Страница:
Одним словом, мечтали врачи безудержно и смело, а сделать их сказки былью должен был я. И моя помощница Маша.
Сейчас я иронизирую и смеюсь над собой, над тем, что взялся за проблему, решить которую мне было не по силам. Не только мне. Никто бы в одиночку все это не потянул. Человек пятнадцать следовало сажать на тот этаж, где мы вдвоем занимали одну комнату. Потом так и сделали. Потом много чего сделали, но уже без меня.
В последнее время я все чаще вспоминаю первый год в Центре: удивительное сочетание осмысленности существования и полной свободы. Я один знал, что мне надо делать сегодня, и сам решал, чем займусь завтра. Мне не мешали и даже старались помочь. Платили не щедро, но денег хватало на то, чтобы снимать небольшую дачу на соседней линии - дорога в город убивала слишком много времени.
Дом был деревянный, ветхий, с подгнившим крыльцом и заваленной всяким хламом верандой. Кое-как он держался вокруг русской печки, сложенной после войны крепко и на совесть. Крыша в двух или трех местах протекала, но заниматься ремонтом я не собирался и на второй этаж не ходил. Мне достаточно было одной комнаты внизу. Кухня стала дровяным складом. Осенью, после первых заморозков, я начал топить.
В гости ко мне заходили многие. В основном из любопытства: не часто нынче увидишь, как при свете монитора зажигают керосиновую лампу. В этом не было позерства, только необходимость: свет по вечерам отключали часто. Не сидеть же при свечах, если хозяева специально оставили керосиновую лампу. Чаще других у меня появлялась Мария. Она приходила только по делу. Кажется, этому не верили. Ну, правильно делали... Хорошая девочка. Но работы у нас, правда, было много. И без нее я не сделал бы ничего. А по вечерам она аккуратно уезжала в город.
Хотел ли я, чтобы она осталась?.. Сейчас кажется - да. А тогда... Скорее, нет. Не помню. Я многое помню неправильно, не так, как было на самом деле... И короткая жизнь в рассыпающемся доме на окраине заваленного снегом дачного поселка представляется мне теперь тем счастьем, которое невозможно.
Настоящее портят мелочи: гвоздь в башмаке, резь в желудке, мелкая домашняя ссора. И тогда, если вспомнить, этого добра хватало. К примеру, мне пришлось взять академотпуск. И дипломом я почти не занимался.
Мой шеф из Института теорфизики во время наших редких встреч мрачно молчал...
В памяти от той зимы осталось немного: слова "визуальный и количественный анализ биоэлектрической активности", запах снега и подмерзшей хвои, ощущение мягкого тепла остывающей печки. Несравнимое ни с чем чувство свободы.
Первые результаты получил я только в конце весны. Три колонки цифр на экране персоналки, которую удалось-таки подключить к одному из изделий объединения "Медтехника".
- Дитя носорога и пеликана, - похлопал меня по спине профессор. Он, конечно, имел в виду не мое происхождение, а то, что получилось. Он был очень доволен. И назначил мне начальника, чтобы работа в правильно выбранном направлении шла еще лучше и быстрее.
Осенью, когда у моего начальника появились два заместителя, стало ясно, что пора уходить. А может быть, я решил уйти еще раньше. Когда именно? Во всяком случае, не прежде того, как встретил Кузьмина.
* * *
- Алло!
Она сняла трубку, едва я закончил набирать номер. Не дожидаясь звонка. Ну, правильно, звонок нужен, когда человек спит, или телевизор смотрит, или сосредоточенно ест горячий борщ. То есть когда он думает о своем. А может, ни о чем не думает. Звонок включает мысль или направляет ее в новое русло. Пока дойдешь до телефона, успеешь прикинуть, и кто звонит, и чего хочет, и что ему ответить.
А если без всяких звонков думаешь только об одном, то зачем они нужны? Достаточно снять трубку и сказать "алло".
- Здравствуйте, Лена. Это Александр.
Сама она мне не позвонила. Ни в тот день, ни на следующий. Не только она. Мне вообще никто не звонил. Ни Митька, ни Дружинин, ни отец Василий. Даже отец Василий обо мне забыл. Видно, совсем его художники одолели. Вот и Лена не позвонила, хоть и обещала. Или не обещала?
Уж больно быстро она сказала свое "алло". Наверное, зря я вот это...
- Что? Дима нашелся? - спросила она меня с ходу, не здороваясь.
...точно, зря. Лучше бы я окно в конторе помыл, что ли. Давно ведь пора окно помыть. Через него уже солнечное затмение можно наблюдать. Без вреда для глаз.
- Лена, да я уверен, что он и не терялся. Барнаул, это же представляете, какая глушь? А у него дел полно. Бывает, не то что до телефона не добежать, а даже... Что?
Она молчала, и я отлично слышал, что она молчит. Но надо же было как-то прекращать нести эту околесицу.
- Я к нему поеду.
- А куда именно - к нему? Он оставил адрес?
- Я в милицию позвоню.
Опять "в милицию". Вот втемяшилось... Люди, которые с милицией дела никогда не имели, почему-то думают, что достаточно звонка и их проблемы пусть не сразу, но разрешатся. Ага! Надо обязательно один раз связаться с милицией, чтобы узнать, что такое настоящие проблемы.
- Правильно, - решительно согласился я с Леной. - Если мы сами на него выйти не сможем, то подключим милицию. Трудность в том, что этот барнаульский проект был только его. Я почти не знаю людей, с которыми Митька договаривался. У меня есть всего два телефона, но сейчас в Барнауле ночь. Давайте позвоним завтра. Вместе. Приходите утром в контору. Часов в десять. Договорились?
Мы договорились.
Странная женщина. С прежней его женой Лерой было куда проще. Вот она бы точно в милицию звонить не стала. И суетиться не стала бы раньше времени. Я знал ее почти столько же, сколько и самого Митьку. С ним-то я еще в школе вместе учился. Два последних года.
Отчетливо и ясно я помню синее сентябрьское утро. Урок физкультуры. Играем в баскетбол. Мой вечный баскетбольный соперник Андрей Дуров только что отдал сильный, но неточный пас куда-то под наше кольцо. И не свободному Потехину - этого я ему не позволил, а в борьбу, в самую толчею, где наших больше, а значит, нелепая атака его команды вот сейчас должна закончиться, так и не развернувшись. Я в этом уверен, потому перестаю прикрывать Дурова; ожидая паса от кого-то из своих, я разворачиваюсь и вижу, как над головами столпившихся под щитом, над их поднятыми руками легко и невозможно высоко взлетает навстречу мячу новенький, всего день как перешедший в наш класс. Плавным и ласковым движением он переправляет мяч в корзину. Мяч медленно, но с силой, не касаясь металлического кольца, втискивается в сетку, словно круглая дыня в тугую авоську, и замирает в ней на долгое мгновение. Потом, как ему и велено Ньютоном, мяч падает на землю, отскакивает куда-то в кусты, его ловят, а мне мерещится, что Митька все еще висит в прыжке над растрескавшимся асфальтом баскетбольной площадки. Вот таким я увидел его в первый раз. Ничего особенного в нем не было, но эта легкость, она и потом проявлялась иногда в движениях, в улыбке... А может быть, мне это казалось.
Лера появилась уже в университете. Она училась в параллельной группе. Это значило общие с нами лекции и общие конспекты этих лекций, общие поездки в колхозы и на первом курсе, и на втором, и на... Нет, после второго нас забрали в армию. Служили мы уже порознь, и каждый по-своему. Лешка Потехин - в Киеве при военной академии на площади Урицкого (тогда она была Брежнева, а сейчас Соломенская). Домой, на дембель, он ехал на трамвайчике, пятом номере. Я служил в Питере. Митька - где-то на границе с Монголией. Забайкальский военный округ, если я ничего не путаю. Лера, помнится, ездила к нему в этот округ. А может, только собиралась.
Давно все это было. Я уже забываю подробности, но помню точно, что они поженились сразу, как только Митька вернулся домой. Тогда у нас многие женились - наши девочки, как вдруг оказалось, умели ждать. Другое дело, что и разводы года через полтора пошли аккуратно, один за другим. Но это было потом.
После свадьбы Лера доучилась, ей всего год оставался, а Митька из университета ушел. Он перевелся сперва в Политехнический институт, потом в Инженерно-строительный. Мы не виделись долго. Не мог я тогда даже подумать, что пять лет спустя мне с Кузьминым предстоит вытаскивать Митьку из багажника бандитского "Мерседеса". Это картинка уже из другой жизни: ночь, задний двор кабака, залитый жидким желтым электрическим светом, мелкий дождь, ранняя осень...
Так что и у Митьки все началось с Кузьмина. Но у меня - раньше.
В палате Центра радиационной медицины лежали двое: один молодой и весело небритый, другой - седой старик с профилем, годным хоть на медаль, хоть на монету, хоть в президиум юбилейного заседания райкома партии. Когда я открыл дверь, они спорили - не могли договориться, кто из них командовал авиацией в Чернобыле. "Отличные психи, - подумал я тогда. - Первоклассные".
- Здравствуйте, доктор, - сказал мне молодой и небритый. - Чем порадуете?
Старый на меня не посмотрел.
Я объяснил им, что мне нужны кролики для опытов. И рассказал про томографы, энцефалографы и слабую совместимость отечественной медтехники со счетными устройствами компании "International Business Machines". Молодой пойти в кролики согласился. Было видно, что от скуки больничной жизни он и в мыши готов был записаться. Старый молча уткнулся в подушку и разговаривать со мной не захотел. На вешалке возле его кровати висел защитного цвета пиджак с двумя генеральскими звездами. Молодой чуть позже представился сам: генерал Кузьмин. И хотя выше младшего сержанта в официальной армейской иерархии Кузьмин никогда не поднимался, он не соврал. Некоторые люди его действительно так называли.
Уже тогда он был серьезно болен, но внешне его болезнь еще не проявлялась. Да и я не был врачом, хоть и носил белый халат. Далеко не все люди в белых халатах настоящие врачи. Мне требовалась картинка мозга для тестирования оборудования, и только. Так получилось, что Женя Кузьмин согласился мне помочь. Я же говорю, ему и самому это было интересно. Даже с колпаком на голове во время тестирования он норовил посмотреть на экран монитора (что было невозможно) и что-то мне посоветовать. Когда-то он окончил медучилище.
Во все дела Кузьмин лез со своим мнением. В Чернобыле его не очень-то ждали, но он поехал туда и сам нашел себе работу. Оттеснив между делом очень секретный подмосковный институт. Потом, как водится, ему это вспомнили...
Он был из тех, кто в шестнадцать командует полком, а в двадцать пять либо становится диктатором, либо гибнет в дворцовом перевороте. Его шестнадцать пришлись не на самое подходящее время. Не было под рукой полка. Ничего у него не было, кроме книг. Школьная учительница с афористичной простотой написала в его характеристике: "Часто фантазирует так, что даже брешет".
В учебном атласе мира рядом с красным типографским пунктиром, наброшенным на карту обоих полушарий и надписью "Магеллан", петляла сплошная линия, проведенная химическим карандашом и подписанная "Женя". В отличие от португальца Кузьмин стартовал из Одессы и, стараясь не пропускать крупных портов, пошел вокруг Африки к Индии, оттуда мимо Китая направился к Сахалину и Камчатке, свернул к Аляске, спустился вдоль западного побережья обеих Америк и, пройдя Магеллановым проливом, поднялся вдоль их восточного побережья. Заканчивалось все в Ленинграде. Замечательное путешествие, мечта мальчишки. Экономически, правда, совершенно бессмысленное.
Вот так у него до поры все и складывалось - ярко, но бестолково. После школы он смог закончить только медучилище. Два курса мединститута, потом год на биологическом факультете университета, потом еще год на химическом. Он был инженером второй категории, работал в Институте органической химии. Его двадцать пять остались в семидесятых. Уже маячили тридцать пять, но ни Тулона, ни Аустерлица, даже Жмеринки или Вапнярки все не было и вроде бы не предвиделось. Кузьмин по-прежнему пытался получить диплом. Ради пропитания семьи шил шапки из подопытных нутрий и кроликов. Шапки продавал на базаре. Получалось плохо.
3 мая 1986 года, когда праздники закончились, директор института собрал подчиненных в актовом зале и объявил, что неделю назад на Чернобыльской станции произошла авария. В выступлении он привычно помянул решения последнего пленума и порассуждал о необходимости "мобилизовать интеллектуальный потенциал института для уменьшения масштабов катастрофы".
- А в чем именно состоит задача? - полюбопытствовали из зала. Поконкретнее можно?
Поконкретнее было нельзя. Никто в институте не знал толком, что происходит на станции. Вот и искали решение не поставленной задачи. Предлагали вещи замечательные: развесить вокруг станции свеженакрахмаленные простыни, чтобы связать пары радиоактивного йода; установить мощные рентгеновские излучатели, которые, работая в противофазе, гасили бы излучение разрушенного блока.
На дворе уже вовсю полыхал май, а впереди было лето. Сухое и жаркое обещали метеорологи. Между Киевом и Чернобылем километров сто с небольшим. И никакого Кавказа, никаких Карпат. Так что ветер за считанные недели мог бы сравнять радиационный фон сухих сосновых лесов, окружавших станцию, и центральных улиц Киева. Даже если бы понес он радиоактивную пыль не на юго-восток, а на северо-запад, к полякам и немцам, то и из этого хорошего вышло бы мало. Пыль была опаснее разрушенного реактора. Это стало окончательно ясно годы спустя. А тогда пыль просто мешала. Но мешала сильно. Пятно с воспаленными красными краями и мертвой синей сердцевиной постоянно расширялось на картах радиационного контроля. Характеристики загрязнения менялись каждый день.
Кузьмин ничего не смыслил в реакторах, но ему приходилось участвовать в работах по связыванию пыли. Пожалуй, он еще не имел в виду ничего конкретного, когда писал записку, которую потом отнес в директорскую приемную. Лишь самые общие соображения: пыль опасна; с ней необходимо бороться; нужен дешевый и безвредный состав для подавления и связывания пыли. На следующий день записка вернулась к нему в виде распоряжения: сделать и доложить. Срок - неделя.
Через неделю в Президиум Академии наук ушло письмо (копия - начальнику Управления химвойск Министерства обороны), в котором институт предлагал состав для пылеподавления и методику работы с ним. На всякий случай решили сделать полтонны состава. Эти полтонны Кузьмин смешал сам. Бочки поставили во дворе.
Прошло еще какое-то время. Май заканчивался, бочки млели на солнцепеке, в Академии и Министерстве обороны молчали. Дел в опустевшем Киеве у Кузьмина не было, он собрался в отпуск.
О том, как он оказался в Чернобыле, Кузьмин рассказывал мне дважды. Кузьмин любил повторяться и некоторые эпизоды своей биографии пересказывал по многу раз. Попадались среди них яркие и эффектные. Он вообще был человеком ярким. Но рассказ о его первой поездке в зону я запомнил крепко. Может быть, потому, что легко и без усилий мог представить себя на его месте именно в той ситуации. В других - нет, а в той мог.
Появление в институте полковника химвойск, предложение съездить в Чернобыль на день, на два для испытания состава на местности, сама поездка, не задавшаяся с первых часов, - все в его рассказе до какого-то момента было привычно и узнаваемо. Наш родной бардак, бессмысленный и беспощадный.
Кузьмин отправился на "Ракете". Они тогда еще ходили. В Чернобыле команда теплохода задерживаться не хотела. Разговоры о радиации привели матросов в паническое состояние. Они верили, что от рентгенов их может спасти только водка, пили всю дорогу и спешили назад в Киев. Поэтому при выгрузке две бочки с пылеподавляющим составом - всего Кузьмин вез три оказались на дне Припяти.
Потом "Ракета" ушла, и Кузьмин остался на пристани один. Он и бочка.
Его не встретили - не то забыли, не то перепутали день. Наконец, уже вечером, выяснилось, что испытания химсоставов отложены на две недели. Всех предупредили вовремя, и Москву, и Киев. А то, что Кузьмин этого не знал, его вина. Ему велели на следующий день проваливать из зоны и не путаться под ногами. Пообещали место в машине.
Я бы уехал немедленно. С легкой душой, чистой совестью и оскорбленным достоинством. И потом всю жизнь пересказывал бы тот случай как анекдот, как пример нашего всего. Рассказывал бы, как я мог и то и се, как все могло сложиться иначе, но из-за этой вечной путаницы, из-за бестолковости военных не сложилось. Не дали...
Кузьмин остался. Без разрешения, без пропусков, без талонов на питание и с закрытой командировкой. На следующий день он не стал искать машину, уходящую в Киев, в которой ему обещали место. Вместо этого он залил карбамидной смолой из последней бочки площадку перед коттеджем, в котором жили члены правительственной комиссии. Он рассудил, что терять ему нечего. Раз уж две бочки пропали, то какой смысл беречь третью?
Площадку поливали водой каждые полтора часа. С пылью боролись. После того, как смола застыла, ее продолжали поливать - приказа никто не отменял. Чистая и гладкая белая поверхность сверкала на июньском солнце. На расстоянии казалось, что небольшой квадрат аккуратно выложен кусками сала. Или засыпан сахаром. Вблизи засохшая корка, скрывшая под собой песок, напоминала глазурь. Голодный Кузьмин весь день слонялся неподалеку. Он знал, чего ждет, и больше всего боялся пропустить нужный момент.
Поздно вечером из зоны вернулись председатель комиссии и его замы. Они осторожно подошли к светлому пятну перед входом в коттедж и остановились у его кромки. Кузьмин бесшумно возник перед ними в поздних сумерках, чтобы достойно ответить на их сердитые вопросы.
Состав понравился. Прочный, дешевый, с малым временем полимеризации. Его можно было распылять с воздуха и выливать из пожарных машин. Следующим утром Кузьмин облетел на вертолете территорию станции и особой зоны...
Совершенно ненужный полет. Верных два-три рентгена в тот день он отхватил. Чтобы оценить, сколько состава пойдет на пылеподавление ЧАЭС, достаточно было карты. Столько-то гектаров пылящих грунтов, столько-то забетонировано, столько-то залито асфальтом, плюс крыши, плюс вертикальные поверхности. Умножил площадь на расход и выдал наверх ответ. Двумя цистернами больше, двумя меньше. Разница терялась в погрешности... Кузьмин делал много вещей, которые казались необязательными, ненужными, странными. Вот это странное и отличало его от всех нас.
Зачем он провисел потом все лето над трубой четвертого блока, разглядывая, как подчиненные ему вертолеты заливают землю, крыши строений и развал разрушенного блока вязкой дрянью? Тридцать процентов карбамидной смолы, тридцать процентов поливиниловой дисперсии, шесть процентов аэросила, остальное - вода. За этим не надо было наблюдать. Это была рутинная работа для грамотных военных летчиков... А вертолет, который упал, задев винтом трос, упал без него. Кузьмина в тот день не было в Чернобыле.
Виновных в аварии вертолета искали основательно. Хотя искать уже было поздно. И Кузьмина, среди прочих, хотели приплести. Вот когда ему все вспомнили. И то, что состав начал применять до официальных испытаний, и то, что студент-недоучка, и то, что "генерал", и главное: кого оттер своей авантюрой от жирной чернобыльской кормушки. Вдруг оказалось, что Кузьмин успел нажить себе много серьезных врагов за два коротких летних месяца. И друзей, которые отбивали его у ретивых комитетчиков. А отбивать было чем.
Я видел только одну не секретную цифру, результат его работы. Она проскочила в представлении к чернобыльской медали: уменьшение аэрозольной активности на территории станции в тысячу раз. При этом и Кузьмин, и те, кто эту цифру утверждал, знали, что она ровно на порядок меньше истинной. "Жень, - сказали ему, - для медальки тебе и этого хватит. А если мы напишем как есть, можно ведь будет подсчитать, что тут на самом деле творилось"...
У сказки о Кузьмине, у первой ее части, конец оказался хорошим. Его оставили в покое.
Потом пришла осень, дожди, и с ними закончилась его командировка. Кузьмин вернулся в институт на штатную должность. Инженер второй категории. Частые перекуры, долгие чаепития, утомительное ожидание конца рабочего дня.
Он больше так не мог. Он уже знал, что значит большая работа, какой она бывает. Он уже распробовал вкус власти. Не мелкой, но настоящей, когда по письму, по звонку, по устному приказу за тысячи километров отправляются составы, поднимаются в воздух борты, перебрасываются сотни людей; когда делаешь дело и видишь его результат. После этого очень нелегко пить целыми днями чай в подсобке. Сидя на приставном стульчике.
Кузьмин месяцами отлеживался в санаториях, ездил в Чернобыль, старался пореже бывать в институте. Прежде он искал и не находил своего места в системе. Теперь знал, что этого места нет.
Чернобыльские деньги понемногу заканчивались. Как жить дальше - было непонятно.
Потом началась перестройка. У Кузьмина появилась возможность не искать для себя место. Он мог сделать его сам.
Первый договор Кузьмин заключил, когда у его фирмы еще не было печати. Замечательный документ. Иногда, рассказывая о Кузьмине, я ловлю себя на мысли, что не нужно никаких слов, достоверных деталей, воспоминаний, в том числе и этих. Ничего не нужно. Чтобы понять, как он работал, достаточно увидеть два документа. Первый: письмо Позднышева1 Щербине2 , а в нем длинный перечень выполненных Кузьминым решений Правительственной комиссии, и второй: его первый договор с Чернобыльской АЭС имени Ленина на триста тысяч рублей. На подписи директора станции, как и положено, стоит круглая фиолетовая печать, а подпись Кузьмина, у которого еще не было печати, заверена ученым секретарем института. Как будто это справка для ЖЭКа. Или заявление в кассу взаимопомощи.
Аванс, без малого сто тысяч, ему дали под честное слово.
* * *
Лена почти не опоздала. Для женщины полчаса не опоздание. А опоздав, не извинилась. В половине одиннадцатого она появилась у меня в конторе. Наконец-то я мог ее разглядеть. Митька вскоре после свадьбы знакомил нас, но как-то наспех, между делом: "Вот, познакомься... моя жена Елена... Мы соберемся, буквально на следующей неделе..."
Мы так и не собрались. Ни на следующей неделе, ни в следующем месяце.
Она во всем отличалась от Леры. Лера была воплощенным действием, мотором, запущенным раз и на всю жизнь. Острый профиль, жесткие черные волосы, неудержимое "Я хочу". Не знаю, что там у них с Митькой не заладилось. Он не рассказывал, я не спрашивал. Видно, устал он от Леры. Я так думаю. Нельзя всю жизнь ехать вперед на танке, не сворачивая, не останавливаясь. Вот у него и появилась Лена. Тихая заводь. Да, тот самый омут, в котором черти. Полно чертей.
А меня она невзлюбила. Уж не знаю, почему и откуда это пошло, но видно, давно невзлюбила. Понял я это сразу, едва она вошла в контору. Мог бы догадаться и раньше, но телефоны... По телефону никогда не разберешь, что на самом деле хочет сказать человек. Собеседника надо видеть. Надо быть с ним рядом, ловить флюид, чувствовать взгляд. Вот увидел я Лену, и стало ясно, что меня она едва терпит и не поверит мне, что бы я сейчас ни сказал. Зачем, спрашивается, было приходить?
Я усадил ее в кресло для посетителей. Раз уж намечается война, пусть все начнется с привычной диспозиции. В этом кресле всегда сидит враг. У него свои интересы, у меня - свои. Он может стать союзником. Но только после моей победы над ним. Бизнес. Расслабляться нельзя.
И все-таки это было непривычно. И неприятно. Жена моего школьного друга, единственного партнера, Митькина жена сидела в кресле для врагов. Это было не только неприятно, но и неправильно. Но кем мне считать человека, который по каким-то причинам меня не любит и мне не верит?
Мы могли бы с ней работать. Это я понял через два часа, когда свежих мыслей уже не было, а прежние ничего не дали. Лучше с умным потерять... Пожалуй, самая точная поговорка из встречавшихся мне. Но иногда кажется, я только тем и занимаюсь, что теряю с умными. Пора бы и найти что-то. Пусть с дураком. Где он, этот дурак? Я готов взять его в аренду, я согласен снять его как квартиру в спальном районе. Не подумайте чего дурного. Я устал терять с умными. Мне надоело.
В Барнауле Митьку не видели. Ни киевляне, с которыми он должен был уехать, но не уехал, ни тамошние начальники, к которым он должен был приехать, но не приехал. Скорее всего, в Барнауле он и не появлялся. Значит, Митька уехал в какое-то другое место. Или остался в Киеве. И то и другое казалось странным. Быть не могло ни того, ни другого! Лена думала еще кое о чем. Но говорить об этом пока не хотела. А только укреплялась в желании пойти в милицию. Я это понимал, но ничего не мог ей сказать. Что она воображает? Что она навыдумывала, если такая дичь лезет ей в голову? Неужели Митька ничего ей не рассказывал. Ни о том, как мы когда-то учились в одном классе (за одной партой не сидели, врать не стану), ни о том, как вместе начинали работать?
Сейчас я иронизирую и смеюсь над собой, над тем, что взялся за проблему, решить которую мне было не по силам. Не только мне. Никто бы в одиночку все это не потянул. Человек пятнадцать следовало сажать на тот этаж, где мы вдвоем занимали одну комнату. Потом так и сделали. Потом много чего сделали, но уже без меня.
В последнее время я все чаще вспоминаю первый год в Центре: удивительное сочетание осмысленности существования и полной свободы. Я один знал, что мне надо делать сегодня, и сам решал, чем займусь завтра. Мне не мешали и даже старались помочь. Платили не щедро, но денег хватало на то, чтобы снимать небольшую дачу на соседней линии - дорога в город убивала слишком много времени.
Дом был деревянный, ветхий, с подгнившим крыльцом и заваленной всяким хламом верандой. Кое-как он держался вокруг русской печки, сложенной после войны крепко и на совесть. Крыша в двух или трех местах протекала, но заниматься ремонтом я не собирался и на второй этаж не ходил. Мне достаточно было одной комнаты внизу. Кухня стала дровяным складом. Осенью, после первых заморозков, я начал топить.
В гости ко мне заходили многие. В основном из любопытства: не часто нынче увидишь, как при свете монитора зажигают керосиновую лампу. В этом не было позерства, только необходимость: свет по вечерам отключали часто. Не сидеть же при свечах, если хозяева специально оставили керосиновую лампу. Чаще других у меня появлялась Мария. Она приходила только по делу. Кажется, этому не верили. Ну, правильно делали... Хорошая девочка. Но работы у нас, правда, было много. И без нее я не сделал бы ничего. А по вечерам она аккуратно уезжала в город.
Хотел ли я, чтобы она осталась?.. Сейчас кажется - да. А тогда... Скорее, нет. Не помню. Я многое помню неправильно, не так, как было на самом деле... И короткая жизнь в рассыпающемся доме на окраине заваленного снегом дачного поселка представляется мне теперь тем счастьем, которое невозможно.
Настоящее портят мелочи: гвоздь в башмаке, резь в желудке, мелкая домашняя ссора. И тогда, если вспомнить, этого добра хватало. К примеру, мне пришлось взять академотпуск. И дипломом я почти не занимался.
Мой шеф из Института теорфизики во время наших редких встреч мрачно молчал...
В памяти от той зимы осталось немного: слова "визуальный и количественный анализ биоэлектрической активности", запах снега и подмерзшей хвои, ощущение мягкого тепла остывающей печки. Несравнимое ни с чем чувство свободы.
Первые результаты получил я только в конце весны. Три колонки цифр на экране персоналки, которую удалось-таки подключить к одному из изделий объединения "Медтехника".
- Дитя носорога и пеликана, - похлопал меня по спине профессор. Он, конечно, имел в виду не мое происхождение, а то, что получилось. Он был очень доволен. И назначил мне начальника, чтобы работа в правильно выбранном направлении шла еще лучше и быстрее.
Осенью, когда у моего начальника появились два заместителя, стало ясно, что пора уходить. А может быть, я решил уйти еще раньше. Когда именно? Во всяком случае, не прежде того, как встретил Кузьмина.
* * *
- Алло!
Она сняла трубку, едва я закончил набирать номер. Не дожидаясь звонка. Ну, правильно, звонок нужен, когда человек спит, или телевизор смотрит, или сосредоточенно ест горячий борщ. То есть когда он думает о своем. А может, ни о чем не думает. Звонок включает мысль или направляет ее в новое русло. Пока дойдешь до телефона, успеешь прикинуть, и кто звонит, и чего хочет, и что ему ответить.
А если без всяких звонков думаешь только об одном, то зачем они нужны? Достаточно снять трубку и сказать "алло".
- Здравствуйте, Лена. Это Александр.
Сама она мне не позвонила. Ни в тот день, ни на следующий. Не только она. Мне вообще никто не звонил. Ни Митька, ни Дружинин, ни отец Василий. Даже отец Василий обо мне забыл. Видно, совсем его художники одолели. Вот и Лена не позвонила, хоть и обещала. Или не обещала?
Уж больно быстро она сказала свое "алло". Наверное, зря я вот это...
- Что? Дима нашелся? - спросила она меня с ходу, не здороваясь.
...точно, зря. Лучше бы я окно в конторе помыл, что ли. Давно ведь пора окно помыть. Через него уже солнечное затмение можно наблюдать. Без вреда для глаз.
- Лена, да я уверен, что он и не терялся. Барнаул, это же представляете, какая глушь? А у него дел полно. Бывает, не то что до телефона не добежать, а даже... Что?
Она молчала, и я отлично слышал, что она молчит. Но надо же было как-то прекращать нести эту околесицу.
- Я к нему поеду.
- А куда именно - к нему? Он оставил адрес?
- Я в милицию позвоню.
Опять "в милицию". Вот втемяшилось... Люди, которые с милицией дела никогда не имели, почему-то думают, что достаточно звонка и их проблемы пусть не сразу, но разрешатся. Ага! Надо обязательно один раз связаться с милицией, чтобы узнать, что такое настоящие проблемы.
- Правильно, - решительно согласился я с Леной. - Если мы сами на него выйти не сможем, то подключим милицию. Трудность в том, что этот барнаульский проект был только его. Я почти не знаю людей, с которыми Митька договаривался. У меня есть всего два телефона, но сейчас в Барнауле ночь. Давайте позвоним завтра. Вместе. Приходите утром в контору. Часов в десять. Договорились?
Мы договорились.
Странная женщина. С прежней его женой Лерой было куда проще. Вот она бы точно в милицию звонить не стала. И суетиться не стала бы раньше времени. Я знал ее почти столько же, сколько и самого Митьку. С ним-то я еще в школе вместе учился. Два последних года.
Отчетливо и ясно я помню синее сентябрьское утро. Урок физкультуры. Играем в баскетбол. Мой вечный баскетбольный соперник Андрей Дуров только что отдал сильный, но неточный пас куда-то под наше кольцо. И не свободному Потехину - этого я ему не позволил, а в борьбу, в самую толчею, где наших больше, а значит, нелепая атака его команды вот сейчас должна закончиться, так и не развернувшись. Я в этом уверен, потому перестаю прикрывать Дурова; ожидая паса от кого-то из своих, я разворачиваюсь и вижу, как над головами столпившихся под щитом, над их поднятыми руками легко и невозможно высоко взлетает навстречу мячу новенький, всего день как перешедший в наш класс. Плавным и ласковым движением он переправляет мяч в корзину. Мяч медленно, но с силой, не касаясь металлического кольца, втискивается в сетку, словно круглая дыня в тугую авоську, и замирает в ней на долгое мгновение. Потом, как ему и велено Ньютоном, мяч падает на землю, отскакивает куда-то в кусты, его ловят, а мне мерещится, что Митька все еще висит в прыжке над растрескавшимся асфальтом баскетбольной площадки. Вот таким я увидел его в первый раз. Ничего особенного в нем не было, но эта легкость, она и потом проявлялась иногда в движениях, в улыбке... А может быть, мне это казалось.
Лера появилась уже в университете. Она училась в параллельной группе. Это значило общие с нами лекции и общие конспекты этих лекций, общие поездки в колхозы и на первом курсе, и на втором, и на... Нет, после второго нас забрали в армию. Служили мы уже порознь, и каждый по-своему. Лешка Потехин - в Киеве при военной академии на площади Урицкого (тогда она была Брежнева, а сейчас Соломенская). Домой, на дембель, он ехал на трамвайчике, пятом номере. Я служил в Питере. Митька - где-то на границе с Монголией. Забайкальский военный округ, если я ничего не путаю. Лера, помнится, ездила к нему в этот округ. А может, только собиралась.
Давно все это было. Я уже забываю подробности, но помню точно, что они поженились сразу, как только Митька вернулся домой. Тогда у нас многие женились - наши девочки, как вдруг оказалось, умели ждать. Другое дело, что и разводы года через полтора пошли аккуратно, один за другим. Но это было потом.
После свадьбы Лера доучилась, ей всего год оставался, а Митька из университета ушел. Он перевелся сперва в Политехнический институт, потом в Инженерно-строительный. Мы не виделись долго. Не мог я тогда даже подумать, что пять лет спустя мне с Кузьминым предстоит вытаскивать Митьку из багажника бандитского "Мерседеса". Это картинка уже из другой жизни: ночь, задний двор кабака, залитый жидким желтым электрическим светом, мелкий дождь, ранняя осень...
Так что и у Митьки все началось с Кузьмина. Но у меня - раньше.
В палате Центра радиационной медицины лежали двое: один молодой и весело небритый, другой - седой старик с профилем, годным хоть на медаль, хоть на монету, хоть в президиум юбилейного заседания райкома партии. Когда я открыл дверь, они спорили - не могли договориться, кто из них командовал авиацией в Чернобыле. "Отличные психи, - подумал я тогда. - Первоклассные".
- Здравствуйте, доктор, - сказал мне молодой и небритый. - Чем порадуете?
Старый на меня не посмотрел.
Я объяснил им, что мне нужны кролики для опытов. И рассказал про томографы, энцефалографы и слабую совместимость отечественной медтехники со счетными устройствами компании "International Business Machines". Молодой пойти в кролики согласился. Было видно, что от скуки больничной жизни он и в мыши готов был записаться. Старый молча уткнулся в подушку и разговаривать со мной не захотел. На вешалке возле его кровати висел защитного цвета пиджак с двумя генеральскими звездами. Молодой чуть позже представился сам: генерал Кузьмин. И хотя выше младшего сержанта в официальной армейской иерархии Кузьмин никогда не поднимался, он не соврал. Некоторые люди его действительно так называли.
Уже тогда он был серьезно болен, но внешне его болезнь еще не проявлялась. Да и я не был врачом, хоть и носил белый халат. Далеко не все люди в белых халатах настоящие врачи. Мне требовалась картинка мозга для тестирования оборудования, и только. Так получилось, что Женя Кузьмин согласился мне помочь. Я же говорю, ему и самому это было интересно. Даже с колпаком на голове во время тестирования он норовил посмотреть на экран монитора (что было невозможно) и что-то мне посоветовать. Когда-то он окончил медучилище.
Во все дела Кузьмин лез со своим мнением. В Чернобыле его не очень-то ждали, но он поехал туда и сам нашел себе работу. Оттеснив между делом очень секретный подмосковный институт. Потом, как водится, ему это вспомнили...
Он был из тех, кто в шестнадцать командует полком, а в двадцать пять либо становится диктатором, либо гибнет в дворцовом перевороте. Его шестнадцать пришлись не на самое подходящее время. Не было под рукой полка. Ничего у него не было, кроме книг. Школьная учительница с афористичной простотой написала в его характеристике: "Часто фантазирует так, что даже брешет".
В учебном атласе мира рядом с красным типографским пунктиром, наброшенным на карту обоих полушарий и надписью "Магеллан", петляла сплошная линия, проведенная химическим карандашом и подписанная "Женя". В отличие от португальца Кузьмин стартовал из Одессы и, стараясь не пропускать крупных портов, пошел вокруг Африки к Индии, оттуда мимо Китая направился к Сахалину и Камчатке, свернул к Аляске, спустился вдоль западного побережья обеих Америк и, пройдя Магеллановым проливом, поднялся вдоль их восточного побережья. Заканчивалось все в Ленинграде. Замечательное путешествие, мечта мальчишки. Экономически, правда, совершенно бессмысленное.
Вот так у него до поры все и складывалось - ярко, но бестолково. После школы он смог закончить только медучилище. Два курса мединститута, потом год на биологическом факультете университета, потом еще год на химическом. Он был инженером второй категории, работал в Институте органической химии. Его двадцать пять остались в семидесятых. Уже маячили тридцать пять, но ни Тулона, ни Аустерлица, даже Жмеринки или Вапнярки все не было и вроде бы не предвиделось. Кузьмин по-прежнему пытался получить диплом. Ради пропитания семьи шил шапки из подопытных нутрий и кроликов. Шапки продавал на базаре. Получалось плохо.
3 мая 1986 года, когда праздники закончились, директор института собрал подчиненных в актовом зале и объявил, что неделю назад на Чернобыльской станции произошла авария. В выступлении он привычно помянул решения последнего пленума и порассуждал о необходимости "мобилизовать интеллектуальный потенциал института для уменьшения масштабов катастрофы".
- А в чем именно состоит задача? - полюбопытствовали из зала. Поконкретнее можно?
Поконкретнее было нельзя. Никто в институте не знал толком, что происходит на станции. Вот и искали решение не поставленной задачи. Предлагали вещи замечательные: развесить вокруг станции свеженакрахмаленные простыни, чтобы связать пары радиоактивного йода; установить мощные рентгеновские излучатели, которые, работая в противофазе, гасили бы излучение разрушенного блока.
На дворе уже вовсю полыхал май, а впереди было лето. Сухое и жаркое обещали метеорологи. Между Киевом и Чернобылем километров сто с небольшим. И никакого Кавказа, никаких Карпат. Так что ветер за считанные недели мог бы сравнять радиационный фон сухих сосновых лесов, окружавших станцию, и центральных улиц Киева. Даже если бы понес он радиоактивную пыль не на юго-восток, а на северо-запад, к полякам и немцам, то и из этого хорошего вышло бы мало. Пыль была опаснее разрушенного реактора. Это стало окончательно ясно годы спустя. А тогда пыль просто мешала. Но мешала сильно. Пятно с воспаленными красными краями и мертвой синей сердцевиной постоянно расширялось на картах радиационного контроля. Характеристики загрязнения менялись каждый день.
Кузьмин ничего не смыслил в реакторах, но ему приходилось участвовать в работах по связыванию пыли. Пожалуй, он еще не имел в виду ничего конкретного, когда писал записку, которую потом отнес в директорскую приемную. Лишь самые общие соображения: пыль опасна; с ней необходимо бороться; нужен дешевый и безвредный состав для подавления и связывания пыли. На следующий день записка вернулась к нему в виде распоряжения: сделать и доложить. Срок - неделя.
Через неделю в Президиум Академии наук ушло письмо (копия - начальнику Управления химвойск Министерства обороны), в котором институт предлагал состав для пылеподавления и методику работы с ним. На всякий случай решили сделать полтонны состава. Эти полтонны Кузьмин смешал сам. Бочки поставили во дворе.
Прошло еще какое-то время. Май заканчивался, бочки млели на солнцепеке, в Академии и Министерстве обороны молчали. Дел в опустевшем Киеве у Кузьмина не было, он собрался в отпуск.
О том, как он оказался в Чернобыле, Кузьмин рассказывал мне дважды. Кузьмин любил повторяться и некоторые эпизоды своей биографии пересказывал по многу раз. Попадались среди них яркие и эффектные. Он вообще был человеком ярким. Но рассказ о его первой поездке в зону я запомнил крепко. Может быть, потому, что легко и без усилий мог представить себя на его месте именно в той ситуации. В других - нет, а в той мог.
Появление в институте полковника химвойск, предложение съездить в Чернобыль на день, на два для испытания состава на местности, сама поездка, не задавшаяся с первых часов, - все в его рассказе до какого-то момента было привычно и узнаваемо. Наш родной бардак, бессмысленный и беспощадный.
Кузьмин отправился на "Ракете". Они тогда еще ходили. В Чернобыле команда теплохода задерживаться не хотела. Разговоры о радиации привели матросов в паническое состояние. Они верили, что от рентгенов их может спасти только водка, пили всю дорогу и спешили назад в Киев. Поэтому при выгрузке две бочки с пылеподавляющим составом - всего Кузьмин вез три оказались на дне Припяти.
Потом "Ракета" ушла, и Кузьмин остался на пристани один. Он и бочка.
Его не встретили - не то забыли, не то перепутали день. Наконец, уже вечером, выяснилось, что испытания химсоставов отложены на две недели. Всех предупредили вовремя, и Москву, и Киев. А то, что Кузьмин этого не знал, его вина. Ему велели на следующий день проваливать из зоны и не путаться под ногами. Пообещали место в машине.
Я бы уехал немедленно. С легкой душой, чистой совестью и оскорбленным достоинством. И потом всю жизнь пересказывал бы тот случай как анекдот, как пример нашего всего. Рассказывал бы, как я мог и то и се, как все могло сложиться иначе, но из-за этой вечной путаницы, из-за бестолковости военных не сложилось. Не дали...
Кузьмин остался. Без разрешения, без пропусков, без талонов на питание и с закрытой командировкой. На следующий день он не стал искать машину, уходящую в Киев, в которой ему обещали место. Вместо этого он залил карбамидной смолой из последней бочки площадку перед коттеджем, в котором жили члены правительственной комиссии. Он рассудил, что терять ему нечего. Раз уж две бочки пропали, то какой смысл беречь третью?
Площадку поливали водой каждые полтора часа. С пылью боролись. После того, как смола застыла, ее продолжали поливать - приказа никто не отменял. Чистая и гладкая белая поверхность сверкала на июньском солнце. На расстоянии казалось, что небольшой квадрат аккуратно выложен кусками сала. Или засыпан сахаром. Вблизи засохшая корка, скрывшая под собой песок, напоминала глазурь. Голодный Кузьмин весь день слонялся неподалеку. Он знал, чего ждет, и больше всего боялся пропустить нужный момент.
Поздно вечером из зоны вернулись председатель комиссии и его замы. Они осторожно подошли к светлому пятну перед входом в коттедж и остановились у его кромки. Кузьмин бесшумно возник перед ними в поздних сумерках, чтобы достойно ответить на их сердитые вопросы.
Состав понравился. Прочный, дешевый, с малым временем полимеризации. Его можно было распылять с воздуха и выливать из пожарных машин. Следующим утром Кузьмин облетел на вертолете территорию станции и особой зоны...
Совершенно ненужный полет. Верных два-три рентгена в тот день он отхватил. Чтобы оценить, сколько состава пойдет на пылеподавление ЧАЭС, достаточно было карты. Столько-то гектаров пылящих грунтов, столько-то забетонировано, столько-то залито асфальтом, плюс крыши, плюс вертикальные поверхности. Умножил площадь на расход и выдал наверх ответ. Двумя цистернами больше, двумя меньше. Разница терялась в погрешности... Кузьмин делал много вещей, которые казались необязательными, ненужными, странными. Вот это странное и отличало его от всех нас.
Зачем он провисел потом все лето над трубой четвертого блока, разглядывая, как подчиненные ему вертолеты заливают землю, крыши строений и развал разрушенного блока вязкой дрянью? Тридцать процентов карбамидной смолы, тридцать процентов поливиниловой дисперсии, шесть процентов аэросила, остальное - вода. За этим не надо было наблюдать. Это была рутинная работа для грамотных военных летчиков... А вертолет, который упал, задев винтом трос, упал без него. Кузьмина в тот день не было в Чернобыле.
Виновных в аварии вертолета искали основательно. Хотя искать уже было поздно. И Кузьмина, среди прочих, хотели приплести. Вот когда ему все вспомнили. И то, что состав начал применять до официальных испытаний, и то, что студент-недоучка, и то, что "генерал", и главное: кого оттер своей авантюрой от жирной чернобыльской кормушки. Вдруг оказалось, что Кузьмин успел нажить себе много серьезных врагов за два коротких летних месяца. И друзей, которые отбивали его у ретивых комитетчиков. А отбивать было чем.
Я видел только одну не секретную цифру, результат его работы. Она проскочила в представлении к чернобыльской медали: уменьшение аэрозольной активности на территории станции в тысячу раз. При этом и Кузьмин, и те, кто эту цифру утверждал, знали, что она ровно на порядок меньше истинной. "Жень, - сказали ему, - для медальки тебе и этого хватит. А если мы напишем как есть, можно ведь будет подсчитать, что тут на самом деле творилось"...
У сказки о Кузьмине, у первой ее части, конец оказался хорошим. Его оставили в покое.
Потом пришла осень, дожди, и с ними закончилась его командировка. Кузьмин вернулся в институт на штатную должность. Инженер второй категории. Частые перекуры, долгие чаепития, утомительное ожидание конца рабочего дня.
Он больше так не мог. Он уже знал, что значит большая работа, какой она бывает. Он уже распробовал вкус власти. Не мелкой, но настоящей, когда по письму, по звонку, по устному приказу за тысячи километров отправляются составы, поднимаются в воздух борты, перебрасываются сотни людей; когда делаешь дело и видишь его результат. После этого очень нелегко пить целыми днями чай в подсобке. Сидя на приставном стульчике.
Кузьмин месяцами отлеживался в санаториях, ездил в Чернобыль, старался пореже бывать в институте. Прежде он искал и не находил своего места в системе. Теперь знал, что этого места нет.
Чернобыльские деньги понемногу заканчивались. Как жить дальше - было непонятно.
Потом началась перестройка. У Кузьмина появилась возможность не искать для себя место. Он мог сделать его сам.
Первый договор Кузьмин заключил, когда у его фирмы еще не было печати. Замечательный документ. Иногда, рассказывая о Кузьмине, я ловлю себя на мысли, что не нужно никаких слов, достоверных деталей, воспоминаний, в том числе и этих. Ничего не нужно. Чтобы понять, как он работал, достаточно увидеть два документа. Первый: письмо Позднышева1 Щербине2 , а в нем длинный перечень выполненных Кузьминым решений Правительственной комиссии, и второй: его первый договор с Чернобыльской АЭС имени Ленина на триста тысяч рублей. На подписи директора станции, как и положено, стоит круглая фиолетовая печать, а подпись Кузьмина, у которого еще не было печати, заверена ученым секретарем института. Как будто это справка для ЖЭКа. Или заявление в кассу взаимопомощи.
Аванс, без малого сто тысяч, ему дали под честное слово.
* * *
Лена почти не опоздала. Для женщины полчаса не опоздание. А опоздав, не извинилась. В половине одиннадцатого она появилась у меня в конторе. Наконец-то я мог ее разглядеть. Митька вскоре после свадьбы знакомил нас, но как-то наспех, между делом: "Вот, познакомься... моя жена Елена... Мы соберемся, буквально на следующей неделе..."
Мы так и не собрались. Ни на следующей неделе, ни в следующем месяце.
Она во всем отличалась от Леры. Лера была воплощенным действием, мотором, запущенным раз и на всю жизнь. Острый профиль, жесткие черные волосы, неудержимое "Я хочу". Не знаю, что там у них с Митькой не заладилось. Он не рассказывал, я не спрашивал. Видно, устал он от Леры. Я так думаю. Нельзя всю жизнь ехать вперед на танке, не сворачивая, не останавливаясь. Вот у него и появилась Лена. Тихая заводь. Да, тот самый омут, в котором черти. Полно чертей.
А меня она невзлюбила. Уж не знаю, почему и откуда это пошло, но видно, давно невзлюбила. Понял я это сразу, едва она вошла в контору. Мог бы догадаться и раньше, но телефоны... По телефону никогда не разберешь, что на самом деле хочет сказать человек. Собеседника надо видеть. Надо быть с ним рядом, ловить флюид, чувствовать взгляд. Вот увидел я Лену, и стало ясно, что меня она едва терпит и не поверит мне, что бы я сейчас ни сказал. Зачем, спрашивается, было приходить?
Я усадил ее в кресло для посетителей. Раз уж намечается война, пусть все начнется с привычной диспозиции. В этом кресле всегда сидит враг. У него свои интересы, у меня - свои. Он может стать союзником. Но только после моей победы над ним. Бизнес. Расслабляться нельзя.
И все-таки это было непривычно. И неприятно. Жена моего школьного друга, единственного партнера, Митькина жена сидела в кресле для врагов. Это было не только неприятно, но и неправильно. Но кем мне считать человека, который по каким-то причинам меня не любит и мне не верит?
Мы могли бы с ней работать. Это я понял через два часа, когда свежих мыслей уже не было, а прежние ничего не дали. Лучше с умным потерять... Пожалуй, самая точная поговорка из встречавшихся мне. Но иногда кажется, я только тем и занимаюсь, что теряю с умными. Пора бы и найти что-то. Пусть с дураком. Где он, этот дурак? Я готов взять его в аренду, я согласен снять его как квартиру в спальном районе. Не подумайте чего дурного. Я устал терять с умными. Мне надоело.
В Барнауле Митьку не видели. Ни киевляне, с которыми он должен был уехать, но не уехал, ни тамошние начальники, к которым он должен был приехать, но не приехал. Скорее всего, в Барнауле он и не появлялся. Значит, Митька уехал в какое-то другое место. Или остался в Киеве. И то и другое казалось странным. Быть не могло ни того, ни другого! Лена думала еще кое о чем. Но говорить об этом пока не хотела. А только укреплялась в желании пойти в милицию. Я это понимал, но ничего не мог ей сказать. Что она воображает? Что она навыдумывала, если такая дичь лезет ей в голову? Неужели Митька ничего ей не рассказывал. Ни о том, как мы когда-то учились в одном классе (за одной партой не сидели, врать не стану), ни о том, как вместе начинали работать?