Страница:
Сегодня мы пожинаем страшные плоды этого процесса. Миллионы сталинских подручных (стукачей, палачей, охранников и т. п.) намного пережили десятки миллионов своих жертв… И как это ни печально, эти бывшие подручные наплодили своих достойных наследников!
«Выросли мы в пламени, в пороховом дыму…» – пелось о первом революционном поколении. Мое поколение росло не в пламени, но ветры, нас обдувавшие, несли с собой пороховую гарь. Едва успела рассеяться она после Гражданской войны, как снова начали собираться пороховые облака, сгустившиеся в тридцатые годы в грозовые тучи. Так все мы и жили: отблески революции и Гражданской войны с одной стороны, а с другой, – новая военная тревога была постоянно с нами.
…Торжественный пионерский сбор в школьном физкультурном зале. Повод не совсем обычный. Нашим почетным гостем на этот раз является Бонч-Бруевич, один из самых ближайших сподвижников Ленина. Кстати, он мой полный тезка – Владимир Дмитриевич. Его жизнь, между прочим, ярко иллюстрирует разговор, который мы ведем в этой книге, и не только потому, что он много лет дружил с Лениным, но и потому, что его родной брат был вначале царским генералом, а потом – советским.
Прошло десять лет со дня смерти Ленина. Для детей это непостижимо большой отрезок времени. Мы слушаем Бонч-Бруевича и воспринимаем его рассказ о Ленине и революции как воспоминания о событиях легендарных, давно ставших историей, и в то же время он стоит перед нами, живой и не очень старый на вид. Сам Ленин пожимал его руку, а сегодня он подает мне свою руку после того, как я, председатель совета нашего пионерского отряда, надеваю ему галстук почетного пионера.
А на следующий день мы уже в другой эпохе, которая надвинулась на нас, предвещая неминуемую войну. Мы столпились в школьном подвале, капитально переоборудованном в стрелковый тир. Мы ложимся по очереди на маты и стреляем по мишеням. От затворов винтовок поднимается сизый дымок с резким и уже хорошо нам знакомым пороховым запахом. Он почему-то приятно щекочет ноздри… Разбираем и собираем прославленную русскую винтовку и даже пулемет. Изучаем ружейные приемы. Маршируем на еще не осточертевших нам строевых занятиях. Поем боевые песни наших отцов.
Нам много говорят о так называемом вражеском окружении, но не пугают им, а уверяют в скором и неизбежном разгроме всех врагов. Оборонительным мероприятиям снисходительно уделяется совсем немного времени, поскольку так положено. Например, по нашей просторной школе с особой пронзительностью разносилось завывание сирены, возвещавшей о химической или воздушной тревоге. Пока учебной… С первыми ее звуками мы выскакивали из-за парт и пулей вылетали из классов, устремляясь на свои «боевые посты». Оглушительно хлопали тяжелые двери, гулкой дробью рассыпался по паркету топот бегущих школьников. Несколько минут такой бешеной суеты – и все замирало. Школа изготовилась к воздушному нападению (или химическому). Все находились на своих постах, у каждого на боку – противогаз.
В те годы противогаз был таким же спутником нашей жизни, как, скажем, ранец или школьный портфель. Все были убеждены в том, что будущая война ко всему прочему будет и химической. И готовились к ней основательно. Наряду с уроками математики, русского языка и других не забыть и уроки по химической обороне. Нам часто читали лекции о боевых отравляющих веществах и мерах защиты от них. Книжки, по которым мы готовились к химической войне, были потолще наших учебников. До сих пор застряли в голове названия газов: иприт, фосген, люизит… Мы знали их по запаху и цвету. Значок ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) красовался у нас на груди. Рядом с ним обычно висели и другие: «Ворошиловский стрелок», «ГСО» – готов к санитарной обороне, «БГТО» (Будь готов к труду и обороне) – физкультурный.
Зря эти отличия не выдавались, нужно было потрудиться, чтобы их получить. Все эти значки были очень популярны, поскольку окружающая нас действительность была пропитана милитаристским духом, изучение винтовки, пулемета, газов и т. п. являлось делом самым естественным и казалось необходимым. У меня дома был свой противогаз, специальная детская модель, без гофрированной трубки. Видел я тогда и совсем уж необычное средство защиты – противогаз-палатку, рассчитанный на младенцев. «Надень противогаз» – так прямо и называлась опубликованная в 1936 году статья начальника Управления противовоздушной обороны, командарма 1-го ранга С. Каменева. А в популярной детской кинокартине «Личное дело» школьники во время учебной воздушной тревоги надели противогаз на бюст Сократа, стоявший в школе.
Надвигавшаяся военная гроза и наша военизированная школьная жизнь накладывали отпечаток на детские интересы и забавы. Я, например, еще в младших классах начал делать порох и пушки, из которых дома усердно палил. Школьный приятель поведал мне состав дымного пороха: сера, селитра, древесный уголь – все это, разумеется, в нужных пропорциях. Селитра покупалась в аптеке. Древесный уголь тоже не был проблемой. А вот сера добывалась оригинальным способом. Оказалось, что ею тогда заливались отверстия, в которые вставлялись металлические стойки лестничных перил. Не знаю, употребляется ли сера и сегодня таким образом, но тогда мы ее добывали именно так: выковыривая на лестницах. Оставалось найти металлическую трубку, заделать ее надежно с одного конца и пропилить у того же конца небольшое отверстие. Ствол пушки готов! Набиваешь в него порох, пыж и ядро, обычно это – подшипник, поджигаешь заряд через пропиленное отверстие и – бах! «Ядро» летит в одну сторону, пушка – в другую. До сих пор удивляюсь, что остался цел и невредим после таких рискованных экспериментов.
Потом, с годами, ближе к войне, эта моя артиллерийская лихорадка уступила место военно-морской. Возмечтал вдруг о флоте. Без конца срисовывал корабли всех времен, вычерчивал их схемы, читал популярную специальную литературу, учил азбуку Морзе и морской семафор (на флажках). Лет в пятнадцать твердо решил связать свою жизнь с флотом, подумывал почему-то о кораблестроении. Кем бы я захотел стать, если бы не постоянная милитаристская пропаганда, под шум которой мы росли? Не знаю. Во всяком случае, тогда многие ребята стремились в военные училища, особенно в авиационные и военно-морские, конкурс туда был огромный, по несколько десятков человек на место!
Все, что творилось вокруг нас, постоянно напоминало каждому: «Помни о войне! Готовься к ней!» Скажем, строят метро, настоящее чудо по тем временам, а в газетах пишут статьи под названием «Метрополитен и оборона страны». Кстати, в войну наше столичное метро сгодилось и для этой цели. В его обширных недрах укрывались во время бомбежки москвичи, в нем же, глубоко под землей, находился главный штаб обороны Москвы, в котором заправлял сам Сталин.
Под шум о грядущей войне намечались контуры деления мира на два лагеря. В тридцатые годы после прихода Гитлера к власти в Германии, к нам зачастили высокопоставленные представители США, Франции, Англии, Чехословакии. Их принимали наши руководители, сам Сталин. В то время такие встречи воспринимались у нас как события чрезвычайные, ведь много лет подряд наша страна находилась почти в полной изоляции. Любопытно, что серию серьезных дипломатических контактов Запада с нами открыл… итальянский фашист Муссолини. Об этом теперь мало кто помнит. В 1933 году в Москве Сталин и Муссолини подписали итало-советский акт о дружбе, ненападении и нейтралитете. В конце того же 1933 года произошло и более важное событие: нас наконец-то признали Соединенные Штаты.
Вскоре послышались и первые раскаты грозы. Год, второй, третий читали мы сводки с фронтов Испании, где разгорелась гражданская война. В школе нам рассказывали об этой войне, в классах висели карты Испании. И. Эренбург и М. Кольцов писали оттуда о ее борьбе. Мы, разумеется, решительно выступали за республиканские силы против фашиствующего генерала Франко. Его активно поддерживали Гитлер и его армия, у нас об этом широко писали, умалчивая о том, что точно так же, как и немецкие летчики и танкисты, в Испании сражаются и наши военные, пытаясь спасти республику.
Зримо доносили до нас страшную быль о современной, невиданной ранее войне многочисленные снимки и кинокадры из Испании, рисующие ужас и последствия бомбежек. Это было наше первое, пока заочное, знакомство с воздушной войной. Казалось, уже одних таких фотосвидетельств более чем достаточно, чтобы люди прекратили играть в такие военные игры. Казалось бы… Даже ядерный гриб Хиросимы, похоже, мало подействовал на людей.
Увидели мы и вблизи Испанию с ее горем. Увидели детей оттуда. Они прибыли к нам, спасаясь от бомб. Смуглые, черноголовые, очень живые, растерявшиеся сначала от обрушившейся на них лавины заботы и ласки. У нас их полюбили сразу. Мы ездили к ним в гости в их пионерский лагерь, где они жили летом. Жили они очень хорошо, было у них все, кроме родительской ласки.
В нашей стране они все окончили школу, многие пошли в вузы. Начали работать. Казалось бы, живи себе… Но тот самый горький дым Отечества, который провожал их в тридцатые годы, стал со временем для них притягательным, как это ему и положено. Их потянуло на родину, хотя там райской доли им никто не обещал. И все же они бросали свою налаженную жизнь у нас и уезжали на родину.
Русские испанцы! Или испанские русские! Их доля типична для жестокого века. Для моего поколения они были первыми беженцами, спасавшимися от войны. Кто бы мог тогда подумать, что уже через несколько лет война разбросает по нашей стране и Европе уже не тысячи, а миллионы беженцев, которые окажутся в условиях более чем тяжелых, не то что испанские беженцы.
С Испанией мы не были соседями. А вот у наших дальневосточных границ постоянно тлел огонь войны, чадил и коптил небо, не давая забывать о себе. Мы много лет подряд ожидали, что наша война начнется именно на Дальнем Востоке! Поводов для таких опасений было более чем достаточно. Японцы вели себя весьма агрессивно, во всяком случае, так утверждала наша пропаганда. У нас с повестки дня не снимался лозунг: «В ответ на провокационные выступления японской военщины на дальневосточной границе крепи оборону Родины!» Мы пели песни о нашей дальневосточной армии («Дальневосточная, опора прочная…»). Легендарным было имя ее командующего Блюхера, без конца мы узнавали о подвигах наших пограничников в том далеком краю.
Кульминацией бесчисленных столкновений на той границе стали бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. О них тогда официально у нас подробностей не сообщали, был громко оглашен только конечный результат: наши разгромили японцев. Но было ясно, что там прошла генеральная репетиция будущей войны. В печати все же проскальзывали детали о столкновениях крупных соединений, о том, что воды Хасана и Халхин-Гола окрасились кровью. Но настоящего вооруженного конфликта по всей форме между нами и Японией не было до самого 1945 года! Тогда мы уже добивали самураев не на своей земле.
В 30-е годы Японцы вели долгую и кровопролитную войну в Китае. «450 миллионов китайцев не станут рабами империалистической Японии!» – это был один из тех лозунгов, под которыми росло мое поколение. Он во многом определял наше интернациональное воспитание. Тогда у нас о японской агрессии в Китае шумели очень много. Мы знали по описаниям и портретам ведущих китайских коммунистических руководителей, знали о боях 8-й народно-революционной армии. Считалось безусловным, что весь наш народ был вместе с борющимся Китаем. Объяви тогда призыв добровольцев в помощь Китаю, уверен, множество наших граждан направились бы защищать его с оружием в руках.
Вообще, мое поколение в то время воспитывали прежде всего интернационалистами, о патриотизме как таковом говорилось немного, большевистская пропаганда никогда не забывала о главной цели Октябрьской революции – установлении советских порядков во всем мире. Так, один из самых плодовитых поэтов 30-х годов А. Безыменский возвестил в 1935 году:
То, о чем мечтать не смели,
Мы в стране создать смогли.
Большевистского веселья
Хватит в нас для всей земли.
Будет скоро в нашей власти
Весь огромный шар земной.
Станет он страною счастья,
Став советскою страной.
Несмотря на свою абсурдность, эти невразумительные вирши весьма примечательны. Чего стоит только одно «большевистское веселье»! Оказывается, его теперь хватит «для всей земли»! Но главное – мечта о скором захвате «всего огромного шара земного»! Оказывается, он совсем скоро станет «советской страной»!
На многие годы боевым знаменем нашей литературы стало знаменитое в свое время стихотворение М. Светлова «Гренада», написанное в 1926 году. Его лирический герой, красный боец, заявляет:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, друзья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
И это не просто декларация ради красного словца, нет, ни в коем случае! Читаем дальше:
Пробитое тело
Наземь сползло.
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел над трупом
Склонилась луна.
И мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
Как тут не вспомнить другого литературного героя того же времени – Степана Копенкина из романа А. Платонова «Чевенгур», верного коммуниста, который на своем коне по имени Пролетарская Диктатура направился из России в Германию, чтобы там освободить от «живых врагов коммунизма» мертвое тело великой революционерки Розы Люксембург.
Светлов и Платонов совершенно по-разному относятся к этим двум своим героям, но зорко подмечают одно и то же характерное явление. Да, вот так оно и было. У нашего крестьянина нет ни земли, ни свободы, а мы собираемся освобождать испанского земледельца. Тот же Копенкин при всем своем большевистском ослеплении не может не видеть, какой разор царит вокруг него на Руси, а вот несет его в Германию! Но как его за это осуждать, если в те годы у нас призывали к всемирной гражданской войне, в которой мы, несомненно, победим и в результате «родится мировой СССР». В ходе грядущей войны с империалистами никто из нас не собирался обороняться, биться за свой дом, деревню или город, нет, этого и в мыслях не было! Все наши помыслы были об освобождении других народов, которым не посчастливилось жить под большевиками, под красным знаменем коммунизма, и которые просто с нетерпением ждут нас, своих освободителей.
Более агрессивного посыла не было даже у гитлеровцев! Ведь те сетовали на недостаток жизненного пространства для своего народа, на то, что Германию обидели, обделили, когда перекраивали карту мира после Первой мировой войны. А у нас своей земли и своих богатств девать было некуда. Тем не менее первого января 1941 года газета «Правда» прозрачно намекает своим читателям на то, что скоро советской власти на земле прибавится:
Наш каждый год – победа и борьба
За уголь, за размах металлургии!..
А может быть – к шестнадцати гербам
Еще герба прибавятся другие.
Напомним, что тогда в СССР входило шестнадцать республик, но нам и этого было мало! В том же номере газета, как бы открывая год 1941-й, доносит до читателей ту же мысль и в прозе:
Тоже весьма прозрачный намек на скорое большевистское господство во всем мире! Эту тему наша пропаганда постоянно подкрепляет своими предсказаниями о том, что трудящиеся всего мира вот-вот последуют нашему примеру, мы же обязаны им в этом только помочь. Так, в 1928 году самый популярный журнал в стране, «Огонек», публикует очерк под таким названием, какое уже не должно вызывать никаких сомнений: «Когда парижские рабочие восстанут», в нем, в частности, говорится:
Эта цитата при всей ее беспомощности изложения и бессмыслице является весьма характерной для нашей пропаганды того времени. А вот еще един пример из поэзии тех лет:
Еще не все пороги пройдены
О, комсомолия, гранись,
Чтоб уничтожить имя Родина,
Названье жалкое границ!
Все ясно: ради костра мировой революции и Родину жалеть нечего – скоро весь мир станет твоей родиной! Такие посылы с годами совершенно естественно трансформировались из революционно-агрессивных в имперские.
Как же мы спешили к войне, к мировому господству! Не к обороне страны, а к самой откровенной агрессии, которую оправдывали тем, что осеняли ее красным знаменем. Сколько бы сегодня сталинисты этого ни отрицали, факты говорят против них, в том числе наше искусство тех лет и наша литература. Мы жили в атмосфере повседневной подготовки к будущим и скорым военным походам, обязательно победным, жили в атмосфере прославления силы оружия, человека в военной форме. Время давно развеяло ту невиданную рекламу милитаризма, но она осталась навсегда запечатленной на кинокадрах, на газетных, журнальных и книжных страницах, которые являются неопровержимым свидетельством наших истинных устремлений в канун Второй мировой войны.
Итак, нас воспитывали, как тогда считалось, строго в духе пролетарского интернационализма, который выражался прежде всего в идее мировой революции. Но, помимо школьных уроков и официальной пропаганды, существовала и окружающая действительность, она нас тоже воспитывала, но совсем не так, иначе. Нас учили, что мы несем всему человечеству мир и счастье, а вот наша повседневность с этим утверждением никак не гармонировала.
Наступила середина 30-х годов. Для нас приближалось время превращаться из мальчиков и девочек в подростков, взрослеть. Случилось так, что жизнь резко подстегнула, ускорила этот процесс.
Как-то перед началом уроков к нам в класс входят классный руководитель и старший пионерский вожатый. Непривычно для нас запинаясь, с трудом подбирая слова , учитель сообщает, что у нашей одноклассницы Наташи (к слову, очень милой и нежной девочки) отец арестован как «враг народа». «Но вы должны, – продолжает он, – по-прежнему хорошо относиться к Наташе, она ни в чем не виновата. Отец ее – это одно дело, Наташа – другое. Она была и будет членом нашего коллектива». На всегда розовых щечках Наташи проступают белые пятна, на глазах – слезы, тонкие белые пальчики стиснули черную крышку парты.
Это было первое и последнее подобное публичное, перед всем классом, объявление. Потом родителей моих одноклассников стали арестовывать одного за другим, об этом мы говорили между собой шепотом. Вскоре почти у половины ребят нашего класса отцы (иногда и матери тоже) оказались арестованы как «враги народа». Перед самой войной, в мае 1941 года, наш класс сфотографировался по случаю окончания учебного года. Никто тогда не думал, что это прощальный снимок. Кто бы мог предположить, что через несколько недель война разбросает нас во все стороны и другого такого снимка уже никогда не сделать. Я смотрю на эту фотографию сегодня и вижу – на этом еще довоенном снимке полкласса сирот! После XX съезда партии их родители все до одного были реабилитированы, но ни один из них не вернулся, ни один! Реабилитированы были уже не люди, а память о них. В те годы еще было далеко-далеко до 1956 года, до XX съезда партии, и слова такого, как реабилитация, не было в ходу. Мои вдруг осиротевшие одноклассники сразу повзрослели. В 12–13 лет на них обрушилось горе невиданное. Тем более для них страшное, что были они из семей более чем обеспеченных (это много значило в то полуголодное время), родители их были людьми более чем уважаемыми, относились к правящей элите, имена и портреты многих из них были знакомы каждому. И вдруг – «враг народа»!
Чудовищна была эта обрушившаяся на страну беда, которая в нашем лицее, наверное, проявилась резче, но она не обошла и простые школы. У нас ни ребята, ни учителя не изменили своего прежнего отношения к детям репрессированных. Настолько их вдруг стало много, этих «врагов народа», что ни разум, ни сердце, вероятно, не могли поверить в реальность и опасность «вражеских» происков. Не было страха перед тем, что вот такое обилие «врагов» тебя сейчас погубит, был ужас перед все нараставшей волной арестов, ужас, как во время стихийного бедствия, землетрясения, наводнения…
И уже в этом очень характерном штрихе – отсутствии страха перед «врагами народа» было заложено будущее разоблачение истоков трагедии, последовавшее только в 1956 году.
В 30-е годы «враги народа» официально, ежедневно и ежечасно, громогласно предавались анафеме. Но печатная и радиопропаганда в их адрес была настолько неистовой, оглушающей, что рассудок отказывался воспринимать ее. Необходимые для убеждения факты и доводы заменялись безудержной однообразной бранью.
С началом массового террора наша школьная жизнь стала тусклее, меньше стало смеха, футбола и шахмат, меньше домашних елок и вечеров, которые прежде регулярно устраивались то у одного, то у другого. Вместе с пострадавшими ребятами все мы тоже повзрослели раньше, чем положено, и стали раньше задумываться о том, что нам было не положено знать. Частые хождения по домам друг к другу, вечеринки одноклассников познакомили нас со многими родителями, мы знали самых разных пап и мам, привыкли к ним за несколько лет, и вот вдруг они один за другим стали исчезать из жизни. Они всегда были милы с нами, эти здоровые и жизнерадостные мужчины и женщины в своем цветущем возрасте. Нет, в нашем сознании они никак не вязались с теми страшными образами врагов народа, какие рисовала пресса и другие средства массовой информации. Их ни с чем не сравнимая трагедия не проходила бесследно и для тех мальчишек и девчонок, у которых судьба пощадила родителей.
Эта трагедия, разумеется, не ограничивалась рамками нашей школы. В доме, где я жил, и в соседних домах все больше и больше квартир оставалось без их владельцев. Аресты производились по ночам, а утром по подъездам со скоростью всех плохих новостей проносилось еще несколько имен только что выявленных «врагов народа». Один, ожидая возможного ареста, часто выходил по ночам курить в подъезд, чтобы не перепугались от неожиданности жена и дети, другой, услышав, что за ним пришли, тут же застрелился. Последнее случалось часто: брали заметных людей, которые имели право на ношение оружия даже в то строжайшее время. Было от чего сойти с ума. Было ли страшнее время? Именем революции губили без счета революционеров!
В нашей школе в каждом классе было несколько иностранцев, мальчиков и девочек. Это были сыновья и дочери руководителей Коминтерна и лидеров зарубежных коммунистических партий со всех концов света. Многие из этих партийных деятелей были в то время широко известны, но у нас их дети проходили под другими фамилиями, что вовсе не мешало нам знать их подлинное происхождение. Так вот и у многих этих лицеистов-иностранцев наши власти тоже арестовали родителей, в основном, разумеется, тех, кто работал в Коминтерне в Москве. Так наш массовый доморощенный террор напугал и озадачил нас еще и тем, что принял международный характер. И при всем том нас продолжали уверять в святости нашего интернационализма и верности курса на мировую революцию!
В то время при аресте отца и матери их осиротевших детей отправляли в специальные приюты для сирот, оставшихся от «врагов народа», участь их там была страшной, а когда они там дозревали до совершеннолетия, их сажали в тюрьму или концлагерь. У нас же в школе таких ребят, потерявших родителей, не трогали, они оставались с нами, приютившись у своих родных (которых, похоже, не бросали за решетку именно потому, что им предназначалась роль арестованных родителей). Этот парадокс можно объяснить только тем, что с первого класса мы все были вместе, в очень тесном общении, и с годами завязалась детская дружба, тесные связи. Оставшиеся еще на свободе высокопоставленные родители могли при необходимости кое-как объяснить своим детям, что исчезнувшие из жизни хорошо знакомые им люди оказались «врагами», но было бы труднее объяснить, за что пострадали их дети, если бы их вышвырнули из лицея. Думаю, что именно наличие в нашем детском коллективе таких ребят, как дети Сталина, Молотова, Берии, Маленкова, Булганина и других вождей и «подвождей», все же уцелевших от массовых репрессий, спасло от еще более тяжелой участи наших однокашников, родители которых бесследно исчезли за решеткой. Вольно или невольно получилось, что в данном случае лицей как таковой сыграл свою роль в судьбе осиротевших ребят. Благодаря этому они выжили и в конце концов вышли в люди, пройдя, разумеется, через долгие годы тяжких страданий и унижений.
«Выросли мы в пламени, в пороховом дыму…» – пелось о первом революционном поколении. Мое поколение росло не в пламени, но ветры, нас обдувавшие, несли с собой пороховую гарь. Едва успела рассеяться она после Гражданской войны, как снова начали собираться пороховые облака, сгустившиеся в тридцатые годы в грозовые тучи. Так все мы и жили: отблески революции и Гражданской войны с одной стороны, а с другой, – новая военная тревога была постоянно с нами.
…Торжественный пионерский сбор в школьном физкультурном зале. Повод не совсем обычный. Нашим почетным гостем на этот раз является Бонч-Бруевич, один из самых ближайших сподвижников Ленина. Кстати, он мой полный тезка – Владимир Дмитриевич. Его жизнь, между прочим, ярко иллюстрирует разговор, который мы ведем в этой книге, и не только потому, что он много лет дружил с Лениным, но и потому, что его родной брат был вначале царским генералом, а потом – советским.
Прошло десять лет со дня смерти Ленина. Для детей это непостижимо большой отрезок времени. Мы слушаем Бонч-Бруевича и воспринимаем его рассказ о Ленине и революции как воспоминания о событиях легендарных, давно ставших историей, и в то же время он стоит перед нами, живой и не очень старый на вид. Сам Ленин пожимал его руку, а сегодня он подает мне свою руку после того, как я, председатель совета нашего пионерского отряда, надеваю ему галстук почетного пионера.
А на следующий день мы уже в другой эпохе, которая надвинулась на нас, предвещая неминуемую войну. Мы столпились в школьном подвале, капитально переоборудованном в стрелковый тир. Мы ложимся по очереди на маты и стреляем по мишеням. От затворов винтовок поднимается сизый дымок с резким и уже хорошо нам знакомым пороховым запахом. Он почему-то приятно щекочет ноздри… Разбираем и собираем прославленную русскую винтовку и даже пулемет. Изучаем ружейные приемы. Маршируем на еще не осточертевших нам строевых занятиях. Поем боевые песни наших отцов.
Нам много говорят о так называемом вражеском окружении, но не пугают им, а уверяют в скором и неизбежном разгроме всех врагов. Оборонительным мероприятиям снисходительно уделяется совсем немного времени, поскольку так положено. Например, по нашей просторной школе с особой пронзительностью разносилось завывание сирены, возвещавшей о химической или воздушной тревоге. Пока учебной… С первыми ее звуками мы выскакивали из-за парт и пулей вылетали из классов, устремляясь на свои «боевые посты». Оглушительно хлопали тяжелые двери, гулкой дробью рассыпался по паркету топот бегущих школьников. Несколько минут такой бешеной суеты – и все замирало. Школа изготовилась к воздушному нападению (или химическому). Все находились на своих постах, у каждого на боку – противогаз.
В те годы противогаз был таким же спутником нашей жизни, как, скажем, ранец или школьный портфель. Все были убеждены в том, что будущая война ко всему прочему будет и химической. И готовились к ней основательно. Наряду с уроками математики, русского языка и других не забыть и уроки по химической обороне. Нам часто читали лекции о боевых отравляющих веществах и мерах защиты от них. Книжки, по которым мы готовились к химической войне, были потолще наших учебников. До сих пор застряли в голове названия газов: иприт, фосген, люизит… Мы знали их по запаху и цвету. Значок ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) красовался у нас на груди. Рядом с ним обычно висели и другие: «Ворошиловский стрелок», «ГСО» – готов к санитарной обороне, «БГТО» (Будь готов к труду и обороне) – физкультурный.
Зря эти отличия не выдавались, нужно было потрудиться, чтобы их получить. Все эти значки были очень популярны, поскольку окружающая нас действительность была пропитана милитаристским духом, изучение винтовки, пулемета, газов и т. п. являлось делом самым естественным и казалось необходимым. У меня дома был свой противогаз, специальная детская модель, без гофрированной трубки. Видел я тогда и совсем уж необычное средство защиты – противогаз-палатку, рассчитанный на младенцев. «Надень противогаз» – так прямо и называлась опубликованная в 1936 году статья начальника Управления противовоздушной обороны, командарма 1-го ранга С. Каменева. А в популярной детской кинокартине «Личное дело» школьники во время учебной воздушной тревоги надели противогаз на бюст Сократа, стоявший в школе.
Надвигавшаяся военная гроза и наша военизированная школьная жизнь накладывали отпечаток на детские интересы и забавы. Я, например, еще в младших классах начал делать порох и пушки, из которых дома усердно палил. Школьный приятель поведал мне состав дымного пороха: сера, селитра, древесный уголь – все это, разумеется, в нужных пропорциях. Селитра покупалась в аптеке. Древесный уголь тоже не был проблемой. А вот сера добывалась оригинальным способом. Оказалось, что ею тогда заливались отверстия, в которые вставлялись металлические стойки лестничных перил. Не знаю, употребляется ли сера и сегодня таким образом, но тогда мы ее добывали именно так: выковыривая на лестницах. Оставалось найти металлическую трубку, заделать ее надежно с одного конца и пропилить у того же конца небольшое отверстие. Ствол пушки готов! Набиваешь в него порох, пыж и ядро, обычно это – подшипник, поджигаешь заряд через пропиленное отверстие и – бах! «Ядро» летит в одну сторону, пушка – в другую. До сих пор удивляюсь, что остался цел и невредим после таких рискованных экспериментов.
Потом, с годами, ближе к войне, эта моя артиллерийская лихорадка уступила место военно-морской. Возмечтал вдруг о флоте. Без конца срисовывал корабли всех времен, вычерчивал их схемы, читал популярную специальную литературу, учил азбуку Морзе и морской семафор (на флажках). Лет в пятнадцать твердо решил связать свою жизнь с флотом, подумывал почему-то о кораблестроении. Кем бы я захотел стать, если бы не постоянная милитаристская пропаганда, под шум которой мы росли? Не знаю. Во всяком случае, тогда многие ребята стремились в военные училища, особенно в авиационные и военно-морские, конкурс туда был огромный, по несколько десятков человек на место!
Все, что творилось вокруг нас, постоянно напоминало каждому: «Помни о войне! Готовься к ней!» Скажем, строят метро, настоящее чудо по тем временам, а в газетах пишут статьи под названием «Метрополитен и оборона страны». Кстати, в войну наше столичное метро сгодилось и для этой цели. В его обширных недрах укрывались во время бомбежки москвичи, в нем же, глубоко под землей, находился главный штаб обороны Москвы, в котором заправлял сам Сталин.
Под шум о грядущей войне намечались контуры деления мира на два лагеря. В тридцатые годы после прихода Гитлера к власти в Германии, к нам зачастили высокопоставленные представители США, Франции, Англии, Чехословакии. Их принимали наши руководители, сам Сталин. В то время такие встречи воспринимались у нас как события чрезвычайные, ведь много лет подряд наша страна находилась почти в полной изоляции. Любопытно, что серию серьезных дипломатических контактов Запада с нами открыл… итальянский фашист Муссолини. Об этом теперь мало кто помнит. В 1933 году в Москве Сталин и Муссолини подписали итало-советский акт о дружбе, ненападении и нейтралитете. В конце того же 1933 года произошло и более важное событие: нас наконец-то признали Соединенные Штаты.
Вскоре послышались и первые раскаты грозы. Год, второй, третий читали мы сводки с фронтов Испании, где разгорелась гражданская война. В школе нам рассказывали об этой войне, в классах висели карты Испании. И. Эренбург и М. Кольцов писали оттуда о ее борьбе. Мы, разумеется, решительно выступали за республиканские силы против фашиствующего генерала Франко. Его активно поддерживали Гитлер и его армия, у нас об этом широко писали, умалчивая о том, что точно так же, как и немецкие летчики и танкисты, в Испании сражаются и наши военные, пытаясь спасти республику.
Зримо доносили до нас страшную быль о современной, невиданной ранее войне многочисленные снимки и кинокадры из Испании, рисующие ужас и последствия бомбежек. Это было наше первое, пока заочное, знакомство с воздушной войной. Казалось, уже одних таких фотосвидетельств более чем достаточно, чтобы люди прекратили играть в такие военные игры. Казалось бы… Даже ядерный гриб Хиросимы, похоже, мало подействовал на людей.
Увидели мы и вблизи Испанию с ее горем. Увидели детей оттуда. Они прибыли к нам, спасаясь от бомб. Смуглые, черноголовые, очень живые, растерявшиеся сначала от обрушившейся на них лавины заботы и ласки. У нас их полюбили сразу. Мы ездили к ним в гости в их пионерский лагерь, где они жили летом. Жили они очень хорошо, было у них все, кроме родительской ласки.
В нашей стране они все окончили школу, многие пошли в вузы. Начали работать. Казалось бы, живи себе… Но тот самый горький дым Отечества, который провожал их в тридцатые годы, стал со временем для них притягательным, как это ему и положено. Их потянуло на родину, хотя там райской доли им никто не обещал. И все же они бросали свою налаженную жизнь у нас и уезжали на родину.
Русские испанцы! Или испанские русские! Их доля типична для жестокого века. Для моего поколения они были первыми беженцами, спасавшимися от войны. Кто бы мог тогда подумать, что уже через несколько лет война разбросает по нашей стране и Европе уже не тысячи, а миллионы беженцев, которые окажутся в условиях более чем тяжелых, не то что испанские беженцы.
С Испанией мы не были соседями. А вот у наших дальневосточных границ постоянно тлел огонь войны, чадил и коптил небо, не давая забывать о себе. Мы много лет подряд ожидали, что наша война начнется именно на Дальнем Востоке! Поводов для таких опасений было более чем достаточно. Японцы вели себя весьма агрессивно, во всяком случае, так утверждала наша пропаганда. У нас с повестки дня не снимался лозунг: «В ответ на провокационные выступления японской военщины на дальневосточной границе крепи оборону Родины!» Мы пели песни о нашей дальневосточной армии («Дальневосточная, опора прочная…»). Легендарным было имя ее командующего Блюхера, без конца мы узнавали о подвигах наших пограничников в том далеком краю.
Кульминацией бесчисленных столкновений на той границе стали бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. О них тогда официально у нас подробностей не сообщали, был громко оглашен только конечный результат: наши разгромили японцев. Но было ясно, что там прошла генеральная репетиция будущей войны. В печати все же проскальзывали детали о столкновениях крупных соединений, о том, что воды Хасана и Халхин-Гола окрасились кровью. Но настоящего вооруженного конфликта по всей форме между нами и Японией не было до самого 1945 года! Тогда мы уже добивали самураев не на своей земле.
В 30-е годы Японцы вели долгую и кровопролитную войну в Китае. «450 миллионов китайцев не станут рабами империалистической Японии!» – это был один из тех лозунгов, под которыми росло мое поколение. Он во многом определял наше интернациональное воспитание. Тогда у нас о японской агрессии в Китае шумели очень много. Мы знали по описаниям и портретам ведущих китайских коммунистических руководителей, знали о боях 8-й народно-революционной армии. Считалось безусловным, что весь наш народ был вместе с борющимся Китаем. Объяви тогда призыв добровольцев в помощь Китаю, уверен, множество наших граждан направились бы защищать его с оружием в руках.
Вообще, мое поколение в то время воспитывали прежде всего интернационалистами, о патриотизме как таковом говорилось немного, большевистская пропаганда никогда не забывала о главной цели Октябрьской революции – установлении советских порядков во всем мире. Так, один из самых плодовитых поэтов 30-х годов А. Безыменский возвестил в 1935 году:
То, о чем мечтать не смели,
Мы в стране создать смогли.
Большевистского веселья
Хватит в нас для всей земли.
Будет скоро в нашей власти
Весь огромный шар земной.
Станет он страною счастья,
Став советскою страной.
Несмотря на свою абсурдность, эти невразумительные вирши весьма примечательны. Чего стоит только одно «большевистское веселье»! Оказывается, его теперь хватит «для всей земли»! Но главное – мечта о скором захвате «всего огромного шара земного»! Оказывается, он совсем скоро станет «советской страной»!
На многие годы боевым знаменем нашей литературы стало знаменитое в свое время стихотворение М. Светлова «Гренада», написанное в 1926 году. Его лирический герой, красный боец, заявляет:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, друзья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
И это не просто декларация ради красного словца, нет, ни в коем случае! Читаем дальше:
Пробитое тело
Наземь сползло.
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел над трупом
Склонилась луна.
И мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
Как тут не вспомнить другого литературного героя того же времени – Степана Копенкина из романа А. Платонова «Чевенгур», верного коммуниста, который на своем коне по имени Пролетарская Диктатура направился из России в Германию, чтобы там освободить от «живых врагов коммунизма» мертвое тело великой революционерки Розы Люксембург.
Светлов и Платонов совершенно по-разному относятся к этим двум своим героям, но зорко подмечают одно и то же характерное явление. Да, вот так оно и было. У нашего крестьянина нет ни земли, ни свободы, а мы собираемся освобождать испанского земледельца. Тот же Копенкин при всем своем большевистском ослеплении не может не видеть, какой разор царит вокруг него на Руси, а вот несет его в Германию! Но как его за это осуждать, если в те годы у нас призывали к всемирной гражданской войне, в которой мы, несомненно, победим и в результате «родится мировой СССР». В ходе грядущей войны с империалистами никто из нас не собирался обороняться, биться за свой дом, деревню или город, нет, этого и в мыслях не было! Все наши помыслы были об освобождении других народов, которым не посчастливилось жить под большевиками, под красным знаменем коммунизма, и которые просто с нетерпением ждут нас, своих освободителей.
Более агрессивного посыла не было даже у гитлеровцев! Ведь те сетовали на недостаток жизненного пространства для своего народа, на то, что Германию обидели, обделили, когда перекраивали карту мира после Первой мировой войны. А у нас своей земли и своих богатств девать было некуда. Тем не менее первого января 1941 года газета «Правда» прозрачно намекает своим читателям на то, что скоро советской власти на земле прибавится:
Наш каждый год – победа и борьба
За уголь, за размах металлургии!..
А может быть – к шестнадцати гербам
Еще герба прибавятся другие.
Напомним, что тогда в СССР входило шестнадцать республик, но нам и этого было мало! В том же номере газета, как бы открывая год 1941-й, доносит до читателей ту же мысль и в прозе:
...
«Велика наша страна: самому земному шару нужно вращаться девять часов, чтобы вся огромная наша советская страна вступила в новый год своих побед. Будет время, когда ему потребуется для этого не девять часов, а круглые сутки… И кто знает, где придется нам встречать новый год через пять, через десять лет, по какому поясу, на каком новом советском меридиане?»Тоже весьма прозрачный намек на скорое большевистское господство во всем мире! Эту тему наша пропаганда постоянно подкрепляет своими предсказаниями о том, что трудящиеся всего мира вот-вот последуют нашему примеру, мы же обязаны им в этом только помочь. Так, в 1928 году самый популярный журнал в стране, «Огонек», публикует очерк под таким названием, какое уже не должно вызывать никаких сомнений: «Когда парижские рабочие восстанут», в нем, в частности, говорится:
...
«Буржуазия чувствует приближение своего конца. Она принимает меры для военной защиты от своего пролетариата. Подготовка к гражданской войне в настоящее время проводится буржуазией с небывалой энергией. Ленинский лозунг замены войны империалистической войной гражданской учтен буржуазией, и она готовится к восстанию рабочего класса одновременно с подготовкой новой мировой войны».Эта цитата при всей ее беспомощности изложения и бессмыслице является весьма характерной для нашей пропаганды того времени. А вот еще един пример из поэзии тех лет:
Еще не все пороги пройдены
О, комсомолия, гранись,
Чтоб уничтожить имя Родина,
Названье жалкое границ!
Все ясно: ради костра мировой революции и Родину жалеть нечего – скоро весь мир станет твоей родиной! Такие посылы с годами совершенно естественно трансформировались из революционно-агрессивных в имперские.
Как же мы спешили к войне, к мировому господству! Не к обороне страны, а к самой откровенной агрессии, которую оправдывали тем, что осеняли ее красным знаменем. Сколько бы сегодня сталинисты этого ни отрицали, факты говорят против них, в том числе наше искусство тех лет и наша литература. Мы жили в атмосфере повседневной подготовки к будущим и скорым военным походам, обязательно победным, жили в атмосфере прославления силы оружия, человека в военной форме. Время давно развеяло ту невиданную рекламу милитаризма, но она осталась навсегда запечатленной на кинокадрах, на газетных, журнальных и книжных страницах, которые являются неопровержимым свидетельством наших истинных устремлений в канун Второй мировой войны.
Итак, нас воспитывали, как тогда считалось, строго в духе пролетарского интернационализма, который выражался прежде всего в идее мировой революции. Но, помимо школьных уроков и официальной пропаганды, существовала и окружающая действительность, она нас тоже воспитывала, но совсем не так, иначе. Нас учили, что мы несем всему человечеству мир и счастье, а вот наша повседневность с этим утверждением никак не гармонировала.
Наступила середина 30-х годов. Для нас приближалось время превращаться из мальчиков и девочек в подростков, взрослеть. Случилось так, что жизнь резко подстегнула, ускорила этот процесс.
Как-то перед началом уроков к нам в класс входят классный руководитель и старший пионерский вожатый. Непривычно для нас запинаясь, с трудом подбирая слова , учитель сообщает, что у нашей одноклассницы Наташи (к слову, очень милой и нежной девочки) отец арестован как «враг народа». «Но вы должны, – продолжает он, – по-прежнему хорошо относиться к Наташе, она ни в чем не виновата. Отец ее – это одно дело, Наташа – другое. Она была и будет членом нашего коллектива». На всегда розовых щечках Наташи проступают белые пятна, на глазах – слезы, тонкие белые пальчики стиснули черную крышку парты.
Это было первое и последнее подобное публичное, перед всем классом, объявление. Потом родителей моих одноклассников стали арестовывать одного за другим, об этом мы говорили между собой шепотом. Вскоре почти у половины ребят нашего класса отцы (иногда и матери тоже) оказались арестованы как «враги народа». Перед самой войной, в мае 1941 года, наш класс сфотографировался по случаю окончания учебного года. Никто тогда не думал, что это прощальный снимок. Кто бы мог предположить, что через несколько недель война разбросает нас во все стороны и другого такого снимка уже никогда не сделать. Я смотрю на эту фотографию сегодня и вижу – на этом еще довоенном снимке полкласса сирот! После XX съезда партии их родители все до одного были реабилитированы, но ни один из них не вернулся, ни один! Реабилитированы были уже не люди, а память о них. В те годы еще было далеко-далеко до 1956 года, до XX съезда партии, и слова такого, как реабилитация, не было в ходу. Мои вдруг осиротевшие одноклассники сразу повзрослели. В 12–13 лет на них обрушилось горе невиданное. Тем более для них страшное, что были они из семей более чем обеспеченных (это много значило в то полуголодное время), родители их были людьми более чем уважаемыми, относились к правящей элите, имена и портреты многих из них были знакомы каждому. И вдруг – «враг народа»!
Чудовищна была эта обрушившаяся на страну беда, которая в нашем лицее, наверное, проявилась резче, но она не обошла и простые школы. У нас ни ребята, ни учителя не изменили своего прежнего отношения к детям репрессированных. Настолько их вдруг стало много, этих «врагов народа», что ни разум, ни сердце, вероятно, не могли поверить в реальность и опасность «вражеских» происков. Не было страха перед тем, что вот такое обилие «врагов» тебя сейчас погубит, был ужас перед все нараставшей волной арестов, ужас, как во время стихийного бедствия, землетрясения, наводнения…
И уже в этом очень характерном штрихе – отсутствии страха перед «врагами народа» было заложено будущее разоблачение истоков трагедии, последовавшее только в 1956 году.
В 30-е годы «враги народа» официально, ежедневно и ежечасно, громогласно предавались анафеме. Но печатная и радиопропаганда в их адрес была настолько неистовой, оглушающей, что рассудок отказывался воспринимать ее. Необходимые для убеждения факты и доводы заменялись безудержной однообразной бранью.
С началом массового террора наша школьная жизнь стала тусклее, меньше стало смеха, футбола и шахмат, меньше домашних елок и вечеров, которые прежде регулярно устраивались то у одного, то у другого. Вместе с пострадавшими ребятами все мы тоже повзрослели раньше, чем положено, и стали раньше задумываться о том, что нам было не положено знать. Частые хождения по домам друг к другу, вечеринки одноклассников познакомили нас со многими родителями, мы знали самых разных пап и мам, привыкли к ним за несколько лет, и вот вдруг они один за другим стали исчезать из жизни. Они всегда были милы с нами, эти здоровые и жизнерадостные мужчины и женщины в своем цветущем возрасте. Нет, в нашем сознании они никак не вязались с теми страшными образами врагов народа, какие рисовала пресса и другие средства массовой информации. Их ни с чем не сравнимая трагедия не проходила бесследно и для тех мальчишек и девчонок, у которых судьба пощадила родителей.
Эта трагедия, разумеется, не ограничивалась рамками нашей школы. В доме, где я жил, и в соседних домах все больше и больше квартир оставалось без их владельцев. Аресты производились по ночам, а утром по подъездам со скоростью всех плохих новостей проносилось еще несколько имен только что выявленных «врагов народа». Один, ожидая возможного ареста, часто выходил по ночам курить в подъезд, чтобы не перепугались от неожиданности жена и дети, другой, услышав, что за ним пришли, тут же застрелился. Последнее случалось часто: брали заметных людей, которые имели право на ношение оружия даже в то строжайшее время. Было от чего сойти с ума. Было ли страшнее время? Именем революции губили без счета революционеров!
В нашей школе в каждом классе было несколько иностранцев, мальчиков и девочек. Это были сыновья и дочери руководителей Коминтерна и лидеров зарубежных коммунистических партий со всех концов света. Многие из этих партийных деятелей были в то время широко известны, но у нас их дети проходили под другими фамилиями, что вовсе не мешало нам знать их подлинное происхождение. Так вот и у многих этих лицеистов-иностранцев наши власти тоже арестовали родителей, в основном, разумеется, тех, кто работал в Коминтерне в Москве. Так наш массовый доморощенный террор напугал и озадачил нас еще и тем, что принял международный характер. И при всем том нас продолжали уверять в святости нашего интернационализма и верности курса на мировую революцию!
В то время при аресте отца и матери их осиротевших детей отправляли в специальные приюты для сирот, оставшихся от «врагов народа», участь их там была страшной, а когда они там дозревали до совершеннолетия, их сажали в тюрьму или концлагерь. У нас же в школе таких ребят, потерявших родителей, не трогали, они оставались с нами, приютившись у своих родных (которых, похоже, не бросали за решетку именно потому, что им предназначалась роль арестованных родителей). Этот парадокс можно объяснить только тем, что с первого класса мы все были вместе, в очень тесном общении, и с годами завязалась детская дружба, тесные связи. Оставшиеся еще на свободе высокопоставленные родители могли при необходимости кое-как объяснить своим детям, что исчезнувшие из жизни хорошо знакомые им люди оказались «врагами», но было бы труднее объяснить, за что пострадали их дети, если бы их вышвырнули из лицея. Думаю, что именно наличие в нашем детском коллективе таких ребят, как дети Сталина, Молотова, Берии, Маленкова, Булганина и других вождей и «подвождей», все же уцелевших от массовых репрессий, спасло от еще более тяжелой участи наших однокашников, родители которых бесследно исчезли за решеткой. Вольно или невольно получилось, что в данном случае лицей как таковой сыграл свою роль в судьбе осиротевших ребят. Благодаря этому они выжили и в конце концов вышли в люди, пройдя, разумеется, через долгие годы тяжких страданий и унижений.