Страница:
Быстро промелькнули смазанные кадры разбегающихся людей, затем камера показала тарзаньи заросли, ведущая прощебетала, что ночью поезд Дели – Ягуси был остановлен неизвестными, всех пассажиров индийского происхождения вывели и расстреляли на обочине. Ответственность за варварский акт убийства семисот сорока трех человек взяли на себя «Львы Пенджаба».
Кроме того, добавила она быстро, только что раскрыта секта сатанистов на севере Юты, совершавшая человеческие жертвоприношения. В течение только последнего года они принесли в жертву семьсот человек, из них триста младенцев. При попытке ареста члены секты оказали сопротивление, которое удалось подавить только при помощи танков. Погибло сорок два полицейских и двенадцать бойцов спецназначения…
Окунев смотрел брезгливо, а когда заговорил, Каганов убавил звук до минимума, хотя Новодворский и бросил на него недовольный взгляд.
– Ну и что? – сказал Окунев. – Кого этим удивишь? Идет война. Что вылупили зенки? Вы что же, всерьез считаете, что новая мировая будет наподобие старых? С фронтами, окопами и штыковыми атаками на противника? Ну вы и дикари, дикари… Вокруг костров с бубнами не пляшете? Странно… Кончилась эпоха, когда противник обозначен на штабной карте. Сейчас ни одна страна не воюет, а воюют разные, как их называем, экстремисты. Потому и гремят взрывы, люди в масках захватывают самолеты, автобусы с пассажирами, на фугасах взрываются бронетранспортеры и сверхтяжелые танки, группы неизвестных захватывают стадионы, театры с массами народу, а самолеты с заложниками… ну, вы знаете, что с ними делают. И знаете, что с тех двух башен в Нью-Йорке только началось…
– Террористы рано или поздно будут пойманы все, – возразил Новодворский. – Об этом твердо и недвусмысленно заявил сам президент самих Соединенных Штатов!
Громов отмахнулся:
– Да бросьте чушить. Нет террористов! Просто вот нет – и все. Идет война. Это война теперь такая, еще не поняли? Вторая мировая не похожа на Первую, третья на Вторую, а сейчас, как говорит наш Павлов, началась четвертая… Я не стебусь, мне, как военному министру, в этой непонятной войне хуже всего и горько, как будто наелся хрену с редькой. Мы, военные всех стран, готовились к войне с противником, который… обозначен, я не нахожу другого слова. Но не с ребятами с черными или белыми платками на мордах, которые быстренько снимают их в ближайшем переулке, выходят и улыбаются, сочувствуют, а сами присматриваются, кто уцелел после их налета, как ударить в следующий раз точнее и больнее. У меня под рукой огромный ядерный потенциал, все живое на планете разнесу, смету, испепелю сорок раз, у меня атомных подводных лодок столько, что рыбе в морях тесно, а когда подниму все атомные бомбардировщики, закрою небо, и наступит ночь… ну и что мне со всем этим вооружением делать?
Он развел руками, рассерженный и придавленный донельзя. Новодворский улыбался победно, Сигуранцев сочувствующе хмурился, снова противник опередил, снова он впереди, воюет по правилам, которые придумал сам, а мы все еще изучаем стратегию, которой пользовался Ганнибал при Каннах…
– Одно утешение, – прорычал Громов, – что и за океаном такие же лохи! Накапливают крылатые ракеты с ядерными боеголовками, в то время как противник взрывает их школы, театры, супермаркеты. Но из-за этого противника, который незрим, никому нельзя доверять! Ни-ко-му.
– Даже себе, – поддакнул Новодворский. – А ведь только пукнуть хотел, верно?
Громов оглядел его исподлобья, буркнул:
– Тоже мне защитник Родины! В окопах не был, а разговаривает. Наверное, хотите духом окрепнуть в борьбе? Нишкните, демократ… Хотите, дам «Курс молодого бойца», чтоб изучили на досуге? О выполнении доложите, бить не буду. Если с первого раза не получится, значит, парашютный спорт не для вас. Если не получится и во второй, значит, привидение из вас тоже хреновое. Я ж знаю, что в России по-прежнему две проблемы: дороги и демократы.
– Да ладно вам! А что Сигуранцев, как он насчет этого защитничества Родины? У него свои методы, верно?
Громов отмахнулся:
– Он сказал что-то насчет кондоминиума, но я не понял. Кстати, что это такое?
– Не знаю точно, но спросите у Окунева. Он всегда покупает в аптеке самого маленького размера.
– Ну да – навеки врагом станет. Что ума мало – не обидится, а вот… гм… Я вообще-то храбер, как подлинный гегемон духа, но не рискну, не рискну.
– Жаль, – сказал Новодворский. – В вас погибает агитатор, горлан и главарь. Хоть сейчас и не время для броневиков на Финском вокзале, но кто знает?
– А когда вы, – отпарировал Громов, – восклицаете насчет террористов, у которых нет национальности, у меня прям мороз по шкуре и в других разных местах от восторга! А когда про наступление на свободу слова в России, то вы прямо Цицерон, обличающий Клеопатру в распутстве! Вы прям Андрей Савельич Цимельман, защитник православия!
Новодворский спросил с укоризной:
– Как вы можете такое?
– Свинья он был, – сказал Громов раздраженно. – Редкостная свинья!
Новодворский чуть улыбнулся, показывая, что да, министр обороны хоть и груб, но прав, однако сказал нравоучительно:
– Ах, Лев Николаевич!.. Дэ мортуис аут бене аут нихиль, как говорили в древности, что значит: о мертвых либо хорошо, либо ничего. А ведь Цимельман умер…
– Все равно свинья, – сказал Громов упрямо. – Только дохлая.
По губам Новодворского скользнула улыбка, Шандырин опустил глаза, соглашаясь, Каганов и Убийло смотрели прямо перед собой, ни один глазом не повел, но я чувствовал, что каждый из них сказал про себя: да, свинья этот Цимельман, редкостная свинья. Громов прав, хоть и груб, как всякий солдафон, но Цимельман все-таки свинья.
Они посмотрели на меня, я кивнул:
– Да, вы правы, нехорошо так о мертвом…
Новодворский самодовольно улыбнулся, а я подумал с тоскливой злостью, что снова язык мой произносит не то, что думаю, снова этот разлад между словом и делом, мыслью и поступком. Это в конце концов разрушило и строительство египетской пирамиды коммунизма, и сейчас рушит наши души, вгоняет в депрессию. Почему лицемерим? Почему не перестать лицемерить? Ведь постоянно перемываем кости не только Чингисхану, Сталину или Гитлеру, но вслух говорим, что, дескать, о мертвых либо хорошо, либо ничего! Мы – посмешище для наших детей. Они эту фальшь видят и, если мы сами не успеем сделать выводы и попытаемся вести себя сообразно здравому смыслу, а не этому de mortuis aut bene aut nihil, придуманному в Древнем Риме для каких-то своих римских целей, то дети сами попробуют построить новый мир, в котором нам места уже не отыщется.
Хуже того, это видят и наши избиратели. И перестают доверять нам тоже. Говорят безнадежно: и эти тоже…
Глава 7
Кроме того, добавила она быстро, только что раскрыта секта сатанистов на севере Юты, совершавшая человеческие жертвоприношения. В течение только последнего года они принесли в жертву семьсот человек, из них триста младенцев. При попытке ареста члены секты оказали сопротивление, которое удалось подавить только при помощи танков. Погибло сорок два полицейских и двенадцать бойцов спецназначения…
Окунев смотрел брезгливо, а когда заговорил, Каганов убавил звук до минимума, хотя Новодворский и бросил на него недовольный взгляд.
– Ну и что? – сказал Окунев. – Кого этим удивишь? Идет война. Что вылупили зенки? Вы что же, всерьез считаете, что новая мировая будет наподобие старых? С фронтами, окопами и штыковыми атаками на противника? Ну вы и дикари, дикари… Вокруг костров с бубнами не пляшете? Странно… Кончилась эпоха, когда противник обозначен на штабной карте. Сейчас ни одна страна не воюет, а воюют разные, как их называем, экстремисты. Потому и гремят взрывы, люди в масках захватывают самолеты, автобусы с пассажирами, на фугасах взрываются бронетранспортеры и сверхтяжелые танки, группы неизвестных захватывают стадионы, театры с массами народу, а самолеты с заложниками… ну, вы знаете, что с ними делают. И знаете, что с тех двух башен в Нью-Йорке только началось…
– Террористы рано или поздно будут пойманы все, – возразил Новодворский. – Об этом твердо и недвусмысленно заявил сам президент самих Соединенных Штатов!
Громов отмахнулся:
– Да бросьте чушить. Нет террористов! Просто вот нет – и все. Идет война. Это война теперь такая, еще не поняли? Вторая мировая не похожа на Первую, третья на Вторую, а сейчас, как говорит наш Павлов, началась четвертая… Я не стебусь, мне, как военному министру, в этой непонятной войне хуже всего и горько, как будто наелся хрену с редькой. Мы, военные всех стран, готовились к войне с противником, который… обозначен, я не нахожу другого слова. Но не с ребятами с черными или белыми платками на мордах, которые быстренько снимают их в ближайшем переулке, выходят и улыбаются, сочувствуют, а сами присматриваются, кто уцелел после их налета, как ударить в следующий раз точнее и больнее. У меня под рукой огромный ядерный потенциал, все живое на планете разнесу, смету, испепелю сорок раз, у меня атомных подводных лодок столько, что рыбе в морях тесно, а когда подниму все атомные бомбардировщики, закрою небо, и наступит ночь… ну и что мне со всем этим вооружением делать?
Он развел руками, рассерженный и придавленный донельзя. Новодворский улыбался победно, Сигуранцев сочувствующе хмурился, снова противник опередил, снова он впереди, воюет по правилам, которые придумал сам, а мы все еще изучаем стратегию, которой пользовался Ганнибал при Каннах…
– Одно утешение, – прорычал Громов, – что и за океаном такие же лохи! Накапливают крылатые ракеты с ядерными боеголовками, в то время как противник взрывает их школы, театры, супермаркеты. Но из-за этого противника, который незрим, никому нельзя доверять! Ни-ко-му.
– Даже себе, – поддакнул Новодворский. – А ведь только пукнуть хотел, верно?
Громов оглядел его исподлобья, буркнул:
– Тоже мне защитник Родины! В окопах не был, а разговаривает. Наверное, хотите духом окрепнуть в борьбе? Нишкните, демократ… Хотите, дам «Курс молодого бойца», чтоб изучили на досуге? О выполнении доложите, бить не буду. Если с первого раза не получится, значит, парашютный спорт не для вас. Если не получится и во второй, значит, привидение из вас тоже хреновое. Я ж знаю, что в России по-прежнему две проблемы: дороги и демократы.
– Да ладно вам! А что Сигуранцев, как он насчет этого защитничества Родины? У него свои методы, верно?
Громов отмахнулся:
– Он сказал что-то насчет кондоминиума, но я не понял. Кстати, что это такое?
– Не знаю точно, но спросите у Окунева. Он всегда покупает в аптеке самого маленького размера.
– Ну да – навеки врагом станет. Что ума мало – не обидится, а вот… гм… Я вообще-то храбер, как подлинный гегемон духа, но не рискну, не рискну.
– Жаль, – сказал Новодворский. – В вас погибает агитатор, горлан и главарь. Хоть сейчас и не время для броневиков на Финском вокзале, но кто знает?
– А когда вы, – отпарировал Громов, – восклицаете насчет террористов, у которых нет национальности, у меня прям мороз по шкуре и в других разных местах от восторга! А когда про наступление на свободу слова в России, то вы прямо Цицерон, обличающий Клеопатру в распутстве! Вы прям Андрей Савельич Цимельман, защитник православия!
Новодворский спросил с укоризной:
– Как вы можете такое?
– Свинья он был, – сказал Громов раздраженно. – Редкостная свинья!
Новодворский чуть улыбнулся, показывая, что да, министр обороны хоть и груб, но прав, однако сказал нравоучительно:
– Ах, Лев Николаевич!.. Дэ мортуис аут бене аут нихиль, как говорили в древности, что значит: о мертвых либо хорошо, либо ничего. А ведь Цимельман умер…
– Все равно свинья, – сказал Громов упрямо. – Только дохлая.
По губам Новодворского скользнула улыбка, Шандырин опустил глаза, соглашаясь, Каганов и Убийло смотрели прямо перед собой, ни один глазом не повел, но я чувствовал, что каждый из них сказал про себя: да, свинья этот Цимельман, редкостная свинья. Громов прав, хоть и груб, как всякий солдафон, но Цимельман все-таки свинья.
Они посмотрели на меня, я кивнул:
– Да, вы правы, нехорошо так о мертвом…
Новодворский самодовольно улыбнулся, а я подумал с тоскливой злостью, что снова язык мой произносит не то, что думаю, снова этот разлад между словом и делом, мыслью и поступком. Это в конце концов разрушило и строительство египетской пирамиды коммунизма, и сейчас рушит наши души, вгоняет в депрессию. Почему лицемерим? Почему не перестать лицемерить? Ведь постоянно перемываем кости не только Чингисхану, Сталину или Гитлеру, но вслух говорим, что, дескать, о мертвых либо хорошо, либо ничего! Мы – посмешище для наших детей. Они эту фальшь видят и, если мы сами не успеем сделать выводы и попытаемся вести себя сообразно здравому смыслу, а не этому de mortuis aut bene aut nihil, придуманному в Древнем Риме для каких-то своих римских целей, то дети сами попробуют построить новый мир, в котором нам места уже не отыщется.
Хуже того, это видят и наши избиратели. И перестают доверять нам тоже. Говорят безнадежно: и эти тоже…
Глава 7
Часа четыре делили бюджетную прибавку, никто не ушел ни курить, ни обедать, перекраивали, находили новые дыры, спохватывались и отбирали частичку у тех, кому слишком много дали, а обиженные поднимали крик, в ход шли цифры и диаграммы.
Наконец Забайкалец сказал с облегчением:
– Ну, вроде бы все распределили… Землю распределили, заводы пристроили, пора и о людях подумать…
Наступило минутное замешательство, Окунев произнес задумчиво:
– А что, верно. Думаю, душ по семьсот на каждого хватит?
– И по замку с крепостной стеной и подъемным мостом, – добавил Убийло.
Все сидели расслабленные, уставшие, Каганов вытирал лоб огромным шотландским платком, размером с килт, Сигуранцев расстегнул рубашку, распустил и сдвинул на сторону галстук, а Босенко так и вовсе галстук снял и небрежно бросил на спинку стула.
Карашахин взглянул на часы, неслышно выскользнул. Забайкалец задумчиво спросил ему вдогонку:
– Почему на сигаретах пишут «легкие», а на водке не пишут «печень»?
– Чтобы меньше курить, – сказал Каганов наставительно, – нужно дольше спать. А скажите, когда вы курите после секса, наверняка делаете этого быстрее обычного?
Громов вздохнул:
– Бросай курить! Вставай на лыжи! И вместо рака будет грыжа. Нет уж, курить я буду, но пить не брошу! Я знаю, что курить вредно. А жить – противно…
Сигуранцев поинтересовался с иронией:
– Что это вы такой ну просто демократ? Курить, пить, еще скажите…
– Не скажу, – огрызнулся Громов. – Еще чего восхотели! Вот не скажу, и все! Я вот сейчас что думаю…
Новодворский сказал очень заботливо:
– Зачем это вам? Вы же военный человек!
– Разве война в Ираке, – продолжил Громов, не обращая внимания на ехидство премьера, – не показала, что демократия демократией, но когда нужно в самом деле что-то решать, то правители не считаются с так называемым простым народом? С простолюдинами, ибо их удел – чистить конюшни, а не править королевствами. Даже в Англии, единственной стране, что воевала в Ираке, помимо Штатов, и то абсолютное большинство населения было против начала военных действий… и что, посчитался премьер-министр с требованиями граждан? Как же, щас!..
Шандырин услышал, пересел ближе, галстук давно снял, рубашку расстегнул, еще чуть – и начнет закатывать рукава на могучих ручищах.
– В задницу их требования, – заявил он зычно. – Ишь, демократия!.. Никакие великие свершения не мыслимы при демократии! Вы можете себе представить, чтобы египетские пирамиды были выстроены при демократии?
Новодворский фыркнул:
– А фиг в них хорошего? Или нужного? В демократичных Штатах небоскребы повыше пирамид, в них живут и работают. Как-никак польза…
Шандырин покачал пальцем:
– Не сравнивайте гениталий с пальцем. Будь в Штатах фашызм или таталитаризьм, сейчас на Луне и Марсе целые города бы за экономию света боролись! Не знаю, руду бы там копали или че, но если какой метеорит опять на Земле динозавров побьет, то хоть на Марсе останемся. А так из-за прокладок с крылышками все хрюкаем в теплом болоте. Чуть какая комета побольше, всем крышка.
Громов кивнул, сказал рокочущим голосом:
– Вообще-то все страны свой суверенитет потеряют. Демократические они или нет, но США всех подомнут. Да-да, спорить не надо, потеряют, что вообще, как ни грустно, но так и должно быть. Сохранит свой полный суверенитет лишь США, как это образование полагает, но, скорее всего, таких образований будет двое: США и Китай. От нас же в данный момент зависит не только быть или не быть России, но и шанс войти в этот Клуб Больших третьим членом.
Новодворский сказал горячо:
– А зачем это нам?
Шандырин переспросил грозным и вместе с тем непонимающим тоном:
– Как это зачем?
– Нет, вы объясните, зачем? – повторил Новодворский. – Почему всему миру не стать одной богатой и просвещенной Америкой? Почему?
Сигуранцев вернулся в кабинет, чуть посвежевший, на висках блестит влага. Услышал Новодворского, пробормотал достаточно громко, чтобы услышали все:
– Как просто нам внушить, что люди с двойной моралью вдвое нравственнее нас… Человеку любой эпохи интересно: «А сколько Иуда получил на наши деньги?»
Новодворский оглянулся, поморщился.
– А, пришла Федеральная служба безопасности… Название громкое, а презервативы делать так и не научились. Вчера с похмелья весь день вспоминал ваше отчество…
– Ну и как? – поинтересовался Сигуранцев холодновато.
– Ни одно хорошее слово на ум не пришло.
Шандырин поерзал, видя, как обижают любимую службу безопасности, громыхнул:
– А я видел специально выпущенных для демократов надувных баб!
Новодворский вскинул брови на середину лба.
– А как вы отличаете выпущенных для вас, простого и рабочекрестьянского, от демократьих?
– Дык просто, – удивился Шандырин. – Наши бабы как бабы, сколько ни дуй, только сиськи больше, а вот когда вашу надуешь чересчур… словом, негромко так это чпокнет и… поменяет пол. А продают их, как простых, для прикрытия. Или в надежде, что перевоспитаетесь, хотя не понимаю, что может перевоспитать вас, разве что хорошие цивилизованные лагеря в Треблинке?
Новодворский брезгливо отстранился:
– Вы забрызгали меня своими убийственными аргументами. Как сказал светоч российской науки Андрей Дмитриевич Сахаров…
Громов перебил, обращаясь к Сигуранцеву:
– Что наша разведка думает? США разбомбили Югославию, Ирак, сейчас стирают с земли Сомали. Чья придет очередь: Ирана, Саудовской Аравии, Сирии?
– Значит, – сказал Шандырин оценивающе, – у нас еще есть время…
Я помалкивал, давал время отдохнуть, ибо кому-то требуется сбегать в курилку, а другим достаточно вот так потрепаться свободно, давая полушариям не генерировать мысли на строго определенную тему. На меня начали оглядываться, наконец Громов вежливо поинтересовался, что думает президент о быстро меняющейся ситуации в международных отношениях, много ли у нас времени…
– Не много, – предостерег я. – Как только наши заокеанские союзники увидят, что мы усиливаемся, постараются вместо очередной жертвы напасть на нас.
Шандырин покачал головой:
– Пока у нас есть ядерное оружие… а также средства их доставки, не сунутся.
– Не сунутся вот так прямо, как в Ираке, – согласился я. – Но давление, которое ощущаем и сейчас, резко усилится. Начнется мощная кампания обвинений… ну, в массовом геноциде, нарушении свобод, постараются так нас обгадить в глазах всего мира, чтобы мы не смели даже протянуть руку к ядерной кнопке.
Громов коротко хохотнул:
– Ядерное оружие – не оружие войны, а оружие сдерживания. Напоминание, что это – крайняя мера. Так вот должны знать, что мы, русские, достаточно безбашенные, чтобы одним ударом опустить весь Американский континент, как Бог опустил Атлантиду. Зато, мол, глобальное потепление поможет легче перенести ядерную зиму! Я уже поручил Генштабу подумать над новой доктриной… но о ней доложу, когда завершим перевод на… некую автоматизацию. Уверяю вас, все будет завершено за пару недель.
У Новодворского вытянулись уши, даже лицо, как пластилиновое, сузилось и подалось в мою сторону.
– Что за доктрина?.. Как можно ее принимать, не обсудив в Госдуме? Без всенародного одобрения всего народа?
– Простого народа, – буркнул Сигуранцев.
Новодворский от волнения даже не уловил издевки, сказал горячо:
– Да-да, а вот в этом вы правы, абсолютно правы! Как можно без изъявления воли всего простого народа?
Каганов сказал утешающее:
– Ну, чего вы так, сами же говорите, что у нас все через задницу!
Новодворский мягко укорил:
– Вы же интеллигент, господин Каганов, в отличие от этих… ну, этих! Надо говорить, что у нас страна нетрадиционной ориентации.
Шандырин сказал злобно:
– А вот шиш вам. Уже и всю страну в демократы записали? А вы случаем не смотрели вчерашние результаты опроса населения отношения к демократии: послать на… – сорок три процента, послать к… – тридцать один процент, послать в… – семнадцать процентов, а не определились, куда послать вас, – всего девять процентов!
Сигуранцев остановился за его спиной, дружески похлопал по плечу.
– Страна у нас многонациональная, – сказал он убеждающе. – Вот даже Мокашев и то немного Альберт, а ты хочешь всех под одну гребенку? Терроризм или фашизм не имеют национальности, когда говорят о чеченах, арабах или еще о ком-то, но когда заходит речь о русских, то «русский фашизм» скоро начнут писать слитно. Да и вообще слово «русский» – очень удобное прилагательное, чтобы демократы к нему цепляли всякие гадости.
– А что, – огрызнулся Новодворский, – есть предложение чем-то заменить?
Он хохотнул, а Шандырин сказал зло:
– Да знаю-знаю, чем бы вы хотели заменить… А если лучше – вообще вытереть его из всех словарей.
– Вы сами его заменяли, – ответил Новодворский обвиняющее. – Забыли «советский»?
Они снова обратили взоры в мою сторону, я вытащил таблетку анальгина, проглотил, потом подумал и добавил еще одну, в черепе нарастает боль, сказал устало:
– По старинке все еще мямлят: «Если ударят по правой, подставь левую», но уже всяк понимает, что это не только не жизненно, но и аморально, ибо поощряет ударившего. Сейчас если тебя вот так по щеке, то всяк считает, что надо в ответ садануть так, чтобы зубы разлетелись веером. Лучше всего даже не кулаком, а бейсбольной битой, по-русски – монтировкой. А то и догнать, ногой в поясницу так, чтобы позвоночник хрустнул, а потом еще и попрыгать на обездвиженном теле.
Новодворский пробормотал озадаченно:
– Это уж чересчур…
– Но то, чтоб зубы веером, – спросил я, – вы не против? То-то. А ведь даже это неадекватно. Подумаешь, всего-то простая пощечина! Но – пришел мир жестокости. Или время жестокости. Кого сейчас удивляют постоянные взрывы бомб в жилых кварталах или бомбежки с самолетов? И аппетита никому не портит. Сидишь так это за ужином, перед тобой на экране террористы взрывают кафе с толстыми юсовцами, юсовцы в ответ засыпают лагерь беженцев бомбами массового уничтожения, мы видим в цвете и с шикарным стереозвуком, как вместе с террористами разносит в клочья сотни женщин и детей… и со смаком кушаем жареную курицу, запиваем вином или боржоми, потом на экране появляются кадры взорванного школьного автобуса, и мы под вкушание горячих жареных блинчиков с мясом смотрим, как вытаскивают окровавленные детские тела… Пришел другой мир, а мы все еще мямлим старые доктрины!
Я сам удивился горечи, что прозвучала в моих словах. Все молчали, смотрели на меня с удивлением и тревогой. Сигуранцев сказал негромко:
– Господин президент… вы никогда так раньше не говорили!
– У меня никогда так не трещала голова, – огрызнулся я.
Призрачной тенью появился Карашахин, даже не появился, а возник, я ощутил его лишь по листку бумаги, что опустился передо мной на стол.
– Самые последние данные по Рязанской области, – прошелестел над ухом серый вкрадчивый голос. – Прежде чем принести, я сам просмотрел их очень внимательно. Запросил добавочные данные и еще раз перепроверил по другим источникам.
– Заслуживающим доверия? – спросил я.
– Заслуживающим, заслуживающим, – ответил он тихо и ровно, но мне почудилась не то насмешка, не то угроза. – Разве я не сказал, что перепроверил?
– Людям нужно доверять, – сказал я, – как говаривал великий вождь, но… перепроверять.
Никто не улыбнулся шутке, острить еще рано, это позволительно ближе к концу трудного заседания, все смотрят с ожиданием. Я быстро просматривал текст, а Карашахин спросил чуть громче, явно рассчитывая и на чуткие уши моей команды:
– На этот раз, похоже, вам все-таки придется… что-то предпринимать по Рязанской области.
Я поморщился, мало мне этой головной боли, еще полчаса терпеть, пока анальгин притупит, поинтересовался:
– И до чего договорились тамошние экстремисты? Пока не вижу никакой зацепки для тревоги.
Карашахин сказал настойчиво:
– Господин президент, раскройте глаза. Это говорят уже не экстремисты. Губернатор Рязанской области пообещал рассмотреть вопрос о возможности референдума по своей области.
Я сказал с раздражением:
– Они что, с ума посходили?
– Нет, господин президент, – ответил Босенко очень серьезно. – Там очень здравомыслящие политики. Правда, это сказано на охоте, в подпитии, но корреспонденты уже разнесли его слова по местному телевидению. Пошли слухи. Возможно, это провокация. Возможно, пробный камешек, чтобы проверить нашу реакцию. Вполне вероятно, полагают, что у нас не хватит воли стукнуть кулаком по столу.
Я покачал головой:
– Нет, Игнат Соломонович, об этом не может быть и речи. Никакого стучания кулаком. Меня избрали президентом не для этого… Более того, меня избрали из пятерых кандидатов именно потому, что я все-таки приверженец потерявшей в последнее время популярность политкорректности. Все-таки большинство в моей стране верит в торжество… ладно, может быть, даже не в торжество, но зато верит в справедливость идеалов добрососедства и в порядочность!
Он вздохнул, отступил, взор его погас. Я чувствовал душевный подъем, в груди защипало, а сердце застучало чаще. Мы должны выстоять против разгула насилия в этом мире. Мы верим в гуманность, мы верим, что мир охватило временное легкое умопомешательство, верим, что все пройдет, и человечество устыдится вспышек раздражения, насилия,
– Я еще понимаю тревогу приморцев, – сказал я, – на земли которых нелегально переселяются корейцы и вьетнамцы. Понимаю, хоть и с трудом. Действительно, корейцы и вьетнамцы – крупные нации…
Громов бросил с усмешкой:
– А для наших они все – китайцы…
Я кивнул:
– Вы правы, для простого человека это все китайцы. А этот простой человек слышал, что китайцев не то миллиард, не то сто триллионов, словом, вот возьмут и двинутся всей массой!.. Это еще понятно, хотя китайцев как раз среди переселенцев меньше всего. Но кобызы… не понимаю! Даже если выселятся из Узбекистана все до последнего человека, а там их осталось не больше сорока тысяч, и тогда на огромной Рязанщине ничто не изменится. Как было пять русских к одному кобызу, так и останется.
Павлов сказал осторожно:
– Я уже говорил, это сейчас пять к одному.
– Вы хотите сказать…
Он ощутил ловушку, но отступать не стал, твердо встретил мой пронизывающий взгляд.
– Да, я хочу сказать и говорю, что через двадцать лет их будет один к одному. А через двадцать пять – они станут абсолютным большинством, что имеет право вводить свои местные законы…
Я покачал головой:
– Вы хорошо знаете математику, это прекрасно. Даже не математику, а арифметику. Но арифметика неприменима в жизни, увы… Или к счастью. К жизни даже высшая математика неприменима, дорогой Глеб Борисович!.. Или вы не учитываете два чисто человеческих фактора: либо рождаемость в следующем поколении не просто замедлится, а упадет до среднерязанской, то есть у кобызов будет один ребенок на семью, либо же эти дети уже будут чувствовать себя русскими, говорить и дома на русском языке, а язык кобызов уйдет, забудется. Но, скорее всего, произойдет и то, и другое. Через двадцать лет в семьях молодых кобызов будет по одному ребенку, что будет считать себя русским и говорить на русском!
Павлов покачал головой:
– Нам бы ваш оптимизм.
Я спросил в упор:
– А что, мои прогнозы до сих пор не оправдывались?
– Оправдывались, – согласился он. – Но то ваши прогнозы.
– А это что, говорю не я?
Он снова покачал головой:
– Нет. Это я слышу уже давно из-за бугра. Совпало ваше мнение… или же повторяете – не знаю.
– Благодарю за откровенность, Глеб Борисович, – сказал я. – Я вас тоже просто обожаю.
Подошло время обеда, но никто не поглядывал на дверь, все еще расслабленные, как после бани. В глазах то и дело проскальзывают огоньки сожаления: эх, если бы этот довод всплыл на полчаса раньше, можно бы отхватить для своей отрасли ломоть пирога побольше… Окунев жрал бутерброды, жрал демонстративно, со злорадством поглядывая на тощего Сигуранцева, что бережет фигуру и каждую морковку взвешивает на аптечных весах, высчитывая калорийность.
Сигуранцев некоторое время размышлял, взгляд становился отстраненным, будто прислушивался к внутреннему голосу, наконец проговорил негромко, но тем тоном, который заставляет к себе прислушиваться:
– Я с вами не согласен, господин президент. В смысле, насчет сокращении рождаемости. То мы, а то – кобызы.
– Еще бы, – ответил я с сарказмом. – Ведь я – сраный демократ! Ладно-ладно, не двигайте бровями, я вас все равно ценю и уважаю, а на прозвища, которыми вы меня увешиваете за моей спиной, не обращаю внимания. Именно потому, что демократ. Фашист вас бы уже отвел в Тауэр да спросил бы с пристрастием: кто платит за такой неслыханный по наглости подрыв величия страны – юсовцы, арабы или китайцы?.. Но я демократ, потому, хоть мне ваши клички… э-э… мои клички с вашей легкой руки не совсем ндравятся, но вас вешать все-таки не стану. И даже объясню, для вас – на пальцах, что сокращение рождаемости у человека – естественный процесс. Чем больше развит вид, тем меньше детенышей. Селедка мечет миллионы икринок, если бы все выживали, через пять лет мы карабкались бы по горам сельди. У развитых млекопитающих счет детям уже идет на единицы. У человека еще и длительное воспитание…
Сигуранцев сказал довольно:
– Селедка мечет миллионы, кобызы – десяток, русские – единицы. Что ж, тенденция…
Громов с готовностью хохотнул. Я сказал тем же покровительственным тоном:
– Причина понятна: более развитый мозг приходится доращивать уже после рождения, а заодно и развивать. Чтобы освоить окружающий мир, уже мало развитого мозга, надо еще и уделять воспитанию ребенка все больше внимания и заботы. В элитных воинских частях на обучение одного солдата расходуется столько средств, сколько в простых частях на роту, верно? Зато такие коммандос пригодны к операциям, где не потянет целая дивизия простой портяночной пехоты. Так и ребенок, в которого вложили больше средств, способен решать более сложные задачи, подняться на более высокую ступеньку в обществе. Вот и вкладывают родители все, что могут оторвать от себя… Но даже зажиточные люди, что могут оторвать больше денег, не могут оторвать больше времени, ибо с каждым ребенком надо разговаривать, обучать, развивать, внимательно следить за ним, поправлять, подталкивать в нужном направлении. Понятно, что на десять детей, как у кобызов сейчас или у русских сто лет назад, внимания не хватит. К тому же сейчас обычно оба родителя работают!
Наконец Забайкалец сказал с облегчением:
– Ну, вроде бы все распределили… Землю распределили, заводы пристроили, пора и о людях подумать…
Наступило минутное замешательство, Окунев произнес задумчиво:
– А что, верно. Думаю, душ по семьсот на каждого хватит?
– И по замку с крепостной стеной и подъемным мостом, – добавил Убийло.
Все сидели расслабленные, уставшие, Каганов вытирал лоб огромным шотландским платком, размером с килт, Сигуранцев расстегнул рубашку, распустил и сдвинул на сторону галстук, а Босенко так и вовсе галстук снял и небрежно бросил на спинку стула.
Карашахин взглянул на часы, неслышно выскользнул. Забайкалец задумчиво спросил ему вдогонку:
– Почему на сигаретах пишут «легкие», а на водке не пишут «печень»?
– Чтобы меньше курить, – сказал Каганов наставительно, – нужно дольше спать. А скажите, когда вы курите после секса, наверняка делаете этого быстрее обычного?
Громов вздохнул:
– Бросай курить! Вставай на лыжи! И вместо рака будет грыжа. Нет уж, курить я буду, но пить не брошу! Я знаю, что курить вредно. А жить – противно…
Сигуранцев поинтересовался с иронией:
– Что это вы такой ну просто демократ? Курить, пить, еще скажите…
– Не скажу, – огрызнулся Громов. – Еще чего восхотели! Вот не скажу, и все! Я вот сейчас что думаю…
Новодворский сказал очень заботливо:
– Зачем это вам? Вы же военный человек!
– Разве война в Ираке, – продолжил Громов, не обращая внимания на ехидство премьера, – не показала, что демократия демократией, но когда нужно в самом деле что-то решать, то правители не считаются с так называемым простым народом? С простолюдинами, ибо их удел – чистить конюшни, а не править королевствами. Даже в Англии, единственной стране, что воевала в Ираке, помимо Штатов, и то абсолютное большинство населения было против начала военных действий… и что, посчитался премьер-министр с требованиями граждан? Как же, щас!..
Шандырин услышал, пересел ближе, галстук давно снял, рубашку расстегнул, еще чуть – и начнет закатывать рукава на могучих ручищах.
– В задницу их требования, – заявил он зычно. – Ишь, демократия!.. Никакие великие свершения не мыслимы при демократии! Вы можете себе представить, чтобы египетские пирамиды были выстроены при демократии?
Новодворский фыркнул:
– А фиг в них хорошего? Или нужного? В демократичных Штатах небоскребы повыше пирамид, в них живут и работают. Как-никак польза…
Шандырин покачал пальцем:
– Не сравнивайте гениталий с пальцем. Будь в Штатах фашызм или таталитаризьм, сейчас на Луне и Марсе целые города бы за экономию света боролись! Не знаю, руду бы там копали или че, но если какой метеорит опять на Земле динозавров побьет, то хоть на Марсе останемся. А так из-за прокладок с крылышками все хрюкаем в теплом болоте. Чуть какая комета побольше, всем крышка.
Громов кивнул, сказал рокочущим голосом:
– Вообще-то все страны свой суверенитет потеряют. Демократические они или нет, но США всех подомнут. Да-да, спорить не надо, потеряют, что вообще, как ни грустно, но так и должно быть. Сохранит свой полный суверенитет лишь США, как это образование полагает, но, скорее всего, таких образований будет двое: США и Китай. От нас же в данный момент зависит не только быть или не быть России, но и шанс войти в этот Клуб Больших третьим членом.
Новодворский сказал горячо:
– А зачем это нам?
Шандырин переспросил грозным и вместе с тем непонимающим тоном:
– Как это зачем?
– Нет, вы объясните, зачем? – повторил Новодворский. – Почему всему миру не стать одной богатой и просвещенной Америкой? Почему?
Сигуранцев вернулся в кабинет, чуть посвежевший, на висках блестит влага. Услышал Новодворского, пробормотал достаточно громко, чтобы услышали все:
– Как просто нам внушить, что люди с двойной моралью вдвое нравственнее нас… Человеку любой эпохи интересно: «А сколько Иуда получил на наши деньги?»
Новодворский оглянулся, поморщился.
– А, пришла Федеральная служба безопасности… Название громкое, а презервативы делать так и не научились. Вчера с похмелья весь день вспоминал ваше отчество…
– Ну и как? – поинтересовался Сигуранцев холодновато.
– Ни одно хорошее слово на ум не пришло.
Шандырин поерзал, видя, как обижают любимую службу безопасности, громыхнул:
– А я видел специально выпущенных для демократов надувных баб!
Новодворский вскинул брови на середину лба.
– А как вы отличаете выпущенных для вас, простого и рабочекрестьянского, от демократьих?
– Дык просто, – удивился Шандырин. – Наши бабы как бабы, сколько ни дуй, только сиськи больше, а вот когда вашу надуешь чересчур… словом, негромко так это чпокнет и… поменяет пол. А продают их, как простых, для прикрытия. Или в надежде, что перевоспитаетесь, хотя не понимаю, что может перевоспитать вас, разве что хорошие цивилизованные лагеря в Треблинке?
Новодворский брезгливо отстранился:
– Вы забрызгали меня своими убийственными аргументами. Как сказал светоч российской науки Андрей Дмитриевич Сахаров…
Громов перебил, обращаясь к Сигуранцеву:
– Что наша разведка думает? США разбомбили Югославию, Ирак, сейчас стирают с земли Сомали. Чья придет очередь: Ирана, Саудовской Аравии, Сирии?
– Значит, – сказал Шандырин оценивающе, – у нас еще есть время…
Я помалкивал, давал время отдохнуть, ибо кому-то требуется сбегать в курилку, а другим достаточно вот так потрепаться свободно, давая полушариям не генерировать мысли на строго определенную тему. На меня начали оглядываться, наконец Громов вежливо поинтересовался, что думает президент о быстро меняющейся ситуации в международных отношениях, много ли у нас времени…
– Не много, – предостерег я. – Как только наши заокеанские союзники увидят, что мы усиливаемся, постараются вместо очередной жертвы напасть на нас.
Шандырин покачал головой:
– Пока у нас есть ядерное оружие… а также средства их доставки, не сунутся.
– Не сунутся вот так прямо, как в Ираке, – согласился я. – Но давление, которое ощущаем и сейчас, резко усилится. Начнется мощная кампания обвинений… ну, в массовом геноциде, нарушении свобод, постараются так нас обгадить в глазах всего мира, чтобы мы не смели даже протянуть руку к ядерной кнопке.
Громов коротко хохотнул:
– Ядерное оружие – не оружие войны, а оружие сдерживания. Напоминание, что это – крайняя мера. Так вот должны знать, что мы, русские, достаточно безбашенные, чтобы одним ударом опустить весь Американский континент, как Бог опустил Атлантиду. Зато, мол, глобальное потепление поможет легче перенести ядерную зиму! Я уже поручил Генштабу подумать над новой доктриной… но о ней доложу, когда завершим перевод на… некую автоматизацию. Уверяю вас, все будет завершено за пару недель.
У Новодворского вытянулись уши, даже лицо, как пластилиновое, сузилось и подалось в мою сторону.
– Что за доктрина?.. Как можно ее принимать, не обсудив в Госдуме? Без всенародного одобрения всего народа?
– Простого народа, – буркнул Сигуранцев.
Новодворский от волнения даже не уловил издевки, сказал горячо:
– Да-да, а вот в этом вы правы, абсолютно правы! Как можно без изъявления воли всего простого народа?
Каганов сказал утешающее:
– Ну, чего вы так, сами же говорите, что у нас все через задницу!
Новодворский мягко укорил:
– Вы же интеллигент, господин Каганов, в отличие от этих… ну, этих! Надо говорить, что у нас страна нетрадиционной ориентации.
Шандырин сказал злобно:
– А вот шиш вам. Уже и всю страну в демократы записали? А вы случаем не смотрели вчерашние результаты опроса населения отношения к демократии: послать на… – сорок три процента, послать к… – тридцать один процент, послать в… – семнадцать процентов, а не определились, куда послать вас, – всего девять процентов!
Сигуранцев остановился за его спиной, дружески похлопал по плечу.
– Страна у нас многонациональная, – сказал он убеждающе. – Вот даже Мокашев и то немного Альберт, а ты хочешь всех под одну гребенку? Терроризм или фашизм не имеют национальности, когда говорят о чеченах, арабах или еще о ком-то, но когда заходит речь о русских, то «русский фашизм» скоро начнут писать слитно. Да и вообще слово «русский» – очень удобное прилагательное, чтобы демократы к нему цепляли всякие гадости.
– А что, – огрызнулся Новодворский, – есть предложение чем-то заменить?
Он хохотнул, а Шандырин сказал зло:
– Да знаю-знаю, чем бы вы хотели заменить… А если лучше – вообще вытереть его из всех словарей.
– Вы сами его заменяли, – ответил Новодворский обвиняющее. – Забыли «советский»?
Они снова обратили взоры в мою сторону, я вытащил таблетку анальгина, проглотил, потом подумал и добавил еще одну, в черепе нарастает боль, сказал устало:
– По старинке все еще мямлят: «Если ударят по правой, подставь левую», но уже всяк понимает, что это не только не жизненно, но и аморально, ибо поощряет ударившего. Сейчас если тебя вот так по щеке, то всяк считает, что надо в ответ садануть так, чтобы зубы разлетелись веером. Лучше всего даже не кулаком, а бейсбольной битой, по-русски – монтировкой. А то и догнать, ногой в поясницу так, чтобы позвоночник хрустнул, а потом еще и попрыгать на обездвиженном теле.
Новодворский пробормотал озадаченно:
– Это уж чересчур…
– Но то, чтоб зубы веером, – спросил я, – вы не против? То-то. А ведь даже это неадекватно. Подумаешь, всего-то простая пощечина! Но – пришел мир жестокости. Или время жестокости. Кого сейчас удивляют постоянные взрывы бомб в жилых кварталах или бомбежки с самолетов? И аппетита никому не портит. Сидишь так это за ужином, перед тобой на экране террористы взрывают кафе с толстыми юсовцами, юсовцы в ответ засыпают лагерь беженцев бомбами массового уничтожения, мы видим в цвете и с шикарным стереозвуком, как вместе с террористами разносит в клочья сотни женщин и детей… и со смаком кушаем жареную курицу, запиваем вином или боржоми, потом на экране появляются кадры взорванного школьного автобуса, и мы под вкушание горячих жареных блинчиков с мясом смотрим, как вытаскивают окровавленные детские тела… Пришел другой мир, а мы все еще мямлим старые доктрины!
Я сам удивился горечи, что прозвучала в моих словах. Все молчали, смотрели на меня с удивлением и тревогой. Сигуранцев сказал негромко:
– Господин президент… вы никогда так раньше не говорили!
– У меня никогда так не трещала голова, – огрызнулся я.
Призрачной тенью появился Карашахин, даже не появился, а возник, я ощутил его лишь по листку бумаги, что опустился передо мной на стол.
– Самые последние данные по Рязанской области, – прошелестел над ухом серый вкрадчивый голос. – Прежде чем принести, я сам просмотрел их очень внимательно. Запросил добавочные данные и еще раз перепроверил по другим источникам.
– Заслуживающим доверия? – спросил я.
– Заслуживающим, заслуживающим, – ответил он тихо и ровно, но мне почудилась не то насмешка, не то угроза. – Разве я не сказал, что перепроверил?
– Людям нужно доверять, – сказал я, – как говаривал великий вождь, но… перепроверять.
Никто не улыбнулся шутке, острить еще рано, это позволительно ближе к концу трудного заседания, все смотрят с ожиданием. Я быстро просматривал текст, а Карашахин спросил чуть громче, явно рассчитывая и на чуткие уши моей команды:
– На этот раз, похоже, вам все-таки придется… что-то предпринимать по Рязанской области.
Я поморщился, мало мне этой головной боли, еще полчаса терпеть, пока анальгин притупит, поинтересовался:
– И до чего договорились тамошние экстремисты? Пока не вижу никакой зацепки для тревоги.
Карашахин сказал настойчиво:
– Господин президент, раскройте глаза. Это говорят уже не экстремисты. Губернатор Рязанской области пообещал рассмотреть вопрос о возможности референдума по своей области.
Я сказал с раздражением:
– Они что, с ума посходили?
– Нет, господин президент, – ответил Босенко очень серьезно. – Там очень здравомыслящие политики. Правда, это сказано на охоте, в подпитии, но корреспонденты уже разнесли его слова по местному телевидению. Пошли слухи. Возможно, это провокация. Возможно, пробный камешек, чтобы проверить нашу реакцию. Вполне вероятно, полагают, что у нас не хватит воли стукнуть кулаком по столу.
Я покачал головой:
– Нет, Игнат Соломонович, об этом не может быть и речи. Никакого стучания кулаком. Меня избрали президентом не для этого… Более того, меня избрали из пятерых кандидатов именно потому, что я все-таки приверженец потерявшей в последнее время популярность политкорректности. Все-таки большинство в моей стране верит в торжество… ладно, может быть, даже не в торжество, но зато верит в справедливость идеалов добрососедства и в порядочность!
Он вздохнул, отступил, взор его погас. Я чувствовал душевный подъем, в груди защипало, а сердце застучало чаще. Мы должны выстоять против разгула насилия в этом мире. Мы верим в гуманность, мы верим, что мир охватило временное легкое умопомешательство, верим, что все пройдет, и человечество устыдится вспышек раздражения, насилия,
– Я еще понимаю тревогу приморцев, – сказал я, – на земли которых нелегально переселяются корейцы и вьетнамцы. Понимаю, хоть и с трудом. Действительно, корейцы и вьетнамцы – крупные нации…
Громов бросил с усмешкой:
– А для наших они все – китайцы…
Я кивнул:
– Вы правы, для простого человека это все китайцы. А этот простой человек слышал, что китайцев не то миллиард, не то сто триллионов, словом, вот возьмут и двинутся всей массой!.. Это еще понятно, хотя китайцев как раз среди переселенцев меньше всего. Но кобызы… не понимаю! Даже если выселятся из Узбекистана все до последнего человека, а там их осталось не больше сорока тысяч, и тогда на огромной Рязанщине ничто не изменится. Как было пять русских к одному кобызу, так и останется.
Павлов сказал осторожно:
– Я уже говорил, это сейчас пять к одному.
– Вы хотите сказать…
Он ощутил ловушку, но отступать не стал, твердо встретил мой пронизывающий взгляд.
– Да, я хочу сказать и говорю, что через двадцать лет их будет один к одному. А через двадцать пять – они станут абсолютным большинством, что имеет право вводить свои местные законы…
Я покачал головой:
– Вы хорошо знаете математику, это прекрасно. Даже не математику, а арифметику. Но арифметика неприменима в жизни, увы… Или к счастью. К жизни даже высшая математика неприменима, дорогой Глеб Борисович!.. Или вы не учитываете два чисто человеческих фактора: либо рождаемость в следующем поколении не просто замедлится, а упадет до среднерязанской, то есть у кобызов будет один ребенок на семью, либо же эти дети уже будут чувствовать себя русскими, говорить и дома на русском языке, а язык кобызов уйдет, забудется. Но, скорее всего, произойдет и то, и другое. Через двадцать лет в семьях молодых кобызов будет по одному ребенку, что будет считать себя русским и говорить на русском!
Павлов покачал головой:
– Нам бы ваш оптимизм.
Я спросил в упор:
– А что, мои прогнозы до сих пор не оправдывались?
– Оправдывались, – согласился он. – Но то ваши прогнозы.
– А это что, говорю не я?
Он снова покачал головой:
– Нет. Это я слышу уже давно из-за бугра. Совпало ваше мнение… или же повторяете – не знаю.
– Благодарю за откровенность, Глеб Борисович, – сказал я. – Я вас тоже просто обожаю.
Подошло время обеда, но никто не поглядывал на дверь, все еще расслабленные, как после бани. В глазах то и дело проскальзывают огоньки сожаления: эх, если бы этот довод всплыл на полчаса раньше, можно бы отхватить для своей отрасли ломоть пирога побольше… Окунев жрал бутерброды, жрал демонстративно, со злорадством поглядывая на тощего Сигуранцева, что бережет фигуру и каждую морковку взвешивает на аптечных весах, высчитывая калорийность.
Сигуранцев некоторое время размышлял, взгляд становился отстраненным, будто прислушивался к внутреннему голосу, наконец проговорил негромко, но тем тоном, который заставляет к себе прислушиваться:
– Я с вами не согласен, господин президент. В смысле, насчет сокращении рождаемости. То мы, а то – кобызы.
– Еще бы, – ответил я с сарказмом. – Ведь я – сраный демократ! Ладно-ладно, не двигайте бровями, я вас все равно ценю и уважаю, а на прозвища, которыми вы меня увешиваете за моей спиной, не обращаю внимания. Именно потому, что демократ. Фашист вас бы уже отвел в Тауэр да спросил бы с пристрастием: кто платит за такой неслыханный по наглости подрыв величия страны – юсовцы, арабы или китайцы?.. Но я демократ, потому, хоть мне ваши клички… э-э… мои клички с вашей легкой руки не совсем ндравятся, но вас вешать все-таки не стану. И даже объясню, для вас – на пальцах, что сокращение рождаемости у человека – естественный процесс. Чем больше развит вид, тем меньше детенышей. Селедка мечет миллионы икринок, если бы все выживали, через пять лет мы карабкались бы по горам сельди. У развитых млекопитающих счет детям уже идет на единицы. У человека еще и длительное воспитание…
Сигуранцев сказал довольно:
– Селедка мечет миллионы, кобызы – десяток, русские – единицы. Что ж, тенденция…
Громов с готовностью хохотнул. Я сказал тем же покровительственным тоном:
– Причина понятна: более развитый мозг приходится доращивать уже после рождения, а заодно и развивать. Чтобы освоить окружающий мир, уже мало развитого мозга, надо еще и уделять воспитанию ребенка все больше внимания и заботы. В элитных воинских частях на обучение одного солдата расходуется столько средств, сколько в простых частях на роту, верно? Зато такие коммандос пригодны к операциям, где не потянет целая дивизия простой портяночной пехоты. Так и ребенок, в которого вложили больше средств, способен решать более сложные задачи, подняться на более высокую ступеньку в обществе. Вот и вкладывают родители все, что могут оторвать от себя… Но даже зажиточные люди, что могут оторвать больше денег, не могут оторвать больше времени, ибо с каждым ребенком надо разговаривать, обучать, развивать, внимательно следить за ним, поправлять, подталкивать в нужном направлении. Понятно, что на десять детей, как у кобызов сейчас или у русских сто лет назад, внимания не хватит. К тому же сейчас обычно оба родителя работают!