Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Николай Леонов, Алексей Макеев
Темная сторона закона (сборник)
Темная сторона закона
Март – месяц капризный и коварный. То солнышко ярко светит, сосульки по зиме слезы льют, и под ногами слякоть, а то прихватит ночью морозец, и утром тротуары и мостовые такие, что только успевай реагентом обрабатывать. Ну, а там, куда у коммунальщиков руки не дошли, земля как зеркало. А если ее еще и солнышком отполирует, то машину «Скорой помощи» можно прямо на этом месте и устанавливать для постоянного дежурства.
Вот такие невеселые мысли пришли в голову полковнику-важняку Льву Ивановичу Гурову, когда он утром выглянул в окно. Из-за низко нависших свинцово-серых туч не знаешь чего и ждать: то ли снега, то ли дождя, да и само беспросветно пасмурное небо душу не радовало.
Настроение у Гурова соответствовало погоде, с ним он и прибыл в управление. Его многолетний верный друг и напарник, полковник-важняк Станислав Васильевич Крячко, тоже от радости не сиял, но у него, плюс к скверной погоде, была для этого еще одна причина – ему предстояло отписываться за только что раскрытое ими дело, причем одному! А вот нечего было с Гуровым спорить! Лев сразу сказал, что труп не криминальный, это чистое самоубийство, хотя все было обставлено как положено, иначе родным покойного страховки не видать. Стас же уперся и твердил, что это убийство. Дошло до того, что поспорили. Выиграл, как всегда, Гуров, а Крячко теперь, гневно сопя, корпел над бумагами. При виде Льва он хмуро бросил:
– Тебя Петр уже искал, – и язвительно добавил: – Судя по тону, о чем-то попросить тебя хочет.
– О нет! Только не это! – воскликнул Гуров, но – куда деваться? – пошел к начальству.
Строго говоря, генерал-майор Петр Николаевич Орлов был для Гурова и Крячко начальником чисто номинальным, по штату, потому что дружили все трое с незапамятных лет и давно уже перестали считать, кто кому и сколько раз спину прикрывал, перед руководством выгораживал, переводя стрелки на себя, да и много чего другого было. Но вот просьбы Петра, касающиеся в основном служебных дел! Гуров уже давно заметил, что самые муторные и поганые следовали за невинной просьбой Петра, которого кто-то попросил по-дружески помочь, и начинались они с фразы: «Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались». А поскольку интуиция у Гурова всегда была на высоте, то он ни капли не сомневался в том, что и сейчас услышит нечто подобное. И – как там в известном мультфильме сказано? – предчувствия его не обманули!
Гуров вошел в кабинет Петра, поздоровался, как обычно, занял свое любимое место на подоконнике и спокойно посмотрел на Орлова, ожидая разъяснений, а тот крутился под его взглядом, как уж под вилами, тер и мял своими короткопалыми руками лицо, словно оно от этого могло стать симпатичнее, и упорно отказывался встречаться с Гуровым взглядом. Наконец, не выдержав молчания, он смущенно сказал:
– Лева! Ну, не мог я отказать Генке! Ты о нем от меня слышал, генерал-лейтенант Тимофеев Геннадий Григорьевич. Он не наш – армейский. Тут понимаешь, какое дело, его, скажем так, будущая жена сейчас на обследовании в больнице, а потом ей операцию на сердце должны делать, и он при ней неотлучно находится – там своя история. Она у него внучка, дочь и вдова академиков, да и сама доктор медицинских наук. Ты представляешь себе этот дом?
– Мини-Эрмитаж, – хмыкнул Гуров. – Ну, и чего у них увели?
– В том-то и дело, что ничего, – развел руками Петр. – Она живет вместе с домработницей, старой, проверенной и доверенной. Член семьи, короче говоря. Ее вчера дома не должно было быть, она случайно раньше времени вернулась. Вошла, а там куча народу дом обыскивает.
– То есть искали что-то конкретное?
– Видимо, да. Подробностей не знаю.
– Странно, что ее в живых оставили, – заметил Лев.
– Да вот оставили, но предупредили: если она хоть одной живой душе расскажет, что было, ей не жить.
– Но она все-таки позвонила хозяйке.
– Да не ей! Не хотела ее волновать! Генке она позвонила! А тот – уже мне! – А дальше прозвучала фраза, которую Гуров ожидал услышать, едва вошел в кабинет: – Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались.
С трудом сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос, Лев язвительно похихикал, взял листок с адресом и данными домработницы и вышел, провожаемый обещанием Петра немедленно связаться с Генкой, чтобы тот ее предупредил. А что? Делать Льву, тьфу-тьфу-тьфу, пока было нечего, а этот случай его заинтересовал.
Небольшой двухэтажный особнячок в одном из тихих переулков старой Москвы относился к тем, что в девятнадцатом веке строили для себя представители российской интеллигенции: врачи, адвокаты, писатели. Конечно, те, кто мог себе это позволить. Первый этаж был разделен надвое въездом для экипажей, справа гордо возвышалось под навесом на столбиках крыльцо парадного подъезда, а с другой стороны, симметрично ему, был более скромный вход для прислуги, но, судя по наледи, им уже давно никто не пользовался. Некогда деревянные ворота сменили на металлические с электронным замком, дверь оборудовали видеодомофоном, на окнах не только первого, но и второго этажа имелись кованые решетки, два небольших, симпатичных балкончика тоже были обрешечены, так что на первый взгляд дом был защищен от всевозможных напастей. Рядом с входом на стене красовались мемориальные доски, гласившие, что в этом доме жили: профессор Марк Самуилович Абрамов и академики Давид Маркович Абрамов, Абрам Моисеевич Штейнберг и Семен Яковлевич Водовозов, но под этой фамилией в скобках значилась и настоящая – Вассерман. Гуров нажал на кнопку и стал ждать. Довольно долго никто не отвечал, и он подумал, что следовало бы предупредить о своем визите по телефону, даже собрался было уходить, когда наконец раздался раздраженный женский голос:
– Ну не могу я быстрее! Кто это?
– Я от Геннадия Григорьевича Тимофеева, – ответил Гуров.
– Удостоверение покажи! – потребовала женщина.
Лев помотал головой, но удостоверение достал, развернул его и поднес к экрану домофона, заметив при этом:
– Да что вы там разглядите-то?
– Уж фамилию как-нибудь разберу, – буркнула она. – Генка-то мне сказал, кто придет.
Дверь наконец-то открылась, и тут Гуров понял причину такой задержки – пожилая женщина самой обычной среднерусской внешности опиралась на костыль и палку.
– Простите, Дарья Федоровна, меня никто не предупредил, что вы больны, – извинился он. – Может, я в другой раз зайду?
– Вот именно, что больна! – выразительно проговорила она. – Причем на всю голову! Была бы здоровая, осталась бы целой! Проходи давай!
Гуров вошел, начал старательно вытирать ноги, но женщина на это только вздохнула:
– Не утруждайся, все равно уже натоптали! Тут вчера вечером кого только не было, и врачей привозили, и сами колготились! – Старательно заперев дверь на все замки, она повелительным тоном произнесла: – В кухню пошли! Тебя все равно чаем поить, а у меня нет сил все в столовую таскать.
– Не беспокойтесь, я и без чая обойдусь, – попытался отказаться Гуров, но домработница решительно оборвала его:
– Ты, Лева, со мной не спорь! И покруче тебя мужики на такое не решаются! Раз в этом доме принято гостей чаем поить, так и ты выпьешь! Тем более что он у нас хороший! Настоящий! Не порошок в пакетиках!
Она поковыляла впереди, постанывая и охая, а Гуров – за ней, осматриваясь по дороге. А посмотреть было на что! Не дом, а настоящий филиал Третьяковки! Кухня была довольно большой и имела две двери – в коридор и столовую. Дарья Федоровна наотрез отказалась от его помощи и, прислонив костыль с палкой к антикварному шкафу, занялась чаем, а Лев присел к столу.
– Там на столе под салфеткой пирожки, бери, не стесняйся, – предложила она. – За качество, правда, не отвечаю, не я пекла, а Верка – это Сонькина старшая. Одна она сейчас в России осталась, остальные девки в Америку съехали.
– А зовут их, наверное, Надежда и Любовь – мать ведь Софья, – сказал Гуров, беря пирожок, оказавшийся очень вкусным, о чем он тут же и сказал домработнице.
– Значит, научилась наконец-то, – буркнула та. – А насчет имен ты правильно понял, так их и зовут.
– Наверное, трудно вам одной такой большой дом в порядке содержать? – продолжил Гуров светскую беседу.
– Это когда мы всем кагалом здесь жили, маме приходилось крутиться, а как все разъехались и остались мы с Сонькой вдвоем, так теперь тут, считай, и делать-то нечего, тем более что вторая половина давно заперта.
– Извините, Дарья Федоровна, но что это вы о своей хозяйке так фамильярно?
– Так сестры же мы, – ответила она и, увидев изумленный взгляд Гурова, хмыкнула: – Смотри не подавись! Мы с ней молочные сестры! Мать моя ее выкормила, потому что родная-то родами умерла! Так что я в этом доме, как и она, с пеленок живу.
– Наверное, не раз ей предлагали его продать? Такой особняк в центре Москвы дорого стоит, – заметил Лев.
– Да уж устали этих покупателей, как мух, гонять, – отмахнулась женщина. – У Соньки целая пачка визиток лежит. И каждый все уговаривал, все просил: если надумаете продавать, то позвоните, и я вам, сколько скажете, немедленно заплачу, хотите – наличными, хотите – на счет в банке. Это Сонька, когда Семка умер, а девки разбежались, слабину дала, вот они в нее и вцепились. А потом подумали мы с ней и поняли, что ни в одну квартиру мы все это добро не вместим – веками же собиралось! Тут же что мебель, что посуда, – сплошной антиквариат. А библиотека? А картины? Репин, Шишкин, Серов, Айвазовский, Васнецов и все такое! А фарфор? А хрусталь?
– Наверное, Вера здесь потому и осталась, чтобы со временем все унаследовать?
– Не спрашивала, – сухо ответила домработница. – Это Сонькино дело, кому оставлять.
Но вот чай был налит, Дарья Федоровна, кряхтя, села за стол и, устроившись поудобнее, начала рассказывать:
– Как Сонька в больницу легла, я тут одна осталась. А вчера у Веркиного мужа день рождения был, вот она меня и попросила, чтобы я утром пришла и помогла ей все приготовить, а потом и на празднике посидела. И ведь хотела она Тольку за мной прислать, чтобы на машине привез, да я, дурища такая, отказалась. Прогуляться решила, дубина стоеросовая! Живут-то они недалеко. Ну, сдала я дом на пульт и пошла. А на полпути навернулась во весь рост! Как ничего себе не сломала, сама удивляюсь! Хорошо, люди добрые подняли и до дому довели! Вошла я и тут же словно в тиски попала. Рот мне зажали, а мужик какой-то на ухо шепчет: «Бабка! Молчи! Не доводи меня до греха! Мы не воры и не грабители. Нам просто нужно найти здесь одну вещь, которая твоей хозяйке не принадлежит. Если поняла, кивни». Кивнула я, конечно, а сама думаю, что дом-то с охраны я не сняла, так что полиция мигом тут будет. Тогда он руку от моего рта отвел, а я ему говорю: «Сынок! Все я поняла, только если ты меня сию же минуту куда-нибудь не посадишь, грех на тебе все-таки будет! Упала я по дороге, потому и вернулась». Он меня, словно пушинку, на руки подхватил, в зал отнес и на диван посадил, а потом сумку мою проверил, сотовый забрал и говорит: «Бабка! Душевно тебя прошу, сиди смирно! Если увижу, что к телефону рванула или к окну, пеняй на себя!» Ну, а я ему в ответ: «Милок! Это в твои годы, если со всей дури навернешься на льду, то вскочишь и дальше побежишь, а мне бы живой остаться». И тут… Нет, Лева, ты только подумай! Он меня еще и спрашивает: «Может, тебе лекарства какие нужны, так ты скажи, где они, я принесу». Я-то с виду вся спокойная, а внутри все дрожмя дрожит. Велела ему корвалол с кухни принести, так он и его принес, и чашку, и воду! Выпила я и сижу дальше. А они вовсю шуруют!
– Сколько их было?
– Пятеро.
– Внешность запомнили?
– Какая внешность, Лева! – всплеснула руками домработница и тут же застонала от резкого движения. – Все в масках, в перчатках, на ногах – бахилы! А одеты одинаково: в джинсы и водолазки.
– В марте? – удивился Гуров. – Значит, машина у них где-то поблизости была. Ну, а по фигуре? Как вы думаете, сколько им может быть лет?
– Не парни, но еще и не мужики, – подумав, ответила она. – Лет так тридцать, может, чуть больше. И фигуристые все такие, видно, что спортсмены.
– Ну, и что дальше? Полиция приехала?
– А вот и нет! И за что же это мы бешеные деньги каждый месяц платим, спрашивается?! А уж сколько стоило сигнализацию установить, я даже вспоминать боюсь! Ведь датчиками каждое окно, каждая дверь оборудована, и парадная, и «черная», и даже та, что во двор выходит!
– Дарья Федоровна, разрешите, я сигнализацию посмотрю, – попросил Гуров.
Она в ответ махнула рукой, и Лев, подойдя к окну, увидел, что сигнализация беспроводная, то есть для знающего человека заблокировать ее – как нечего делать! Вернувшись на место, он не выдержал и сказал:
– Надо было обычную ставить! Ну, попортили бы окна и стены, зато ее так просто не отключишь!
– Ничего, вот мужик в доме появится, пусть он этим и занимается! Много ты от двух баб захотел! Чтобы мы еще в таких вещах разбирались! – вздохнула она и стала рассказывать дальше: – И ведь до того все ловко делали, что я только диву давалась. Один шкаф осмотрели, к другому перешли, а по первому и не скажешь, что его вообще открывали! За картинами смотрели, за батареями, всю мебель перевернули и со всех сторон изучили! Все сиденья и подушки диванные длинными тонкими иглами протыкали! А тот, что меня схватил, видно, за старшего у них был. Сел он напротив меня и говорит: «Бабка! Тебе бы лечь да врача вызвать. И мы здесь надолго задерживаться не хотим. Помоги нам, и разойдемся по-хорошему». Согласилась я, и начал он мне вопросы задавать: когда в последний раз ремонт был, когда мебель передвигали, когда вторую половину дома заперли, какие комнаты жилые, а какие нет. А я ему и отвечаю, что ремонт последний еще при Давиде Марковиче был, тогда и мебель расставили, с тех пор ее не передвигали, кто же согласится эдакую тяжесть тягать? Вторую половину дома уж лет двадцать как заперли, а хозяйский кабинет – после смерти Семена Яковлевича. Да у нас из жилых-то комнат осталось только: кухня с ванной, столовая с залом, моя комната на первом этаже да Сонькина на втором. Разговариваем мы, а парни по-прежнему шуруют, за мебель фонариками посветили, снизу ее осмотрели, стремянки притащили и сверху тоже проверили.
– Что же Вера вас не хватилась? – удивился Гуров.
– К тому и веду! Разговариваем мы с ним неспешно, и тут у него в кармане мой сотовый зазвонил. Объяснила я ему, кто это, почему беспокоится, и, если я не отвечу, Верка сюда прибежит. И тут он… Ой, Лева! Разных я людей в жизни повидала, но таких! Достал он мой телефон, протягивает мне, а сам говорит, да таким голосом, что я от страха чуть не описалась: «Бабка! Ври, что хочешь, но чтобы здесь никого больше не было! Если тебе, конечно, ее жизнь дорога!» Честное слово, никогда в жизни мне не было так страшно! Сказала Верке, что простыла я, с вечера лекарств напилась, вот и заспалась! Так что прийти не смогу, а то еще заражу их всех, пусть она одна уж, без меня управляется. Вернула ему телефон, а он мне на все это: «Спасибо, бабка! Не люблю я без нужды грех на душу брать!» – и дальше меня расспрашивать начал. Смотрю я, парни наверх по лестнице пошли, я им и крикнула вслед: «Только в библиотеку не суйтесь! Там же книги от пола до потолка не только вдоль стен, но еще и стеллажи стоят! Вы же там на год застрянете! Что же мне, по вашей милости, здесь все это время не срамши, не жрамши сидеть?» Они на меня – ноль внимания. А потом парень этот – видно, переговаривались они между собой как-то, меня спрашивает, что в сейфе. И тут меня словно током ударило! Там же не только архив семейный, но и документы на дом да на весь антиквариат, а вот драгоценностей нет – они в банке, в ячейке хранятся, так что хоть за них мне волноваться не пришлось. Вот тут уж я взбеленилась! Обложила его матом с ног до головы и кричу: «Что ж ты, гад, мне говорил, что за чужой вещью пришел? Тебе же документы на дом нужны! А ну говори, кто тебя подослал? Кто решил не мытьем, так катаньем им завладеть? Не получилось купить, так он вас подослал!» Парень даже растерялся, а потом говорит: «Бабка! Остынь! Зачем нам ваши документы? Я тебе русским языком сказал, за чужим мы пришли! Не тронем мы ваши бумаги!» Я еще похихикала, что шиш они этот сейф откроют, а он меня совершенно серьезно заверил, что и не такие открывали. Вот я и потребовала, чтобы если уж откроют, то только в моем присутствии. И что ты думаешь? Отволок он меня к Соньке в комнату, как миленький! При мне сейф открыли! Чтоб у них, паразитов, руки отсохли! Все бумаги с фотографиями аккуратненько просмотрели, а парень меня еще спрашивает, не хочу ли я узнать, что моя хозяйка в завещании написала?
Буркнула я ему в ответ, что на все ее воля, а в свое время я и сама об этом узнаю, если переживу ее, конечно. Так они все обратно в том же порядке сложили и сейф снова закрыли. Парень меня вниз отнес, а остальные там же продолжали возиться. Я напрямик и спрашиваю его: «Ты мне скажи, что ищешь! Может, я знаю! Если говоришь, что это не наше, то и забирайте это, к чертовой матери!» Помялся он, подумал, а потом говорит: «Бабка! Ты случайно не знаешь, твоей хозяйке никто из ее друзей или знакомых ничего на сохранение не оставлял?» Тут я не выдержала и расхохоталась! Больно было смеяться, а остановиться не могу. Хохочу как ненормальная. Он на меня смотрит и ничего не понимает. Успокоилась немного и спрашиваю: «Милок! Ты, прежде чем в этот дом войти, доски мемориальные на стене прочитал? Мы же евреи! Сталиным шуганные! Советской властью пуганные! Да никто из нас никогда в жизни ни от кого ничего на сохранение не возьмет! А если это антисоветчина какая? Или, по нынешним временам, взрывчатка или наркотики?»
– Ну, вы-то не еврейка! – заметил Гуров.
– А воспитывал меня кто? – возразила ему она. – Абрам Моисеевич! Он нас с Сонькой вот с таких лет, – она показала на метр от пола, – учил, что евреев считают всегда во всем виноватыми, поэтому повода лишнего никому давать нельзя! Нужно двадцать раз подумать, прежде чем что-то сказать или сделать!
– Поверил он вам? – спросил Лев.
– Не знаю, – осторожно пожала она плечами. – Спросил только, а не мог ли кто-нибудь что-то незаметно от нас в доме спрятать? Ну, я и объяснила ему, что гости у нас уже много лет одни и те же, новых нет. И в доме они бывают только в столовой и зале, ну и ванной, само собой. Они и в кухню-то не заходят – не по чину им.
– И долго они здесь шуровали?
– К вечеру управились. И вторую половину дома всю облазили, и комнаты нежилые, и ванную с кухней тоже! Меня, кстати, парень этот так на руках в туалет и носил! – рассмеялась домработница, но, тут же став серьезной, добавила: – А на прощанье он меня предупредил: «Бабка! Мы здесь ничего не украли и не сломали. Как видишь, все оставили, как было. Так что считай, что нас здесь вовсе не было. Если хоть кому-нибудь о нас скажешь, ты нам все дело завалишь, и тогда пеняй на себя – я тебя предупреждал!» И ушли они, а я на диване сидеть осталась, все ждала, когда дверь хлопнет, чтобы уж окончательно поверить, что жива осталась. Хлопнула она, да не парадная, а та, что во двор выходит! А потом услышала я, как ворота наши скрипят – ими же давно никто не пользовался. Тут уж я, про все болячки забыв, птицей к окну метнулась, но увидела только, как белая «Газель» из нашего двора выехала, грязью почти по крышу замызганная, в том числе и номер. Вот тебе, Лева, и весь сказ!
– Так зачем же вы Геннадию Григорьевичу позвонили?
– Будь я здорова, обегала бы все комнаты и проверила, все ли на месте, но я же шагу сделать не могла! А если кто из них себе в карман чего сунул? Здесь же каждая финтифлюшка бешеных денег стоит! Вот я и рассказала Генке, что случилось, чтобы, в случае чего, он в курсе был. Только потом уже Верке позвонила и соврала, что у меня голова закружилась и я в доме упала. Тут уж они, несмотря на праздник, все прискакали. И сами меня осмотрели – все же врачи, а потом «Скорую» вызвали и на рентген отвезли – сам-то выпивши был. А как выяснилось, что переломов и трещин нет, так я их догуливать отправила. Хотели они меня к себе забрать, да я отказалась – на кого дом брошу?
– Ничего не пропало?
– На первом этаже все на месте, а вот на второй я подняться не смогла. И вот что я тебе, Лева, скажу: если бы я, как и собиралась, вечером домой вернулась, то ведь и не поняла бы, что здесь кто-то побывал. Ни единого следочка не оставили!
– Дарья Федоровна, как вам показалось, что они искали?
– Я так думаю, что бумаги какие-то, не драгоценности. Суди сам: цветов полон дом, а землю ни в одном из горшков не проверили. С металлоискателем не ходили. Стены не простукивали. Те полки, где статуэтки и все такое, не тронули. А вот те, где тряпки всякие, альбомы и папки разные, – перерыли. Не постеснялись, паразиты, даже мой пакет со «смертным» посмотреть!
– Перечислите мне знакомых и друзей вашей хозяйки, которые к ней в гости ходят, – попросил Гуров. – Может, причину нужно искать среди этих людей.
Домработница начала называть фамилии, но эти люди, как и их предки, на протяжении многих десятилетий составляли цвет российской науки и культуры. Когда она закончила, Лев усмехнулся:
– А почтальон у вас бывает?
– А-а-а! Вон ты о чем! – покивала она. – Тут ты прав! На нас же внимания никто не обращает!
Оказалось, что парикмахерша приходит раз месяц, чтобы их подстричь и покрасить, маникюрша и педикюрша – еженедельно, но им всем ходу дальше ванной нет – там работают. Портниха и домашний врач, профессор-кардиолог Потапов – по потребности, а адвокат появляется только два раза в год: на 8 Марта и день рождения, но с гостями за одним столом не сидит, а наведывается утром с букетом, к хозяйской ручке приложится, чаю с ней попьет и уезжает.
Гуров сидел, задумавшись, и смотрел в окно, а потом начал рассуждать вслух:
– Этот парень сказал «чужое». Но он мог это сделать, чтобы вас запутать, тем более что они и закрытую вторую половину дома обыскали, и нежилые комнаты. К тому же непонятно, когда это «чужое» в ваш дом попало – спрятать-то могли и сами хозяева, но очень давно. Дом-то старый! Может, здесь тайник какой есть и хозяева во время революции ценности там спрятали? Или кто-то из тех, кого сюда потом подселили.
– Да брось ты! – отмахнулась домработница. – Дом действительно старый, только чужие здесь никогда не жили. Не уплотняли их. В этом роду все испокон веков врачами были, с практиками богатейшими, потому и смогли все эти коллекции собрать. Во-первых, до революции тут был полон дом прислуги – на первом этаже во второй половине, куда «черная» дверь ведет, жили. А во-вторых, кто правительству и чекистам хрены их, прости господи на черном слове, чинил и от разной заразы лечил? Или ты думаешь, они все были такими святыми, как мы в учебниках читали? Блудили все беспощадно! Так что Абрамовы от безделья не маялись! Вот их не трогали!
– А не мог в их руки попасть какой-то документ? Например, во время революции или войны?
– Ну, ты сказал! Старика-то к началу войны уже в живых не было, а Давид всю войну оперировал. И в Москве, и на фронт вылетал, и в Ленинград блокадный! Только до документов чужих ему и было! А Белла всю войну здесь с детьми провела, в эвакуацию не поехала – я так думаю, что и за добро их боялась, да и за мужа тоже, потому что многие себе во время войны новых жен из медсестер подобрали. Только из всех детей одна Катенька выжила, а остальных грипп скосил, да и она слабенькая после этого была. На ней-то потом Абрам Моисеевич и женился – он с Давидом во время войны познакомился и подружился, тоже хирургом был.
– А этот не мог во что-то такое ввязаться?
– Бог с тобой! Вот уж кто был жизнью зашуганный, так это он. Каждого шороха боялся! У него же всю родню в Белоруссии фашисты убили. Он войну полковником медицинской службы закончил и к Абрамовым с одним чемоданом приехал – больше некуда ему деваться было. Красивый был! Волосы густые, пышные и как смоль черные, а глаза голубые, и нос прямой. Высокий, стройный! Тридцать пять ему тогда было. Только вот недолго Катенька, Сонькина мать, счастью своему радовалась, – вздохнула домработница. – Умерла родами в 50-м.
– А что потом в этом доме было?
– Ну, тогда я с матери своей начну. Она у меня из подмосковной деревни, тоже всех в войну потеряла. Потом детдом, ПТУ, завод, общежитие. Она в молодости очень красивая была, я не в нее пошла, вот и соблазнил ее, совсем молоденькую, подлец какой-то да сбежал. Она с Катенькой в одном роддоме лежала, а Абраму Моисеевичу кормилица для Соньки нужна была, вот ему кто-то про нее и рассказал. Пообещал он, если она Соньку выкормит, он ей потом и с работой, и с жильем поможет, и она с радостью согласилась – куда ей было со мной на руках деваться? Так мы с ней здесь и появились. Белла суровая старуха была, как коршун, за мамой следила – у нее же от всех детей только одна Сонька и осталась. А еще мудрая, очень хорошо все наперед рассчитала. Когда мама Абраму Моисеевичу про его обещание напомнила, Белла ей и сказала: «Куда ты пойдешь? Одна, с ребенком незаконнорожденным? И главное, зачем? Оставайся здесь навсегда. Чем тебе тут плохо? Вы с дочкой сыты, одеты, обуты, живете на всем готовом. Как числилась санитаркой в госпитале, так и будешь. Станешь по дому помогать, за детьми следить». Вот мы и остались.
– Да, действительно мудрая женщина, – согласился Лев. – Видно, она очень боялась, что Абрам Моисеевич снова женится и у ее внучки появится мачеха. Потом пойдут уже их общие дети, и Софья окажется обделенной. А так, зачем ему кого-то искать, если рядом молодая красивая женщина, которая к тому же своей грудью Софью выкормила, а значит, никогда не причинит ей зла?
Вот такие невеселые мысли пришли в голову полковнику-важняку Льву Ивановичу Гурову, когда он утром выглянул в окно. Из-за низко нависших свинцово-серых туч не знаешь чего и ждать: то ли снега, то ли дождя, да и само беспросветно пасмурное небо душу не радовало.
Настроение у Гурова соответствовало погоде, с ним он и прибыл в управление. Его многолетний верный друг и напарник, полковник-важняк Станислав Васильевич Крячко, тоже от радости не сиял, но у него, плюс к скверной погоде, была для этого еще одна причина – ему предстояло отписываться за только что раскрытое ими дело, причем одному! А вот нечего было с Гуровым спорить! Лев сразу сказал, что труп не криминальный, это чистое самоубийство, хотя все было обставлено как положено, иначе родным покойного страховки не видать. Стас же уперся и твердил, что это убийство. Дошло до того, что поспорили. Выиграл, как всегда, Гуров, а Крячко теперь, гневно сопя, корпел над бумагами. При виде Льва он хмуро бросил:
– Тебя Петр уже искал, – и язвительно добавил: – Судя по тону, о чем-то попросить тебя хочет.
– О нет! Только не это! – воскликнул Гуров, но – куда деваться? – пошел к начальству.
Строго говоря, генерал-майор Петр Николаевич Орлов был для Гурова и Крячко начальником чисто номинальным, по штату, потому что дружили все трое с незапамятных лет и давно уже перестали считать, кто кому и сколько раз спину прикрывал, перед руководством выгораживал, переводя стрелки на себя, да и много чего другого было. Но вот просьбы Петра, касающиеся в основном служебных дел! Гуров уже давно заметил, что самые муторные и поганые следовали за невинной просьбой Петра, которого кто-то попросил по-дружески помочь, и начинались они с фразы: «Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались». А поскольку интуиция у Гурова всегда была на высоте, то он ни капли не сомневался в том, что и сейчас услышит нечто подобное. И – как там в известном мультфильме сказано? – предчувствия его не обманули!
Гуров вошел в кабинет Петра, поздоровался, как обычно, занял свое любимое место на подоконнике и спокойно посмотрел на Орлова, ожидая разъяснений, а тот крутился под его взглядом, как уж под вилами, тер и мял своими короткопалыми руками лицо, словно оно от этого могло стать симпатичнее, и упорно отказывался встречаться с Гуровым взглядом. Наконец, не выдержав молчания, он смущенно сказал:
– Лева! Ну, не мог я отказать Генке! Ты о нем от меня слышал, генерал-лейтенант Тимофеев Геннадий Григорьевич. Он не наш – армейский. Тут понимаешь, какое дело, его, скажем так, будущая жена сейчас на обследовании в больнице, а потом ей операцию на сердце должны делать, и он при ней неотлучно находится – там своя история. Она у него внучка, дочь и вдова академиков, да и сама доктор медицинских наук. Ты представляешь себе этот дом?
– Мини-Эрмитаж, – хмыкнул Гуров. – Ну, и чего у них увели?
– В том-то и дело, что ничего, – развел руками Петр. – Она живет вместе с домработницей, старой, проверенной и доверенной. Член семьи, короче говоря. Ее вчера дома не должно было быть, она случайно раньше времени вернулась. Вошла, а там куча народу дом обыскивает.
– То есть искали что-то конкретное?
– Видимо, да. Подробностей не знаю.
– Странно, что ее в живых оставили, – заметил Лев.
– Да вот оставили, но предупредили: если она хоть одной живой душе расскажет, что было, ей не жить.
– Но она все-таки позвонила хозяйке.
– Да не ей! Не хотела ее волновать! Генке она позвонила! А тот – уже мне! – А дальше прозвучала фраза, которую Гуров ожидал услышать, едва вошел в кабинет: – Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались.
С трудом сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос, Лев язвительно похихикал, взял листок с адресом и данными домработницы и вышел, провожаемый обещанием Петра немедленно связаться с Генкой, чтобы тот ее предупредил. А что? Делать Льву, тьфу-тьфу-тьфу, пока было нечего, а этот случай его заинтересовал.
Небольшой двухэтажный особнячок в одном из тихих переулков старой Москвы относился к тем, что в девятнадцатом веке строили для себя представители российской интеллигенции: врачи, адвокаты, писатели. Конечно, те, кто мог себе это позволить. Первый этаж был разделен надвое въездом для экипажей, справа гордо возвышалось под навесом на столбиках крыльцо парадного подъезда, а с другой стороны, симметрично ему, был более скромный вход для прислуги, но, судя по наледи, им уже давно никто не пользовался. Некогда деревянные ворота сменили на металлические с электронным замком, дверь оборудовали видеодомофоном, на окнах не только первого, но и второго этажа имелись кованые решетки, два небольших, симпатичных балкончика тоже были обрешечены, так что на первый взгляд дом был защищен от всевозможных напастей. Рядом с входом на стене красовались мемориальные доски, гласившие, что в этом доме жили: профессор Марк Самуилович Абрамов и академики Давид Маркович Абрамов, Абрам Моисеевич Штейнберг и Семен Яковлевич Водовозов, но под этой фамилией в скобках значилась и настоящая – Вассерман. Гуров нажал на кнопку и стал ждать. Довольно долго никто не отвечал, и он подумал, что следовало бы предупредить о своем визите по телефону, даже собрался было уходить, когда наконец раздался раздраженный женский голос:
– Ну не могу я быстрее! Кто это?
– Я от Геннадия Григорьевича Тимофеева, – ответил Гуров.
– Удостоверение покажи! – потребовала женщина.
Лев помотал головой, но удостоверение достал, развернул его и поднес к экрану домофона, заметив при этом:
– Да что вы там разглядите-то?
– Уж фамилию как-нибудь разберу, – буркнула она. – Генка-то мне сказал, кто придет.
Дверь наконец-то открылась, и тут Гуров понял причину такой задержки – пожилая женщина самой обычной среднерусской внешности опиралась на костыль и палку.
– Простите, Дарья Федоровна, меня никто не предупредил, что вы больны, – извинился он. – Может, я в другой раз зайду?
– Вот именно, что больна! – выразительно проговорила она. – Причем на всю голову! Была бы здоровая, осталась бы целой! Проходи давай!
Гуров вошел, начал старательно вытирать ноги, но женщина на это только вздохнула:
– Не утруждайся, все равно уже натоптали! Тут вчера вечером кого только не было, и врачей привозили, и сами колготились! – Старательно заперев дверь на все замки, она повелительным тоном произнесла: – В кухню пошли! Тебя все равно чаем поить, а у меня нет сил все в столовую таскать.
– Не беспокойтесь, я и без чая обойдусь, – попытался отказаться Гуров, но домработница решительно оборвала его:
– Ты, Лева, со мной не спорь! И покруче тебя мужики на такое не решаются! Раз в этом доме принято гостей чаем поить, так и ты выпьешь! Тем более что он у нас хороший! Настоящий! Не порошок в пакетиках!
Она поковыляла впереди, постанывая и охая, а Гуров – за ней, осматриваясь по дороге. А посмотреть было на что! Не дом, а настоящий филиал Третьяковки! Кухня была довольно большой и имела две двери – в коридор и столовую. Дарья Федоровна наотрез отказалась от его помощи и, прислонив костыль с палкой к антикварному шкафу, занялась чаем, а Лев присел к столу.
– Там на столе под салфеткой пирожки, бери, не стесняйся, – предложила она. – За качество, правда, не отвечаю, не я пекла, а Верка – это Сонькина старшая. Одна она сейчас в России осталась, остальные девки в Америку съехали.
– А зовут их, наверное, Надежда и Любовь – мать ведь Софья, – сказал Гуров, беря пирожок, оказавшийся очень вкусным, о чем он тут же и сказал домработнице.
– Значит, научилась наконец-то, – буркнула та. – А насчет имен ты правильно понял, так их и зовут.
– Наверное, трудно вам одной такой большой дом в порядке содержать? – продолжил Гуров светскую беседу.
– Это когда мы всем кагалом здесь жили, маме приходилось крутиться, а как все разъехались и остались мы с Сонькой вдвоем, так теперь тут, считай, и делать-то нечего, тем более что вторая половина давно заперта.
– Извините, Дарья Федоровна, но что это вы о своей хозяйке так фамильярно?
– Так сестры же мы, – ответила она и, увидев изумленный взгляд Гурова, хмыкнула: – Смотри не подавись! Мы с ней молочные сестры! Мать моя ее выкормила, потому что родная-то родами умерла! Так что я в этом доме, как и она, с пеленок живу.
– Наверное, не раз ей предлагали его продать? Такой особняк в центре Москвы дорого стоит, – заметил Лев.
– Да уж устали этих покупателей, как мух, гонять, – отмахнулась женщина. – У Соньки целая пачка визиток лежит. И каждый все уговаривал, все просил: если надумаете продавать, то позвоните, и я вам, сколько скажете, немедленно заплачу, хотите – наличными, хотите – на счет в банке. Это Сонька, когда Семка умер, а девки разбежались, слабину дала, вот они в нее и вцепились. А потом подумали мы с ней и поняли, что ни в одну квартиру мы все это добро не вместим – веками же собиралось! Тут же что мебель, что посуда, – сплошной антиквариат. А библиотека? А картины? Репин, Шишкин, Серов, Айвазовский, Васнецов и все такое! А фарфор? А хрусталь?
– Наверное, Вера здесь потому и осталась, чтобы со временем все унаследовать?
– Не спрашивала, – сухо ответила домработница. – Это Сонькино дело, кому оставлять.
Но вот чай был налит, Дарья Федоровна, кряхтя, села за стол и, устроившись поудобнее, начала рассказывать:
– Как Сонька в больницу легла, я тут одна осталась. А вчера у Веркиного мужа день рождения был, вот она меня и попросила, чтобы я утром пришла и помогла ей все приготовить, а потом и на празднике посидела. И ведь хотела она Тольку за мной прислать, чтобы на машине привез, да я, дурища такая, отказалась. Прогуляться решила, дубина стоеросовая! Живут-то они недалеко. Ну, сдала я дом на пульт и пошла. А на полпути навернулась во весь рост! Как ничего себе не сломала, сама удивляюсь! Хорошо, люди добрые подняли и до дому довели! Вошла я и тут же словно в тиски попала. Рот мне зажали, а мужик какой-то на ухо шепчет: «Бабка! Молчи! Не доводи меня до греха! Мы не воры и не грабители. Нам просто нужно найти здесь одну вещь, которая твоей хозяйке не принадлежит. Если поняла, кивни». Кивнула я, конечно, а сама думаю, что дом-то с охраны я не сняла, так что полиция мигом тут будет. Тогда он руку от моего рта отвел, а я ему говорю: «Сынок! Все я поняла, только если ты меня сию же минуту куда-нибудь не посадишь, грех на тебе все-таки будет! Упала я по дороге, потому и вернулась». Он меня, словно пушинку, на руки подхватил, в зал отнес и на диван посадил, а потом сумку мою проверил, сотовый забрал и говорит: «Бабка! Душевно тебя прошу, сиди смирно! Если увижу, что к телефону рванула или к окну, пеняй на себя!» Ну, а я ему в ответ: «Милок! Это в твои годы, если со всей дури навернешься на льду, то вскочишь и дальше побежишь, а мне бы живой остаться». И тут… Нет, Лева, ты только подумай! Он меня еще и спрашивает: «Может, тебе лекарства какие нужны, так ты скажи, где они, я принесу». Я-то с виду вся спокойная, а внутри все дрожмя дрожит. Велела ему корвалол с кухни принести, так он и его принес, и чашку, и воду! Выпила я и сижу дальше. А они вовсю шуруют!
– Сколько их было?
– Пятеро.
– Внешность запомнили?
– Какая внешность, Лева! – всплеснула руками домработница и тут же застонала от резкого движения. – Все в масках, в перчатках, на ногах – бахилы! А одеты одинаково: в джинсы и водолазки.
– В марте? – удивился Гуров. – Значит, машина у них где-то поблизости была. Ну, а по фигуре? Как вы думаете, сколько им может быть лет?
– Не парни, но еще и не мужики, – подумав, ответила она. – Лет так тридцать, может, чуть больше. И фигуристые все такие, видно, что спортсмены.
– Ну, и что дальше? Полиция приехала?
– А вот и нет! И за что же это мы бешеные деньги каждый месяц платим, спрашивается?! А уж сколько стоило сигнализацию установить, я даже вспоминать боюсь! Ведь датчиками каждое окно, каждая дверь оборудована, и парадная, и «черная», и даже та, что во двор выходит!
– Дарья Федоровна, разрешите, я сигнализацию посмотрю, – попросил Гуров.
Она в ответ махнула рукой, и Лев, подойдя к окну, увидел, что сигнализация беспроводная, то есть для знающего человека заблокировать ее – как нечего делать! Вернувшись на место, он не выдержал и сказал:
– Надо было обычную ставить! Ну, попортили бы окна и стены, зато ее так просто не отключишь!
– Ничего, вот мужик в доме появится, пусть он этим и занимается! Много ты от двух баб захотел! Чтобы мы еще в таких вещах разбирались! – вздохнула она и стала рассказывать дальше: – И ведь до того все ловко делали, что я только диву давалась. Один шкаф осмотрели, к другому перешли, а по первому и не скажешь, что его вообще открывали! За картинами смотрели, за батареями, всю мебель перевернули и со всех сторон изучили! Все сиденья и подушки диванные длинными тонкими иглами протыкали! А тот, что меня схватил, видно, за старшего у них был. Сел он напротив меня и говорит: «Бабка! Тебе бы лечь да врача вызвать. И мы здесь надолго задерживаться не хотим. Помоги нам, и разойдемся по-хорошему». Согласилась я, и начал он мне вопросы задавать: когда в последний раз ремонт был, когда мебель передвигали, когда вторую половину дома заперли, какие комнаты жилые, а какие нет. А я ему и отвечаю, что ремонт последний еще при Давиде Марковиче был, тогда и мебель расставили, с тех пор ее не передвигали, кто же согласится эдакую тяжесть тягать? Вторую половину дома уж лет двадцать как заперли, а хозяйский кабинет – после смерти Семена Яковлевича. Да у нас из жилых-то комнат осталось только: кухня с ванной, столовая с залом, моя комната на первом этаже да Сонькина на втором. Разговариваем мы, а парни по-прежнему шуруют, за мебель фонариками посветили, снизу ее осмотрели, стремянки притащили и сверху тоже проверили.
– Что же Вера вас не хватилась? – удивился Гуров.
– К тому и веду! Разговариваем мы с ним неспешно, и тут у него в кармане мой сотовый зазвонил. Объяснила я ему, кто это, почему беспокоится, и, если я не отвечу, Верка сюда прибежит. И тут он… Ой, Лева! Разных я людей в жизни повидала, но таких! Достал он мой телефон, протягивает мне, а сам говорит, да таким голосом, что я от страха чуть не описалась: «Бабка! Ври, что хочешь, но чтобы здесь никого больше не было! Если тебе, конечно, ее жизнь дорога!» Честное слово, никогда в жизни мне не было так страшно! Сказала Верке, что простыла я, с вечера лекарств напилась, вот и заспалась! Так что прийти не смогу, а то еще заражу их всех, пусть она одна уж, без меня управляется. Вернула ему телефон, а он мне на все это: «Спасибо, бабка! Не люблю я без нужды грех на душу брать!» – и дальше меня расспрашивать начал. Смотрю я, парни наверх по лестнице пошли, я им и крикнула вслед: «Только в библиотеку не суйтесь! Там же книги от пола до потолка не только вдоль стен, но еще и стеллажи стоят! Вы же там на год застрянете! Что же мне, по вашей милости, здесь все это время не срамши, не жрамши сидеть?» Они на меня – ноль внимания. А потом парень этот – видно, переговаривались они между собой как-то, меня спрашивает, что в сейфе. И тут меня словно током ударило! Там же не только архив семейный, но и документы на дом да на весь антиквариат, а вот драгоценностей нет – они в банке, в ячейке хранятся, так что хоть за них мне волноваться не пришлось. Вот тут уж я взбеленилась! Обложила его матом с ног до головы и кричу: «Что ж ты, гад, мне говорил, что за чужой вещью пришел? Тебе же документы на дом нужны! А ну говори, кто тебя подослал? Кто решил не мытьем, так катаньем им завладеть? Не получилось купить, так он вас подослал!» Парень даже растерялся, а потом говорит: «Бабка! Остынь! Зачем нам ваши документы? Я тебе русским языком сказал, за чужим мы пришли! Не тронем мы ваши бумаги!» Я еще похихикала, что шиш они этот сейф откроют, а он меня совершенно серьезно заверил, что и не такие открывали. Вот я и потребовала, чтобы если уж откроют, то только в моем присутствии. И что ты думаешь? Отволок он меня к Соньке в комнату, как миленький! При мне сейф открыли! Чтоб у них, паразитов, руки отсохли! Все бумаги с фотографиями аккуратненько просмотрели, а парень меня еще спрашивает, не хочу ли я узнать, что моя хозяйка в завещании написала?
Буркнула я ему в ответ, что на все ее воля, а в свое время я и сама об этом узнаю, если переживу ее, конечно. Так они все обратно в том же порядке сложили и сейф снова закрыли. Парень меня вниз отнес, а остальные там же продолжали возиться. Я напрямик и спрашиваю его: «Ты мне скажи, что ищешь! Может, я знаю! Если говоришь, что это не наше, то и забирайте это, к чертовой матери!» Помялся он, подумал, а потом говорит: «Бабка! Ты случайно не знаешь, твоей хозяйке никто из ее друзей или знакомых ничего на сохранение не оставлял?» Тут я не выдержала и расхохоталась! Больно было смеяться, а остановиться не могу. Хохочу как ненормальная. Он на меня смотрит и ничего не понимает. Успокоилась немного и спрашиваю: «Милок! Ты, прежде чем в этот дом войти, доски мемориальные на стене прочитал? Мы же евреи! Сталиным шуганные! Советской властью пуганные! Да никто из нас никогда в жизни ни от кого ничего на сохранение не возьмет! А если это антисоветчина какая? Или, по нынешним временам, взрывчатка или наркотики?»
– Ну, вы-то не еврейка! – заметил Гуров.
– А воспитывал меня кто? – возразила ему она. – Абрам Моисеевич! Он нас с Сонькой вот с таких лет, – она показала на метр от пола, – учил, что евреев считают всегда во всем виноватыми, поэтому повода лишнего никому давать нельзя! Нужно двадцать раз подумать, прежде чем что-то сказать или сделать!
– Поверил он вам? – спросил Лев.
– Не знаю, – осторожно пожала она плечами. – Спросил только, а не мог ли кто-нибудь что-то незаметно от нас в доме спрятать? Ну, я и объяснила ему, что гости у нас уже много лет одни и те же, новых нет. И в доме они бывают только в столовой и зале, ну и ванной, само собой. Они и в кухню-то не заходят – не по чину им.
– И долго они здесь шуровали?
– К вечеру управились. И вторую половину дома всю облазили, и комнаты нежилые, и ванную с кухней тоже! Меня, кстати, парень этот так на руках в туалет и носил! – рассмеялась домработница, но, тут же став серьезной, добавила: – А на прощанье он меня предупредил: «Бабка! Мы здесь ничего не украли и не сломали. Как видишь, все оставили, как было. Так что считай, что нас здесь вовсе не было. Если хоть кому-нибудь о нас скажешь, ты нам все дело завалишь, и тогда пеняй на себя – я тебя предупреждал!» И ушли они, а я на диване сидеть осталась, все ждала, когда дверь хлопнет, чтобы уж окончательно поверить, что жива осталась. Хлопнула она, да не парадная, а та, что во двор выходит! А потом услышала я, как ворота наши скрипят – ими же давно никто не пользовался. Тут уж я, про все болячки забыв, птицей к окну метнулась, но увидела только, как белая «Газель» из нашего двора выехала, грязью почти по крышу замызганная, в том числе и номер. Вот тебе, Лева, и весь сказ!
– Так зачем же вы Геннадию Григорьевичу позвонили?
– Будь я здорова, обегала бы все комнаты и проверила, все ли на месте, но я же шагу сделать не могла! А если кто из них себе в карман чего сунул? Здесь же каждая финтифлюшка бешеных денег стоит! Вот я и рассказала Генке, что случилось, чтобы, в случае чего, он в курсе был. Только потом уже Верке позвонила и соврала, что у меня голова закружилась и я в доме упала. Тут уж они, несмотря на праздник, все прискакали. И сами меня осмотрели – все же врачи, а потом «Скорую» вызвали и на рентген отвезли – сам-то выпивши был. А как выяснилось, что переломов и трещин нет, так я их догуливать отправила. Хотели они меня к себе забрать, да я отказалась – на кого дом брошу?
– Ничего не пропало?
– На первом этаже все на месте, а вот на второй я подняться не смогла. И вот что я тебе, Лева, скажу: если бы я, как и собиралась, вечером домой вернулась, то ведь и не поняла бы, что здесь кто-то побывал. Ни единого следочка не оставили!
– Дарья Федоровна, как вам показалось, что они искали?
– Я так думаю, что бумаги какие-то, не драгоценности. Суди сам: цветов полон дом, а землю ни в одном из горшков не проверили. С металлоискателем не ходили. Стены не простукивали. Те полки, где статуэтки и все такое, не тронули. А вот те, где тряпки всякие, альбомы и папки разные, – перерыли. Не постеснялись, паразиты, даже мой пакет со «смертным» посмотреть!
– Перечислите мне знакомых и друзей вашей хозяйки, которые к ней в гости ходят, – попросил Гуров. – Может, причину нужно искать среди этих людей.
Домработница начала называть фамилии, но эти люди, как и их предки, на протяжении многих десятилетий составляли цвет российской науки и культуры. Когда она закончила, Лев усмехнулся:
– А почтальон у вас бывает?
– А-а-а! Вон ты о чем! – покивала она. – Тут ты прав! На нас же внимания никто не обращает!
Оказалось, что парикмахерша приходит раз месяц, чтобы их подстричь и покрасить, маникюрша и педикюрша – еженедельно, но им всем ходу дальше ванной нет – там работают. Портниха и домашний врач, профессор-кардиолог Потапов – по потребности, а адвокат появляется только два раза в год: на 8 Марта и день рождения, но с гостями за одним столом не сидит, а наведывается утром с букетом, к хозяйской ручке приложится, чаю с ней попьет и уезжает.
Гуров сидел, задумавшись, и смотрел в окно, а потом начал рассуждать вслух:
– Этот парень сказал «чужое». Но он мог это сделать, чтобы вас запутать, тем более что они и закрытую вторую половину дома обыскали, и нежилые комнаты. К тому же непонятно, когда это «чужое» в ваш дом попало – спрятать-то могли и сами хозяева, но очень давно. Дом-то старый! Может, здесь тайник какой есть и хозяева во время революции ценности там спрятали? Или кто-то из тех, кого сюда потом подселили.
– Да брось ты! – отмахнулась домработница. – Дом действительно старый, только чужие здесь никогда не жили. Не уплотняли их. В этом роду все испокон веков врачами были, с практиками богатейшими, потому и смогли все эти коллекции собрать. Во-первых, до революции тут был полон дом прислуги – на первом этаже во второй половине, куда «черная» дверь ведет, жили. А во-вторых, кто правительству и чекистам хрены их, прости господи на черном слове, чинил и от разной заразы лечил? Или ты думаешь, они все были такими святыми, как мы в учебниках читали? Блудили все беспощадно! Так что Абрамовы от безделья не маялись! Вот их не трогали!
– А не мог в их руки попасть какой-то документ? Например, во время революции или войны?
– Ну, ты сказал! Старика-то к началу войны уже в живых не было, а Давид всю войну оперировал. И в Москве, и на фронт вылетал, и в Ленинград блокадный! Только до документов чужих ему и было! А Белла всю войну здесь с детьми провела, в эвакуацию не поехала – я так думаю, что и за добро их боялась, да и за мужа тоже, потому что многие себе во время войны новых жен из медсестер подобрали. Только из всех детей одна Катенька выжила, а остальных грипп скосил, да и она слабенькая после этого была. На ней-то потом Абрам Моисеевич и женился – он с Давидом во время войны познакомился и подружился, тоже хирургом был.
– А этот не мог во что-то такое ввязаться?
– Бог с тобой! Вот уж кто был жизнью зашуганный, так это он. Каждого шороха боялся! У него же всю родню в Белоруссии фашисты убили. Он войну полковником медицинской службы закончил и к Абрамовым с одним чемоданом приехал – больше некуда ему деваться было. Красивый был! Волосы густые, пышные и как смоль черные, а глаза голубые, и нос прямой. Высокий, стройный! Тридцать пять ему тогда было. Только вот недолго Катенька, Сонькина мать, счастью своему радовалась, – вздохнула домработница. – Умерла родами в 50-м.
– А что потом в этом доме было?
– Ну, тогда я с матери своей начну. Она у меня из подмосковной деревни, тоже всех в войну потеряла. Потом детдом, ПТУ, завод, общежитие. Она в молодости очень красивая была, я не в нее пошла, вот и соблазнил ее, совсем молоденькую, подлец какой-то да сбежал. Она с Катенькой в одном роддоме лежала, а Абраму Моисеевичу кормилица для Соньки нужна была, вот ему кто-то про нее и рассказал. Пообещал он, если она Соньку выкормит, он ей потом и с работой, и с жильем поможет, и она с радостью согласилась – куда ей было со мной на руках деваться? Так мы с ней здесь и появились. Белла суровая старуха была, как коршун, за мамой следила – у нее же от всех детей только одна Сонька и осталась. А еще мудрая, очень хорошо все наперед рассчитала. Когда мама Абраму Моисеевичу про его обещание напомнила, Белла ей и сказала: «Куда ты пойдешь? Одна, с ребенком незаконнорожденным? И главное, зачем? Оставайся здесь навсегда. Чем тебе тут плохо? Вы с дочкой сыты, одеты, обуты, живете на всем готовом. Как числилась санитаркой в госпитале, так и будешь. Станешь по дому помогать, за детьми следить». Вот мы и остались.
– Да, действительно мудрая женщина, – согласился Лев. – Видно, она очень боялась, что Абрам Моисеевич снова женится и у ее внучки появится мачеха. Потом пойдут уже их общие дети, и Софья окажется обделенной. А так, зачем ему кого-то искать, если рядом молодая красивая женщина, которая к тому же своей грудью Софью выкормила, а значит, никогда не причинит ей зла?