по лицу...
   Данила при каждом таком касании кулака незаметно отводил лицо чуточку влево, вправо, назад, весь находясь в ожидании удара отца и уже ни на секунду не спуская глаз с его руки.
   - Отец! - стоя на месте и не шевеля ни единым мускулом, только сощурясь, предостерегающе повторял он все нетерпеливее и нетерпеливее: отец!
   Марья моментально врезалась между ними клином и расталкивала их, как неживых, в стороны.
   - Афоня, не бей! - умоляюще произносила она и, как языком колокола, ударяла их, то одного, то другого, бедрами: - Даня, не бей!
   Предвидя недоброе, из другой комнаты прибежала бледная, со слезами на глазах, Груня. Вцепившись в мужчин, обе женщины кое-как растащили их в разные стороны.
   - Расходитьсь! - кричали они на мужчин, толкая их и задыхаясь. - Расходитьсь!
   Мужчины, точно одеревенелые, почти не сопротивлялись усилиям женщин, и те сдвигали их с мест, как тяжелую, приросшую к полу, мебель.
   И долго потом сидели отец и сын на табуретах в разных углах комнаты, утомленные, неподвижные, сонные, с беспрестанной судорожной зевотой.
   - А ну-ка покажи, какие зажигалки остались, - наконец, обратился Афанасий к Марье, не глядя на нее, протянув к ней руку.
   Марья ошалело метнулась в один угол комнаты, в другой, а сама испуганно припоминала, куда дела мешечек с зажигалками, потом опростала кошелку с продуктами, вынула оттуда сумочку, затянутую шнурком, распустила шнурок и подала остатки зажигалок супругу.
   - А залапала как! - воскликнул Афанасий, доставая из мешечка одну за другой три зажигалки. - Придется снова глянец наводить! Наверное на базаре всем детям играться давала! Это же не игрушки, это вещи, это товар, который на рынке идет наравне с другим товаром! И его нельзя каждому-всякому в руки давать!
   - А не давамши, не продашь! - стояла и неподвижно смотрела огромным косым глазом на зажигалки Марья. - Если бы на толчке были люди, а то ведь там черти! - возбуждалась она при воспоминании о толчке, и костлявое лицо ее бледнело и делалось все более худым и страшным. - Другой мужик, чтоб ему околеть, подойдет, спросит - почем, возьмет зажигалку, вертит ее в руках, взвешивает, как золотую вещь, отворачивает и заворачивает все винтики, вытрусит на ладонь пружинку, посмотрит, сколько камушка в трубку всунуто, много ли фитилька вдето, зажгет, погасит, еще зажгет, еще погасит, как все равно балуется. Смотришь и думаешь, ну, этот возьмет! И не одну возьмет, а все возьмет, в отправку, в деревню! А он, чтоб ему не своей смертью издохнуть, сует обратно мне в руку зажигалку и, даже не сказамши свою цену, потянет вот так носом, как будто ему собственный дом терять, и почти что бегом убегает. И я уже знаю, что это значит, когда человек носом так тянет: это значит, что человеку денег жаль. И такого уже ничем не остановишь, никакой ценой не вернешь. Ему хоть из пушки в спину стреляй, он ни за что не обернется, а еще больше наддает ходу! Вроде рад, что спасся.
   - Это не покупатель, - пренебрежительно машет рукой Афанасий и кривит лицо. - Это не покупатель, и такому давать вещь в руки нельзя!
   - А разве у человека на лобу написано, покупатель он или нет? Даешь в надежде! Думаешь об пользе!
   - Все ж таки покупателя сразу видать! Ну, а почем ты те семь штук отдала?
   И Афанасий, как бы заранее готовый к самой ужасной правде, силился сделать лицо равнодушным.
   Марья не верила спокойствию Афанасия, и ее косой глаз, ощупывая мужа, вздрагивал в глазной впадине.
   - Вот почем продала. - И она назвала цифру.
   - Как?! - наморщился Афанасий, точно обжегся.
   - Так, - безучастно ответила Марья. - А если бы не продала, вы бы завтра не емши сидели!
   - Не надо было торопиться уступать покупателю! Надо было ждать. И он надбавил бы!
   - А ты думаешь, я, как пришла, так и уступила? Что же я - дурочка или первый раз продаю зажигалки? И что же я тогда цельный день делала на базаре, если сразу продала? Чай внакладку пила? Я полдня никому не уступала, билась за цену, как сумасшедшая, а потом вижу, что уже после обеда, что народ расходится и что собирается дождь и поднимается ветер, буря и базарный мусор выше крыш гонит, тогда я, как сумасшедшая, бросилась по всему базару тех покупателей искать, которые вначале давали сходную цену. Тут дождь, тут буря, тут бумажки летят выше крыш, а тут я одна бегаю по базару, как сумасшедшая, со своими зажигалками!
   - Дождя, положим, не было, - вяло проговорил Афанасий, потом быстро встал и приказал неприятно рычащим голосом: - обедать давай! Ррр...
   Марья бросилась в кухню.
   VI.
   Афанасий и Данила сгребали с большого рабочего стола в одну сторону коробочки со всевозможными медными винтиками, трубками, стальными пружинками, колесиками. Груня расставляла на этом столе четыре обеденных прибора.
   Данила, укараулив удобный момент, снял со стены с гвоздя разливательную ложку и бросил ее под стол в ящик с медными стружками.
   - Где разливалка? - спрашивала Марья, поставив на середину стола огромный чугунный котел с постными щами. - Никто не видал разливалки? удивленно смотрела она на пустой гвоздь на стене и искала глазами по сторонам.
   Все молчали, и Марья пошла искать по всем полкам, в посудном шкафу, в кухне, возле плиты...
   Данила тоже встал и, наклонившись к полу, стал заглядывать под стол.
   - Может сорвалась с гвоздя и завалилась под стол, - сказал он. - Так и есть, - достал он оттуда разливательную ложку и стряхнул с нее медную стружку.
   Вытерев затем разливательную ложку о штаны, он быстро запустил ее в глубокий котел и осторожно, чтобы не взболтать отстоявшуюся гущу, повел ею по самому дну котла. Зачерпнув таким образом со дна гущу, синеватую кислую капусту и желтое разваренное пшено, он так же осторожно направил ложку к своей тарелке. У него талант, который впоследствии озолотит всю семью, поэтому он должен сейчас лучше других питаться.
   Все с болью на лицах следили за ним.
   - Ты что же это делаешь, сатана? - крепко схватил его Афанасий за руку с разливательной ложкой. - Всю гущу забрал! А другим что? Выложь пшено сейчас обратно!
   Данила промолчал, только покраснел и попытался ложку с пшеном донести до своей тарелки. Афанасий оттягивал пшено обратно к котлу, и между сыном и отцом завязалась над столом отчаянная борьба.
   - Брось! - кричал отец.
   - Нет, ты брось! - отвечал сын.
   Сын, конечно, вышел бы из борьбы победителем, если бы в помощь отцу тотчас же не вступилась Марья. Она, хищно выкатив в сторону косой глаз и стиснув зубы, щипала ногтями кисть руки сына, в которой была ложка с пшеном.
   - Грунька! - закричала она. - А ты чего не помогаешь? Помогай!
   Сын в это время взял и перевернул ложку вверх дном, и вся гуща вывалилась прямо на стол.
   - Это самое лучшее, - сказал отец.
   Сын бросил опорожненную ложку, и борьба прекратилась.
   Несколько мгновений все сидели и осматривали на себе следы борьбы. Афанасий расправлял вывихнутый палец правой руки, Марья откусывала надломанные ногти, Данила высасывал ртом кровь из руки, в нескольких местах поколупанной матерью...
   - Он и ложку нарочно спрятал! - пропыхтел запыхавшийся Афанасий. - Я тебя когда-нибудь убью, сволочь такую! - посмотрел он несвоими глазами на сына, бледный, дрожащий, обессиленный от борьбы.
   - Ладно, - загудел вызывающе и насмешливо Данила.
   - Довольно! - прикрикнула на них на обоих мать. - Будет! Щи стынут! Ешьте!
   - Хотя бы обедали, как люди, - уныло пожелала Груня, молодая, безжизненная, как старуха, с полуспущенными на глаза верхними веками, с отвисающими дрябло щеками.
   Афанасий отстранил локтями всех от опрокинутой на стол гущи, взял сперва ложку, а потом широкий нож и начал собирать пшено со стола в свою тарелку. Если судить справедливо, то он больше всех в доме имеет прав на это пшено: он раньше всех встает, больше всех работает...
   - Что же это будет? - сдавленно спрашивал Данила и провожал глазами пшено на ноже отца. - Один будет поедать все пшено, а другие будут хлебать из котла пустую воду?
   - А ты?! - обе враз попрекнули его мать и сестра. - А ты?! Тебе можно?
   - Делите на троих, - указал отец на оставшуюся на столе часть пшена, бросил широкий нож, подлил себе из котла жижи, спрятал в карман очки и стал есть.
   Мать схватила нож и зацарапала им по столу, сгребая все крупинки пшена в одну кучу. Если бы по совести делить, то главную часть этого пшена надо было бы дать ей: она продает зажигалки, она достает деньги. Не продай она вчера зажигалки, сегодня не было бы ни этого обеда, ни этой гущи...
   Ели молча, жадно, жевали громко, как лошади. Иногда кто-нибудь хотел дать отзыв о качестве капусты, пшена или черного хлеба, но, пробормотав несколько слов, обычно умолкал, устремляя все свое внимание снова в тарелку.
   Жижи в котле было много, и ее брали без счета, кто сколько хотел.
   - Хлеб ешьте только со щами, - скользнула глазами по всем приборам Марья. - А так-то его, конечно, не хватит, сколько ни возьми.
   - Я его почти вовсе не беру, - тоскливо произнесла Груня.
   - Я не тебе, - проговорила Марья и закричала в другую сторону: - Данила, имей совесть! Ты уже в который раз берешь хлеб! А другие еще по второму разу не брали. Хлебай больше щей, щами тебя никто не стесняет!
   - Разве это щи? - проговорил Данила, энергично размалывая во рту пищу.
   В этот момент что-то крепко хрястнуло у него на коренных зубах. Если бы суп был мясной, можно было бы подумать, что ему нечаянно попалась на зубы мясная косточка.
   - Что же это такое? - изумленно спросил он и выплюнул изо рта в пригоршню изжеванную пищу. О! - вскричал он поковырявшись там рукой и достав оттуда расплющенный зубами медный винтик. - Мать, ты уже из зажигалок начинаешь нам щи варить?
   Он бросил испорченный винтик под стол в ящик с медью, а изжеванную пищу опрокинул из пригоршни обратно в рот.
   - Что же, когда у вас по всему дому медь раскидана, - сказала Марья. - От вашей меди в дома нигде проходу нет! Она и на столах, и на подоконниках, и в шкапах, и на полу...
   - Я этой ночью у себя под одеялом ролик нашла, - рассказала Груня. Слышу, что-то холодное катается подо мной...
   - А хороший был ролик? - спросил Афанасий. - Куда же ты его дела? Ролики, они...
   Выстукав ложками до-суха почти ведерный котел, приступили к послеобеденному чаю.
   - На запивку, - с аппетитом сказала Марья.
   Данила злобно ухмыльнулся.
   - То был кипяток N 1, - сказал он по поводу щей. - А это кипяток N 2, - встретил он появление на столе громадного чайника.
   Потягивали из блюдечек обжигающий губы кипяток и гонялись языком в большом рту за крошечным монпансье.
   - На толчке сегодня много было народу? - спросил у Марьи Афанасий после второй выпитой чашки.
   Марья оживилась и с воодушевлением рассказывала, что она видела за сегодняшний день на базаре...
   - Ну, а что на толчке люди говорят? - спросил потом Афанасий.
   И Марья пространно передавала содержание самых последних толков...
   После невероятного количества выпитого жидкого у всех были раздуты животы. Поднимались со стульев трудно; переступали по комнате медленно; что-то приятное щекотало внутри и мучительно хотелось не то спать, не то хохотать. Беспрестанно икалось и отдавалось изо рта третьесортной дубоватой капустой.
   - Она все-таки придает человеку сытость, - с довольным лицом произнесла Марья, громко икнула на весь дом, потом сказала, кто она - капуста.
   Иногда вместе с подобной икотой выходили из желудка обратно в рот кусочки плохо разжеванных кочерыжек, похожие на плоские сосновые щепочки. Тогда их брали в руки, рассматривали, потом клали обратно в рот, уже неторопливо дожевывали и проглатывали во второй раз.
   Данила сбросил с себя ременный поясок и повалился на свою койку. Переполненный живот его вздымался на койке высокой горой, похожей на могилу, отчего большая голова вдруг стала казаться маленькой, а широкие плечи - узкими. Он глядел в потолок совершенно одурелыми глазами и, чтобы как-нибудь использовать послеобеденный отдых, сделал попытку думать об ожидающем его успехе в жизни, о том, каким великим художником он будет. Но его отяжелевшая мысль никак не могла подняться выше определенного уровня: потянется немного вверх и тут же оборвется; опять потянется и опять оборвется. Тогда его стало давить невыносимое отвращение ко всему: к жизни, к себе, к съеденной капусте...
   - Старость пришла? - бросил на него насмешливый взгляд отец, направляясь к станку и надевая на ходу очки.
   - Имею право на послеобеденный отдых, - с трудом выговорил Данила вялым языком.
   - А я? - спросил Афанасий.
   - А кто тебе велит не отдыхать?
   - Как кто велит? Нужда велит! Ты вырос у родителей и когда обедаешь, не знаешь, откуда берется капуста, пшено, дрова!
   - Да, конечно, я у вас такой глупый.
   - Нет, ты не глупый! - с чувством проговорил Афанасий, взял черный стальной прут, толщиной в мизинец и начал резать его как режут колбасу, на тоненькие кружочки, будущие ролики, колесики, выбивающие в зажигалке из кремня искру. - Нет, ты не глупый! Ты умный! Ты очень умный, что касается твоей пользы. Ты только не считаешь трудов других! У тебя совести нету! Ты вот наелся и лежишь и будешь лежать, а отец работай и работай! А если я сейчас брошу работать и тоже лягу, тогда ты завтра будешь сидеть голодный!
   Данила медленно встал, перетянул ремешком раздувшийся живот и в развалку пошел к рабочему столу.
   - Давай, что работать.
   VII.
   - Вот, сверли в этих роликах дырочки для осей, - подал отец. - Потом будем выбивать на нем зубчики.
   Сталь для роликов попалась густая, сила у Данилы была ужасная, и сверла ломались у него, как спички.
   - Что это? - вдруг останавливал свою работу отец и прислушивался к пыхтенью сына: - никак опять сверло сломалось?
   - Нет, - чтобы не делать скандала, врал Данила и заслонял от отца свою работу. - Это так. Скрябануло.
   Проходило несколько минут, у Данилы под нерассчитанным напором силы опять ломалось сверло, и опять раздавался встревоженный голос отца.
   - А это что? Сломалось?
   - Нет, это так. Склизануло.
   Отец успокаивался.
   - То-то... Смотри... А то если мы будем так часто сверлы ломать, тогда нам нет расчета работать... Тогда лучше сразу распродать весь инструмент и стать с протянутой рукой под церквой... Эти сверлы у меня еще старого запасу, а если их покупать сейчас...
   Отец рассуждал, учил уму-разуму сына, а сын по мере того как возбуждался подневольной работой, все дальше уносился мыслями из мастерской... Когда ему нечего будет делать в местной студии, он поедет учиться дальше в Москву, в школу живописи, а оттуда еще дальше, еще выше, в Мюнхен, в Академию...
   - Потому сверлы, они...
   Когда дырочки для осей на всех роликах были готовы, Данила зажимал каждый ролик в тиски и на всей его окружности выбивал острым зубилом мелкие зубчики. Получалось то черное стальное колесико, которое играет такую важную роль в каждой зажигалке.
   Афанасий вертел ногой колесо токарного станка и придавал уже готовым частям зажигалок художественный вид: на трубках вытачивал по несколько поясков, срезал острые углы, закруглял на винтиках головки... Будь у него больше времени, тут-то он мог бы показать свое искусство! Но надо было торопиться.
   И, бросив взгляд за окно, Афанасий, как всегда, испугался: солнце стало уж нижним краем своего диска на красную черепитчатую крышу соседнего сарая.
   - Выбивай зубья веселее! - заторопил Афанасий сына и исступленно завертел ногой вихляющее колесо, сам к концу дня тоже согнутый в колесо. А то солнце, смотри, уже где!
   - А между прочим, - заговорил Данила и метко цокнул молотком по зубилу, оставившему на окружности ролика глубокий рубец: - а между прочим на заводе давно был гудок шабашить, люди там уже свободны и, чистенько одевшись, гуляют по городу...
   И он еще цокнул зубилом по ребру колесика, рядом, и еще.
   - А он все свое! - изнемогая от работы скривил отец лицо в горькую гримасу: - а он все свое! Помирать будет, а все про это будет говорить: про завод, про чистенькую одежу!
   - Обязательно! - твердо сказал Данила и так же твердо ударил молотком по зубилу.
   - Грунька! - вдруг заволновался и закомандовал Афанасий и лягнул ногой в дверь, ведущую в смежную комнату.
   Дверь распахнулась.
   - Разводи скорее мангалку, - продолжал команду Афанасий: - сейчас будем закаливать ролики!
   Волнение отца передалось и дочери. Она тотчас же бросила свою работу, вылетела из комнаты, подхватила на ходу мангалку и исчезла за выходной дверью.
   Через пять минут перед мастерами стояла пылающая красными угольями жаровня. Они до-красна нагревали ролики, потом бросали их в холодную воду.
   - Рубай оси! - все свирепее командовал отец, по мере того как работа принимала более быстрый и нервный характер. - Клепай ролики на оси!.. И теперь не зевай!.. Теперь гони!.. Теперь забудь про альбомчики, про газончики, про все на свете!.. Теперь...
   Потом шло столь же энергичное собирание отдельных частей в полные зажигалки.
   - Заправляй фитильки!.. Забивай вату!.. Запускай камушки!.. Наливай бензину!.. Пробуй выбивать огонь!..
   При последних словах команды возле мужчин появилась Марья.
   - Я тоже буду пробовать каждую зажигалку, чтобы знать, с каким товаром завтра выйду на базар.
   От постоянного пробования зажигалок и у обоих мужчин и у Марьи большой палец правой руки был исколупан в незаживающую рану, и теперь они все трое, пробуя зажигалки, вертели ролики не пальцем, а всей ладонью, то одним ее местом, то другим...
   - Ого! - слышались увлеченные восклицания. - Ого! - Хорошо! Эта прямо любительская! За эту можно деньги взять! Ого! А эта еще лучше! Без одной осечки! Это тоже отдельный товар, не для каждого!