Николаев Андрей. Врата Атлантиды

   Не успел Корсаков, как ему показалось, заснуть, как запиликал мобильный телефон Анюты. Она соскользнула с постели и принялась искать вредный аппарат, шаря в сумочке и переворачивая одежду на стуле. Наконец, обнаружив его в тапочке под кроватью, ответила на вызов и, чтобы не будить Игоря, ушла в большую комнату. До Корсакова донеслось неясное бормотание, потом она повысила голос, спохватившись, заговорила шепотом, затем, выругавшись, что умела не хуже самого Игоря, вбежала в спальню и принялась лихорадочно одеваться.
   — В чем дело? — недовольно спросил он.
   — Папашка чудит. Хочет оркестр пригласить. Пусть, говорит, все знают, как Кручинский умеет хоронить родственников! Депутат я или не депутат? Я ему покажу депутата, я ему устрою оркестр.
   — Только без рукоприкладства, — попросил Корсаков и накрылся с головой одеялом.
   Одевшись, Анюта растолкала его.
   — Я тебе оставляю мобильник, вот, на стуле. Позвоню в половине восьмого, чтобы не проспал.
   — Ладно. Время сколько?
   — Шесть.
   — О черт!
   Он провалился в забытье, и ему приснился Леня-Шест, с загипсованными кистями рук. Они сидели с Леней в павильоне «Каприз» в Архангельском. На паркетном полу восемнадцатого века стоял мангал. Экскурсовод, миленькая девушка, которой Леня строил глазки и о которой шептал Игорю, что вот, мол, у этой русской красавицы все настоящее: и грудь, и задница, и ресницы, жарила на мангале шашлык. Рядом с мангалом валялась голова пестрой дворняжки, из которой, как Игорь догадался, и жарился шашлык. Голова дышала, вывалив розовый язык, и умильно смотрела на Корсакова, видимо, надеясь получить порцию шашлыка. Леня, ссылаясь на забинтованные руки, заставлял Игоря поить его водкой и прикуривать сигареты. В очередной раз подмигнув девушке, помахивавшей над мангалом портретом князя Юсупова в золоченой раме, Леня заявил, что если Корсаков ему друг, то он будет должен помочь Лене раздеться. Затем Корсаков разденет экскурсовода и опишет свои ощущения, поскольку Леня, стараниями инквизиторов, лишен возможности чувствовать под пальцами горячее женское тело. Корсаков спросил, а как насчет самого акта? Может, Леня тоже уступит, а Корсаков опишет, не жалея красок. На это Шестоперов резонно возразил, что в гипсе у него только пальцы на руках, а это самое, ну, вот это вот, совсем даже не в гипсе и функционирует превосходно.
   Мелодичный звон — видно, мангал был автоматизирован — возвестил о том, что шашлык готов. Корсаков влил Лене очередной стакан водки, принял от девушки шампур и уже собрался впиться в сочную собачатину, как вдруг сообразил, что мангал неисправен — он звонил и звонил, отвлекая от пиршества и перебивая аппетит. Корсаков встал и с удовольствием врезал по мангалу ногой, обутой в футбольную бутсу, заорал от боли и… проснулся.
   На стуле исходил противным писком мобильник, подъем ноги болел нестерпимо — оказалось, Корсаков во сне со всей силы саданул по столбику, поддерживающему балдахин. Шипя от боли, Игорь схватил телефон.
   — Да?
   — Привет. Выспался? — голос у Анюты был холоден. Оно и понятно: не каждый день хоронишь любимую бабулю.
   — Почти, — сказал Корсаков, растирая ушибленную ногу. — Что с оркестром?
   — Ничего. Папашка уперся, как баран. Ну, ладно. Ему же хуже, — в голосе Анюты послышались мстительные нотки.
   — Только без скандала, — попросил Игорь.
   Приняв душ, он оделся, наскоро впихнул в себя бутерброд с сыром, выпил кружку кофе и поспешил к метро.
   Дорогу к больнице ему подсказали у метро «Динамо», Анюта ждала возле центрального входа. Корсаков чмокнул ее в щеку, чего она вроде бы и не заметила. По территории больницы они быстро прошли к моргу. Александр Александрович развел здесь бурную деятельность — требовал, размахивая депутатским удостоверением, чтобы тело Лады Алексеевны отдали вне очереди. Анюта оставила Корсакова курить в стороне, подошла к отцу и что-то негромко сказала. Александр Александрович осекся, помрачнел и уселся в автобус с черной полосой на боку и надписью «Ритуальные услуги».
   Родственников, кроме Анюты и ее отца, не было. Пришли соседи — Ильдус с женой. Дворник был в черном костюме, слегка вытертом на локтях, Наиля — в шелковом темно-синем тесноватом платье и кружевной черной накидке.
   Анюта с Наилей пошли оформлять документы, Корсаков вышел за ворота — угнетающая атмосфера близости к смерти давила, как могильная плита. Ильдус присоединился к нему. Закурили. Дворник покачал головой:
   — Ай, горе, ай, беда. Такая была бодрая, такая живая.
   — Лучше так, сразу, чем лежать и мучиться, — хмуро возразил Корсаков. — Восемьдесят пять лет, все-таки возраст. Нам бы столько прожить.
   — Правду говоришь, — кивнул Ильдус.
   Через полчаса подошла их очередь. Играла тихая музыка, служительница морга говорила какие-то слова, но Игорь не слышал ее. Он смотрел на лицо Белозерской, почти не изменившееся после смерти: только углы рта слегка опустились, будто она сожалела о чем-то, что не успела в жизни.
   Гроб погрузили в автобус, накрыли крышкой. Александр Александрович буркнул, что поедет вперед, на кладбище, проверит, все ли в порядке, и укатил в своем огромном джипе с водителем и охранником на переднем сиденье.
   Анюта села рядом с Игорем возле гроба. Напротив вытирала глаза кончиком платка Наиля, вздыхал Ильдус. Корсаков взял Анюту за руку. Она посмотрела на него сухими, лихорадочно блестевшими глазами.
   — Почему так? Когда человек жив, воспринимаешь это, как должное. Можешь не звонить ему неделями, навещать раз в год, хотя и знаешь, что он будет тебе безмерно рад. А как только он уходит, сразу становится пусто… — у нее задрожали губы, она помолчала, не давая выплеснуться слезам. — И остается только пенять себе, что ты такая черствая, сухая, бездушная скотина.
   Корсаков обнял ее за плечи.
   — Что поделаешь. Большинство людей такие. Помнишь поговорку: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Сказано по другому поводу, но сейчас к месту. Ты успела увидеть Ладу Алексеевну перед смертью и получила от нее дар. Помнишь?
   Анюта кивнула.
   — Судя по всему, нам с тобой многое предстоит поменять в своей жизни и многое пересмотреть, — продолжал Корсаков. — Остается только надеяться, что если Лада Алексеевна все же видит тебя, то она не разочаруется в своем выборе.
   — Она не разочаруется, хоть я и не знаю, что мне делать с ее даром, — Анюта шмыгнула носом. — Ты ведь поможешь мне?
   — Конечно. Куда ж я денусь, — невесело пошутил Игорь.
   Оставив слева здание Гидропроэкта, автобус свернул на Ленинградское шоссе. На съезде с моста перед метро «Войковская» пришлось постоять в пробке — возле кинотеатра «Варшава» шел то ли ремонт, то ли строительство очередной престижной высотки, и дорога сужалась до одного ряда. Водитель, нервно поглядывая на часы, сигналил, пока Корсаков не попросил его прекратить.
   — Опоздаем на отпевание, — водитель постучал пальцем по циферблату часов.
   — Не суетись, без нас не начнут, — успокоил его Игорь.
   Въехали в ворота кладбища. Справа, возле конторы, с трубами наизготовку, замер духовой оркестр. По небу бежали серые облака, ветер шевелил искусственные цветы на венке. «От безутешного племянника», — прочитал Корсаков. Гроб с телом Белозерской вытащили из чрева автобуса и установили на каталку. Крышку сняли, Александр Александрович схватил ее и встал впереди процессии, четверо рабочих кладбища взялись за поручни каталки, поглядывая на него. Трубач оркестра, он же по совместительству дирижер, воздел руки, в ожидании сигнала. Корсаков увидел, как Анюта поджала губы. Глаза ее сузились. Александр Александрович величественно кивнул трубачу и мерным шагом двинулся вперед. Трубач, левой рукой прижимая к губам сверкавшую на солнце трубу, взмахнул правой.
   Оркестр надул щеки…
   Раздался какой-то мышиный писк, затем жалобное шипение, словно кто-то выпускал воздух из детского шарика. Корсаков увидел побагровевшие лица и выпученные от напряжения глаза музыкантов. Кто-то, вероятно от натуги, отчетливо пукнул. Рабочие возле каталки согнулись, закрывая лица руками. Позади коротко хихикнула Наиля и осеклась, получив локтем в бок от мужа. Музыканты ошалело переглядывались. Александр Александрович, не выпуская крышки гроба, кинулся к руководителю оркестра.
   — Это что ж такое? Это за что я деньги платил?
   — Так… это… — трубач, вылупив глаза, продувал мундштук, — сейчас все сделаем, как положено…
   Похороны превращались в фарс. Корсаков взглянул на Анюту. Скривив рот в недоброй усмешке, она смотрела в сторону, сжимая перед грудью стиснутые кулачки.
   — Это ты? Прекрати немедленно, — прошептал Корсаков.
   Девушка посмотрела на него, вздохнула и, коротко кивнув, расслабилась.
   Словно кто-то вынул затычки из труб — валторны, флейты, гобои взвыли дикими котами. Покрывая визг, рявкнула басом туба, протяжно и нелепо. Александр Александрович, негодующе оглядываясь на трубача, пошел вперед. Трубач снова взмахнул рукой. Сначала нестройно, словно ожидая подвоха, а потом все четче и профессиональнее, оркестр заиграл Шопена. «Две бессмертные мелодии: свадебный вальс Мендельсона и соната номер два Шопена, — подумал Корсаков. — Середина жизни и конец ее. Интересно, почему при рождении не принято встречать нового человека музыкой?»
   До часовни было метров триста — она виднелась впереди, выглядывая куполом из-за берез и тополей. Звуки сонаты взмывали к небу и растворялись, подобно дыму едва тлеющего костра. Корсакову никак не удавалось отделаться от впечатления, что музыка звучит только непосредственно над маленькой процессией, а по сторонам, за оградами могил, полускрытых кустами и молодыми березами, царила тишина, как и подобает на кладбище.
   Возле часовни оркестр умолк, постепенно заглушив звучание инструментов. Рабочие кладбища подняли гроб с каталки, внесли его в часовню и поставили на два табурета, головой к алтарю. Рядом стоял еще один гроб с телом сухонькой старушки — вероятно, чтобы не терять времени, решили отпевать двух покойниц разом. Возле гроба замерли с платочками в руках такие же старушонки, видно, подруги покойной, да маялся пьяненький мужичок с наполовину прогоревшей свечой в руках. Пожилой батюшка в тонких старомодных очках укоризненно посмотрел на Александра Александровича: что ж, мол, опаздываете? Тот размашисто перекрестился и кивнул ему — начинайте.
   Батюшка вполголоса объяснил присутствующим, когда следует креститься, и начал отпевание. Под его скороговорку Корсаков чуть было не заснул, спохватываясь, когда священник возвышал голос на слове «аминь». Пахло ладаном и воском, печально смотрели с икон святые, огоньки свечей казались путеводными огнями, указывающими дорогу заблудившемуся путнику.
   Прощались с Ладой Алексеевной быстро: крестились, склонялись, целовали в лоб. Батюшка искоса проследил, как Ильдус с Наилей поклонились покойной, приложились к ее мраморному лбу, не сотворив знамения. Уступая место Корсакову, Ильдус виновато шепнул, что не может перекреститься — мусульманин. Некоторая задержка вышла, когда надо было забивать крышку гроба, Александр Александрович почему-то стушевался, посмотрел на Корсакова, на Анюту. Игорь взял молоток. Гвозди пошли легко, удары молотка звучали глухо и отрывисто.
   До могилы от часовни было недалеко. Оркестр следовал за маленькой процессией, приглушив звуки инструментов. За оградой, рядом со свежей ямой, на немного провалившейся могиле, стоял покосившийся деревянный крест с явно подновленной недавно табличкой. «Мария Сергеевна Белозерская», — прочитал Корсаков.
   — Моя пра-прабабка, бабушка Лады Алексеевны, — шепотом пояснила Анюта, — умерла в сорок шестом.
   Александр Александрович подошел к гробу.
   — Сегодня мы прощаемся с нашей дорогой и любимой…
   — Не может, чтобы без речей, — пробормотала Анюта.
   — Ладно тебе, — сказал Корсаков, — готовился человек. Может, он от души говорит.
   — …репрессий, но они не сломили ее. В то тяжелое время, когда вся страна…
   Анюта, закусив губу, опустила голову, Игорь положил ей руку на плечо, успокаивая. Ильдус кивал каждой фразе, одобрительно шевеля губами, Наиля даже приоткрыла рот — видно, впервые слышала, чтобы так складно и долго говорили над разверстой могилой.
   — …в наше время, когда демократия победно шествует по многострадальной России…
   Чей— то пристальный взгляд заставил Корсакова оглянуться. За спинами рабочих, равнодушно куривших в стороне, стоял, облокотившись на ограду, старик в потрепанном плаще. Порыв ветра взбил его седые волосы, он поправил их нервным движением, показавшимся Игорю знакомым. Увидев, что его заметили, старик чуть заметно кивнул Корсакову и двинулся к выходу с кладбища.
   — …земля пухом. Вечная память о ней сохранится в наших безутешных сердцах, — Александр Александрович вытер лоб платком и огляделся, будто ожидая аплодисментов.
   — Прощайтесь, — хмуро сказал бригадир рабочих.
   Попрощались. Рабочие мягко опустили гроб, вытянули веревки, взялись за лопаты.
   Горсти сухой земли полетели вниз, с шорохом рассыпаясь по обитому черно-красной материей гробу. Рабочие вонзили лопаты в землю, Анюта, закрыв глаза, пошатнулась. Игорь поддержал ее под руку.
   В холмик воткнули деревянный стандартный крест, повесили на него венок. Александр Александрович деловито переговорил с бригадиром, отсчитал деньги, повернулся к дочери.
   — Я заказал памятник. Мраморный, черный. Могила осядет — через месяц поставим, — он взглянул на часы. — О-о-о, мне надо в Думу. Давайте так: вы езжайте на поминки, а я часа через два подъеду.
   В окружении пытавшихся что-то объяснить музыкантов он направился к выходу с кладбища, Ильдус с Наилей, поглядывая на Анюту, топтались возле могилы. Корсаков прикрыл калитку в ограде.
   — Пойдем?
   — Пойдем, — кивнула девушка, не отрывая взгляда от могилы.
   Наиля подошла, зашептала что-то ей на ухо, потянула к выходу. Уже возле ворот кладбища Анюта заплакала. Долго сдерживаемые слезы, словно прорвав преграду, потекли по ее лицу. Она закрыла лицо ладонями, зарыдала в голос. Наиля поддерживала ее, подбадривая, шепча принятые в таких случаях пустые и ненужные слова. Корсаков огляделся. Почти возле конторы кладбища, возле могилы за черной металлической оградой, стояла группа мужчин и женщин примерно одного возраста. Он бросился к ним.
   — Простите, можно у вас воды попросить?
   Высокий мужчина молча наполнил пластиковый стаканчик «фантой». Поблагодарив, Корсаков вернулся к Анюте. Давясь и захлебываясь, она отпила несколько глотков, вздохнула. Наиля вытерла ей глаза платком. Игорь допил газировку, вернул стаканчик.
   — Может, водки? — предложил полноватый мужчина с румяным лицом.
   — Нет, спасибо. Поминаете? — спросил Корсаков из вежливости.
   — Одноклассник наш, — кивнул еще один мужчина с заметной сединой на висках, — несколько лет назад разбился на Ярославке.
   — Вот, собираемся, когда можем, поминаем Володю, — добавила высокая блондинка.
   Корсаков посмотрел на мраморное надгробие. Среди пожилых лиц увидел фотографию молодого человека с интеллигентными тонкими чертами лица. Судя по дате молодой человек погиб больше десяти лет назад. «Интересно, меня будут столько помнить?» — подумал Корсаков. Лица мужчин и женщин были спокойны — видимо, они приходили сюда не в первый раз.
   — Всего доброго, — попрощался Игорь и поспешил к автобусу.
   Уже когда выехали на Ленинградку, он внезапно подумал про старика, пристально смотревшего на него на кладбище. Возвращаться было уже поздно, но почти всю дорогу он мучительно пытался вспомнить, почему старик показался ему знакомым.
   Поминки справляли в квартире Лады Алексеевны. Наиля вместе с женой участкового накрыли на стол. Пришли соседи по подъезду — пожилые люди. Правда, из тех, кто жил здесь, когда арестовывали Белозерскую в сорок первом году, не осталось никого. Анюта помогала на кухне, следила за тем, чтобы рюмки и тарелки у гостей не пустовали. Корсаков посидел для приличия и вышел на лестничную клетку — сколько себя помнил, не мог он ни есть на поминках, ни пить. Водка казалась мерзкой, а еда просто не лезла в глотку.
   Он закурил. Из-за приоткрытой двери доносились все более громкие голоса: участковый рассказывал, наверное, в десятый раз, как Лада Алексеевна вылечила ему спину; Ильдус спорил с его женой, что шашлык из свинины ни за что не сравнится с шашлыком из баранины. Игорь спустился по лестнице и вышел во двор. Возле подъезда стояла красная машина Анюты. Корсаков присел на скамейку.
   Из подъезда выскочил сын Ильдуса и метнулся к пристройке, в которой они жили. Выскочив через минуту, он пробежал мимо Игоря, неся в руке витые шампуры.
   — Никак шашлык собрались делать? — спросил Игорь.
   — Не-а, — помотал головой мальчишка, — отец просто похвалиться хочет. Ему шампуры еще от деда достались
   Шампуры и впрямь были на загляденье — длинные, блестящие, с деревянными ручками и даже небольшими гардами, как у рапир. Пацан клацнул шампурами друг о друга и умчался в подъезд, а Корсаков внезапно замер с сигаретой, поднесенной к губам. Он вспомнил, почему старик на кладбище показался ему знакомым. И этот жест, которым он откинул с лица седые волосы… Он всегда носил длинные волосы, а чтобы не мешали, схватывал их на затылке резинкой. Это было задолго до того, как «хвосты» на темечке вошли в моду. «Нападай с терции, батман, выпад, отход, защита… ногами работай, у тебя ноги или макаронины из задницы растут?» — вспомнил Корсаков. Да, что жизнь с людьми делает!… Неудивительно, что он не узнал своего старого тренера — пятнадцать лет прошло, как Игорь ушел из секции фехтования в ЦСКА. Надоели тренировки, режим, появился интерес к девчонкам, захотелось свободы. Тренер приходил несколько раз к родителям Игоря, просил уговорить его, чтобы не бросал занятия, да куда там… И вот неожиданная встреча. Да-а, постарел Георгий Борисович. Что же он хотел от Корсакова? Или просто случайно встретил, узнал и захотел поговорить, вспомнить старое? «Надо бы как-нибудь зайти в ЦСКА, спросить, не знают ли его адрес», — подумал Корсаков.
   Через арку во двор, в сопровождении охранника, вошел Александр Александрович. Увидев Корсакова, он решительно направился к нему, брезгливо проверил пальцем чистоту скамейки и присел рядом. Игорь немного отодвинулся — от Сань-Саня нестерпимо несло приторным лосьоном и коньячным перегаром. Александр Александрович вынул из нагрудного кармана толстенькую сигару, не спеша очистил ее от целлофана, напомнив Корсакову мартышку в зоопарке — так же она очищала банан, — сунул сигару в рот и вопросительно уставился на Игоря. Видимо, в ожидании, когда ему поднесут огонь. Корсаков сладко затянулся и выпустил дым в небо. Александр Александрович раздраженно кашлянул. Охранник торопливо чиркнул зажигалкой.
   — Друг мой, — всасывая воздух, как исправный пылесос, невнятно сказал Александр Александрович, — вам не кажется, что вы обнаглели?
   Корсаков мечтательно улыбнулся.
   — Я не знаю, каким образом вы охмурили старушку, что она отписала вам свою квартиру, но скажу прямо: этот кусок вам не по зубам.
   — Вы полагаете? — небрежно спросил Корсаков. Ему захотелось немного сбить спесь с этого народного избранника.
   — Я уверен! Вам удалось влюбить в себя мою дочь, невинное дитя, еще не познавшее всей грязи жизни, но со мной у вас этот номер не пройдет!
   — Следовало подождать, пока она познает грязь жизни под вашим руководством? А насчет того, что влюбить вас в себя мне не удастся, так Боже упаси. Я, знаете ли, не отношусь к сексуальным меньшинствам. К тому же вы совершенно не в моем вкусе, папа. Вы позволите мне так вас называть? Как будущего тестя.
   Александр Александрович побагровел и, яростно укусив сигару, вскочил с места.
   — Этому не бывать никогда! — рявкнул он, плюясь крошками табака. — Слышишь, ты, мазилка хренов?
   — Чему не бывать? — осведомился Корсаков. — Нашей взаимной любви? Нисколько не сомневаюсь.
   Гневно пыхая сигарой, Александр Александрович устремился в подъезд, на ходу бросив охраннику:
   — Разберись тут. Только аккуратно.
   Расстегнув пиджак, тот шагнул к Игорю:
   — Ну-ка, встань, мужик.
   Корсаков выплюнул окурок и взглянул на охранника. Выпятив челюсть, парень смотрел на него сверху вниз, явно собираясь ударить, как только Корсаков поднимется на ноги. Что-то знакомое было в лице охранника. Игорь порылся в памяти. Ну да, еще весной, когда Сань-Сань пришел разбираться, кто из художников «похитил» его дочь, этот мордоворот получил от Корсакова по яйцам. Потом, правда, Игорю здорово досталось, но это уже к делу не относится. Сейчас этот бугай мечтал расквитаться. Сань-Сань сказал «аккуратно», значит в лицо бить не будет. Словно подтверждая выводы Корсакова, парень ухмыльнулся.
   — Не ссы, мужик. Разок приложу, полежишь минут пять и как живой будешь. Даже зубы вставлять не придется.
   Корсаков поднялся со скамейки. Он знал, что будет делать охранник. Непонятно почему, но он был уверен, что справится с этим накачанным, пережравшим анаболиков дебилом. Парень без замаха коротко ударил снизу. Игорь поймал его кулак в ладонь, шагнул вперед и с разворотом корпуса врезал локтем в подбородок. Лязгнули зубы, глаза охранника закатились. Обмякнув, он повалился на землю, стукнувшись головой о бампер «daewoo». Заверещала сигнализация. Корсаков, выругавшись, посмотрел наверх, на раскрытые окна квартиры Белозерской.
   — Что случилось? — Анюта по пояс высунулась из окна.
   — Да вот, решили проверить, не подложили чего враги, пока нас не было, — Корсаков указал на валявшегося под машиной охранника.
   — А-а-а… Поднимайся, — Анюта махнула рукой, — сейчас чай будем пить.
   Игорь поднялся в квартиру. Гости уже кучковались по интересам, но больше всего их сгрудилось вокруг Александра Александровича, рассказывавшего, как он радеет за народ на Думских слушаниях. На столе разместился огромный торт, чашки памятного Игорю саксонского фарфора, хрустальная сахарница. Перед пустым стулом во главе стола, на пустой тарелке, стояла стопка водки, накрытая куском черного хлеба.
   — Тебе чаю, кофе? — спросила Анюта.
   — Кофе, — попросил Корсаков.
   Вскоре после чая гости стали постепенно расходиться. Анюта хотела остаться, помочь навести порядок, но Наиля выпроводила ее, сказав, что все уберет сама.
   Очухавшийся охранник бродил по двору, потирая подбородок. На Корсакова он демонстративно не обращал внимания. Александр Александрович, коротко переговорив с ним, зло покосился на Игоря.
   — Ну, — Сань-Сань картинно обнял дочь и сказал со слезой в голосе: — вот мы и остались одни, доченька.
   — Папа, я тебя прошу, свои артистические таланты проверяй на избирателях. Ты в бабушке ценил только ее способность предостерегать тебя от ошибок в бизнесе.
   — Что ты такое говоришь, доченька? — покачал головой Александр Александрович, промокая платком сухие глаза. — Бабушка Лада была для меня все равно что…
   — …бесплатный консультант по финансовым вопросам, — закончила за него Анюта. — Ладно, мы поехали.
   — Ты звони, не пропадай. На девять дней обязательно надо собраться. Ну, Игорь Алексеевич, — Сань-Сань протянул Корсакову руку, — рад был повидаться. Жаль, что при таких печальных обстоятельствах, но что поделаешь. Вы уж езжайте осторожней.
   — Может нам вообще пешком пойти, — проворчала Анюта, усаживаясь в машину.
   — Будьте спокойны, Александр Александрович, — Корсаков, сдерживая улыбку, пожал протянутую руку, — мы поедем медленно и печально.
   По Краснопролетарской Анюта выехала на Садовое кольцо, прибавила газу, встраиваясь в поток машин. День незаметно подошел к концу. На город падали синие сумерки. Анюта включила габаритные огни. Корсаков приоткрыл окно, подставил лицо встречному ветру.
   — Ты знаешь, я сегодня на кладбище видел своего старого тренера, — сказал он.
   — По литрболу?
   — Слушай, твои шутки меня иногда просто бесят.
   — Ладно, извини, — Анюта, перегнувшись, быстро чмокнула его в щеку. — А чем ты занимался?
   — Фехтованием. Там, когда Сань-Сань возле могилы речь толкал, мне показалось, что на меня кто-то смотрит. Я и не узнал его, только вот недавно вспомнил: Георгий Борисович, тренер мой. Совсем стариком выглядит, а ведь лет ему не так много. Пожалуй, даже шестидесяти нет. По-моему, он хотел поговорить — мы сто лет не виделись.
   — Ну и дал бы адрес или мой номер телефона.
   — Забыл совсем. Надо будет съездить в ЦСКА. Хороший мужик был. Очень сильный фехтовальщик. Только поддать любил.
   — Может, он на бутылку попросить хотел? — усмехнулась Анюта.
   — Может, — нехотя согласился Корсаков, — вид у него был неважный.
   Оставив машину под окном, они поднялись по лестнице. Анюта плюхнулась в кресло.
   — Устала я, даже не знаю с чего, — сказала она.
   — Это нервы, — Игорь присел на подлокотник, погладил ее по голове. — Давай запрем двери, чтобы никто не вломился, зажжем свечи и посидим просто в тишине.
   — Давай. Только в тишине я не хочу. Поставь что-нибудь такое, спокойное.
   Корсаков запер дверь, включил тихую музыку, расставил стаканы и обрезанные бутылки со свечами и погасил свет. Потом придвинул стол к креслу, в котором сидела Анюта, достал бутылку сухого и тонкие высокие бокалы. Они сидели молча, пили холодное терпкое вино и слушали музыку. Потом Анюта стала рассказывать о том, как Лада Алексеевна Белозерская впервые появилась в ее жизни. Как отец, почувствовав, что теряет на дочь влияние, пытался запретить ей встречаться с бабушкой. Только недавно она узнала, что Лада Алексеевна пригрозила ему, причем испугала настолько, что с тех пор Александр Александрович сам отвозил дочь к ней на выходные. Позже, когда Анюта подросла, она приезжала к Ладе Алексеевне сама. Каким-то образом она чувствовала, что ее присутствие необходимо. В первый раз, когда Анюта присутствовала при обострении «болезни» бабки Лады, она здорово испугалась. Лада Алексеевна задернула шторы, посадила ее в угол на стул, а сама встала посреди комнаты с закрытыми глазами. Она говорила незнакомым голосом на неведомом языке, по комнате летали книги, кружился, будто в хороводе, фарфоровый сервиз, шкаф, точно живой, елозил по полу, словно собирался выйти прогуляться по двору. В довершении всего комната заполнилась призраками людей: там были старик с короткой бородкой в пенсне, сморщенная бабка в ватнике, то ли оленевод, то ли охотник в меховой одежде, пожилой капитан в тельняшке с трубкой в зубах. Дольше всех оставался молодой офицер в шинели, туго перепоясанной ремнем, и фуражке с синим околышем. Он как будто не хотел уходить, но постепенно словно растворялся в воздухе. И тогда Лада Алексеевна, шатаясь от усталости, добиралась до кровати. Анюта отпаивала ее чаем, заваренным из трав. Белозерская говорила, что она сбрасывает лишнюю энергию. Тогда Анюта ее не понимала, все стало ясно лишь теперь, когда бабушка посвятила ее и Игоря в тайну, которую хранила почти всю жизнь.