Николаев Андрей. Таро Бафомета

   -- А ведь раньше такая же была, - не унимался мужик, - пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки...
   -- Это же высокая поэзия, Женя! - Корсаков ковал железо, пока горячо, Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки...
   -- Рук не видно, - быстро сказал Жуковицкий.
   -- Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, Женя, креста на тебе нет!
   -- ...пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, продолжал гундеть мужик, - а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали...
   -- Сто двадцать, но я себе этого не прощу, - категорически заявил Жук, - просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов - все что могу предложить.
   -- Холст и краски дороже стоят, - не уступал Корсаков.
   -- ...а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!
   -- Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, - разом заорали Корсаков и Жуковицкий.
   Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.
   -- Сами же просили портрет оценить, - сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, - ну, москали, не поймешь вас.
   -- Короче, Гарик, сто пятьдесят - и все!
   По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.
   -- Ну вот, - одобрил Жук, - а то - пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.
   Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.
   -- А насчет тех картин - так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? - спросил, осклабившись, Жук.
   -- Не переехал. Заходи, - сказал Корсаков, - но уж за них я с тебя семь шкур спущу.
   -- Разберемся, - Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.
   Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.
   Обменяв валюту, Игорь побрел домой.
   Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок-ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи-восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой-то бард, его обходили стороной - уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.
   Корсаков заметил милицейский наряд, проверявший документы у лица кавказской национальности, подошел поближе. Дождавшись, когда нацмена отпустили - видно, документы оказались в порядке, он подошел к разочарованным милиционерам.
   -- Ребята, у меня тут должок для капитана Немчинова. Передайте, - Игорь протянул руку, как бы для пожатия старшему наряда - щеголеватому лейтенанту, избавился от денег и, кивнув, пошел дальше.
   В продуктовом магазине, долго не раздумывая, накупил продуктов: колбасы, хлеба, яиц и кофе. Долго стоял напротив винного отдела. Выпить, не выпить? Прозрачная, как слеза, водка, янтарный коньяк, ликер "Кюрасао", цвета стеклоочистителя... пиво, шампанское, портвейн, виски. На память пришел Жуковицкий: "...еще немного и белую горячку заработаешь". Не дождешься, Жучила! Этот номер мы уже вытаскивали - ничего, кроме похмелья и горьких воспоминаний там нет.
   -- Мужчина, ну вы прям, как в музее. Чего на нее смотреть, ее пить надо! Не стесняйтесь, подходите, - подбодрила Игоря молодящаяся продавщица.
   -- Не могу, красавица, - вздохнул Корсаков, - язва.
   -- То-то облизываешься, как кот на сметану, - посочувствовала продавщица.
   Купив двухлитровую бутылку кваса, Игорь, опасаясь что поддастся соблазну, быстро вышел из магазина.
   В квартире кто-то был - дверь с лестницы была забаррикадирована. Корсаков наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику: кто-то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.
   -- Ты что ли, Игорь? - голос у Владика был сдавленный, испуганный.
   -- Я, - подтвердил Корсаков, - открывай. Чего закрылись? Опять трахаетесь?
   За дверью загремело. Корсаков втиснулся в образовавшийся проем.
   -- Трахаемся... Давай, быстрее, - Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления, - никого чужого не заметил?
   Под глазами у него были синяки в пол-лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.
   -- Не заметил.
   -- Это хорошо, - Владик привалил радиатор к двери, поставил на него еще один. - А я пришел - тебя нет. Ну, думаю, все...
   -- Так ты один? А где шлялся? - спросил Игорь, проходя в комнату, участковый заходил, тебя спрашивал.
   -- Когда?
   -- Позавчера. Сказал, что тебя папаша Анюты к ним в отделение приволок.
   -- Точно, - кивнул Владик, - они меня отпустили потом, я у приятеля ночевал - боялся сюда показаться, - он подошел к окну, чуть отодвинув фанеру, осмотрел двор.
   -- Мог бы и зайти, проведать - я до ночи без памяти провалялся, проворчал Корсаков.
   Он разгрузил сумки, принес из чулана электроплитку, сковородку и принялся резать колбасу.
   Владик присел на низенькую табуретку, обхватил плечи руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
   -- Тебе хорошо, - сказал он обиженным тоном, - ты сразу вырубился, а меня, как грушу в спортзале обработали.
   -- Анюта где была?
   -- В машину ее утащили и увезли. И папа с ней уехал. А трое этих... остались и давай меня охаживать. Я все ступеньки в доме пересчитал. Потом папа вернулся и повезли они меня в "пятерку". Что там было... - он тяжело вздохнул.
   Игорь бросил на сковороду нарезанную колбасу, глотнул квасу и присел на диван.
   -- Знаю я, что там было, - проворчал он. - Владик, тебе сколько лет?
   -- Двадцать один, а что?
   -- Что? А то, что баб надо выбирать не только членом, но и головой. Или ты ее в невесты присмотрел?
   -- В какие невесты? - возмутился Лосев, - ну, понравились друг другу, перепихнулись в охотку. Что ж теперь, любовь на всю жизнь?
   -- Вот трахнулись, и - все, разбежались по норам. За каким хреном ты ее сюда водить стал? Соображение надо иметь. Она что, не говорила, что у нее папа крутой?
   -- Ну, так, бормотала чего-то, - Владик потупился, - я думал, это еще лучше. Папашка денег подкинет, может, выставку организовать поможет. Глядишь и ...
   -- Ага, - усмехнулся Корсаков, - апартаменты выделит - трахайтесь, детки, на здоровье. Позволь я тебе кое-что объясню: в советское время общество у нас было бесклассовое. Так во всяком случае, считалось. А теперь дело другое. Анюта и папаша ее принадлежат к высшему обществу, а ты даже не в низшем классе, ты нигде. Ты - деклассированный элемент, мать твою! - Игорь разозлился всерьез. В самом деле: приходится объяснять этому Казанове элементарные вещи, - они - новая аристократия, только без дворянских титулов. Хотя я подозреваю, что это временно. А ты? Монтекки из подворотни! Ромео без определенного места жительства. Кстати, Ромео даже родословная не помогла, если ты помнишь, чем у Шекспира дело кончилось. Ты пойми, Лось, бабы к художнику тянутся потому, что он вольный человек, а воля - это отсутствие хомута и кнута! Ты себе нашел и то, и другое, и приключений на задницу. И, кстати, ты уж меня извини, ты всерьез считаешь себя художником?
   -- А почему нет? - обиделся Владик.
   -- Да потому, что давить краску на холст - это еще не искусство. Таких, как я - сотни, а таких, как ты - тысячи и все хотят сладко есть и мягко спать, не прилагая к этому усилий. Вы не знаете элементарных вещей: даже, как правильно смешать краски, я не говорю уже о технике рисунка. Я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал про таких, как ты очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого на себя
   -- Вполне можно обойтись и без этого, - заявил Лосев.
   -- Да, можно. Но тогда нужна своя фишка, чтобы тебя заметили. Эпатаж, скандал, причем не местного значения, не драка с бомжами и не пьяный загул среди своих, а скандал такой, чтобы о нем написали в прессе. Мне уже за тридцать, Владик, и, по большому счету, мне учиться чему-то уже поздновато, но ты молодой. Брось ты эту херню, найди что-то свое и упрись рогами: работай, думай, пробуй, но не скользи по жизни, как по накатанной дорожке. Выбьешься в люди - я только рад за тебя буду.
   -- Чего ты завелся-то, - пробормотал Владик, стараясь не смотреть на разгорячившегося Корсакова, - ну ладно, попробую я...
   -- Да не пробовать надо, а делать! - в сердцах рявкнул Игорь. А действительно, чего это я разорался? - подумал он. Жалко, наверное, этого балбеса.
   Колбаса заскворчала, Корсаков перевернул ее и разбил в сковородку пяток яиц.
   -- Ладно, давай перекусим, - сказал он.
   Владик принес подушку, уселся на нее. Табуретку они использовали, как сервировочный столик. Яичница исчезла в мгновение ока. Разлив по кружкам квас, Игорь достал из кармана пятьдесят баксов и протянул Владику.
   -- Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу.
   -- Не понял, - Лосев захлопал глазами.
   -- Федоров, участковый наш, сказал, что будет лучше, если ты пропадешь с Арбата в неизвестном направлении и, причем, надолго.
   Лосев покачал головой.
   -- Зачем? Вроде, все обошлось. Папа уехал, Аньку я больше видеть не хочу - здоровье дороже...
   Корсаков с досадой хлопнул ладонями по коленям.
   -- Слушай, я тебе все разжевывать должен? Папа, говоришь, уехал? Надолго ли? Ты думаешь, он это дело так оставит? В один прекрасный день я тебя найду вон там, - он кивнул за окно, - во дворе с проломленной головой. А еще хуже - менты, причем не из "пятерки", а какой-нибудь ОМОН, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с "планом". Тебя на зону лет на пятнадцать, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. "За нарушение общественного порядка". А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине и на рукоятке мои "пальчики". С Александра Александровича станется может и такое организовать.
   Игорь закурил, откинулся на матрасе и уставился в потолок. Жалко парня, но что делать - сам виноват.
   Владик потерянно молчал. Снизу донеслись голоса соседей - бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам. Лосев встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва. Краски и кисти он сложил в этюдник.
   -- А картины куда? - спросил Лосев.
   -- Оставь, я спрячу. Как обоснуешься - дай знать. Если получится картины продать - деньги вышлю.
   Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
   -- Давай присядем на дорожку, - предложил Корсаков.
   Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что-то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.
   -- С мужиками не прощайся, - сказал он, отодвигая радиаторы от двери, пусть думают, что ты на Арбат пошел.
   -- Ладно. Ну, бывай, Игорек, - Лосев протянул ему ладонь, - как остановлюсь где-нибудь - пришлю весточку.
   -- Счастливо, Влад, - Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.
   Эх, жизнь - дерьмо, подумал он.
   Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.
   -- Да будет свет, - сказал он и оглядел свое пристанище.
   При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки - раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.
   Владик притащил откуда-то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью на следующий день даже бомжи-соседи таращили глаза и качали головами.
   -- Ну вы, ребята, даете. Одно слово - художники.
   Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате - несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.
   Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок - девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.
   А вот эта картина написана, дай бог памяти... А-а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой - садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся - половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука - кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной - Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог - страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.
   А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой-то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.
   Вторая картина, "Знамение" - главная из цикла "Руны и Тела". В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что-то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что-то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей-то просьбе "подъехал" к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить "Знамение" и "Снег" - цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить - он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя - Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты...
   Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку - такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен - если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что-то стоящее.
   Глава 5
   Нарушение сна - явный признак алкоголизма. Это любой врач скажет. Можно, конечно, лечь, закрыть глаза и провалиться в непонятную тягучую смесь из образов, мыслей, воспоминаний... Это не сон, а иллюзия - мозг не отдыхает, а продолжает работать, причем работать вхолостую. Могут, конечно, родиться необычные сюжеты, но если их воплотить на холсте - сам рад не будешь. Такое уже не раз бывало и лучше уж не спать совсем, тем более, что особых усилий для этого прилагать не нужно.
   Корсаков достал эскизы к портрету Анюты. Картина получилась не сразу он пробовал менять ракурс, склонял милую головку девушки к плечу, добавлял украшения, пытался менять освещение лица. Вот окончательный вариант того, что он перенес на холст.
   Карандаш придавал рисунку некое очарование, незаконченность, иллюзию приостановленного движения. Казалось, девушка на портрете вот-вот несмело улыбнется, а может, дрогнут ресницы, глаза наполнятся влагой и она отвернется, чтобы скрыть слезы. Жаль, что карандашный рисунок недолговечен чешуйки грифеля осыплются с бумаги, и образ потускнеет, как бы подернувшись дымкой времени. Постепенно сотрутся детали и останется лишь контур, силуэт, похожий на воспоминание о дорогом человеке, ушедшем навсегда.
   Игорь отложил эскиз. Что-то слишком часто он думает об этой девчонке. Такое впечатление, что она не случайно возникла в его жизни и ее появление было предопределено. Впрочем, бред, обычный бред. Желание перемен, тягостность существования заставляет выдумывать всяческие глупости. Нет никакой девушки, предназначенной ему, есть обычная избалованная девица, привыкшая брать, ничего не давая взамен и глядящая на мир из окна папиного лимузина. Небольшое приключение - перепихнулась с представителем околобогемной тусовки, с вольным художником. Ну так пусть этот художник и дальше вольно гуляет. Если папа позволит. А не позволит - найдем другого!
   Разозлившись то ли на себя, то ли на Анюту с Владиком, Корсаков собрал эскизы стопкой, взвесил ее на руке и запустил по комнате, как листовки в толпу.
   -- Игорек, ты не спишь? - кто-то постучал в наружную дверь, хотя Игорь оставил ее открытой - замок чинить было лень, а батареями заваливать вообще людей смешить.
   -- Не сплю, - отозвался Корсаков, - заходи, Трофимыч.
   Оглядев валявшиеся эскизы, Трофимыч осторожно прошел в комнату и, потоптавшись, присел возле матраса на корточки.
   -- Слышь, Игорек, тут халтурку подкинули. В соседнем особняке стены на втором этаже поломать. Обещали утром оплатить, как сказали: "по факту". Особняк какая-то контора купила, очередная "шараш-монтаж". Будут ремонт делать под офис, а может, под магазин. Намедни менты там облаву провели всех, кто ночевал, выгнали. Особняк пустой стоит. Ты как, подработать не желаешь?
   Игорь подумал. Ночевать в пустой квартире не хотелось, тем более, что заснуть не получится. Раньше хоть с Владиком поговорить можно было, а теперь пусто, тоскливо. Денег, конечно, заплатят копейки, но работа отвлечет от горьких мыслей. Именно вот с такого перепоя, на второй-третий день приходит такая депрессия, что можно и в петлю головой - сколько уже примеров было.
   -- Ты хоть был там? - спросил он, - может там стены такие, что из пушки не прошибешь?
   -- Ну, конечно, раньше на совесть строили, но кто нам мешает попробовать? Инструмент я подобрал: кувалду, лом, ну еще кое-что по мелочи. Одному неохота возиться, а мои кореша лучше будут с протянутой рукой стоять, или бутылки собирать, чем палец о палец ударят.
   -- Пойдем, Трофимыч, разомнемся, - Игорь поднялся, надел куртку, сунул в карман сигареты, - ломать не строить. Так, нет?
   Особняк стоял чуть в глубине улицы, фасадом на Арбат. Половину его уже занимал антикварный магазин - видно дом разделили перегородками уже в советские времена, а во второй половине особняка и предстояло провести подготовку к ремонту.
   Через узкую дверь, выходящую в переулок, они попали на лестницу, ведущую на второй этаж. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструмент в брезентовой сумке. Запах на лестнице стоял кошмарный - временные жильцы, не утруждая себя, справляли естественные надобности прямо под лестницей.
   -- Что за народ, - бурчал Трофимыч, пробираясь под лестницу в поисках электрической розетки- где живут, там и гадят.
   Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло. Воткнув переноску в розетку, Трофимыч стал подниматься наверх, держа лампу над головой, отчего стал похож на Прометея, несущего людям божественный огонь.
   -- Вот, господи прости, вляпался все ж таки, - он приподнял ногу, с огорчением разглядывая ботинок, угодивший в подсохшее дерьмо.
   Поднявшись на второй этаж, Корсаков с облегчением положил лом на пол, поставил к стене инструмент и огляделся. Обшарпанные, с потерявшими цвет обоями, стены, половые доски со стертой краской и выглядывающими головками ржавых гвоздей.
   -- Ну, и где ломать будем? - спросил он.
   -- Вот эту стену сказали не трогать - магазин старья там, а вот здесь, а здесь будем ломать, - показал Трофимыч и повесил переноску на крюк от люстры.
   Перегородки, которые предстояло снести, были, судя по толщине, в один кирпич и отделяли небольшие комнаты от общего зала. Корсаков поднял кувалду, размахнулся и ударил несильно, для пробы. Обои порвались, посыпалась штукатурка. Еще один удар и два кирпича выпали из стены в соседнюю комнатку.
   -- Тут и делать нечего, - сказал он, - до утра сломаем. Перекурим, для начала?
   -- Давай, - согласился Трофимыч.
   Они уселись на корточки, привалившись к капитальной стене. Игорь вытащил сигареты, угостил напарника, Трофимыч поднес зажигалку.
   -- А помнишь, Игорек, три года назад напротив театра дом ломали? спросил он.
   -- Откуда же я могу помнить, если тогда меня здесь еще не было.
   -- О-о... Вот это дело было. Сам я не участвовал, а мужики рассказывали. Взялись они, значит стену одну долбить. Вдарили раз, другой, а кувалда-то вдруг возьми, да и провались! Что за едрена-Матрена? Давай глядеть. А там чулан, ага. Ну, стену разбили по быстрому, свет поднесли, а там... - Трофимыч звонко шлепнул себя по щеке - будто комара убил, подсвечники серебряные, вина ящик, а то и два, деньги царские и так, по мелочи барахла старинного навалом. Мужики на радостях сели, да и приговорили винцо - чего жалеть, если тут побрякушки всякие-разные из драгметаллов! Сами упились до скотского состояния, а что не смогли выпить - на улицу вынесли. Подходи, народ, пей-гуляй. Да... Так потом оказалось, что вино дороже всех побрякушек стоило. Оно аж с конца девятнадцатого века осталось, во как!
   -- Слышал я эту историю, - кивнул Корсаков, - дураки, они дураки и есть. А с побрякушками что стало?
   -- Что успели - попрятали, а на остальное менты из "пятерки" лапу наложили. Государству так, мелочь какая-то досталась. Ходил тут после один хмырь из музея, очень убивался, что народ несознательный, - Трофимыч поплевал на окурок и поднялся, - ну, что, взялись?
   -- Взялись.
   Трофимыч поднял кувалду, подбросил в руке, взмахнул, примериваясь. Кувалда повела его назад, гулко стукнув в стену, возле которой они курили.
   -- Слыхал? - спросил, замерев, Трофимыч.
   -- Да, звук странный, - согласился Корсаков. Он достал из сумки молоток и принялся обстукивать стену вокруг следа от кувалды, - ну-ка, стукни вот здесь.
   Трофимыч ударил вполсилы. Гулкий звук разнесся по особняку. Напарники переглянулись.
   -- Мать честная, - Трофимыч суетливо скинул пальто, сбросил лыжную шапочку, - неужели и нам повезло.
   -- Не тормошись, - остановил его Игорь, - дай-ка я сперва.
   Постукивая молотком он определил где начиналась капитальная стена, достал карандаш и очертил на обоях прямоугольник.
   -- Похоже, здесь была дверь.
   -- Сейчас мы ее вышибем, как два пальца...
   -- Ты погоди, - остановил Корсаков разгорячившегося напарника, кувалдой колотить - ума не надо. Кстати, в антикварном магазине сигнализация есть? Сработает, не дай Бог.
   -- Отключили на сегодня и двух охранников оставили.
   -- Все равно давай по-тихому.
   Надрезав по карандашному следу, он сорвал обои. Клеили их не один раз, слой на слой, но отошли от стены они сравнительно легко.
   Открылась серая, в разводах клея, штукатурка. Игорь покопался в сумке и достал монтировку. Приставив плоский конец ломика к стене, он принялся молотком сбивать штукатурку, не обращая внимания на приплясывающего от нетерпения Трофимыча. После нескольких ударов обнажился красный кирпич.
   -- Черт, нежели ошибка вышла? - пробормотал Трофимыч.
   -- Не спеши. Видишь, кирпич отличается, - Корсаков показал разницу между цветом кирпича в стене и на освобожденном участке.
   Он сбил штукатурку по всему периметру, Трофимыч отгребал ее в сторону. Руки с непривычки дрожали, по лицу бежал пот - проспиртованный организм протестовал против нагрузок.
   -- Дверь там, - бормотал Трофимыч, - точно говорю - дверь.
   -- Очень даже возможно - согласился Корсаков. Его тоже стал захватывать азарт кладоискательства. Он отступил от стены, - ну-ка, давай кувалдой. Да не со всей дури - потихоньку, полегоньку.
   Трофимыч бухнул в стену, обернулся, радостно улыбаясь - звук был гулкий, как если бы за кирпичами была пустота. Ударил еще несколько раз и внезапно несколько кирпичей сдвинулись. Ободренный удачей, Трофимыч набросился на старую кладку, как засыпанный в забое шахтер.