Страница:
– Осатанел, – произнес Сигуранцев, мне почудилось в его холодном голосе сочувствие.
– С чего бы? – спросил я.
Он двинул плечами:
– Кто знает? Сатанеют от чего угодно. Люди-то современные! Это дикарю не от чего, а сейчас на каждом шагу злят… А что так заинтересовало господина президента?
Остальные тоже смотрели на меня с учтивым интересом. Не дело президента смотреть в телевизор, как старая бабка. У президента есть свои сверхсекретные каналы информации, недоступные другим, жри от пуза, неча из общей кормушки для простолюдинов.
Я проронил тихо:
– Осатанелость, как говорите вы. Или просто беспричинная раздражительность. Она просто носится в воздухе. Ею уже пропитывается, как бензином, весь мир. Не нравится мне это, очень не нравится.
– «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, – продекламировал Новодворский, – и потянуло порохом от всех границ…» Как удивительно точно ощутил поэт приближение Второй мировой… Жаль только, что скатился до принятия коммунистических ценностей, в то время как такие гиганты духа, как Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие настоящие поэты…
– Сейчас границы прозрачные, – возразил я. – Потому порохом пахнет вся поверхность планеты, как будто сыпется с неба.
Сигуранцев обронил вежливо:
– А также гексоген, динамит, фугасы, автоматы Калашникова китайского производства…
Я вздохнул:
– Да, оружие стало очень доступно, а тут еще эта партия Полозова, что требует свободную продажу оружия населению! Ни в коем случае, ни в коем случае…
– Может быть, – предложил он, – против Полозова выдвинуть какое-нибудь обвинение?
Я поморщился:
– Нет, мы живем в демократическом обществе и должны блюсти его принципы. Никаких липовых обвинений! Но на доводы о необходимости иметь дома личное оружие нужно найти удачные контрдоводы. Ладно, давайте не отвлекаться!
К обеду разобрались с поправками к закону о ввозе старых автомобилей, разработали план добычи нефти на шельфе Берингова пролива, появился Лисичкин, зам Башмета, только что с самолета, в Арабских Эмиратах договорился о поставке комплектующих и замене устаревших танков. Пока что это единственное, что удается продавать, да и то начинают теснить такие смешные производители вооружения, как Норвегия и Китай. Выслушали его отчет, вчерне разработали стратегию действий на пятилетку.
Я чувствовал, что с каждым днем все труднее продавливаться через крепнущую паутину. Страх и нежелание что-то делать в стране вообще скрываются за пышным занавесом псевдомудрых фраз о том, что надо-де все хорошо продумать, без негативных последствий, проследить все варианты развития, или, как теперь говорят напыщенно: проработать сценарии. На самом же деле основная масса тех, кто так говорит, занята раскрадыванием казны уже не для себя даже, а для родни, ближней и дальней, а то и просто по инерции, по инстинкту хапания и уволакивания в нору, свою нору. К сожалению, в этом ловкие сволочи проявляют поистине чудеса изобретательности и экономической мудрости, а немногие честные идеалисты в моем правительстве – увы, слишком прямолинейны.
К концу дня я чувствовал себя так, словно меня дважды пропустили через камнедробилку. Болят все кости, тупо ноет в висках, в затылок время от времени тукает острый молоточек, уже проломил кость, мозгу горячо, почти чувствую, как в месте ударов разливается кровь. Члены правительства, получив поручения, по одному исчезали, теперь на недельку по бабам да на отдых, а дела подождут, Ксения несколько раз меняла пустые чашки на полные, ноздри жадно ловят взбадривающий запах, но в желудке от этого кофе уже черным-черно, все изъедено, даже в боку колет, зато удается продержаться до конца дня на ногах… фигурально, конечно, я почти не вытаскиваю задницу из мягкого отгеморройного кресла, солнце уже светит с другой стороны, и хотя летом дни долгие, но и они подходят к концу.
Ксения убирала пустые чашки, в кабинете остался еще Павлов, уходить не спешит, включил большой экран, отступил, посматривая на меня с сочувствием и некоторой обеспокоенностью. Плазменный дисплей сверкнул разноцветьем, возникли хорошо подобранные цвета, звездно-полосатые флаги сверху и по бокам, штатовский президент по пояс возвышается над трибуной из коричневого дерева под старину, говорит темпераментно, но внятно, просто, ведь американцы – очень даже простой народ, им надо все просто, проще, еще проще, еще, еще! Зато бросаются в глаза горящий взгляд, твердое лицо, выдвинутый подбородок. Вряд ли прямая передача, просто все выступления юсовского президента пишутся, как и основных лидеров, сейчас Павлов нарочито…
– Ну и что? – поинтересовался я.
– Послушайте, – попросил Павлов.
Ничего нового я не услышал, просто с каждым выступлением штатовский президент все энергичнее дает понять, что США не просто самая сильная в мире держава, но еще и сильнее всех остальных, взятых вместе. Нравится это миру или нет, но теперь он, мир, будет жить по правилам свободного мира, то есть тем правилам, которые считают единственно верными в США, колыбели и цитадели демократии. А кто попытается возражать или жить по своим правилам, то в США есть весь арсенал воздействия: от экономических мер до ковровой бомбежки, когда снаряды проникают на сотню метров, а на поверхности так и вовсе сносят все к чертовой матери на километры.
Новое в его речи разве что полное игнорирование союзников: ни разу не упомянуты ни НАТО, ни СЕАТО, ни СЕНТО. Теперь их мнение для США просто ничего не значит. Уже и Европа только сырьевой и людской придаток заокеанской империи, откуда перетекают лучшие мозги, технологии, изобретения, открытия.
Павлов сказал значительно:
– Он прав, юсовцы в самом деле сейчас сильнее всех стран, взятых вместе. Однако… гм… в этом и есть серьезная ловушка! Заметили?
Я буркнул:
– Нам бы такие ловушки.
– Не скажите, – возразил он энергично. – Мы в такой были.
– Когда? Ах да…
– Из-за своей мощи, – объяснил он, как будто мне такое надо объяснять, – США стремительно теряют поддержку в том самом мире, которому навязывают свою волю! Классический пример – СССР. Пока он существовал, симпатии и вера в правильность действий США только нарастали. К моменту развала СССР в правоту США верили практически все в СССР, а это почти двести миллионов человек! Но сейчас в той же России едва ли найдется даже не миллион, а хотя бы тысяча человек, чтобы относились к США с той же симпатией. Так же меняется вектор и в других странах. Даже среди союзников, членов НАТО, и то…
Я отмахнулся.
– Пока солнце взойдет, роса глаза выест.
– Думаете, не продержимся?
– Надеюсь, – огрызнулся я. – Надеюсь, молюсь и всеми фибрами души стараюсь, чтобы нас не втянули ни в какую авантюру.
Он улыбнулся:
– Опасаетесь не сколько врагов, сколько друзей?
– Верно. Тех, кто подталкивает нас на участие в антитеррористических операциях по всему миру. Пока что бьют только по США, бьют… не скажу, что за дело, но хотя бы понятно почему. А так будут бить и по нас.
Он сказал почти покровительственно:
– Абсолютно верно, господин президент!
Он потирал ладони, улыбался, заряженный энергией, как лейденская банка, в его присутствии вот-вот начнут зажигаться лампочки, из принтера поползет лист с рапортом о готовности к работе, а в моем ядерном чемоданчике вспыхнет надпись с просьбой подтвердить приказ о запуске. Один из моих лучших учеников, он рано ушел на вольные хлеба, докторскую защитил левой ногой, одновременно занимаясь десятком других дел, разбрасываясь, отвлекаясь, забредая на заведомо тупиковые дороги, трижды женат и трижды разведен, но со всеми женами в хороших отношениях, здоров и силен, можно даже сказать, что он из породы деятелей, которые переворачивают мир, у него только один заметный минус – отсутствие честолюбия и чисто расейская инертность. Имей десятую долю его способностей немец, то с его усидчивостью сумел бы дослужиться до президента страны, испанец или итальянец стали бы президентами на своем темпераменте, француз – на бойкости, Павлов же точно и умело дает оценку событиям, ювелирно прогнозирует их развитие, а когда все сбывается, ему разве что кто-то скажет с удивлением: гляди, опять угадал! И Павлов остается довольным тем, что вот он опять прав, сумел предвидеть то, что не замечали ни президенты, ни целые прогностические институты.
Ессно, Павлов с немалым брюшком, которое совершенно не пытается скрыть или хотя бы втянуть, не посещает тренажеры, не прочь не просто выпить пивка, а и перепить, его интересы лежат исключительно в мозговой сфере, а на покрои костюма, солярии и прочую немужскую ерунду просто не обращает внимания. Удивительно еще то, что он единственный, кто не вызывает у других чувства ревности или соперничества, хотя является самым приближенным к президенту человеком, то есть как бы обладающим огромной властью. Все уже убедились, что Павлов абсолютно не пользуется возможностями, не настроил себе и родне роскошных особняков, не наоткрывал счетов в швейцарских банках, а роль советника президента видит лишь в подсказывании тех вариантов политики, которые нужны самому президенту.
Изображение американского президента исчезло, побежали кадры разрушенных домов, потоки воды, плачущих людей, голос диктора сказал профессионально скорбно:
– Крупнейший за всю историю ураган обрушился на берег Нигерии! Разрушено семь приморских городов, погибло не менее двенадцати тысяч человек. Тридцать тысяч считаются пропавшими без вести. Стране нанесен огромный материальный и моральный ущерб, оппозиция сразу же объявила, что боги мстят за антинародный курс правительства, и призвала народ к сопротивлению. Начались уличные бои, армия выведена из казарм, генерал Кабуки взял власть в свои руки, но на юге страны генерал Ебару отказался признать власть Кабуки и объявил себя верховным правителем Нигерии. Начались бои с применением танков и тяжелой артиллерии…
Павлов заметил остро:
– Как будто лавина катится… Еще лет пять, ну десять, при известии о таких разрушениях весь мир бы бросился помогать, а эти Кабуки и Еб… как его, и не подумали бы драться за власть, когда в стране такое…
– Среди ночи, – продолжил голос, – на юге Германии вспыхнул крупнейший склад химических веществ концерна «Ютланд и К°». По сообщениям подоспевших пожарных, они видели тела убитой охраны. Серия мощных взрывов заставила отступить, пожар охватил площадь в сотни гектаров, где располагались мощные газгольдеры. Гигантские выбросы ядовитого газа заставили население в панике покинуть свои жилища, ветер отнес ядовитое облако в сторону соседнего города. К утру в городе остались единицы уцелевших…
– Нехило кто-то развлекается!
– Но соболезнование послать надо, – заметил я.
– Да, я прослежу… Тихо, это круто!
– …серьезная катастрофа, – говорил голос, на экране проползали снятые с вертолета запруженные дороги, забитые автомобилями, бегущими из города, – произошла на германской атомной станции. В результате аварии, умышленной или случайной, реактор вышел из строя, в атмосферу выброшено радиоактивное облако, но от взрыва станцию удалось спасти. Ущерб от радиации превосходит чернобыльский.
– Так и надо, – сказал Павлов кровожадно.
– За что? – поинтересовался я.
Он пожал плечами:
– Не знаю. Наверное, потому, что не только нам хреново. Там же радовались, что у нас с Чернобылем, хоть и делали скорбные лица, соболезнования слали, даже грузовик со старыми вещами прислали, будто в насмешку… А теперь языки втянут в задницу. Зато французы будут говорить, что у немцев руки из жопы растут.
– Ну да, мы не одиноки, да?
– Да, – согласился Павлов. Добавил ехидно: – Дмитрий Дмитриевич, вам не тяжело все время быть демократом? Здесь же от подслушивания перекрыто?.. Никто не засечет, что мы… искренни?
Я подумал, кивнул:
– Ты прав, чувство радости есть, есть. Но все-таки подленькое чувство, верно?.. Если по большому счету, то чему радоваться? Ведь мы все – человеки. Один биологический вид.
– Который стал доминантным только благодаря дракам, войнам, истреблениям слабых, – подчеркнул Павлов. – А сейчас, когда эта тишь да гладь… вы не находите, что природа пытается спасти нас, Людей? Мы перестали воевать, спасаем даже безнадежных больных и уродов, вот Нечто Высшее, это я чтобы не употребить слово «Бог», и посылает на землю то ураганы, то СПИД, то террористов… Если справимся с ними, еще что-нибудь пришлет, пострашнее, но чистку проведет обязательно!
Я покачал головой:
– Глеб Борисович, у вас чересчур образное мышление. Нет-нет, вам можно, мне, увы, нельзя.
Глава 4
– С чего бы? – спросил я.
Он двинул плечами:
– Кто знает? Сатанеют от чего угодно. Люди-то современные! Это дикарю не от чего, а сейчас на каждом шагу злят… А что так заинтересовало господина президента?
Остальные тоже смотрели на меня с учтивым интересом. Не дело президента смотреть в телевизор, как старая бабка. У президента есть свои сверхсекретные каналы информации, недоступные другим, жри от пуза, неча из общей кормушки для простолюдинов.
Я проронил тихо:
– Осатанелость, как говорите вы. Или просто беспричинная раздражительность. Она просто носится в воздухе. Ею уже пропитывается, как бензином, весь мир. Не нравится мне это, очень не нравится.
– «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, – продекламировал Новодворский, – и потянуло порохом от всех границ…» Как удивительно точно ощутил поэт приближение Второй мировой… Жаль только, что скатился до принятия коммунистических ценностей, в то время как такие гиганты духа, как Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие настоящие поэты…
– Сейчас границы прозрачные, – возразил я. – Потому порохом пахнет вся поверхность планеты, как будто сыпется с неба.
Сигуранцев обронил вежливо:
– А также гексоген, динамит, фугасы, автоматы Калашникова китайского производства…
Я вздохнул:
– Да, оружие стало очень доступно, а тут еще эта партия Полозова, что требует свободную продажу оружия населению! Ни в коем случае, ни в коем случае…
– Может быть, – предложил он, – против Полозова выдвинуть какое-нибудь обвинение?
Я поморщился:
– Нет, мы живем в демократическом обществе и должны блюсти его принципы. Никаких липовых обвинений! Но на доводы о необходимости иметь дома личное оружие нужно найти удачные контрдоводы. Ладно, давайте не отвлекаться!
К обеду разобрались с поправками к закону о ввозе старых автомобилей, разработали план добычи нефти на шельфе Берингова пролива, появился Лисичкин, зам Башмета, только что с самолета, в Арабских Эмиратах договорился о поставке комплектующих и замене устаревших танков. Пока что это единственное, что удается продавать, да и то начинают теснить такие смешные производители вооружения, как Норвегия и Китай. Выслушали его отчет, вчерне разработали стратегию действий на пятилетку.
Я чувствовал, что с каждым днем все труднее продавливаться через крепнущую паутину. Страх и нежелание что-то делать в стране вообще скрываются за пышным занавесом псевдомудрых фраз о том, что надо-де все хорошо продумать, без негативных последствий, проследить все варианты развития, или, как теперь говорят напыщенно: проработать сценарии. На самом же деле основная масса тех, кто так говорит, занята раскрадыванием казны уже не для себя даже, а для родни, ближней и дальней, а то и просто по инерции, по инстинкту хапания и уволакивания в нору, свою нору. К сожалению, в этом ловкие сволочи проявляют поистине чудеса изобретательности и экономической мудрости, а немногие честные идеалисты в моем правительстве – увы, слишком прямолинейны.
К концу дня я чувствовал себя так, словно меня дважды пропустили через камнедробилку. Болят все кости, тупо ноет в висках, в затылок время от времени тукает острый молоточек, уже проломил кость, мозгу горячо, почти чувствую, как в месте ударов разливается кровь. Члены правительства, получив поручения, по одному исчезали, теперь на недельку по бабам да на отдых, а дела подождут, Ксения несколько раз меняла пустые чашки на полные, ноздри жадно ловят взбадривающий запах, но в желудке от этого кофе уже черным-черно, все изъедено, даже в боку колет, зато удается продержаться до конца дня на ногах… фигурально, конечно, я почти не вытаскиваю задницу из мягкого отгеморройного кресла, солнце уже светит с другой стороны, и хотя летом дни долгие, но и они подходят к концу.
Ксения убирала пустые чашки, в кабинете остался еще Павлов, уходить не спешит, включил большой экран, отступил, посматривая на меня с сочувствием и некоторой обеспокоенностью. Плазменный дисплей сверкнул разноцветьем, возникли хорошо подобранные цвета, звездно-полосатые флаги сверху и по бокам, штатовский президент по пояс возвышается над трибуной из коричневого дерева под старину, говорит темпераментно, но внятно, просто, ведь американцы – очень даже простой народ, им надо все просто, проще, еще проще, еще, еще! Зато бросаются в глаза горящий взгляд, твердое лицо, выдвинутый подбородок. Вряд ли прямая передача, просто все выступления юсовского президента пишутся, как и основных лидеров, сейчас Павлов нарочито…
– Ну и что? – поинтересовался я.
– Послушайте, – попросил Павлов.
Ничего нового я не услышал, просто с каждым выступлением штатовский президент все энергичнее дает понять, что США не просто самая сильная в мире держава, но еще и сильнее всех остальных, взятых вместе. Нравится это миру или нет, но теперь он, мир, будет жить по правилам свободного мира, то есть тем правилам, которые считают единственно верными в США, колыбели и цитадели демократии. А кто попытается возражать или жить по своим правилам, то в США есть весь арсенал воздействия: от экономических мер до ковровой бомбежки, когда снаряды проникают на сотню метров, а на поверхности так и вовсе сносят все к чертовой матери на километры.
Новое в его речи разве что полное игнорирование союзников: ни разу не упомянуты ни НАТО, ни СЕАТО, ни СЕНТО. Теперь их мнение для США просто ничего не значит. Уже и Европа только сырьевой и людской придаток заокеанской империи, откуда перетекают лучшие мозги, технологии, изобретения, открытия.
Павлов сказал значительно:
– Он прав, юсовцы в самом деле сейчас сильнее всех стран, взятых вместе. Однако… гм… в этом и есть серьезная ловушка! Заметили?
Я буркнул:
– Нам бы такие ловушки.
– Не скажите, – возразил он энергично. – Мы в такой были.
– Когда? Ах да…
– Из-за своей мощи, – объяснил он, как будто мне такое надо объяснять, – США стремительно теряют поддержку в том самом мире, которому навязывают свою волю! Классический пример – СССР. Пока он существовал, симпатии и вера в правильность действий США только нарастали. К моменту развала СССР в правоту США верили практически все в СССР, а это почти двести миллионов человек! Но сейчас в той же России едва ли найдется даже не миллион, а хотя бы тысяча человек, чтобы относились к США с той же симпатией. Так же меняется вектор и в других странах. Даже среди союзников, членов НАТО, и то…
Я отмахнулся.
– Пока солнце взойдет, роса глаза выест.
– Думаете, не продержимся?
– Надеюсь, – огрызнулся я. – Надеюсь, молюсь и всеми фибрами души стараюсь, чтобы нас не втянули ни в какую авантюру.
Он улыбнулся:
– Опасаетесь не сколько врагов, сколько друзей?
– Верно. Тех, кто подталкивает нас на участие в антитеррористических операциях по всему миру. Пока что бьют только по США, бьют… не скажу, что за дело, но хотя бы понятно почему. А так будут бить и по нас.
Он сказал почти покровительственно:
– Абсолютно верно, господин президент!
Он потирал ладони, улыбался, заряженный энергией, как лейденская банка, в его присутствии вот-вот начнут зажигаться лампочки, из принтера поползет лист с рапортом о готовности к работе, а в моем ядерном чемоданчике вспыхнет надпись с просьбой подтвердить приказ о запуске. Один из моих лучших учеников, он рано ушел на вольные хлеба, докторскую защитил левой ногой, одновременно занимаясь десятком других дел, разбрасываясь, отвлекаясь, забредая на заведомо тупиковые дороги, трижды женат и трижды разведен, но со всеми женами в хороших отношениях, здоров и силен, можно даже сказать, что он из породы деятелей, которые переворачивают мир, у него только один заметный минус – отсутствие честолюбия и чисто расейская инертность. Имей десятую долю его способностей немец, то с его усидчивостью сумел бы дослужиться до президента страны, испанец или итальянец стали бы президентами на своем темпераменте, француз – на бойкости, Павлов же точно и умело дает оценку событиям, ювелирно прогнозирует их развитие, а когда все сбывается, ему разве что кто-то скажет с удивлением: гляди, опять угадал! И Павлов остается довольным тем, что вот он опять прав, сумел предвидеть то, что не замечали ни президенты, ни целые прогностические институты.
Ессно, Павлов с немалым брюшком, которое совершенно не пытается скрыть или хотя бы втянуть, не посещает тренажеры, не прочь не просто выпить пивка, а и перепить, его интересы лежат исключительно в мозговой сфере, а на покрои костюма, солярии и прочую немужскую ерунду просто не обращает внимания. Удивительно еще то, что он единственный, кто не вызывает у других чувства ревности или соперничества, хотя является самым приближенным к президенту человеком, то есть как бы обладающим огромной властью. Все уже убедились, что Павлов абсолютно не пользуется возможностями, не настроил себе и родне роскошных особняков, не наоткрывал счетов в швейцарских банках, а роль советника президента видит лишь в подсказывании тех вариантов политики, которые нужны самому президенту.
Изображение американского президента исчезло, побежали кадры разрушенных домов, потоки воды, плачущих людей, голос диктора сказал профессионально скорбно:
– Крупнейший за всю историю ураган обрушился на берег Нигерии! Разрушено семь приморских городов, погибло не менее двенадцати тысяч человек. Тридцать тысяч считаются пропавшими без вести. Стране нанесен огромный материальный и моральный ущерб, оппозиция сразу же объявила, что боги мстят за антинародный курс правительства, и призвала народ к сопротивлению. Начались уличные бои, армия выведена из казарм, генерал Кабуки взял власть в свои руки, но на юге страны генерал Ебару отказался признать власть Кабуки и объявил себя верховным правителем Нигерии. Начались бои с применением танков и тяжелой артиллерии…
Павлов заметил остро:
– Как будто лавина катится… Еще лет пять, ну десять, при известии о таких разрушениях весь мир бы бросился помогать, а эти Кабуки и Еб… как его, и не подумали бы драться за власть, когда в стране такое…
– Среди ночи, – продолжил голос, – на юге Германии вспыхнул крупнейший склад химических веществ концерна «Ютланд и К°». По сообщениям подоспевших пожарных, они видели тела убитой охраны. Серия мощных взрывов заставила отступить, пожар охватил площадь в сотни гектаров, где располагались мощные газгольдеры. Гигантские выбросы ядовитого газа заставили население в панике покинуть свои жилища, ветер отнес ядовитое облако в сторону соседнего города. К утру в городе остались единицы уцелевших…
– Нехило кто-то развлекается!
– Но соболезнование послать надо, – заметил я.
– Да, я прослежу… Тихо, это круто!
– …серьезная катастрофа, – говорил голос, на экране проползали снятые с вертолета запруженные дороги, забитые автомобилями, бегущими из города, – произошла на германской атомной станции. В результате аварии, умышленной или случайной, реактор вышел из строя, в атмосферу выброшено радиоактивное облако, но от взрыва станцию удалось спасти. Ущерб от радиации превосходит чернобыльский.
– Так и надо, – сказал Павлов кровожадно.
– За что? – поинтересовался я.
Он пожал плечами:
– Не знаю. Наверное, потому, что не только нам хреново. Там же радовались, что у нас с Чернобылем, хоть и делали скорбные лица, соболезнования слали, даже грузовик со старыми вещами прислали, будто в насмешку… А теперь языки втянут в задницу. Зато французы будут говорить, что у немцев руки из жопы растут.
– Ну да, мы не одиноки, да?
– Да, – согласился Павлов. Добавил ехидно: – Дмитрий Дмитриевич, вам не тяжело все время быть демократом? Здесь же от подслушивания перекрыто?.. Никто не засечет, что мы… искренни?
Я подумал, кивнул:
– Ты прав, чувство радости есть, есть. Но все-таки подленькое чувство, верно?.. Если по большому счету, то чему радоваться? Ведь мы все – человеки. Один биологический вид.
– Который стал доминантным только благодаря дракам, войнам, истреблениям слабых, – подчеркнул Павлов. – А сейчас, когда эта тишь да гладь… вы не находите, что природа пытается спасти нас, Людей? Мы перестали воевать, спасаем даже безнадежных больных и уродов, вот Нечто Высшее, это я чтобы не употребить слово «Бог», и посылает на землю то ураганы, то СПИД, то террористов… Если справимся с ними, еще что-нибудь пришлет, пострашнее, но чистку проведет обязательно!
Я покачал головой:
– Глеб Борисович, у вас чересчур образное мышление. Нет-нет, вам можно, мне, увы, нельзя.
Глава 4
Чазов, медлительный, осторожный, не медик давно уже, а величавый царедворец, присел рядом в кресло, на самый краешек, а потом, подумав, забрался поглубже. Ухоженное лицо излучало уверенность, а когда улыбнулся мне успокаивающе, во рту коротко блеснули идеально ровные крупные зубы с легкой желтизной: не стоит семидесятилетнему ставить себе зубы жемчужной белизны. А вот так, под цвет старой надежной слоновой кости, – в самый раз.
– И как себя чувствуем? – осведомился он. – Нет-нет, пока лежите!.. Придет сестра, посмотрим результаты. Если нужно, проведем добавочные… исследования.
Он не сказал «анализы», слишком много в этом слове от уколов, собирания мочи и говна, серые глаза смотрят уверенно и спокойно, мол, все в порядке, здесь Центр по особенностям здоровья Президента, здесь лучшая в мире аппаратура и лучшие врачи, я на это уверение опустил взгляд, чтобы он не прочел в моих глазах откровенное: если так, почему у тебя самого темные мешки под глазами, желтые белки и склеротические бляшки под кожей размером с тарелки? Не все медицина может, не ври…
Пришла не сестра, да я и не ждал молоденькую вертлявую девочку, что в больницах ошиваются только до тех пор, пока не выскочат замуж. Солидный мужик профессорского вида, наверняка тоже академик, протянул Чазову бумаги, на меня лишь покосился неприязненно, явно не мой избиратель, сказал хмуро:
– Не нравится мне вот это несоответствие… И вот это.
Он указал пальцем. Чазов всмотрелся, кивнул:
– Да, странно. А как вам это?
Он тоже указал пальцем. Мужик, похожий на академика, буркнул:
– И это не нравится.
– А вот это?
– Здесь вообще запущено… Будем резать сегодня? Ампутировать, в смысле?
Моя кожа покрылась липким потом, Чазов прогудел, не отрывая глаз от бумаги:
– Дмитрий Дмитриевич, не волнуйтесь вы так, а то у нас приборы зашкаливает… Это у Константина Михайловича такие шуточки.
– Хороши у вас шуточки, – ответил я нервно.
– Это значит, – проговорил Чазов, взгляд его все еще бегал по бумаге, возвращался, брови сдвинулись на переносице, – что у вас… все нормально… сравнительно. Иначе уважаемый Константин Михайлович так шутить не стал бы.
Я проследил за его взглядом, лицо Чазова очень серьезное, поинтересовался:
– Сравнительно с чем?
– Да так, – ответил Чазов, – так просто… некоторые параметры у вас таковы, что хоть сейчас в космос. Другие… тоже неплохо, неплохо. Люди помоложе вас хотели бы иметь такие данные…. Гм…
– Но что не так? – спросил я.
Он наконец оторвал взгляд от бумаги, глаза оставались очень серьезными.
– Дмитрий Дмитриевич, – спросил он, – вы никогда не баловались шахидизмом?
– Чем-чем?
– Я имею в виду, не любите ли вы время от времени надевать пояс шахида и, накинув сверху просторную рубашку, разгуливать по улицам, помещениям, заходить в людные места…
Я покачал головой, переспросил:
– У меня что, такое состояние?
– Да, – ответил он лаконично. – Как будто этот пояс все еще на вас. Но шахиды надевают его на короткое время. Им нужно дойти до цели, а там рвануть за взрыватель. А вы… ощущение такое, что живете в таком поясе. А это уже наложило отпечаток.
Я вспомнил старое изречение, сказал с иронией:
– Все болезни от нервов?
Он кивнул:
– Даже триппер, вопреки молве, тоже частично от нервов. Здоровый человек иммунен и к трипперу, и даже к сифилису. Даже к СПИДу. У вас нервы очень крепкие, просто железные!.. Вы продержались очень долго, но вашу железность уже крепко подточили. Данные обследования показывают, что в вас бьются смертным боем две, а то и три силы. Вы – всего лишь здание, где они бьются. Видели эти боевички, где парни в черных шляпах обязательно выбирают какой-нибудь заброшенный заводик, и начинается крутая разборка с парнями в белых шляпах?.. Везде свистят пули, высекая искры, потом стрельба из гранатометов, что пробивают в стенах огромные дыры, а в конце кто-то бросает зажигательную гранату… такие бывают?.. в цистерну с бензином. Грохот, столб огня, похожий на атомный взрыв, все здание разносит в куски…
Я смолчал, понимая, что какая там цистерна с бензином, во мне их целый состав, Чазов смотрит с мягкой укоризной, тоже понимает, что я не приму совет плюнуть на все президентство и пойти на всю оставшуюся жизнь ловить рыбу удочкой, иначе, мол, останется мне этой жизни с гулькин нос.
– И как близко, – спросил я, – парень к цистерне?
– Близко, – ответил Чазов. – Вы всегда требовали полной откровенности, так вот он уже замахнулся. Не знаю, когда бросит… но бросит.
Я подумал, прислушался к себе.
– И что советуете?
Он вздохнул:
– Дмитрий Дмитриевич, медицина не всесильна. Мы ничего не можем… сейчас. В смысле, предотвратить. Через недельку или через месяц, никто не знает, вас разобьет жесточайший инсульт или инфаркт. Или оба вместе. А то и что-нибудь третье в придачу, у вас проблемы с печенью и почками. Вот тогда мы и набросимся, начнем лечить, спасать, реанимировать, восстанавливать. Уровень современной медицины таков, что сумеем вас вытянуть из… бездны, откуда не возвращаются. Правда, на президентствовании придется поставить крест, но сколько даже молодых парней ведет тихую спокойную жизнь, будто уже пенсионеры?
– Спасибо, – сказал я саркастически. – Утешили.
Он сказал очень серьезно:
– Дмитрий Дмитриевич, все равно это жизнь! Даже в инвалидной коляске – жизнь, так что не зарекайтесь. И не отмахивайтесь.
Я знаю, что достиг очень многого. Кто-то полагает, что вообще достиг вершины, ведь выше президента не прыгнешь, хотя это фигня на постном масле. Любой крупный ученый выше президента, хотя бы потому, что не бывает вице-ученых или экс-ученых. Но и как ученый я достиг многого лишь потому, что другие вообще только дурью маялись. Нет, это называется по-другому: отдыхали, расслаблялись, кайфовали, балдели, оттягивались, а я все-таки хоть иногда да учился, работал…
Стыдно вспомнить, как я чуть не каждый месяц расписывал на листке полный режим дня, куда включал, в котором часу встаю по будильнику, сколько минут на туалет и чистку зубов, затем – зарядка, подробно перечень упражнений, способных из меня за месяц сделать Шварценеггера… помню зуд и страстное желание включить и это упражнение, и это, и вот это, что обещает выпуклые мышцы спины, и это, что раздвинет плечи… понятно, что в режиме дня находятся обязательные часы для изучения иностранных языков, если бы в самом деле следовал режиму, сейчас говорил бы на сорока языках… Эх, почему постоянно срывался, не выдерживал, отвлекался, почему для гантелей времени не находилось, но вот на пьянки, гулянки, доступных баб…
Сейчас могу сказать почему. Потому что режим писал для себя и следить за исполнением назначал себя. Это к другим могу быть требовательным, а сам с собой всегда могу договориться, увильнуть, а вместо качания мышц могу пойти к пивному ларьку, а потом к доступной всему двору Верке. А вот если бы и за выполнением распорядка дня следил школьный учитель, как следил за посещением школы, я бы сейчас заткнул за пояс семерых Эйнштейнов и трех Камю. И Шварценеггера заломал бы, как медведь зайца. Причем держа под мышкой Сталлоне с Ван Даммом…
После двух таблеток анальгина в черепе тяжелый грохот молотов сменился стуком простых слесарных молотков, а две чашки крепкого кофе заставили усталое сердце сокращаться чаще. Ксения укоризненно качала головой, сейчас есть таблетки куда лучше, но я консерватор, а лучшее – враг хорошего, улыбнулся ей:
– На сегодня все. Если что срочное, мой телефон знаешь.
– Хорошо, господин президент. Вы в Кремле?
– Нет… наверное, нет.
В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.
– Зря вы так, – осмелилась она заметить, – больно неспокойные времена.
– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью – профессиональный риск президентов.
В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система, но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на средневековых рыцарей мотоциклисты.
Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.
Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла мысль, обдумал неспешно, сказал:
– Геннадий, на втором повороте сверни.
Шофер не удивился, только спросил коротко:
– К Карелину?
– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать пора.
Он широко улыбнулся:
– Не получится!
– Почему?
– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция невинности – все.
Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку, в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное, насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного – ни одного! – неуважительного анекдота.
Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, – блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным столом в тени ветвей, четыре легких кресла…
Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись. Шофер засмеялся:
– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь постоянный допуск!
– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.
Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.
– А что, могут не дать?
– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой дискеты.
У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными газами.
Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке, расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом. Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…
– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?
Он отмахнулся:
– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно только на заходе солнца.
– Вот так все еще узнаем новое…
Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:
– И как себя чувствуем? – осведомился он. – Нет-нет, пока лежите!.. Придет сестра, посмотрим результаты. Если нужно, проведем добавочные… исследования.
Он не сказал «анализы», слишком много в этом слове от уколов, собирания мочи и говна, серые глаза смотрят уверенно и спокойно, мол, все в порядке, здесь Центр по особенностям здоровья Президента, здесь лучшая в мире аппаратура и лучшие врачи, я на это уверение опустил взгляд, чтобы он не прочел в моих глазах откровенное: если так, почему у тебя самого темные мешки под глазами, желтые белки и склеротические бляшки под кожей размером с тарелки? Не все медицина может, не ври…
Пришла не сестра, да я и не ждал молоденькую вертлявую девочку, что в больницах ошиваются только до тех пор, пока не выскочат замуж. Солидный мужик профессорского вида, наверняка тоже академик, протянул Чазову бумаги, на меня лишь покосился неприязненно, явно не мой избиратель, сказал хмуро:
– Не нравится мне вот это несоответствие… И вот это.
Он указал пальцем. Чазов всмотрелся, кивнул:
– Да, странно. А как вам это?
Он тоже указал пальцем. Мужик, похожий на академика, буркнул:
– И это не нравится.
– А вот это?
– Здесь вообще запущено… Будем резать сегодня? Ампутировать, в смысле?
Моя кожа покрылась липким потом, Чазов прогудел, не отрывая глаз от бумаги:
– Дмитрий Дмитриевич, не волнуйтесь вы так, а то у нас приборы зашкаливает… Это у Константина Михайловича такие шуточки.
– Хороши у вас шуточки, – ответил я нервно.
– Это значит, – проговорил Чазов, взгляд его все еще бегал по бумаге, возвращался, брови сдвинулись на переносице, – что у вас… все нормально… сравнительно. Иначе уважаемый Константин Михайлович так шутить не стал бы.
Я проследил за его взглядом, лицо Чазова очень серьезное, поинтересовался:
– Сравнительно с чем?
– Да так, – ответил Чазов, – так просто… некоторые параметры у вас таковы, что хоть сейчас в космос. Другие… тоже неплохо, неплохо. Люди помоложе вас хотели бы иметь такие данные…. Гм…
– Но что не так? – спросил я.
Он наконец оторвал взгляд от бумаги, глаза оставались очень серьезными.
– Дмитрий Дмитриевич, – спросил он, – вы никогда не баловались шахидизмом?
– Чем-чем?
– Я имею в виду, не любите ли вы время от времени надевать пояс шахида и, накинув сверху просторную рубашку, разгуливать по улицам, помещениям, заходить в людные места…
Я покачал головой, переспросил:
– У меня что, такое состояние?
– Да, – ответил он лаконично. – Как будто этот пояс все еще на вас. Но шахиды надевают его на короткое время. Им нужно дойти до цели, а там рвануть за взрыватель. А вы… ощущение такое, что живете в таком поясе. А это уже наложило отпечаток.
Я вспомнил старое изречение, сказал с иронией:
– Все болезни от нервов?
Он кивнул:
– Даже триппер, вопреки молве, тоже частично от нервов. Здоровый человек иммунен и к трипперу, и даже к сифилису. Даже к СПИДу. У вас нервы очень крепкие, просто железные!.. Вы продержались очень долго, но вашу железность уже крепко подточили. Данные обследования показывают, что в вас бьются смертным боем две, а то и три силы. Вы – всего лишь здание, где они бьются. Видели эти боевички, где парни в черных шляпах обязательно выбирают какой-нибудь заброшенный заводик, и начинается крутая разборка с парнями в белых шляпах?.. Везде свистят пули, высекая искры, потом стрельба из гранатометов, что пробивают в стенах огромные дыры, а в конце кто-то бросает зажигательную гранату… такие бывают?.. в цистерну с бензином. Грохот, столб огня, похожий на атомный взрыв, все здание разносит в куски…
Я смолчал, понимая, что какая там цистерна с бензином, во мне их целый состав, Чазов смотрит с мягкой укоризной, тоже понимает, что я не приму совет плюнуть на все президентство и пойти на всю оставшуюся жизнь ловить рыбу удочкой, иначе, мол, останется мне этой жизни с гулькин нос.
– И как близко, – спросил я, – парень к цистерне?
– Близко, – ответил Чазов. – Вы всегда требовали полной откровенности, так вот он уже замахнулся. Не знаю, когда бросит… но бросит.
Я подумал, прислушался к себе.
– И что советуете?
Он вздохнул:
– Дмитрий Дмитриевич, медицина не всесильна. Мы ничего не можем… сейчас. В смысле, предотвратить. Через недельку или через месяц, никто не знает, вас разобьет жесточайший инсульт или инфаркт. Или оба вместе. А то и что-нибудь третье в придачу, у вас проблемы с печенью и почками. Вот тогда мы и набросимся, начнем лечить, спасать, реанимировать, восстанавливать. Уровень современной медицины таков, что сумеем вас вытянуть из… бездны, откуда не возвращаются. Правда, на президентствовании придется поставить крест, но сколько даже молодых парней ведет тихую спокойную жизнь, будто уже пенсионеры?
– Спасибо, – сказал я саркастически. – Утешили.
Он сказал очень серьезно:
– Дмитрий Дмитриевич, все равно это жизнь! Даже в инвалидной коляске – жизнь, так что не зарекайтесь. И не отмахивайтесь.
Я знаю, что достиг очень многого. Кто-то полагает, что вообще достиг вершины, ведь выше президента не прыгнешь, хотя это фигня на постном масле. Любой крупный ученый выше президента, хотя бы потому, что не бывает вице-ученых или экс-ученых. Но и как ученый я достиг многого лишь потому, что другие вообще только дурью маялись. Нет, это называется по-другому: отдыхали, расслаблялись, кайфовали, балдели, оттягивались, а я все-таки хоть иногда да учился, работал…
Стыдно вспомнить, как я чуть не каждый месяц расписывал на листке полный режим дня, куда включал, в котором часу встаю по будильнику, сколько минут на туалет и чистку зубов, затем – зарядка, подробно перечень упражнений, способных из меня за месяц сделать Шварценеггера… помню зуд и страстное желание включить и это упражнение, и это, и вот это, что обещает выпуклые мышцы спины, и это, что раздвинет плечи… понятно, что в режиме дня находятся обязательные часы для изучения иностранных языков, если бы в самом деле следовал режиму, сейчас говорил бы на сорока языках… Эх, почему постоянно срывался, не выдерживал, отвлекался, почему для гантелей времени не находилось, но вот на пьянки, гулянки, доступных баб…
Сейчас могу сказать почему. Потому что режим писал для себя и следить за исполнением назначал себя. Это к другим могу быть требовательным, а сам с собой всегда могу договориться, увильнуть, а вместо качания мышц могу пойти к пивному ларьку, а потом к доступной всему двору Верке. А вот если бы и за выполнением распорядка дня следил школьный учитель, как следил за посещением школы, я бы сейчас заткнул за пояс семерых Эйнштейнов и трех Камю. И Шварценеггера заломал бы, как медведь зайца. Причем держа под мышкой Сталлоне с Ван Даммом…
После двух таблеток анальгина в черепе тяжелый грохот молотов сменился стуком простых слесарных молотков, а две чашки крепкого кофе заставили усталое сердце сокращаться чаще. Ксения укоризненно качала головой, сейчас есть таблетки куда лучше, но я консерватор, а лучшее – враг хорошего, улыбнулся ей:
– На сегодня все. Если что срочное, мой телефон знаешь.
– Хорошо, господин президент. Вы в Кремле?
– Нет… наверное, нет.
В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.
– Зря вы так, – осмелилась она заметить, – больно неспокойные времена.
– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью – профессиональный риск президентов.
В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система, но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на средневековых рыцарей мотоциклисты.
Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.
Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла мысль, обдумал неспешно, сказал:
– Геннадий, на втором повороте сверни.
Шофер не удивился, только спросил коротко:
– К Карелину?
– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать пора.
Он широко улыбнулся:
– Не получится!
– Почему?
– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция невинности – все.
Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку, в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное, насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного – ни одного! – неуважительного анекдота.
Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, – блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным столом в тени ветвей, четыре легких кресла…
Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись. Шофер засмеялся:
– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь постоянный допуск!
– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.
Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.
– А что, могут не дать?
– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой дискеты.
У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными газами.
Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке, расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом. Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…
– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?
Он отмахнулся:
– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно только на заходе солнца.
– Вот так все еще узнаем новое…
Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся: