Николай Чадович. Миры под лезвием секиры

   Речь шла о медсестрах-заложницах. Светка была полной губастой девицей, доброй, доверчивой и немного глуповатой, а Тамара – высохшей воендамой уже даже не второй молодости, женой начальника хозчасти.
   – Светку вы зря… – стесняясь самого себя, вымолвил Зяблик. – Пацанка она еще. Да и зла никому не делала.
   – А разве мы ей зло делаем? Ты спроси, может, это ей даже нравится. На всю жизнь воспоминаний хватит, – ухмыльнулся Лишай. – Только ты, кореш, вижу, ничего не хочешь. В меланхолию впал. Значит, считаем, не было этого разговора?
   – Считаем, что вопрос остается открытым.
   – Так постарайся его в темпе закрыть, – резким движением тела, словно у него свербело между лопатками, Лишай поправил свою богатую амуницию, отчего та забряцала, как рыцарские доспехи. – Определяйся, пока не поздно. Через сорок восемь часов пойдем на прорыв. К этому времени все должны быть по местам расставлены. Птицы в небо, жабы в грязь… Кстати, и за бригадой своей присматривай. Чтоб не болтались люди без дела. У нас теперь самообслуживание. Никто вас с ложечки кормить не будет. Получайте концентраты на складе, сами себе варите. А как налопаетесь, воду таскать будете. Только смотри, чтоб не сбежал никто. Остались еще среди нас стукачи. Не всех вычислили. Если не уверен в человеке, лучше его из зоны не выпускай. Случится что – с тебя спросим.
   – В штрафняк посадите или на общем собрании прорабатывать станете?
   – Зачем? У нас свой закон, своя правилка.
   Лишай ушел, а Зяблик еще долго лежал, тупо наблюдая, как по стенам и потолку перемещаются клопы, одуревшие от голода и поэтому вышедшие охотиться по свету. Как и любой нормальный зэк, он страстно мечтал о воле, теперь же, когда она вроде бы наступила, не ощущал не то что радости, а даже банального облегчения. Не так представлял себе все это Зяблик. Свобода, полузабытая и уже как бы даже утратившая реальность, была для него светом, маем, цветущим садом и ясной далью, а впереди маячила большая кровь, большое горе и новая большая тюрьма под каменным небом.
   Он встал и, обойдя всю зону, кое-как собрал бригаду. Из тридцати с лишним душ удалось сыскать только семнадцать – кто-то погиб, кто-то попал в лазарет, кто-то уже прибился к стихийно возникавшим артелям, в которые собирались бывшие подельщики, земляки или просто давние кореша. Сначала похоронили Заура, Балабана, Силкина и еще четверых, для кого первый глоток свободы оказался и последним. Потом занялись делами насущными – приборкой камеры, все еще продолжавшей оставаться для них единственным кровом, и приготовлением пищи. По всей зоне горели костры из разобранных деревянных построек, мебели, заборов и автомобильных покрышек. На них варили гречневую кашу, обильно сдобренную свиной тушенкой, и кипятили чай, не жалея заварки. Некоторые гурманы даже пробовали жарить шашлыки из протухшего в обесточенных холодильниках мяса.
   Поев, все бригады первого отряда собрались у проходной. Никто их не строил, но зэки, повинуясь привычке, сами разбились на шеренги. После долгого торга, в ходе которого администрация лагеря подняла цену ста ведер воды аж до трех человек, ворота слегка приоткрылись. Каждого выходящего тщательно шмонали – опасаясь удара в спину, охрана искала оружие. При этом обе стороны крепко и витиевато ругались, обещая в скором времени рассчитаться за все обиды.
   До реки было метров пятьсот, и по всей этой дистанции с интервалом в двадцать шагов стояли вооруженные менты и охры, некоторые даже с собаками на поводках. Выглядели они (не собаки, естественно) хмурыми и плохо кормленными. Подходить к ним ближе, чем на десять метров, запрещалось под угрозой стрельбы на поражение – об этом категорическом условии было объявлено еще у ворот.
   – Что, дядя, хреново живется? – спросил Зяблик у одного из охранников, немолодого человека с вислыми казацкими усами.
   – Хреново, племяш, – ответил тот без озлобления. – Только не думай, что вам шибко подфартило. Скоро о буханке казенной чернушки да о тюремной робе, как о счастье, вспоминать будете.
   – На, не побрезгуй, – Зяблик протянул ему пригоршню сухарей, доставшихся в наследство от Силкина.
   – Да разве можно хлебом брезговать, – охранник охотно, но не теряя достоинства, подошел к нему. – Я его сам и есть-то не буду. Вот дружку своему дам немного, – он кивнул на черную лохматую овчарку, исподлобья глядевшую на Зяблика. – А остальные внуку отнесу. С хлебцем сейчас туго. Картошка есть, а с хлебцем туго.
   Река далеко отступила от берегов, и Зяблику пришлось добираться до чистой воды по вязкому илу, поверх которого сохли пышные гирлянды темно-зеленых водорослей. На той стороне тоже торчали хмурые автоматчики, а слева и справа от них мальчишки ловили марлевыми сачками рыбную мелочь и собирали раковины-перловицы. Среди них стояла стройная голоногая девчонка лет семнадцати и глазела из-под ладони на водоносов, цепочкой растянувшихся по склону холма. Было явственно заметно, что под платьем у нее нет лифчика. Урки, жадно косясь на девчонку, спорили между собой о наличии или отсутствии трусиков. Обе версии имели своих сторонников, но в конце концов пришли к выводу: трусики скорее всего есть, но очень маленькие.
   Наполнив ведро, Зяблик долго стоял по колено в воде, посматривая по сторонам. Один из автоматчиков, по-своему истолковав его медлительность, махнул рукой – иди, мол, отсюда. Любому зэку, рискнувшему удрать вплавь, здесь грозила печальная участь небезызвестного Василия Ивановича Чапаева.
   На обратной дороге Зяблик вновь притормозил возле усатого охранника.
   – Как хоть зовут тебя, дядя? – спросил он, поставив ведро на землю.
   – Аль в друзья ко мне набиваешься? – лукаво сощурившись, осведомился тот.
   – Да нет, я просто так…
   – Меня Петром Петровичем можешь кликать. А дружка моего – Маркизом.
   Услышав свое имя, собака с готовностью оскалилась и замотала толстым, как полено, хвостом.
   – Послушай, Петрович, ты всех заключенных тварями последними считаешь?
   – Почему же? Все мы люди. Только одеты по-разному.
   – Петрович, ты мне сейчас должен на слово поверить. Если не поверишь, много горя может случиться. Отведи меня к своим начальникам. Мне с ними говорить надо.
   – Секретное, что ли, дело?
   – Секретное. Наколоть вас хотят наши урки, а потом в городе погром устроить. Детали я твоим начальникам сообщу.
   – Против своих, значит, идешь, – охранник вздохнул, но не осуждающе, а скорее сочувственно. – Ну что же, если они злое задумали, греха на тебе не будет. Ныряй в эти кусты и беги по тропочке. Там тебя наши встретят. Скажи, что от меня. Миронов моя фамилия. Они тебя, конечно, не облобызают, но ты сам свою дорожку выбрал. Иди, хлопче, я тебе верю.
 
   Расторопные ребята в камуфляже прихватили Зяблика уже через сотню шагов, допросили с чрезмерным пристрастием и, завязав глаза, доставили в какой-то обширный, освещенный коптилками подвал. Там его несколько раз передавали из рук в руки, каждый раз опять допрашивали, везде мылили шею и ровняли зубы, но Зяблик твердо стоял на своем – хочу видеть главного начальника, и точка. За свою стойкость и упорство Зяблик в конце концов был удостоен чести лицезреть не одного, а сразу троих начальников.
   Двое из них – милицейский майор с оплывшим татарским лицом и армейский подполковник в полевой форме – сидели на низенькой гимнастической скамеечке, а сухопарый, похожий на Александра Керенского начальник лагеря лежал на куче матов. Во время бунта его огрели ломом пониже спины, и теперь везде, даже в местах общего пользования, он мог принимать только два положения – строго горизонтальное или строго вертикальное. Теннисный стол был завален картами, корками хлеба, заставлен кружками с недопитым чаем и консервными банками, полными окурков. На шведской стенке висели плащ-палатки, бинокли, каски, автоматы. В дальнем углу громоздились батареи пустых бутылок.
   – Ну, рассказывай, орел залетный, с чем к нам пожаловал? – спросил узкоглазый майор.
   Хотя скорые на расправу конвоиры по дороге сюда едва не отшибли Зяблику память, он довольно толково изложил суть речей Лишая и дополнил их собственными умозаключениями.
   – Значит, ты утверждаешь, что со стороны зоны в ближайшие сутки по нашим позициям будет нанесен удар? – переспросил армейский подполковник, когда Зяблик закончил свой доклад.
   – Да, – кивнул Зяблик.
   – В каком приблизительно районе?
   – Сначала, думаю, для отвода глаз сунутся в ворота. А подкопы роются возле старой конюшни и котельной. Там у вас и заслона почти никакого нету.
   – Есть там заслон или нет, не твое дело, – значительно сказал вояка. – Стратег нашелся… Я же тебя не учу, как суходрочкой заниматься.
   – Начальник, я не сука какая-то и к вам с чистой душой пришел, – у Зяблика появилось ощущение, словно он прямо сейчас ширнулся, только накатывал не окрыляющий кайф, а мутная ярость. – Да у нас с любого чердака все ваши позиции как на ладони. Или о деле говорить будем, или к стенке меня ставьте. А подколки ваши оставьте для дамочек.
   – Чего ты нервный такой? – Мент зачерпнул кружкой воды из ведра. – На, попей. К стенке тебя без суда ставить мы не имеем права, сам знаешь. А о деле поговорим. Мы тут как раз для этого и собрались. Сам-то ты что предлагаешь?
   – Упредить надо. В зоне отчаянных ребят по пальцам можно сосчитать. А остальные так, бараны. Если главарей приструнить, все тихо обойдется.
   – Кто же их приструнит?
   – Жлобов здоровых у вас хватает. Мне чуть все ребра не переломали. А место, где главари кучкуются, я укажу.
   – Тебе самому от этого какая выгода?
   – Людей жалко невинных. Баб, детей. Если урки в город ворвутся, они там Варфоломеевскую ночь устроят.
   – Кого ты из себя корчишь? – сказал вояка с издевкой. – Вот, оказывается, какие гуманисты есть среди простых советских заключенных. Лихо ты их воспитал, Семен Осипович.
   Семен Осипович, лагерный обсос, то есть начальник, пробурчал что-то невразумительное и принялся нежно ощупывать свою поясницу.
   – На моем месте и ты, начальник, гуманистом стал бы, – Зяблик с трудом, но сдерживался. – Урки в санчасти баб вольнонаемных прихватили, медичек. Так их, наверное, уже наизнанку вывернули. Хотите, чтобы и вашим дочкам цицки пооткусывали? Да там же есть зверюги, которые на воле человеческое мясо жрали. У некоторых по десять судимостей. Мокрушники, насильники, наркоты! Больше тысячи человек! А у вас всего две сотни охры зажравшейся да солдатики первого года службы, которые, кроме кухни и гальюна, ничего еще не видели. Хана вам завтра будет!
   – Ладно, – усмехнулся вояка, нехорошо усмехнулся, со значением. – Кое в чем ты, может, и прав. Ну пойдем мы, допустим, сегодня в атаку. А если нас огневая ловушка ждет? Коли ты срочную служил, должен знать, что потери атакующих в три раза выше, чем у обороняющихся. И это, заметь, в нормальной армии, вышколенной и обстрелянной. А у наших горе-бойцов выучка такая, что они или все скопом лягут, или разбегутся. Может, ты именно этого и хочешь, а? Почему я должен тебе верить? Ваша братия на всякие подлые выдумки ох как горазда! Семен Осипович! – он швырнул в обсоса черствой коркой. – Да перестань ты свой зад чесать! Знаешь ты этого типа?
   – Знаю, – отозвался начальник болезненным голосом. – Тот еще деятель! Судим за убийство родного брата, неоднократно нарушал режим, склонен к побегу, в местах лишения свободы совершил два преступления, на путь исправления стал только в последнее время, и еще неизвестно, с какой целью. С администрацией дерзок, у заключенных пользуется авторитетом, причем как у деловых, так и у мужиков.
   – Ты сам-то хоть веришь ему?
   – Ни на грош! – со слезой в голосе заявил обсос. – Я им как отец родной был. Столько поблажек давал. Случалось, и глаза на их проделки закрывал. Все имели – и свидания, и переписку. В посылках не ограничивал. А они… отблагодарили, называется… ведь в голову ломом метили… чудом увернулся.
   – Случается, что заднице за голову приходится отвечать, – с усмешкой вставил милицейский майор.
   Зяблик, по привычке держа руки за спиной, сделал шаг в сторону, чтобы лучше видеть обсоса, и заговорил как можно более спокойно:
   – Верно, гражданин начальник исправительно-трудового лагеря. Все верно. Хотя про отца родимого вы и загнули, но в драконы кровожадные вас действительно не запишешь. Видал я и покруче начальников. Да только ведь вы с каждого из нас свою выгоду имели. Думаете, мы не знаем, сколько вы за свидание с заочницей да за досрочное освобождение брали? С общака вам деньги текли. В зоне все можно было купить – и водяру, и дурь, и бабу любую. Без вашего ведома, скажете, все это делалось? Пачку чая прапор за червонец продавал, а ей цена в ларьке семьдесят копеек. В нарядчиках, писарях да хлебопеках кто ходил – кто на лапу вам давал. А кто вашу дачу строил? Не зэки ли? Лес на ремонт бани выписали, а железо кровельное – на укрепление сторожевых вышек. Вы у попок ваших спросите, которые на этих вышках полегли, где то железо!
   – Как… ты… гад… смеешь… на меня такое? – обсос зловеще-неуклюже восстал с матов, словно неотомщенный мертвец из могилы. – Да я тебя сейчас расстреляю… без суда и следствия… по законам военного времени…
   – Подожди, Семен Осипович, – милицейский майор недовольно покосился на него. – Насчет законов военного времени ты, конечно, загнул. Никто нам войну пока не объявлял. Понимаю, обидели тебя такие слова. Хотя про то, что в твоем хозяйстве взятки процветали, даже гуси перелетные знают. Но не об этом речь сейчас. Речь про то, с чем пришел к нам этот гражданин хороший. Или он действительно за справедливость болеет, или хочет нам подлянку устроить. Вот в чем вопрос… А ты тоже не кипятись! – это относилось уже к Зяблику. – Не на базаре. Попридержи язык немного.
   – Своих людей я в лоб на автоматы не поведу! – категорически заявил вояка. – Я не Суворов, чтобы бастионы в сомкнутом строю брать. Сами знаете, что сейчас вокруг творится. Завтра может не то что каждый солдат, а каждый патрон на вес золота будут.
   – Кстати, а что вам известно о положении на воле? – спросил у Зяблика милицейский майор.
   – Ну, небо и все остальное мы сами видели. Понимаем, что дело неладно… Слышали, что связь не работает и транспорт не ходит, что в городе паника, что вместо Старинковского леса – ровное место, что в Засулье негров голых видели с копьями…
   – Все? – милиционер переглянулся с военным.
   – А что… разве мало? – нехорошее предчувствие кольнуло Зябликову душу. – Есть и похуже известия?
   – Сейчас любое известие – худое. Особенно для вас. Воспитывать твоих дружков нам некогда, а за спиной оставлять опасно. Главное сейчас – границы уберечь. Поэтому принято решение уничтожить ваш лагерь из установок залпового огня. Ты зря здесь Лазаря пел, приятель, – сказал военный.
   – Сразу всех начисто заделаете? – уточнил Зяблик после короткого молчания.
   – Если удачно накроем, то всех. Ну, кто-то, конечно, останется. Раненые, контуженые…
   – Там же ваших с полсотни.
   – А что делать? Если штурмовать, еще больше погибнет. Из двух зол, как говорится…
   – Нету у вас никаких установок. На понт берете, начальник.
   – Нужен ты мне… – хмыкнул военный.
   – Мы же не глухие. Когда букашка ваша сюда ползла, по всей округе шум стоял. А больше моторов не слышно было.
   – Установка залпового огня бьет на десятки километров. Это даже допризывники знают. Зачем ее сюда тащить.
   – И когда этот залп… намечается?
   – Да хоть через пять минут. Сейчас пошлю сигнальщика на водонапорную башню – и все! Гуляй мама!
   – Заметят, думаете, сигнал?
   – В бинокль заметят.
   – Все равно у вас ничего не получится.
   – Почему?
   – Аккумуляторы-то все – тю-тю! Как вы заряд воспламените без тока?
   – А хоть факелом, – усмехнулся военный. – Долго ли пиропатрон поджечь.
   – Ну, если так, тогда я обратно в зону пойду, – Зяблик поправил на голове дурацкую лагерную кепочку. – Только пока не стреляйте, дайте хоть до забора добраться.
   – Ты из себя героя не строй! – теперь озлился уже военный. – Припадочный… Комедию тут, понимаешь, взялся ломать. Не одобряешь, значит, наше решение?
   – Разве такое можно одобрять? Сразу тысячу человек к вышке… Некоторые, может, и заслуживают, но не все же! Половина, считай, еще людьми могут стать… А впрочем, так оно и лучше! Одним махом всех побивахом! Командуй, начальник. И вся проблема сразу замажется.
   – Сколько стволов в зоне? – вдруг спросил милицейский майор, заглянув в какую-то бумажку. – Отвечай, быстро.
   – Автоматов штук десять. Если с вышек еще не взяли… Пистолетов не знаю. Но не меньше двадцати.
   – Боеприпасы?
   – По два рожка на каждый автомат и ящик россыпью.
   – Руководство какое-нибудь имеется? Штаб там или сходка?
   – А как же.
   – Кто в главарях?
   – Хрящ, Махно, Тихий, Альфонс – это из второго отряда. Из нашего – Лишай, Чертогон, Турок, Солдат…
   – А Песик? – майор опять глянул в свою ксиву.
   – Песик возле них только шестерит. Рано ему еще в авторитеты.
   – Сможешь сделать так, чтобы основная масса заключенных за тобой пошла, а не за ними? Объясни ситуацию, пообещай амнистию. Если надо, мы для страховки пристрелочный залп дадим.
   – Выбирать в моем положении не приходится, начальник, – сказал Зяблик. – Или баба в кустах, или жопа в репьях. Только сроку дай часа два. Ну а если ничего не получится, стреляй. Мне уж тогда все равно будет. Развесит братва мои кишки на заборе.
   – Выйди пока, – сказал подполковник, постучав кулаком в дверь, густо просверленную для вентиляции. – Нам посовещаться надо…
 
   Зяблика вновь позвали в спортзал только через час. За это время он успел скурить все бычки, которые только смог отыскать на заплеванном полу и в вонючей мусорнице. Охрана для него даже спичку пожалела, пришлось прикуривать у какого-то пробегавшего мимо солдатика.
   Мент и вояка теперь сидели рядышком за столом и закусывали копченым салом. От зоркого взгляда Зяблика не ускользнуло, что в углу добавилась новая порожняя бутылка. Обсос в позе распятого Христа висел на шведской стенке – разгружал позвоночник. Лицо его с бледными лоснящимися губами выражало одновременно и муку, и облегчение.
   «Неужели они меня только для того отсылали, чтобы бутылку на троих раздавить?» – подумал Зяблик.
   – Часы у тебя есть? – спросил военный, сметая с карты хлебные крошки.
   – Откуда, – пожал плечами Зяблик. – У нас даже кресты нательные отбирают.
   – Непорядок. Придется тебе, Семен Осипович, свои отдать. Ты себе еще наживешь на долгом веку.
   – А почему мне? – удивился обсос.
   – Потому что мне в бой идти, – с усмешкой ответил военный. – А ты, как в задницу раненный, здесь останешься.
   Обсос, продолжая левой рукой держаться за перекладину шведской стенки, зубами расстегнул ремешок своей добротной «Победы» и швырнул часы Зяблику.
   – Сверим время, – сказал военный. – Сейчас двенадцать тридцать. Даем тебе на все дела два часа, как и просил. Даже два с половиной. В пятнадцать часов заключенные колонной, повторяю, колонной, а не толпой, должны выйти из ворот. Больных и раненых оставить в лазарете. С собой взять сухой паек на двое суток и личные вещи. Заложники выйдут первыми. Оружие складывать в проходной. Холодное отдельно, огнестрельное отдельно. Если организаторы беспорядков выйдут вместе с вами, они должны быть сразу отделены от общей массы заключенных. Сумеешь ты все это организовать или нет, зависит только от тебя. В случае невыполнения этих условий в пятнадцать десять по зоне будет нанесен удар силами дивизиона установок залпового огня. То же самое произойдет при попытке вооруженного прорыва. Вопросы есть?
   – Ну а как же! – сказал Зяблик. – Допустим, вышли мы из ворот, что дальше?
   – Дальше в обход города, по кольцевой автостраде, вы выходите на шоссе Талашевск—Мукасеи. Форсированным маршем следуете до отметки двадцать третий километр, – военный ткнул пальцем в карту. – Там ожидаете дальнейших распоряжений.
   – Не темни, начальник. Каких распоряжений нам ждать?
   – Скорее всего землю рыть будете.
   – Могилу себе?
   – Нет, окопы полного профиля. Из вас будет временно сформирован отдельный заградительный батальон. Позже получите оружие и подробные инструкции.
   – Ладно. Но уж если мы ведем переговоры, я имею право выдвинуть встречные требования. Холодное оружие мы оставляем при себе. Заложники, кроме женщин и раненых, пойдут с нами до конца маршрута. Ведь, как я понимаю, никаких конкретных гарантий вы нам дать не можете.
   – Тебе бы, приятель, в ООН работать. Послом по особым поручениям. А ты в киче блох кормил, – съязвил милицейский майор, глазки которого стали совсем узкими.
   – Согласен, – не раздумывая особо, кивнул военный. – Без компромиссов тут не обойтись. Твои условия приняты.
   – Ох, зря ты с этими мерзавцами связался, – заныл обсос. – Обманут, клянусь партбилетом, обманут. Дойдут до первого леска и разбегутся. Ищи потом свищи!
   – Ну, это уж не твоя забота, Семен Осипович, – поморщился мент. – Ты свое дело сделал. Такую кашу заварил, что экскаватором не расхлебаешь.
   – Напоминаю, – военный снова обратился к Зяблику. – Попытка прорыва даже одиночных лиц будет расцениваться как умышленный срыв договоренности. Если не хочешь, чтобы зона кровью захлебнулась, если согласен дело миром кончить – действуй. Оружие тебе нужно?
   – Мойку дайте, – увидев недоумение на лице военного, Зяблик добавил: – Ну, лезвие бритвенное.
   – Зачем?
   – Да не спорь ты с ним! – сказал мент раздраженно. – Дай, если просит. Он знает, что делает.
   – Какое тебе лучше – импортное?
   – «Неву» дайте. В самый раз. Жесткое и бликов не дает.
   – Сазанчук! – Военный ногой распахнул дверь. – Немедленно доставить мне пачку лезвий «Нева». Не рассуждать! Одна нога здесь, другая там.
   Сазанчук оказался служакой исполнительным и расторопным. Спустя пять минут он уже торопливо разбирал на столе плохо отмытый бритвенный станок, докладывая при этом:
   – Пачки нет, товарищ подполковник. Нашел только одно лезвие, да и то использованное.
   – Сойдет, – сказал Зяблик. – Использованной спичка бывает. А «Невой» десять раз подряд скоблиться можно.
   Он вытер бритвочку о штаны, разломил на две половинки, а затем чиркнул лезвием по пальцам левой руки. Кровь появилась не сразу, зато потом потекла весело, тем более что Зяблик активно помогал ей покидать капилляры, сжимая и разжимая кулак.
   – Теперь бинтуйте, – сказал он, протягивая окровавленную ладонь вперед, словно для рукопожатия. – Каждый палец в отдельности. Мойку прибинтуйте к указательному. Только не прямо к коже, а после второго слоя марли.
   – Да я этим никогда не занимался! – отшатнулся подполковник. – У меня жена врач. Может, ты умеешь? – обратился он к милицейскому майору.
   – Ни-ни! – тот замахал руками. – Я вообще вида крови не переношу!
   – Сазанчук! – вновь заревел подполковник. – Санинструктора сюда!
   Пока бегали за санинструктором, Зяблик слизывал с ладони кровь, вовсе не такую соленую, как это считается, и уж точно куда менее соленую, чем пот. Потом пришел санинструктор – небритый заспанный амбал, из сапог которого торчали портянки. Ловко сделав свое немудреное дело, он простуженно прогундосил:
   – Предупреждаю, перевязочных средств больше нет. И антисептиков тоже. Ничего нет.
   – Да где же все тогда? – удивился подполковник. – Я каждый месяц заявку на окружной медсклад подписывал.
   – Это вы лучше у нашего фельдшера, старшего прапорщика Тумасяна, спросите. Я, когда сюда собирался, замок на аптечной кладовой взломал. А там – шаром покати. Формалин в бутылках да гипс в мешках. Даже йода нет.
   – Что же он – выпил его? – с горечью воскликнул подполковник.
   – Йод не знаю. А спирт точно выпил.
   – Ну, я его удавлю, когда встречу, – зловеще пообещал подполковник.
   Зяблик, которого слова санинструктора навели на одну интересную мысль, сказал:
   – Теперь водки дайте. Или спирта.
   – По пьянке такие дела не делаются, – сказал мент с сомнением, однако достал из металлического чемоданчика с надписью «секретная документация» нераспечатанную бутылку «Московской».
   – Мне только для запаха, – Зяблик, не отрываясь, выдул из горлышка почти полбанки, а остальное вылил себе на макушку и на уже пропитавшиеся кровью бинты.
   – Значит, в пятнадцать часов встретимся, – сказал подполковник.
   – Или в пятнадцать десять, взлетая на небо, я помашу тебе, начальник, ручкой.
 
   К воротам лагеря Зяблик подошел с пустым ведром, пошатываясь, весь извалявшись сначала в тине, а потом в пыли. И охра, засевшая в неглубоких, без должного тщания отрытых окопчиках, и кучка вооруженных зэков, охранявших проходную, пропустили его беспрепятственно, но уже на подходе к казарме откуда-то вывернулся Солдат – щуплый чернявый малый с бельмом на глазу, совершивший побегов больше, чем Жилин и Костылин, вместе взятые.
   – Где это тебя черти носили? – спросил он скорее ехидно, чем требовательно.
   – П-пошел на х-хутор бабочек ловить, фраер! – слегка заикаясь, ответил Зяблик и глянул на часы.
   Было четверть первого.
   Зяблик старательно изображал из себя пьяного, хотя водка рассосалась в его утробе безо всякой пользы, не задев в душе ни одной веселой струнки. Он слабо верил в успех задуманного, потому что до сих пор ни одно из его действительно серьезных начинаний так и не выгорело. Фарт – он как здоровье. Или оно есть, или его нет. Впрочем, то, что Зяблик собирался сейчас сделать, было так ужасно и по меркам воровским, и по меркам человечьим, что незримо циркулирующая в мире злая сила просто обязана была вытащить для него удачную карту.