Страница:
Бальгард — это последняя надежда. Только он сможет остановить Черную воительницу, только он возродит страну и возвысит цивилизацию. Он придет — так гласит легенда, и только в ней находят последнюю надежду последние защитники подземного мира. Обманом ли, посулами ли, угрозой ли, но Бальгард должен появиться в мире без солнца…
— А если он выслушает противную сторону и решит, что помощь нужна не вам? — Корсаков услышал собственный голос и очнулся от наваждения.
Смятые эскизы с лицом Хельгры в руке, судорожно зажатый в пальцах карандаш… Солнце висело прямо напротив окна, било в лицо, и в глазах плясали радужные круги. Корсаков зажмурился, потер веки. Карандаш словно прикипел к пальцам. Игорь отложил его и поднялся на затекшие ноги. Сколько же он так просидел? Что-то жгло грудь под рубашкой. Корсаков вытащил медальон. Он был теплый, почти горячий. Чешуя драконов играла на солнце, слепила глаза.
Накрыв картину, Корсаков умылся холодной водой, заварил кофе.
Бальгард… К ним придет Бальгард, они ждут его, а я причем? Анюта утром назвала это имя… так-так. Ну-ка, вспомним. Я тщился изобразить что-то, она проснулась, увидела меня и сказала: Бальгард. Подошла, увидела медальон… кстати, откуда он взялся? И я почувствовал страх за нее, а эта побрякушка кинулась мне на шею, как давно забытая первая любовь. И я подставил шею послушно, как лошадь под хомут, еще и обрадовался, кажется, проявлению силы, которую посулила Белозерская.
Взяв медальон в ладонь, Корсаков сжал его так, что побелели костяшки пальцев. Металл откликнулся едва ощутимой вибрацией, вверх по руке побежала мелкая дрожь. Игорь разжал пальцы. На ладони отпечатались драконы, совмещенные в виде свастики. Отпечаток был похож на рисунок двух скрещенных топоров. Корсаков задумчиво потер ладонь и медленно потащил медальон с головы. Цепочка зацепилась за воротник, Игорь потянул сильнее. Затрещала материя. Разозлившись, он рванул цепь со всей силы. Рубиновые глаза драконов налились огнем. Казалось, они заглядывают в душу, уносят сознание, оставляя испуг, страх, мысль о том, что снимать медальон нельзя, иначе… дочка, Анюта, Воскобойников, Марина… С ними случится что-то ужасное. Только присутствие драконов оберегает маленький мирок, который Корсаков создал с таким трудом.
Он понимал, что это наваждение, гипноз, внушение или что-то в этом роде. Пальцы тряслись, медальон метался в ладонях пойманной мышью, цепь охватила шею, перекрывая дыхание. Корсаков рванул ее, наклонил голову, рванул снова. Удушье и страх парализовали, но он все рвал и тянул, задыхаясь и хрипя. В глазах заплясали круги, во рту стало сухо, комната наполнилась скрежетом и лязгом, словно под окном маршировали закованные в броню легионы гростов. С яростью угодившей в капкан лисы, Корсаков вцепился в цепь обеими руками, и мир взорвался, лопнул на осколки, обрушившиеся на него с силой и неистовством горного обвала…
Сознание возвращалось постепенно. Сначала он увидел далекий свет, который становился все ближе, пока не превратился в переливающиеся хрустальные подвески в люстре. Игорь почувствовал, как сводит мышцы и дрожат руки, будто после тяжелой упорной драки. Пальцы тряслись. Он провел ладонью по лицу, стирая обильный пот. Вернулись звуки: капала вода в неплотно завернутом кране в мойке, тихонько гудел холодильник, тикали антикварные часы на стене. И кто-то настойчиво, видимо, уже не в первый раз стучал в дверь.
Игорь огляделся. Медальон лежал на полу возле кресла, порванная цепь напоминала мертвую змею, блеск металла погас, словно кто-то отключил внутри медальона батарейку. Корсаков потрогал шею, ощутив под пальцами вдавленный след от цепи. Встал, глубоко, с наслаждением дыша, и врезал по медальону ногой. Диск сверкнул в свете люстры, мелькнула цепь, и медальон скрылся внизу, под лестницей.
В дверь колотили все настойчивее.
— Подождете, — пробормотал Корсаков и пошел в ванную.
Багровая борозда с побелевшими краями охватывала шею ниже кадыка, кожа в некоторых местах была содрана. Корсаков выругался и сунул голову под кран. Постояв так минут пять, он почувствовал, что приходит в себя — выровнялось дыхание, исчез звон в ушах. Напившись из сложенных ковшиком ладоней, он растерся полотенцем и посмотрел на себя зеркало.
— Ну, господа, если Бальгард — это я, то вам придется очень постараться, чтобы я был на вашей стороне.
Вернувшись в холл, он отыскал среди Анютиных вещей шелковый платок и, завязав его на шее, спустился по лестнице.
В дверь уже ломились, будто в ворота средневекового замка. Корсаков нащупал ключ в полутьме лестницы и вспомнил обещание, данное Анюте.
— Чего надо? — спросил он, подивившись своему хриплому голосу.
— Скажите, это здесь живет и творит великий живописец Игорь Корсаков? — осведомился вкрадчивый голос.
Игорь откашлялся.
— Господин Корсаков переехал на постоянное место жительства за границу, — прогундосил он.
— А в какую страну?
— Э-э-э… в Мексику. Сикейрос, знаете ли, всегда был ему близок.
— Врешь, сукин кот! — рявкнули за дверью так неожиданно, что Корсаков попятился. — Никогда он не любил этого мазилку. Открывай, стервец, я уже все ноги отбил о твои ворота. Это твой старый добрый царь Леонид.
— Леня… — Корсаков загремел замком, распахнул дверь.
На пороге стоял Леонид Шестоперов, он же Леня-Шест. Он был в гавайской рубахе навыпуск и розовых бермудах. На голове его была разноцветная панамка, а к груди он нежно прижимал пакет, из которого торчали горлышки бутылок.
— Ну-ка, возьми у меня продукт, — Леня сунул Корсакову пакет, и тот увидел, что кисти рук и предплечья у гостя в гипсе. — Ишь какие баррикады от друзей возвел.
Глава 8
— А если он выслушает противную сторону и решит, что помощь нужна не вам? — Корсаков услышал собственный голос и очнулся от наваждения.
Смятые эскизы с лицом Хельгры в руке, судорожно зажатый в пальцах карандаш… Солнце висело прямо напротив окна, било в лицо, и в глазах плясали радужные круги. Корсаков зажмурился, потер веки. Карандаш словно прикипел к пальцам. Игорь отложил его и поднялся на затекшие ноги. Сколько же он так просидел? Что-то жгло грудь под рубашкой. Корсаков вытащил медальон. Он был теплый, почти горячий. Чешуя драконов играла на солнце, слепила глаза.
Накрыв картину, Корсаков умылся холодной водой, заварил кофе.
Бальгард… К ним придет Бальгард, они ждут его, а я причем? Анюта утром назвала это имя… так-так. Ну-ка, вспомним. Я тщился изобразить что-то, она проснулась, увидела меня и сказала: Бальгард. Подошла, увидела медальон… кстати, откуда он взялся? И я почувствовал страх за нее, а эта побрякушка кинулась мне на шею, как давно забытая первая любовь. И я подставил шею послушно, как лошадь под хомут, еще и обрадовался, кажется, проявлению силы, которую посулила Белозерская.
Взяв медальон в ладонь, Корсаков сжал его так, что побелели костяшки пальцев. Металл откликнулся едва ощутимой вибрацией, вверх по руке побежала мелкая дрожь. Игорь разжал пальцы. На ладони отпечатались драконы, совмещенные в виде свастики. Отпечаток был похож на рисунок двух скрещенных топоров. Корсаков задумчиво потер ладонь и медленно потащил медальон с головы. Цепочка зацепилась за воротник, Игорь потянул сильнее. Затрещала материя. Разозлившись, он рванул цепь со всей силы. Рубиновые глаза драконов налились огнем. Казалось, они заглядывают в душу, уносят сознание, оставляя испуг, страх, мысль о том, что снимать медальон нельзя, иначе… дочка, Анюта, Воскобойников, Марина… С ними случится что-то ужасное. Только присутствие драконов оберегает маленький мирок, который Корсаков создал с таким трудом.
Он понимал, что это наваждение, гипноз, внушение или что-то в этом роде. Пальцы тряслись, медальон метался в ладонях пойманной мышью, цепь охватила шею, перекрывая дыхание. Корсаков рванул ее, наклонил голову, рванул снова. Удушье и страх парализовали, но он все рвал и тянул, задыхаясь и хрипя. В глазах заплясали круги, во рту стало сухо, комната наполнилась скрежетом и лязгом, словно под окном маршировали закованные в броню легионы гростов. С яростью угодившей в капкан лисы, Корсаков вцепился в цепь обеими руками, и мир взорвался, лопнул на осколки, обрушившиеся на него с силой и неистовством горного обвала…
Сознание возвращалось постепенно. Сначала он увидел далекий свет, который становился все ближе, пока не превратился в переливающиеся хрустальные подвески в люстре. Игорь почувствовал, как сводит мышцы и дрожат руки, будто после тяжелой упорной драки. Пальцы тряслись. Он провел ладонью по лицу, стирая обильный пот. Вернулись звуки: капала вода в неплотно завернутом кране в мойке, тихонько гудел холодильник, тикали антикварные часы на стене. И кто-то настойчиво, видимо, уже не в первый раз стучал в дверь.
Игорь огляделся. Медальон лежал на полу возле кресла, порванная цепь напоминала мертвую змею, блеск металла погас, словно кто-то отключил внутри медальона батарейку. Корсаков потрогал шею, ощутив под пальцами вдавленный след от цепи. Встал, глубоко, с наслаждением дыша, и врезал по медальону ногой. Диск сверкнул в свете люстры, мелькнула цепь, и медальон скрылся внизу, под лестницей.
В дверь колотили все настойчивее.
— Подождете, — пробормотал Корсаков и пошел в ванную.
Багровая борозда с побелевшими краями охватывала шею ниже кадыка, кожа в некоторых местах была содрана. Корсаков выругался и сунул голову под кран. Постояв так минут пять, он почувствовал, что приходит в себя — выровнялось дыхание, исчез звон в ушах. Напившись из сложенных ковшиком ладоней, он растерся полотенцем и посмотрел на себя зеркало.
— Ну, господа, если Бальгард — это я, то вам придется очень постараться, чтобы я был на вашей стороне.
Вернувшись в холл, он отыскал среди Анютиных вещей шелковый платок и, завязав его на шее, спустился по лестнице.
В дверь уже ломились, будто в ворота средневекового замка. Корсаков нащупал ключ в полутьме лестницы и вспомнил обещание, данное Анюте.
— Чего надо? — спросил он, подивившись своему хриплому голосу.
— Скажите, это здесь живет и творит великий живописец Игорь Корсаков? — осведомился вкрадчивый голос.
Игорь откашлялся.
— Господин Корсаков переехал на постоянное место жительства за границу, — прогундосил он.
— А в какую страну?
— Э-э-э… в Мексику. Сикейрос, знаете ли, всегда был ему близок.
— Врешь, сукин кот! — рявкнули за дверью так неожиданно, что Корсаков попятился. — Никогда он не любил этого мазилку. Открывай, стервец, я уже все ноги отбил о твои ворота. Это твой старый добрый царь Леонид.
— Леня… — Корсаков загремел замком, распахнул дверь.
На пороге стоял Леонид Шестоперов, он же Леня-Шест. Он был в гавайской рубахе навыпуск и розовых бермудах. На голове его была разноцветная панамка, а к груди он нежно прижимал пакет, из которого торчали горлышки бутылок.
— Ну-ка, возьми у меня продукт, — Леня сунул Корсакову пакет, и тот увидел, что кисти рук и предплечья у гостя в гипсе. — Ишь какие баррикады от друзей возвел.
Глава 8
Прижимая подбородком к груди пакет с бутылками, Корсаков запер дверь. Шестоперов уже топал вверх по лестнице.
— Куда, спрашиваю, други, подевался мой любимый художник Корсаков? А мне говорят: у него теперь собственный особняк! — Леня обернулся к Игорю. — Собственником стал? Зазнался?
— Леня, в бубен хочешь?
— Не хочу. Хватит, достаточно, баста. Мне рыло и без тебя начистили. Месяц почти в больнице, а ты так и не навестил.
— Здра-а-асьте вам! — Корсаков устроил пакет в кресле. — Я два раза приходил: первый раз — ты даже глаз не открыл, паразит, а во второй смотрел на меня, как на пустое место, хотя медсестре подмигивал обоими глазами.
— Да? Обоими? Это я молодец, только не помню ничего. Вернее, помню, но говорить при ней не хотелось. — Леня прошелся по холлу. — А ничего ты устроился. Водочку в холодильник положи. В морозилочку. Здесь у нас что? — Он открыл дверь в ванную. — Ба-а-а, джакузи! Игорек, мы будем сидеть в джакузи, нас будет овевать прохладная пузырчатая вода, а мы будем пить водку и…
— Джакузи я принимаю только с женщинами.
— Никита Сергеевич Хрущев в свое время сказал, что все художники — педерасты, значит так тому и быть!
— Леня, тебе руки поломали или мозги отбили?
— Шучу я, шучу. А где мы работаем? — Шестоперов прошел в спальню. — Здесь? — он указал на кровать. — Высший класс! Я бы даже перекуры не делал при таком качественном рабочем месте.
— Что-то у тебя сегодня игривое настроение, — заметил Корсаков.
— Прощальная гастроль, — пояснил Шестоперов, подходя к мольберту. — Завтра вечерней лошадью я отбываю к берегам туманного Альбиона, сиречь — в Лондон.
— Лошадью к берегам… это да…
— Импресарио задолбал, понимаешь, — Леня откинул тряпку, закрывающую картину, — требует новые работы, а у меня с гулькин… — он замолчал, задумчиво потер подбородок загипсованной рукой.
Корсаков встал рядом. Шестоперов смотрел на картину нахмурившись, будто вспоминая что-то. Он взял со стола несколько эскизов, перебрал их, задержался на рисунке с Хельгрой.
— Что-то меня на фэнтези потянуло, — сказал Корсаков.
— Да? Там тяжело пробиться — Варгас, Ройо, Сараяма, Валледжо и еще сотни три-четыре эту жилу разрабатывают. Я пробовал: дохлый номер, — Леня отложил эскизы. — Старичок, а ты мне лапшу не вешаешь? Вроде бы я видел подобный пейзаж. Может, заказ на копию получил?
— Я редко работаю по заказам, ты же знаешь.
— Угу… А тетка жутковатая, — Леня кивнул на рисунок Хельгры. — Я бы с такой не лег. Ну, ладно, — он хлопнул в ладоши, — не пора ли нам поднять, так сказать, бокалы и содвинуть их разом?
— Да я поработать собрался, — неуверенно сказал Корсаков.
— А друга проводить?
— Ну, если только проводить. Кстати, расскажешь, что с тобой было. В общих чертах я знаю, но…
— Расскажу, хоть воспоминания не из приятных.
Как всегда, Леня позаботился обо всем: в пакете были водка, коньяк, виски и две бутылки «Швепса». Внизу лежал мокрый пакет с квашенной капустой. Корсаков вывалил капусту в миску, покропил подсолнечным маслом.
— Лучку добавь, — Леня, сидя в кресле, наблюдал, как Игорь накрывает на стол, — колечками чтобы тоненькими. Потянуло меня что-то на капустку. Знаешь, в Англии ее не найдешь. А картошка есть? — спохватился он.
— Есть, — Корсаков достал тарелки, поставил на стол хрустальные рюмки в надежде, что из рюмок напиться будет труднее.
— В мундирчике ее свари и на стол, — Шестоперов поскреб друг о дружку забинтованными ладонями. — А мы пока, того, разомнемся.
Он взял бутылку водки и попытался отвернуть крышку. Пробка скользила в бинтах. Корсаков отобрал у него бутылку, открыл, разлил по рюмкам. «Анюта меня убьет», — подумал он.
— Я буду сидеть в кресле, — объявил Леня, — так, что двигай стол сюда.
Игорь подвинул стол, передал гостю рюмку.
— Ну, со свиданьицем! — Шестоперов неловко взял ее, подмигнул.
Они чокнулись. Водка была тепловатой, и Корсаков поспешил запить ее «швепсом». Леня крякнул, подцепил вилкой капусту и, запрокинув голову, отправил ее в рот. Помыв картошку, Игорь поставил ее вариться и присел к столу.
— Ну, рассказывай, кто тебя отделал?
— Не знаю кто, — проворчал Леонид. — Я уже спать собирался — целый день работал. Позвонили в дверь, я с дуру открыл, а мне с порога в пятак… Очнулся — сижу, к креслу привязанный, а они вокруг стоят. Трое. Морды закрыты такими кожаными масками на молниях… ну, видел наверное. И давай меня спрашивать… Слушай, налей еще. Я как вспомню, так меня колбасить начинает.
Игорь налил ему водки.
— А что спрашивали?
— Про тебя спрашивали. Давно ли знаю, какие у нас отношения… я возьми, да и брякни: любовь у нас. Ну, уроды, шуток не понимают. Как начали меня охаживать. Спрашивали, где ты коньяк взял, где живешь. Ну, я темнить не стал — вижу, что дело плохо. Ты уж извини, Игорек, но заложил я тебя с потрохами, — Шестоперов виновато развел руками.
— А-а-а, ерунда! Где я живу, весь Арбат знает, да и откуда коньяк взялся — тоже не велика тайна.
— Я так и подумал. Еще про какие-то карты спрашивали. Ну, тут я пожалел, что про карты ничего не знаю. На этих вопросах они мне пальцы и поломали, суки. А потом устроили погром, как в еврейском гетто: шкафы все перебрали, матрас порезали. Даже стены простукивать взялись, да старший остановил их. Ну и напоследок огрели меня по голове какой-то палкой — в газету завернута была, не разглядел. Я и вырубился. А очнулся уже когда «скорая» приехала. События описаны в романе «Черное таро». Слушай, что это за карты были?
Корсаков попробовал ножом картошку, слил воду и поставил кастрюлю на стол.
— Леня, в этом деле чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. А может, и дольше живешь.
— Да ладно тебе темнить, — возмутился Шестоперов. — Мне из-за тебя по башке дали…
— А могли и убить. Про банкира своего слышал?
— Про Максима Михайловича? — Леня помрачнел. — Слышал. Что, те же отморозки, что и со мной, беседовали?
— Конкурирующая фирма. Так что езжай в свой Лондон, лечи руки и малюй картины. А в это не суйся. Я весной думал, что все закончилось, а выходит, только начинается.
Шестоперов задумался, опустив голову.
— Я-то уеду, а ты как? Знаешь что, поехали вместе, а? Раскрутишься потихоньку, начнешь бабло зеленое рубить, поди плохо?
— Я не один, Леня, — сказал Корсаков, — а она не поедет. Да и мне нельзя уезжать — не стоит оставлять за спиной недоделанные дела. Я по уши влез, и теперь этот узел надо рубить, иначе житья не будет.
— Жаль. Ну, давай хоть напьемся напоследок.
Корсаков задумался на мгновение и махнул рукой:
— А давай!
Он достал стаканы и наполнил их на две трети водкой. Вынув из кастрюли картошку, обжигаясь, дуя на пальцы, почистил и передал Леониду. Тот неловко взял ее своей клешней, обмакнул в соль. Игорь почистил картошку себе, взял стакан.
— Ну, Игорек, удачи тебе. Если что — звони. Номер телефона я оставлю. Ну, денег надо будет или с визой посодействовать. Договорились?
— Договорились.
Глухо звякнули стаканы, плеснулась водка. Корсаков в три глотка проглотил водку, откусил картошки, подхватил капусту. Леня не отставал.
— Вот это по-нашему, — одобрил он. — Чуть не забыл: я когда мужиков о тебе спрашивал, там еще какой-то дед ошивался. Стремный такой, небритый. Ребята ему залепили, что ты в Измайлове работаешь, он и укатил.
— Что за дед? — насторожился Игорь.
— В плаще каком-то дореволюционном, седой, волосы в хвост резинкой перехвачены.
— А-а, черт, это же Рогозин.
— Кто это?
— Тренер мой бывший. Сто лет не виделись, а тут на кладбище был, бабку моей подруги хоронили, и вдруг гляжу: он. Я и узнал не сразу. Только потом его и вспомнил. Интересно… если он меня даже на Арбате нашел, значит что-то важное.
— А мы грешным делом подумали: ханыга какой, собрался тебя на деньги крутануть. Ну и сплавили его. Да не переживай, если ты ему нужен — вернется.
Под картошку водка пошла легче. Леня сел на своего любимого конька: каждый раз, приезжая в Россию, он ругал заграничные порядки, а перед отъездом за рубеж обрушивался на родные, российские. Игорь слышал жалобы приятеля не в первый раз, но если раньше Леня набрасывался на повальное пьянство и невозможность выжить творческой личности, то теперь он к обычным нападкам на родную действительность добавил возмущение «бандитскими мордами, прячущими хайло за кожаными масками».
— …ты дай мне в харю с честно открытым лицом, и я спасибо скажу…
— Спасибо скажешь?
— Да, старичок! И в ножки поклонюсь! Значит, где-то я не прав, если мне в бубен заехали. А то прямо хунта какая-то: вяжут, руки ломают, вопросы дурацкие задают. У нас хунта чилийская времен Пиночета или свободная демократическая страна? Нет, ты скажи, — Леня подался вперед и поймал за рукав привставшего со стула Корсакова.
— Свободная и демократическая хунта, — ответил Корсаков. — Да пусти ты, я колбасы хоть порежу.
— А-а-а… вот все так. Родину на колбасу променяли, — с горечью констатировал Шестоперов, доливая остатки водки, — на протухшие американские чизбургеры и гамбургеры. Уеду. Уеду в Лондон. Там меня любят, морду не бьют, мистером называют, — он всхлипнул.
— Ну, Леня, ты чего? — усмехнулся Корсаков. — Решил водку слезой разбавить, по русской традиции?
— Вот ты смеешься, а зря! Так и говорят: мистер Шестопиорофф, портрет премьер-министра вашей кисти — это что-то необыкновенное. Сколько динамики, какая экспрессия! А я киваю: да, необыкновенное, да эпс… эспер… динамика так и прет. И плевать, что это не портрет премьера, а паровоз братьев Черепановых в лондонской подземке, главное — уважение, Игорек. Пикассо их всю жизнь дурил — возюкал по холсту чем ни попадя, а все равно восторгались. Я сделал имя и могу рисовать хоть задницей — все равно купят и в ножки поклонятся. Плевать, что руки поломаны! — Леня вскочил с места. — Вот спорим, буду задницей рисовать?
— Нет, не спорим, — Корсаков убрал со стола пустую бутылку и открыл коньяк. — Давай лучше коньячку.
— Под капустку?
— Под нее.
— Давай. А потом неси краски, я все равно буду…
— Будешь, будешь, — успокоил Шестоперова Игорь.
Они еще раз сходили в магазин, потом еще, правда, это уже Корсаков помнил смутно.
Анюта подъехала к особняку в первом часу ночи, припарковала машину. Из окна на втором этаже неслась музыка, перед дверью, в луже пива, валялись осколки битых бутылок. Сообразив, что стучать бесполезно, она открыла дверь своим ключом и побежала вверх по лестнице. Навстречу гремела бессмертная «Highway star». Децибелы, сравнимые по мощности с ревом взлетающего «Конкорда», били в лицо с силой ураганного ветра.
Корсаков и неизвестный худой и долговязый субъект с мокрыми бинтами на руках сидели на полу, привалившись к колонкам музыкального центра и орали, что было сил, пытаясь перекричать японскую акустику.
— Ай эм хайвей ста-а-ар!!!
Под ногу Анюте попались раздавленные тюбики с краской. На стене возле кресла имелись два отпечатка чьей-то задницы — синий и красный.
Увидав Анюту, Корсаков приветственно взмахнул рукой:
— Велкам ту зе хотел Калифорния, дарлинг!
— Что здесь происходит, джентльмены? — заорала она, стараясь перекричать Гилана.
Корсаков поднялся на четвереньки, потом утвердился на ногах и, приблизившись к ней, попытался обнять за плечи. Увидев, что руки у него вымазаны краской, Анюта вывернулась.
— Поиски конца… птуального взгляда на возможности челаэческого тела. Новое слово в живописи…
— А это что? — Анюта указала на отпечатки задницы на стене.
— Мощ-щ-щный цветовой аккорд, способный пробудить народные…
— Понятно. Это кто? — Анюта взглянула на субъекта, поднявшегося с пола и таращившего на нее глаза.
— Это? Это же живой классик Леонид Шестоперов! — провозгласил Корсаков, простирая руку. — Леня, представься.
Шестоперов согнулся в земном поклоне, протянул руку забинтованной ладонью вперед, как нищий на паперти, и, чмокнув губами, устремился к Анюте. Ноги его явно не успевали за туловищем, и он перешел на бег, став похожим на стартующего спринтера на стометровке. Анюта отступила в сторону, и Леня, пробежав мимо, обрушился вниз по лестнице, мелькнув на прощание розовыми бермудами.
— О, Господи! — Анюта подбежала к лестнице. — Он же убьется.
— Русского художника так просто не убьешь, — веско сказал Корсаков.
— Позвольте представиться: Леонид, — донеслось от входной двери, как бы в подтверждение его слов.
— Очень приятно, — Анюта решительно подошла к музыкальному центру и выключила его. — Ты как, в состоянии что-нибудь понимать?
— Я в хорошем состоянии, — подтвердил Корсаков, — просто в исключительно хорошем состоянии.
— Это я вижу. Спать будешь с ним, — Анюта кивнула в сторону лестницы, откуда неслись витиеватые приветствия и здравицы в ее честь, — на матрасе. А завтра будешь оттирать этот мощный аккорд, исполненный, как я понимаю, чьей-то жопой.
— Анюточка, я тебя так люблю…
— Только без рук! — Анюта отвела от себя разноцветные пальцы Корсакова. — Музыку больше не включать. Кстати, водка у вас еще осталась?
— Увы, радость моя, — пригорюнился было Корсаков, но тут же воспрял, — но мы можем сбегать…
— Не дай Бог! Где ключ от двери? — она подошла к столу, отыскала среди объедков и пустой посуды ключ и положила в сумочку. — Все ребята, хватит гулять.
— А где шкаф? — вспомнил Корсаков.
— Завтра привезут. Доставай своего классика, и ложитесь. Только руки вымой — весь матрас перемажешь. А Леонид тоже в краске?
— М-м-м… руки у него чистые, — помявшись, сказал Корсаков.
Когда через полчаса Анюта прошла через холл в ванную, Корсаков и Шестоперов похрапывали, обнявшись на надувном матрасе. Надувать матрас они не стали.
В половине восьмого утра Анюту разбудил стук в дверь спальни. На пороге с виноватой миной на лице стоял Корсаков.
— Доброе утро! — глядя в сторону, сказал он. — Слушай, а где у нас коньяк был, что твой папашка подарил? Налей этому живописцу сто грамм, а то помрет.
Анюта отдала ему бутылку и снова улеглась с постель. Только блаженная дремота стала охватывать ее, как кто-то снова поскребся в дверь.
— Корсаков, мне выспаться сегодня дадут или нет? — рявкнула Анюта, распахивая дверь.
— Дадут, — уверил ее Игорь. — Слушай, знаешь какое дело. Леня, — он показал на обмякшего в кресле Шестоперова, — сегодня в Лондон отбывает.
— А я при чем?
— Ну, понимаешь… надо бы ему гипс сменить, а то опоздает. Ну и подбросить не мешало бы…
— До Лондона, что ли? Я — пас.
— Что ты, — будто даже обрадовался Корсаков, — до Шереметьева. А? Ты ж на машине, а я, как понимаешь, сегодня не водитель.
— Во сколько самолет?
— В три часа дня.
— Черт бы вас взял, Игорь Алексеевич! — сказала Анюта и принялась одеваться.
Вдвоем они кое-как свели перестаравшегося с опохмелом Шестоперова по лестнице и загрузили в машину. День был жарким, солнце накалило асфальт, горячий воздух застыл без движения, как стоячая вода в болоте. Корсаков вытер испарину со лба и попытался вспомнить адрес травмпункта, где работал его знакомый. В автомобиле открыли все окна, чтобы Леня хоть немного пришел в себя. На сквозняке он очухался, правда лишь для того, чтобы спросить, куда его везут. Корсаков сказал, что его везут к доктору.
— К доктору — это хорошо, — одобрил Шестоперов. — Будем пить спирт через капельницу.
Анюта остервенело жевала жвачку и демонстративно не обращала на них внимания.
Знакомый врач оказался на месте. Разматывая бинты с рук Леонида, он подозрительно к ним принюхивался. Корсаков вспомнил, что Леня хватал квашенную капусту забинтованными руками, а потом, когда капуста кончилась, высасывал из бинтов рассол. Врачу это было знать необязательно, и Игорь промолчал. Потом снимали гипс, потом накладывали вновь и ждали, пока застынет. Изредка просыпаясь, Шестоперов с тревогой спрашивал у врача, много ли у того спирта. Врач успокаивающе хлопал его по плечу, говорил, что под окном стоит цистерна, и Леня, угомонившись, засыпал снова.
На Варшавку, к Лене домой, приехали только в двенадцать. Шестоперов, понемногу приходя в себя, командовал, какие вещи и картины следует взять. Корсаков, мучимый жестоким похмельем, угрюмо паковал чемоданы и укладывал картины в тубусы.
Облегченье наступило в аэропорту, где они успели посидеть в баре и попить пива. Леня купил в «Duty free» литр виски, пояснив, что лететь три часа, а проводницы в «British airways» сплошь стервы и наливают по пятьдесят грамм на каждый час полета.
Они проводили Леонида до накопителя. Шестоперов неловко обнял Корсакова, напомнив, чтобы звонил, если что понадобится. Повернулся к Анюте и, церемонно поклонившись, попросил извинения, если доставил какие-то неудобства.
— Что вы, что вы, — кисло улыбнулась Анюта, — я была так рада вашему визиту.
Сжимая под мышкой пакет с бутылкой, Леня прошел через металлодетектор, помахал им рукой и скрылся в накопителе.
Всю дорогу до дома Анюта сосредоточенно вела машину, не обращая внимания на робкие попытки Корсакова подлизаться. Она подвезла Игоря до Арбатской площади и высадила, мотивируя тем, что для обретения душевного равновесия ей необходимо пройтись по магазинам. Когда Корсаков спросил, при каких обстоятельствах равновесие было потеряно, Анюта посмотрела на него так выразительно, что он решил не уточнять.
День клонился к вечеру, зной спадал, хотя от прокалившихся камней на Арбате так и пыхало жаром. Корсаков купил бутылку пива и побрел, уступая дорогу туристам и приветствуя знакомых. Сашка-Акварель предложил было выпить, но, сообразив, в каком Игорь состоянии, отстал, занявшись подсевшей к нему дамой в соломенной шляпке с искусственными цветами и той-терьером на шлейке. Дама желала портрет себя с собачкой, но чтобы непременно на фоне Эйфелевой башни. Сашка сказал, что проблем не будет: изобразит хоть в саркофаге, рядом с мумией Рамзеса.
Все были заняты делом: одни продавали то, что могли предложить, а другие покупали то, в чем совсем не нуждались, — нормальный день главной туристической улицы столицы. Корсаков прикинул, сколько у него осталось денег, и вздохнул. Пора было приниматься за работу. Картин на продажу почти не осталось, а оставшееся было сделано исключительно на любителя — несколько пейзажей Строгинской поймы с купальщицами «а ля Гоген» в оранжевых и синих тонах. Картины были написаны на спор, предмет спора давно утерян, а полотна остались, как укор Корсакову. Пора было давно смыть мазню, но у Игоря рука не поднималась — все-таки это определенный период творчества. Не слишком удачный, не совсем трезвый, но из песни слова не выкинешь.
Напротив театра Вахтангова девушка с гитарой, тоненькая, как березка, в легком сарафанчике и с голубыми мечтательными глазами, пела о том, как «хорошо быть кискою, хорошо собакою». Группа пацанов с пивом в руках, собравшаяся наглядно продемонстрировать преимущества жизни домашних животных, спорила с нарядом из пятого отделения о возможности иллюстрации «текстового ряда данного произведения народного фольклора». Народ, внимающий певице, с интересом ждал окончания спора.
Но вот вы замечаете знакомое такси,
И головой киваете — дружище, подвези,
— Куда, спрашиваю, други, подевался мой любимый художник Корсаков? А мне говорят: у него теперь собственный особняк! — Леня обернулся к Игорю. — Собственником стал? Зазнался?
— Леня, в бубен хочешь?
— Не хочу. Хватит, достаточно, баста. Мне рыло и без тебя начистили. Месяц почти в больнице, а ты так и не навестил.
— Здра-а-асьте вам! — Корсаков устроил пакет в кресле. — Я два раза приходил: первый раз — ты даже глаз не открыл, паразит, а во второй смотрел на меня, как на пустое место, хотя медсестре подмигивал обоими глазами.
— Да? Обоими? Это я молодец, только не помню ничего. Вернее, помню, но говорить при ней не хотелось. — Леня прошелся по холлу. — А ничего ты устроился. Водочку в холодильник положи. В морозилочку. Здесь у нас что? — Он открыл дверь в ванную. — Ба-а-а, джакузи! Игорек, мы будем сидеть в джакузи, нас будет овевать прохладная пузырчатая вода, а мы будем пить водку и…
— Джакузи я принимаю только с женщинами.
— Никита Сергеевич Хрущев в свое время сказал, что все художники — педерасты, значит так тому и быть!
— Леня, тебе руки поломали или мозги отбили?
— Шучу я, шучу. А где мы работаем? — Шестоперов прошел в спальню. — Здесь? — он указал на кровать. — Высший класс! Я бы даже перекуры не делал при таком качественном рабочем месте.
— Что-то у тебя сегодня игривое настроение, — заметил Корсаков.
— Прощальная гастроль, — пояснил Шестоперов, подходя к мольберту. — Завтра вечерней лошадью я отбываю к берегам туманного Альбиона, сиречь — в Лондон.
— Лошадью к берегам… это да…
— Импресарио задолбал, понимаешь, — Леня откинул тряпку, закрывающую картину, — требует новые работы, а у меня с гулькин… — он замолчал, задумчиво потер подбородок загипсованной рукой.
Корсаков встал рядом. Шестоперов смотрел на картину нахмурившись, будто вспоминая что-то. Он взял со стола несколько эскизов, перебрал их, задержался на рисунке с Хельгрой.
— Что-то меня на фэнтези потянуло, — сказал Корсаков.
— Да? Там тяжело пробиться — Варгас, Ройо, Сараяма, Валледжо и еще сотни три-четыре эту жилу разрабатывают. Я пробовал: дохлый номер, — Леня отложил эскизы. — Старичок, а ты мне лапшу не вешаешь? Вроде бы я видел подобный пейзаж. Может, заказ на копию получил?
— Я редко работаю по заказам, ты же знаешь.
— Угу… А тетка жутковатая, — Леня кивнул на рисунок Хельгры. — Я бы с такой не лег. Ну, ладно, — он хлопнул в ладоши, — не пора ли нам поднять, так сказать, бокалы и содвинуть их разом?
— Да я поработать собрался, — неуверенно сказал Корсаков.
— А друга проводить?
— Ну, если только проводить. Кстати, расскажешь, что с тобой было. В общих чертах я знаю, но…
— Расскажу, хоть воспоминания не из приятных.
Как всегда, Леня позаботился обо всем: в пакете были водка, коньяк, виски и две бутылки «Швепса». Внизу лежал мокрый пакет с квашенной капустой. Корсаков вывалил капусту в миску, покропил подсолнечным маслом.
— Лучку добавь, — Леня, сидя в кресле, наблюдал, как Игорь накрывает на стол, — колечками чтобы тоненькими. Потянуло меня что-то на капустку. Знаешь, в Англии ее не найдешь. А картошка есть? — спохватился он.
— Есть, — Корсаков достал тарелки, поставил на стол хрустальные рюмки в надежде, что из рюмок напиться будет труднее.
— В мундирчике ее свари и на стол, — Шестоперов поскреб друг о дружку забинтованными ладонями. — А мы пока, того, разомнемся.
Он взял бутылку водки и попытался отвернуть крышку. Пробка скользила в бинтах. Корсаков отобрал у него бутылку, открыл, разлил по рюмкам. «Анюта меня убьет», — подумал он.
— Я буду сидеть в кресле, — объявил Леня, — так, что двигай стол сюда.
Игорь подвинул стол, передал гостю рюмку.
— Ну, со свиданьицем! — Шестоперов неловко взял ее, подмигнул.
Они чокнулись. Водка была тепловатой, и Корсаков поспешил запить ее «швепсом». Леня крякнул, подцепил вилкой капусту и, запрокинув голову, отправил ее в рот. Помыв картошку, Игорь поставил ее вариться и присел к столу.
— Ну, рассказывай, кто тебя отделал?
— Не знаю кто, — проворчал Леонид. — Я уже спать собирался — целый день работал. Позвонили в дверь, я с дуру открыл, а мне с порога в пятак… Очнулся — сижу, к креслу привязанный, а они вокруг стоят. Трое. Морды закрыты такими кожаными масками на молниях… ну, видел наверное. И давай меня спрашивать… Слушай, налей еще. Я как вспомню, так меня колбасить начинает.
Игорь налил ему водки.
— А что спрашивали?
— Про тебя спрашивали. Давно ли знаю, какие у нас отношения… я возьми, да и брякни: любовь у нас. Ну, уроды, шуток не понимают. Как начали меня охаживать. Спрашивали, где ты коньяк взял, где живешь. Ну, я темнить не стал — вижу, что дело плохо. Ты уж извини, Игорек, но заложил я тебя с потрохами, — Шестоперов виновато развел руками.
— А-а-а, ерунда! Где я живу, весь Арбат знает, да и откуда коньяк взялся — тоже не велика тайна.
— Я так и подумал. Еще про какие-то карты спрашивали. Ну, тут я пожалел, что про карты ничего не знаю. На этих вопросах они мне пальцы и поломали, суки. А потом устроили погром, как в еврейском гетто: шкафы все перебрали, матрас порезали. Даже стены простукивать взялись, да старший остановил их. Ну и напоследок огрели меня по голове какой-то палкой — в газету завернута была, не разглядел. Я и вырубился. А очнулся уже когда «скорая» приехала. События описаны в романе «Черное таро». Слушай, что это за карты были?
Корсаков попробовал ножом картошку, слил воду и поставил кастрюлю на стол.
— Леня, в этом деле чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. А может, и дольше живешь.
— Да ладно тебе темнить, — возмутился Шестоперов. — Мне из-за тебя по башке дали…
— А могли и убить. Про банкира своего слышал?
— Про Максима Михайловича? — Леня помрачнел. — Слышал. Что, те же отморозки, что и со мной, беседовали?
— Конкурирующая фирма. Так что езжай в свой Лондон, лечи руки и малюй картины. А в это не суйся. Я весной думал, что все закончилось, а выходит, только начинается.
Шестоперов задумался, опустив голову.
— Я-то уеду, а ты как? Знаешь что, поехали вместе, а? Раскрутишься потихоньку, начнешь бабло зеленое рубить, поди плохо?
— Я не один, Леня, — сказал Корсаков, — а она не поедет. Да и мне нельзя уезжать — не стоит оставлять за спиной недоделанные дела. Я по уши влез, и теперь этот узел надо рубить, иначе житья не будет.
— Жаль. Ну, давай хоть напьемся напоследок.
Корсаков задумался на мгновение и махнул рукой:
— А давай!
Он достал стаканы и наполнил их на две трети водкой. Вынув из кастрюли картошку, обжигаясь, дуя на пальцы, почистил и передал Леониду. Тот неловко взял ее своей клешней, обмакнул в соль. Игорь почистил картошку себе, взял стакан.
— Ну, Игорек, удачи тебе. Если что — звони. Номер телефона я оставлю. Ну, денег надо будет или с визой посодействовать. Договорились?
— Договорились.
Глухо звякнули стаканы, плеснулась водка. Корсаков в три глотка проглотил водку, откусил картошки, подхватил капусту. Леня не отставал.
— Вот это по-нашему, — одобрил он. — Чуть не забыл: я когда мужиков о тебе спрашивал, там еще какой-то дед ошивался. Стремный такой, небритый. Ребята ему залепили, что ты в Измайлове работаешь, он и укатил.
— Что за дед? — насторожился Игорь.
— В плаще каком-то дореволюционном, седой, волосы в хвост резинкой перехвачены.
— А-а, черт, это же Рогозин.
— Кто это?
— Тренер мой бывший. Сто лет не виделись, а тут на кладбище был, бабку моей подруги хоронили, и вдруг гляжу: он. Я и узнал не сразу. Только потом его и вспомнил. Интересно… если он меня даже на Арбате нашел, значит что-то важное.
— А мы грешным делом подумали: ханыга какой, собрался тебя на деньги крутануть. Ну и сплавили его. Да не переживай, если ты ему нужен — вернется.
Под картошку водка пошла легче. Леня сел на своего любимого конька: каждый раз, приезжая в Россию, он ругал заграничные порядки, а перед отъездом за рубеж обрушивался на родные, российские. Игорь слышал жалобы приятеля не в первый раз, но если раньше Леня набрасывался на повальное пьянство и невозможность выжить творческой личности, то теперь он к обычным нападкам на родную действительность добавил возмущение «бандитскими мордами, прячущими хайло за кожаными масками».
— …ты дай мне в харю с честно открытым лицом, и я спасибо скажу…
— Спасибо скажешь?
— Да, старичок! И в ножки поклонюсь! Значит, где-то я не прав, если мне в бубен заехали. А то прямо хунта какая-то: вяжут, руки ломают, вопросы дурацкие задают. У нас хунта чилийская времен Пиночета или свободная демократическая страна? Нет, ты скажи, — Леня подался вперед и поймал за рукав привставшего со стула Корсакова.
— Свободная и демократическая хунта, — ответил Корсаков. — Да пусти ты, я колбасы хоть порежу.
— А-а-а… вот все так. Родину на колбасу променяли, — с горечью констатировал Шестоперов, доливая остатки водки, — на протухшие американские чизбургеры и гамбургеры. Уеду. Уеду в Лондон. Там меня любят, морду не бьют, мистером называют, — он всхлипнул.
— Ну, Леня, ты чего? — усмехнулся Корсаков. — Решил водку слезой разбавить, по русской традиции?
— Вот ты смеешься, а зря! Так и говорят: мистер Шестопиорофф, портрет премьер-министра вашей кисти — это что-то необыкновенное. Сколько динамики, какая экспрессия! А я киваю: да, необыкновенное, да эпс… эспер… динамика так и прет. И плевать, что это не портрет премьера, а паровоз братьев Черепановых в лондонской подземке, главное — уважение, Игорек. Пикассо их всю жизнь дурил — возюкал по холсту чем ни попадя, а все равно восторгались. Я сделал имя и могу рисовать хоть задницей — все равно купят и в ножки поклонятся. Плевать, что руки поломаны! — Леня вскочил с места. — Вот спорим, буду задницей рисовать?
— Нет, не спорим, — Корсаков убрал со стола пустую бутылку и открыл коньяк. — Давай лучше коньячку.
— Под капустку?
— Под нее.
— Давай. А потом неси краски, я все равно буду…
— Будешь, будешь, — успокоил Шестоперова Игорь.
Они еще раз сходили в магазин, потом еще, правда, это уже Корсаков помнил смутно.
Анюта подъехала к особняку в первом часу ночи, припарковала машину. Из окна на втором этаже неслась музыка, перед дверью, в луже пива, валялись осколки битых бутылок. Сообразив, что стучать бесполезно, она открыла дверь своим ключом и побежала вверх по лестнице. Навстречу гремела бессмертная «Highway star». Децибелы, сравнимые по мощности с ревом взлетающего «Конкорда», били в лицо с силой ураганного ветра.
Корсаков и неизвестный худой и долговязый субъект с мокрыми бинтами на руках сидели на полу, привалившись к колонкам музыкального центра и орали, что было сил, пытаясь перекричать японскую акустику.
— Ай эм хайвей ста-а-ар!!!
Под ногу Анюте попались раздавленные тюбики с краской. На стене возле кресла имелись два отпечатка чьей-то задницы — синий и красный.
Увидав Анюту, Корсаков приветственно взмахнул рукой:
— Велкам ту зе хотел Калифорния, дарлинг!
— Что здесь происходит, джентльмены? — заорала она, стараясь перекричать Гилана.
Корсаков поднялся на четвереньки, потом утвердился на ногах и, приблизившись к ней, попытался обнять за плечи. Увидев, что руки у него вымазаны краской, Анюта вывернулась.
— Поиски конца… птуального взгляда на возможности челаэческого тела. Новое слово в живописи…
— А это что? — Анюта указала на отпечатки задницы на стене.
— Мощ-щ-щный цветовой аккорд, способный пробудить народные…
— Понятно. Это кто? — Анюта взглянула на субъекта, поднявшегося с пола и таращившего на нее глаза.
— Это? Это же живой классик Леонид Шестоперов! — провозгласил Корсаков, простирая руку. — Леня, представься.
Шестоперов согнулся в земном поклоне, протянул руку забинтованной ладонью вперед, как нищий на паперти, и, чмокнув губами, устремился к Анюте. Ноги его явно не успевали за туловищем, и он перешел на бег, став похожим на стартующего спринтера на стометровке. Анюта отступила в сторону, и Леня, пробежав мимо, обрушился вниз по лестнице, мелькнув на прощание розовыми бермудами.
— О, Господи! — Анюта подбежала к лестнице. — Он же убьется.
— Русского художника так просто не убьешь, — веско сказал Корсаков.
— Позвольте представиться: Леонид, — донеслось от входной двери, как бы в подтверждение его слов.
— Очень приятно, — Анюта решительно подошла к музыкальному центру и выключила его. — Ты как, в состоянии что-нибудь понимать?
— Я в хорошем состоянии, — подтвердил Корсаков, — просто в исключительно хорошем состоянии.
— Это я вижу. Спать будешь с ним, — Анюта кивнула в сторону лестницы, откуда неслись витиеватые приветствия и здравицы в ее честь, — на матрасе. А завтра будешь оттирать этот мощный аккорд, исполненный, как я понимаю, чьей-то жопой.
— Анюточка, я тебя так люблю…
— Только без рук! — Анюта отвела от себя разноцветные пальцы Корсакова. — Музыку больше не включать. Кстати, водка у вас еще осталась?
— Увы, радость моя, — пригорюнился было Корсаков, но тут же воспрял, — но мы можем сбегать…
— Не дай Бог! Где ключ от двери? — она подошла к столу, отыскала среди объедков и пустой посуды ключ и положила в сумочку. — Все ребята, хватит гулять.
— А где шкаф? — вспомнил Корсаков.
— Завтра привезут. Доставай своего классика, и ложитесь. Только руки вымой — весь матрас перемажешь. А Леонид тоже в краске?
— М-м-м… руки у него чистые, — помявшись, сказал Корсаков.
Когда через полчаса Анюта прошла через холл в ванную, Корсаков и Шестоперов похрапывали, обнявшись на надувном матрасе. Надувать матрас они не стали.
В половине восьмого утра Анюту разбудил стук в дверь спальни. На пороге с виноватой миной на лице стоял Корсаков.
— Доброе утро! — глядя в сторону, сказал он. — Слушай, а где у нас коньяк был, что твой папашка подарил? Налей этому живописцу сто грамм, а то помрет.
Анюта отдала ему бутылку и снова улеглась с постель. Только блаженная дремота стала охватывать ее, как кто-то снова поскребся в дверь.
— Корсаков, мне выспаться сегодня дадут или нет? — рявкнула Анюта, распахивая дверь.
— Дадут, — уверил ее Игорь. — Слушай, знаешь какое дело. Леня, — он показал на обмякшего в кресле Шестоперова, — сегодня в Лондон отбывает.
— А я при чем?
— Ну, понимаешь… надо бы ему гипс сменить, а то опоздает. Ну и подбросить не мешало бы…
— До Лондона, что ли? Я — пас.
— Что ты, — будто даже обрадовался Корсаков, — до Шереметьева. А? Ты ж на машине, а я, как понимаешь, сегодня не водитель.
— Во сколько самолет?
— В три часа дня.
— Черт бы вас взял, Игорь Алексеевич! — сказала Анюта и принялась одеваться.
Вдвоем они кое-как свели перестаравшегося с опохмелом Шестоперова по лестнице и загрузили в машину. День был жарким, солнце накалило асфальт, горячий воздух застыл без движения, как стоячая вода в болоте. Корсаков вытер испарину со лба и попытался вспомнить адрес травмпункта, где работал его знакомый. В автомобиле открыли все окна, чтобы Леня хоть немного пришел в себя. На сквозняке он очухался, правда лишь для того, чтобы спросить, куда его везут. Корсаков сказал, что его везут к доктору.
— К доктору — это хорошо, — одобрил Шестоперов. — Будем пить спирт через капельницу.
Анюта остервенело жевала жвачку и демонстративно не обращала на них внимания.
Знакомый врач оказался на месте. Разматывая бинты с рук Леонида, он подозрительно к ним принюхивался. Корсаков вспомнил, что Леня хватал квашенную капусту забинтованными руками, а потом, когда капуста кончилась, высасывал из бинтов рассол. Врачу это было знать необязательно, и Игорь промолчал. Потом снимали гипс, потом накладывали вновь и ждали, пока застынет. Изредка просыпаясь, Шестоперов с тревогой спрашивал у врача, много ли у того спирта. Врач успокаивающе хлопал его по плечу, говорил, что под окном стоит цистерна, и Леня, угомонившись, засыпал снова.
На Варшавку, к Лене домой, приехали только в двенадцать. Шестоперов, понемногу приходя в себя, командовал, какие вещи и картины следует взять. Корсаков, мучимый жестоким похмельем, угрюмо паковал чемоданы и укладывал картины в тубусы.
Облегченье наступило в аэропорту, где они успели посидеть в баре и попить пива. Леня купил в «Duty free» литр виски, пояснив, что лететь три часа, а проводницы в «British airways» сплошь стервы и наливают по пятьдесят грамм на каждый час полета.
Они проводили Леонида до накопителя. Шестоперов неловко обнял Корсакова, напомнив, чтобы звонил, если что понадобится. Повернулся к Анюте и, церемонно поклонившись, попросил извинения, если доставил какие-то неудобства.
— Что вы, что вы, — кисло улыбнулась Анюта, — я была так рада вашему визиту.
Сжимая под мышкой пакет с бутылкой, Леня прошел через металлодетектор, помахал им рукой и скрылся в накопителе.
Всю дорогу до дома Анюта сосредоточенно вела машину, не обращая внимания на робкие попытки Корсакова подлизаться. Она подвезла Игоря до Арбатской площади и высадила, мотивируя тем, что для обретения душевного равновесия ей необходимо пройтись по магазинам. Когда Корсаков спросил, при каких обстоятельствах равновесие было потеряно, Анюта посмотрела на него так выразительно, что он решил не уточнять.
День клонился к вечеру, зной спадал, хотя от прокалившихся камней на Арбате так и пыхало жаром. Корсаков купил бутылку пива и побрел, уступая дорогу туристам и приветствуя знакомых. Сашка-Акварель предложил было выпить, но, сообразив, в каком Игорь состоянии, отстал, занявшись подсевшей к нему дамой в соломенной шляпке с искусственными цветами и той-терьером на шлейке. Дама желала портрет себя с собачкой, но чтобы непременно на фоне Эйфелевой башни. Сашка сказал, что проблем не будет: изобразит хоть в саркофаге, рядом с мумией Рамзеса.
Все были заняты делом: одни продавали то, что могли предложить, а другие покупали то, в чем совсем не нуждались, — нормальный день главной туристической улицы столицы. Корсаков прикинул, сколько у него осталось денег, и вздохнул. Пора было приниматься за работу. Картин на продажу почти не осталось, а оставшееся было сделано исключительно на любителя — несколько пейзажей Строгинской поймы с купальщицами «а ля Гоген» в оранжевых и синих тонах. Картины были написаны на спор, предмет спора давно утерян, а полотна остались, как укор Корсакову. Пора было давно смыть мазню, но у Игоря рука не поднималась — все-таки это определенный период творчества. Не слишком удачный, не совсем трезвый, но из песни слова не выкинешь.
Напротив театра Вахтангова девушка с гитарой, тоненькая, как березка, в легком сарафанчике и с голубыми мечтательными глазами, пела о том, как «хорошо быть кискою, хорошо собакою». Группа пацанов с пивом в руках, собравшаяся наглядно продемонстрировать преимущества жизни домашних животных, спорила с нарядом из пятого отделения о возможности иллюстрации «текстового ряда данного произведения народного фольклора». Народ, внимающий певице, с интересом ждал окончания спора.
Но вот вы замечаете знакомое такси,
И головой киваете — дружище, подвези,