Страница:
– Он был еще дальше.
– А разве есть что-нибудь, что больше космоса?
Риоль не знал ответа на этот вопрос, но Крайст, продолжая так же застенчиво улыбаться, вновь пришел ему на помощь:
– Конечно, маленький Риоль.
– Что, например?
– Например – надежда на то, что мечта исполнится…
– Нам в школе рассказывали о том, что космос бесконечный. А я никак не могу представить себе бесконечность.
– Не расстраивайся, малыш, – улыбнулся ребенку Крайст, – Большинство взрослых людей не могут себе представить и половины бесконечности…
– Папа, ты вернулся навсегда?
Риоль вновь оглянулся на замолчавшего Крайста, и увидел, что тот удрученно покачал головой.
– Нет, сынок. Я просто зашел для того, чтобы увидеть тебя.
– А маме можно сказать о том, что ты приходил?
– Пока не надо этого делать. Сейчас мы уйдем, но потом мы обязательно вернемся, – Риоль видел, что, слушая эти слова, Крайст, хоть и оставаясь грустным, но кивает головой, – И тогда мы встретимся с мамой.
– Папа, разве ты мало путешествовал?
– Я не мало путешествовал, сыночек, просто мое последнее путешествие еще не закончилось.
– Папа, но ведь то, что ты ищешь, это так далеко.
– Может быть – совсем нет, – проговорил Крайст, попеременно глядя то на Риоля, то на его сына…
– Папа, а ты много видел?
– Да.
– А ты видел людей с двумя головами?
– Видел.
– Они самые умные?
– Нет, мой дорогой, для того, чтобы быть самым умным, совсем не нужно иметь две головы…
– Папа, я мог бы попросить тебя взять меня с собой, но я останусь с мамой, потому, что если я тоже уйду, мама станет совсем одна, – глядя в глаза отца, проговорил сын, а стоявший в кустах поодаль человек в дорогой французской тройки и шляпе коричневого цвета, задумавшись на миг, прошептал:
– Что ж, мама – это самое конкретное подтверждение того, что Богу, иногда, некогда заниматься нашим воспитанием…
А потом, тот же человек прибавил:
– Детство кончается только тогда, когда ребенок начинает думать, что он повзрослел на столько, что уверен в том, что взрослые знают больше чем дети…
Любая игра начинается с правил.
Если правила не определены или не понятны, невозможно не только их соблюдать или нарушать – даже шуллерствовать не имеет смысла.
– С этого, ты должен начать, Риоль.
– Начать – что?
– Искать ответы.
– Какие ответы?
– Те, за которыми тебя послали в космос.
– Крайст, ты думаешь, что ответы на вопросы, которые стояли перед нами, нужно было искать не в космосе, а на Земле?
– Во всяком случае, на Земле нужно было сформулировать вопросы. Ведь правильная постановка вопроса – это уже половина ответа.
Хотя, возможно, не самая главная.
– Но ведь меня послали в дорогу, потому, что мы стали сталкиваться с тем, что нам не доступно в себе самих.
– Человеку разумному доступно совсем не все, но спасение заключается в том, что разумному человеку ясно, что именно ему не доступно.
И, главное – почему?..
– И новые знания, полученные здесь, на Земле, по-твоему, Крайст, это то, что может нам помочь?
– Не новые знания, а новое отношение к тому, что вы уже знаете. Вы, люди, и так знаете совсем не мало.
Во всяком случае, знания – это умение правильно относиться к тому, чего не знаешь…
– И еще, Риоль, пред дорогой я должен сказать тебе кое-что, и пусть это добавит тебе оптимизма в отношении человечества: «Иногда мы понимаем куда больше, чем можем понять…»
Неожиданно Крайст резко обернулся и громко сказал, обращаясь к кому-то в кустах:
– Я знаю твое, Искариот, пессимистическое отношение к людям. Но помни – думать о людях плохо – это подло и безнравственно! – при этом, из кустов появился человек в дорогой французской тройке, который, немного помявшись, приподнял в знак приветствия шляпу коричневого цвета, и, пожав плечами, проговорил:
– Вот если бы это было еще и ошибочно…
Видя, что Крайст молчит, Риоль подошел к тому, кого называли Искариотом:
– Бог любит людей? – в этом вопросе Риоля был и вопрос, и размышление одновременно. Искариот вновь пожал плечами:
– Конечно. Должен же быть и у Него источник проблем…
– Что на этой дороге должен буду делать я? – спросил Риоль Крайста.
– Знаешь, Риоль, в ответ я расскажу тебе одну старинную легенду:
«Когда-то, когда люди делали открытия, путешествуя по Земле своим ногами, каждое путешествие было связано с огромным риском, потерями и еще очень многими неприятностями.
И каждый, кто отправлялся в путешествие, привычно относился к тому, что страдал от болезней, получал увечья, терял снаряжение и спутников.
Но среди всем известных путешественников, был один, кто всегда возвращался из своих скитаний целым и невредимым, сохранив тех, кто, доверившись ему, разделял с ним тяготы пути.
Остальные путешественники завидовали удачнику, и заметили, что каждый раз отправляясь в очередной дальний вояж, тот доставал из кармана какую-то бумажку и внимательно читал написанное в ней.
После естественной смерти этого путешественника, остальные бросились осматривать его карманы, и нашли чудодейственную инструкцию.
В ней было всего несколько слов: «То, что перед тобой – это дорога. А в остальном – думай сам…»
– Только помни – это притча.
Притчи делают людей мудрее.
Отношение к притче, как к догме – глупит человека…
– Ты пойдешь со мной, Крайст?
– Да. Но я не буду твоим поводырем
– Почему?
– Потому, что поводыря выбирает раб.
Свободный человек выбирает дорогу…
– Когда же начнется наш путь, Крайст?
– Он уже начался.
– Тогда он начался удачно, – Риоль наклонившись, поднял из придорожной пыли подкову и показал ее Крайсту, – Говорят, подкова приносит счастье.
При этих словах, погладив свою испанскую бородку, человек в дорогой французской тройке, до этого молча слушавший разговор Крайста и Риоля, заметил:
– Хотелось бы знать, что думает по этому поводу лошадь?..
…Холм, у подножья которого они стояли, был покрыт разнотравьем и редкими низкорослыми кустами. Разнотравье отличалось цветом, и разные оттенки зелени переплетались причудливым узором, тускнеющим по мере приближения к вершине, а на самом верху превращались в единое солнечно-желтое пятно.
Это холм был совсем не высок, и мог попасть только на самые мелкомасштабные карты, но людям, стоящим у его подножья, то есть очень близко к нему, он закрывал все остальное пространство.
Такое случается с пригорками.
И не только топографическими.
– Это место чем-то знаменито? – спросил Риоль, – Раз для начала пути нам не приходится уходить далеко от дома?
– Нет. Таких мест очень много, все они похожи друг на друга.
И мы действительно не пойдем далеко.
Всего-то, в начало двадцатого века.
Потом посмотрим, куда это нас приведет, а пока дальше от дома отходить не стоит…
– Когда-то этот холм назывался высотой А-176 или что-то в этом роде.
На его вершине молодые ребята в остроконечных шапках с красными и синими звездами над матерчатыми козырьками, думающие, что они военные, но не знающие слова «фортификация», варили кашу в походных кухнях и распевали песни о Буденном и Ворошилове.
Они подняли над холмом красный флаг, и решили, что этого достаточно для того, чтобы быть счастливыми.
Потом на их место пришли уже усталые и, как будто, разочарованные люди в фуражках и двойных портупеях. Они не пели песен, и в их разговорах звучали названия чужих городов: Париж, Варшава, Константинополь.
Эти люди правильно организовали оборону склонов, врыли в землю орудия, выставили часовых.
Но это не помогло людям в фуражках, потому, что, воюя, они отказывались понимать эту войну. Даже ордена за такую войну они отменили.
И вскоре их сменил новые люди, одетые в кожаные куртки, подпоясанные ремнями, на которых болтались деревянные кобуры с огромными «маузерами».
Звались эти люди комиссарами, и «маузеры» – это было все, что они имели и понимали, а кожаны придавали им уверенность.
Поэтому, они почти никогда не расставались со своей формой, но, если снимали кожаные куртки, то закатывали рукава своих гимнастерок и обнажали руки, красные по самые локти, толи от загара, толи от крови.
По началу они не строили инженерных заграждений, а просто стреляли в каждого, кто оказывался рядом.
Эти люди продержались здесь очень долго, так долго, что к ним почти привыкли. Как привыкли к тому, что они всегда говорили о том, что нужно идти воевать за счастье.
– Почему они победили остальных? – спросил Риоль.
– Потому, что обещали самое примитивное – быстрое счастье толпе.
Только толпе это можно обещать.
И только толпа способна в это верить…
– Почему они были такими беспощадными? – каждый вопрос Риоля был неким забегом на очень короткую дистанцию.
Только в конце этого забега находился не финишный створ, а окно, мир за которым, после каждого нового взгляда на него, становился контрастнее, яснее, вернее.
Истиннее.
– Беспощадной становится всякая борьба за свободу, которая сама не уверена в целях, которые она проповедует…
– Но, Крайст, во все времена были люди, готовые за что-то умереть.
– Риоль, человек – это не то, за что он готов умереть.
Человек – это то, за что он готов жить…
– Наверное, у них была идея, которой они верили, Крайст. И ради идеи люди шли на смерть.
– Люди иногда идут на смерть ради идей, но убивают их всегда ради идеологий…
Удивительная вещь: бывает так – сидят за соседними столиками четыре человека.
Два и два.
Разговаривают.
Говорят, вроде, об одном и том же.
Вопросы задают друг другу, вроде, похожие.
И слова произносят одинаковые.
А вот видно: два – умных, а два – дурака.
Дело здесь вот в чем, если вникнуть, умные задают вопросы, уточняющие представления об окружающем мире – чем бы этот мир ни был – астрофизикой, микробиологией, футболом или воспитанием детей.
А глупые, своими вопросами, утверждаются в том, как этот самый мир они сами же понимают.
Вернее, думают, что понимают…
– Крайст, ты ведь сам был великим агитатором.
– Я никогда не занимался жульничеством.
А агитация – это жульничество, причем не для врагов, а для своих…
– Но, вообще-то, Крайст, идея марксистов-комиссаров: всем поровну – это библейская идея.
Риоль вдруг почувствовал, что разговор с Крайстом рождает понимание особого качества.
Понимание с добавлением слова «льзя» в качество этого понимания.
– Есть не большое отличие между Библией и марксизмом. Библия учит: «Поделись с ближним», – а марксизм: «Отбери у того, у кого больше, чем у тебя…» – сказал Крайст Риолю, а слов Искариота, находившегося в кустах неподалеку, они, занятые своим разговором, не слышали:
– Как многое люди должны были не делать, чтобы потом гордиться своей историей…
– Они звали бедных воевать за свое счастье. Разве это плохо, Крайст?
– При чем здесь война и счастье?
Бедные всегда готовы воевать за право делить то, чем владеют богатые.
За право зарабатывать собственное богатство – бедные не воюют…
Разговаривая, Риоль продолжал смотреть в даль, туда, где линия горизонта, ограничивала видимый ему круг вселенной.
И там, у горизонта, где синева неба разбеливалась, неожиданно для совсем ясной погоды, появилась серая линия.
Неровная, словно проведенная человеком, впервые взявшим в руки кисть.
Или, держащим кисть мастерски, и умеющим проводить не только прямые линии.
Постепенно эта линия становилась шире. Не так, чтобы захватить все небо, но все-таки, она превращалась из линии в полосу, все более темную и насыщенную.
А потом, между этой полосой и тем местом, где должна была находиться земля, проскользнул электрический разряд.
Потом еще один.
И еще.
Но молнии отдавали свою энергию земле далеко от Риоля и его спутников, и оттого казались безобидными и не опасными.
– Все-таки, революции – это прогресс, – сказал Риоль. И в его словах вопроса было больше, чем утверждения.
– О прогрессе мы поговорим в свое время, но пока помни, Риоль: революции – это прогресс варваров…
…Они говорили о политике, хотя ни тот, ни другой политиком не был: у Риоля на Земле было свое занятие, исполнение которого, как правило, связывалось с отсутствием на Земле, а Крайст сам был политикой, и потому отлично знал цену тем, кто этой самой политикой занимается. Но для их разговора о политике существовало, по крайней мере, две причины, одну из которых они оба знали.
Частослышимая бравада: «Политика меня не интересует!» – выдает не независимость человека, а его элементарную недоразвитость – непонимание того, что вся жизнь человека, так или иначе, зависит от политики.
Какая она, жизнь, можно понять, только задумавшись о том, почему она такая? – этим не интересуются только земляные черви.
Как бы они себя не называли.
И это и есть политика, ведь все жизненные вопросы, в конце концов, сводятся к тому – какова власть, и какими она дает возможность стать людям.
А вторую причину того, почему они говорили о политике, назвал Крайст:
– Мы пришли в мир социализма – туда, где политикой являлось все.
– Почему? – спросил Риоль.
– Потому, что ничего иного тот мир производить не мог…
Разговаривая, они без труда поднимались по склону холма на его вершину.
Люди, которые не удовлетворены тем уровнем, на котором они находятся, вообще, делятся на тех, кому легче подниматься вверх и тех, кто легко опускается.
Впрочем, такое бывает не всегда. Иногда, людям не только не позволяют идти вверх, головы поднять не разрешают. А тех, кто хочет смотреть по сторонам, быстренько приструнивают тем или иным способом.
Подойдя к ближайшему из них, он разбросал ногой землю вокруг чего-то полускрытого грунтом, и обнаружил кость. Не нужно было быть специалистом по анатомии, чтобы понять, что кость человеческая.
Рядом, из-под земли торчала другая, а в нескольких метрах от того места, где стоял Риоль скалил зубы череп с рассеченным лбом.
Присмотревшись внимательнее, он заметил еще несколько изуродованных черепов.
– Да, что же здесь такое происходило? – Риоль смотрел Крайсту в глаза, и Крайст не отвел свои:
– Война. И не только здесь, но и по всей твоей родине. Гражданская война.
– То есть, соплеменники воевали с соплеменниками?
– Да. Война с чужаками иногда может быть жестокой. Война между своими – жестока обязательно.
– Но почему?
– Потому, что самая кровавая борьба – это борьба тех, кто не может оставлять свидетелей. Ведь для того, чтобы оставлять свидетелей – нужно быть уверенным в том, что после войны кроме победы, сумеешь предъявить еще и правоту.
Самая жестокая борьба – это борьба тех, кто не может сформулировать, в чем заключается их правота…
– Потом все будут лежать в одной земле, – тихо, не монологизируя продолжал Крайст:
– И революционеры, и революционеры, убившие первых революционеров за то, что те были недостаточными революционерами, и убитые последующими революционерами, революционеры – убийцы первых революционеров.
Потом новые революционеры станут убивать революционеров-предшественников для того, чтобы занять их место в креслах правительственных чиновников и в могилах, до тех пор, пока революционеры будут оставаться революционерами.
Но еще чаще революционеры убивали тех, кто революционерами не был – своих нормальных, не больных революциями современников.
И лишь тогда, когда революционеры перестанут быть революционерами, а превратятся в обыкновенных прощелыг, просто повторяющих революционные лозунги – массовые убийства закончатся.
Тогда начнется Большой застой.
Потому, что бессмысленность революций станет очевидной всем, и оче6видность эту невозможно будет скрыть. Но революционные догмы останутся, останутся, чтобы заставить людей жить в своих пределах.
– Люди убивали людей? Какая дикость.
– Иногда, Риоль, человек – самый большой нечеловек на свете…
Постепенно, обложив горизонт тучами со всех сторон, гроза стала вакцинировать почву электричеством.
Видимым.
Ярким, хотя и далеким.
И от этих уколов громко вздыхали толи небо, толи земля…
– И кто победил?
– Победили те, кто был более жестоким.
Но помни: победа – это не доказательство правоты.
Но не это главное – главное, что вражда вошла в привычку, – глядя прямо перед собой, тихо подытожил Крайст, но подошедший к ним в этот момент Искариот, скривив лицо презрительной гримасой, прибавил:
– И люди легко к этой привычке привыкли…
Риоль не раз видел планеты, на которых одни воевали с другими, себе подобными.
Встречал он и планеты, на которых одни победили, и даже полностью уничтожили своих противников-соплеменников.
Но почему-то ни на одной из этих планет не было счастья.
Жители этих земель не раз спрашивали Риоля:
– Когда же мы будем жить как вы?
И Риоль тогда не знал, что им ответить.
Теперь он смог бы ответить на этот вопрос:
– Когда признаете, что, уничтожая себе подобных – вы становитесь хуже…
Но вышло так, что впервые Риоль подумал об этом не на чужой, а на своей земле…
Незаметно – в их разговоре, основными были вопросы – дорога, по которой они шли, стала прямой и очень ровной, не смотря на то, что продолжала тянуться по пригорку.
Опытный взгляд Риоля отметил это сразу, хотя сам Риоль в начале не придал этому значения.
Иногда, значение придает время.
Иногда, значение предают люди…
– …Ты думаешь, что погибают самые лучшие из людей? – спросил Риоль Крайста.
– Я думаю, что если кто-то не является самым лучшим – это не повод для того, чтобы ему просто так погибать от чьих-то пуль в затылок…
– Что же делать с теми, кто участвует в гражданских войнах? – Риоль в первый раз обратил внимание на то, что постоянно задает вопросы.
Это был его первый опыт.
Он, человек не совсем молодой, побывавший в самых разных местах и видевший многое, вдруг ощутил то, сколько вопросов перед ним встает.
И вообще, сколько вопросов стоит перед человеком, когда рядом оказывается тот, кто способен их выслушать и помочь найти ответ.
Крайст промолчал, а Искариот ответил так, словно ответ на этот вопрос у него давно был готов:
– Вначале – оплакивать не судя, а потом – судить не оплакивая…
– Хорошо, что я родился в другую эпоху, – проговорил Риоль, – Хорошо, что страна ушла из этого времени.
– Эта эпоха пока не закончилась, – ответил ему Крайст.
– Когда же она закончится?
– Когда будет поставлен памятник всем погибшим в этой Гражданской войне…
– Когда-то это должно окончиться.
– Не скоро. После гражданских войн – гражданского мира не бывает очень долго…
– Раньше я этой дороги не видел, – проговорил он, пожимая плечами.
– Ты не видел ее позже, – ответил Крайст, – Пойдем по ней?
– Пойдем. Похоже, что это – провидение.
– Пошли. Только помни, что провидение – это автор пьесы, а не актер на сцене…
Но идти им пришлось совсем не долго. За первым же поворотом, там, где кусты подступали к самой дороге, их остановил окрик:
– А, ну, стой! Стой, кому говорю. Кто позволил шляться по секретному объекту? – прямо перед ними стоял человек вооруженный допотопной винтовкой с примкнутым к концу ствола длинным штыком.
Крикливый винтовконосец был одет в стиранную перестиранную гимнастерку без погон, но с заплатами на локтях, подпоясанную истертым кожаным ремнем. Его ноги, обутые в дырявые ботинки, которым веревки заменяли шнурки, украшались грязными обмотками. Фуражка на голове, хоть и звездила над сломанным козырьком, но была такой помятой и пыльной, что вызывала брезгливость.
«Крайст тоже одет в поношенную и заплатанную одежду, но его одежда была всегда чистой, а одежда человека, остановившего их, казалась грязной, даже сразу после стирки.
Прекрасная помесь власти и нищеты», – подумал Риоль, и это было последнее, о чем он успел подумать, перед тем, как получил удар в затылок.
Откуда-то из травы повыскакивало еще несколько таких же вооруженных людей, и они, скрутив Риолю и Крайсту руки за спиной чем-то вроде колючей проволоки, впивавшейся в кожу своими шипами, потащили их по дороге, норовя при этом то пнуть ногой, то ударить прикладом в спины своих пленников.
Впрочем, двигаться, таким образом, Риолю и Крайсту выпало не долго. Уже через несколько шагов дорогу перегородил высокий забор, не окрашенный, но с хорошо прошпаклеванными щелями между досок.
Не то – дверь, не то – калитка с окошечком-смотровиком служила для принятия внутрь зазаборья тех, чья судьба было оказаться внутри.
Перед тем, как постучаться в калитку, тот, что остановил Риоля и Крайста, и, по-видимому, вызвал подмогу, сплюнул, выругался и сказал:
– Радуйтесь, гады, что вас сюда привели. А-то ведь я мог бы вас на месте шлепнуть.
Из-за угла забора появилось лицо человека, одетого в дорогую французскую тройку:
– Умных – судят по тому, что они сделали. Остальных – по тому, что они могли бы сделать…
За забором находился, мощеный бетонными плитами двор, посреди которого стояло красное кирпичное одноэтажное здание, мрачное, человеконелюбивое.
А между плитами во дворе кое-где пробивалась травка, веселозеленая на солнце. Она как будто бы говорила, что не имеет ни к плитам двора, ни к кирпичам дома никакого отношения. Словно артистка варьете случайно оказавшаяся на слете передовиков из числа работников похоронных бюро.
Только во дворе, Риоль обратил внимание на то, что Крайст при ходьбе подволакивает ногу.
– Ты устал, Обопрись на меня.
– Спасибо, – проговорил Крайст, подняв на Риоля свои грустные голубые глаза, – Только теперь ты – обопрись на меня тоже…
В холе здания было накурено и наплевано.
Кроме этого, там находилось много людей, называвших друг друга красноармейцами и очень похожих на того, видимо тоже красноармейца, который задержал Риоля и Крайста на дороге.
Но главным, судя по тому, как к нему обращались: «товарищ…» – являлся еще совсем молодой человек, сидевший за столом, установленном посреди помещения.
Заваленным мятыми бумагами, обрывками газет и книжками-брошюрами без обложек.
– Этих куда? – спросил кто-то из сопровождавших Риоля и Крайста.
– Куда? – переспросил «товарищ», взглянул вначале на Риоля, затем на Крайста, потом, изобразив на лице смертельную усталость, тяжело вздохнул, выпустив из себя вместе с воздухом изрядную дозу парообразного первача, – Куда? Как будто ты сам не знаешь. Вначале в камеру, а потом – в расход.
Хотя погоди. Что-то рожа старика мне знакома. Не ты ли был мельником-мироедом в Верхних Леснянках? Где-то я тебя видел.
– Мельником я не был, – тихо ответил Крайст, – И нигде мы с вами встретиться не могли, потому, что у нас разные дороги.
Но таких, как вы, я видел не раз.
– Опять грамотный попался, – недовольно поморщился «товарищ», – В камеру, а потом – в расход…
– Я понял, почему у Фемиды завязанные глаза.
– Почему?
– Чтобы не видеть того, какие судьи ей иногда служат…
Грязное, давно не мытое помещение, пропахшее мочой и людской рвотой, с настолько потемневшими, что было неясно, какого цвета они были изначально, стенами и единственным окошком, таким маленьким, что в него не смог бы пролезть ребенок-ползунок, но для чего-то забранным крестом решетки, называлось камерой. По стенам камеры стояли двухэтажные нары, предполагающие, что в ней должно находиться несколько десятков людей. Но сейчас нары были пустыми. Только в углу одиноко сидела, положив руки на колени, очень красивая девушка.
Такая красивая, словно была нарисована акварелью.
– Вас-то за что? – спросила она.
– За то, что шли по дороге. А тебя?
– Сказали – за то, что проститутка.
– Милое дитя, – Крайст склонился над ней, опершись одной рукой о верхние нары, – Разве тебе пристало заниматься этим делом?
– Им, – девушка кивнула в сторону закрытой двери, – Просто хочется, чтобы я оказалась проституткой. Это дает им право на поступки.
В отношении вас – им захочется, чтобы вы были монархистами-сторонниками Учредительного собрания.
Здесь таких много перебывало.
– Но ведь это невозможно – быть одновременно сторонником и монархии, и Учредительного собрания. Эти две системы в самом принципе противопостоят друг другу, – проговорил Крайст.
– А разве есть что-нибудь, что больше космоса?
Риоль не знал ответа на этот вопрос, но Крайст, продолжая так же застенчиво улыбаться, вновь пришел ему на помощь:
– Конечно, маленький Риоль.
– Что, например?
– Например – надежда на то, что мечта исполнится…
– Нам в школе рассказывали о том, что космос бесконечный. А я никак не могу представить себе бесконечность.
– Не расстраивайся, малыш, – улыбнулся ребенку Крайст, – Большинство взрослых людей не могут себе представить и половины бесконечности…
– Папа, ты вернулся навсегда?
Риоль вновь оглянулся на замолчавшего Крайста, и увидел, что тот удрученно покачал головой.
– Нет, сынок. Я просто зашел для того, чтобы увидеть тебя.
– А маме можно сказать о том, что ты приходил?
– Пока не надо этого делать. Сейчас мы уйдем, но потом мы обязательно вернемся, – Риоль видел, что, слушая эти слова, Крайст, хоть и оставаясь грустным, но кивает головой, – И тогда мы встретимся с мамой.
– Папа, разве ты мало путешествовал?
– Я не мало путешествовал, сыночек, просто мое последнее путешествие еще не закончилось.
– Папа, но ведь то, что ты ищешь, это так далеко.
– Может быть – совсем нет, – проговорил Крайст, попеременно глядя то на Риоля, то на его сына…
– Папа, а ты много видел?
– Да.
– А ты видел людей с двумя головами?
– Видел.
– Они самые умные?
– Нет, мой дорогой, для того, чтобы быть самым умным, совсем не нужно иметь две головы…
– Папа, я мог бы попросить тебя взять меня с собой, но я останусь с мамой, потому, что если я тоже уйду, мама станет совсем одна, – глядя в глаза отца, проговорил сын, а стоявший в кустах поодаль человек в дорогой французской тройки и шляпе коричневого цвета, задумавшись на миг, прошептал:
– Что ж, мама – это самое конкретное подтверждение того, что Богу, иногда, некогда заниматься нашим воспитанием…
А потом, тот же человек прибавил:
– Детство кончается только тогда, когда ребенок начинает думать, что он повзрослел на столько, что уверен в том, что взрослые знают больше чем дети…
* * *
– …Риоль, я просто показал тебя человеку, которому ты нужен, – Крайст говорил, извиняясь за то, что принес своему спутнику боль, и в то же время, его слова походили на объяснения правил игры, в которой им предстояло принять участие.Любая игра начинается с правил.
Если правила не определены или не понятны, невозможно не только их соблюдать или нарушать – даже шуллерствовать не имеет смысла.
– С этого, ты должен начать, Риоль.
– Начать – что?
– Искать ответы.
– Какие ответы?
– Те, за которыми тебя послали в космос.
– Крайст, ты думаешь, что ответы на вопросы, которые стояли перед нами, нужно было искать не в космосе, а на Земле?
– Во всяком случае, на Земле нужно было сформулировать вопросы. Ведь правильная постановка вопроса – это уже половина ответа.
Хотя, возможно, не самая главная.
– Но ведь меня послали в дорогу, потому, что мы стали сталкиваться с тем, что нам не доступно в себе самих.
– Человеку разумному доступно совсем не все, но спасение заключается в том, что разумному человеку ясно, что именно ему не доступно.
И, главное – почему?..
– И новые знания, полученные здесь, на Земле, по-твоему, Крайст, это то, что может нам помочь?
– Не новые знания, а новое отношение к тому, что вы уже знаете. Вы, люди, и так знаете совсем не мало.
Во всяком случае, знания – это умение правильно относиться к тому, чего не знаешь…
– И еще, Риоль, пред дорогой я должен сказать тебе кое-что, и пусть это добавит тебе оптимизма в отношении человечества: «Иногда мы понимаем куда больше, чем можем понять…»
Неожиданно Крайст резко обернулся и громко сказал, обращаясь к кому-то в кустах:
– Я знаю твое, Искариот, пессимистическое отношение к людям. Но помни – думать о людях плохо – это подло и безнравственно! – при этом, из кустов появился человек в дорогой французской тройке, который, немного помявшись, приподнял в знак приветствия шляпу коричневого цвета, и, пожав плечами, проговорил:
– Вот если бы это было еще и ошибочно…
Видя, что Крайст молчит, Риоль подошел к тому, кого называли Искариотом:
– Бог любит людей? – в этом вопросе Риоля был и вопрос, и размышление одновременно. Искариот вновь пожал плечами:
– Конечно. Должен же быть и у Него источник проблем…
– Что на этой дороге должен буду делать я? – спросил Риоль Крайста.
– Знаешь, Риоль, в ответ я расскажу тебе одну старинную легенду:
«Когда-то, когда люди делали открытия, путешествуя по Земле своим ногами, каждое путешествие было связано с огромным риском, потерями и еще очень многими неприятностями.
И каждый, кто отправлялся в путешествие, привычно относился к тому, что страдал от болезней, получал увечья, терял снаряжение и спутников.
Но среди всем известных путешественников, был один, кто всегда возвращался из своих скитаний целым и невредимым, сохранив тех, кто, доверившись ему, разделял с ним тяготы пути.
Остальные путешественники завидовали удачнику, и заметили, что каждый раз отправляясь в очередной дальний вояж, тот доставал из кармана какую-то бумажку и внимательно читал написанное в ней.
После естественной смерти этого путешественника, остальные бросились осматривать его карманы, и нашли чудодейственную инструкцию.
В ней было всего несколько слов: «То, что перед тобой – это дорога. А в остальном – думай сам…»
– Только помни – это притча.
Притчи делают людей мудрее.
Отношение к притче, как к догме – глупит человека…
– Ты пойдешь со мной, Крайст?
– Да. Но я не буду твоим поводырем
– Почему?
– Потому, что поводыря выбирает раб.
Свободный человек выбирает дорогу…
– Когда же начнется наш путь, Крайст?
– Он уже начался.
– Тогда он начался удачно, – Риоль наклонившись, поднял из придорожной пыли подкову и показал ее Крайсту, – Говорят, подкова приносит счастье.
При этих словах, погладив свою испанскую бородку, человек в дорогой французской тройке, до этого молча слушавший разговор Крайста и Риоля, заметил:
– Хотелось бы знать, что думает по этому поводу лошадь?..
…Холм, у подножья которого они стояли, был покрыт разнотравьем и редкими низкорослыми кустами. Разнотравье отличалось цветом, и разные оттенки зелени переплетались причудливым узором, тускнеющим по мере приближения к вершине, а на самом верху превращались в единое солнечно-желтое пятно.
Это холм был совсем не высок, и мог попасть только на самые мелкомасштабные карты, но людям, стоящим у его подножья, то есть очень близко к нему, он закрывал все остальное пространство.
Такое случается с пригорками.
И не только топографическими.
– Это место чем-то знаменито? – спросил Риоль, – Раз для начала пути нам не приходится уходить далеко от дома?
– Нет. Таких мест очень много, все они похожи друг на друга.
И мы действительно не пойдем далеко.
Всего-то, в начало двадцатого века.
Потом посмотрим, куда это нас приведет, а пока дальше от дома отходить не стоит…
– Когда-то этот холм назывался высотой А-176 или что-то в этом роде.
На его вершине молодые ребята в остроконечных шапках с красными и синими звездами над матерчатыми козырьками, думающие, что они военные, но не знающие слова «фортификация», варили кашу в походных кухнях и распевали песни о Буденном и Ворошилове.
Они подняли над холмом красный флаг, и решили, что этого достаточно для того, чтобы быть счастливыми.
Потом на их место пришли уже усталые и, как будто, разочарованные люди в фуражках и двойных портупеях. Они не пели песен, и в их разговорах звучали названия чужих городов: Париж, Варшава, Константинополь.
Эти люди правильно организовали оборону склонов, врыли в землю орудия, выставили часовых.
Но это не помогло людям в фуражках, потому, что, воюя, они отказывались понимать эту войну. Даже ордена за такую войну они отменили.
И вскоре их сменил новые люди, одетые в кожаные куртки, подпоясанные ремнями, на которых болтались деревянные кобуры с огромными «маузерами».
Звались эти люди комиссарами, и «маузеры» – это было все, что они имели и понимали, а кожаны придавали им уверенность.
Поэтому, они почти никогда не расставались со своей формой, но, если снимали кожаные куртки, то закатывали рукава своих гимнастерок и обнажали руки, красные по самые локти, толи от загара, толи от крови.
По началу они не строили инженерных заграждений, а просто стреляли в каждого, кто оказывался рядом.
Эти люди продержались здесь очень долго, так долго, что к ним почти привыкли. Как привыкли к тому, что они всегда говорили о том, что нужно идти воевать за счастье.
– Почему они победили остальных? – спросил Риоль.
– Потому, что обещали самое примитивное – быстрое счастье толпе.
Только толпе это можно обещать.
И только толпа способна в это верить…
– Почему они были такими беспощадными? – каждый вопрос Риоля был неким забегом на очень короткую дистанцию.
Только в конце этого забега находился не финишный створ, а окно, мир за которым, после каждого нового взгляда на него, становился контрастнее, яснее, вернее.
Истиннее.
– Беспощадной становится всякая борьба за свободу, которая сама не уверена в целях, которые она проповедует…
– Но, Крайст, во все времена были люди, готовые за что-то умереть.
– Риоль, человек – это не то, за что он готов умереть.
Человек – это то, за что он готов жить…
– Наверное, у них была идея, которой они верили, Крайст. И ради идеи люди шли на смерть.
– Люди иногда идут на смерть ради идей, но убивают их всегда ради идеологий…
Удивительная вещь: бывает так – сидят за соседними столиками четыре человека.
Два и два.
Разговаривают.
Говорят, вроде, об одном и том же.
Вопросы задают друг другу, вроде, похожие.
И слова произносят одинаковые.
А вот видно: два – умных, а два – дурака.
Дело здесь вот в чем, если вникнуть, умные задают вопросы, уточняющие представления об окружающем мире – чем бы этот мир ни был – астрофизикой, микробиологией, футболом или воспитанием детей.
А глупые, своими вопросами, утверждаются в том, как этот самый мир они сами же понимают.
Вернее, думают, что понимают…
– Крайст, ты ведь сам был великим агитатором.
– Я никогда не занимался жульничеством.
А агитация – это жульничество, причем не для врагов, а для своих…
– Но, вообще-то, Крайст, идея марксистов-комиссаров: всем поровну – это библейская идея.
Риоль вдруг почувствовал, что разговор с Крайстом рождает понимание особого качества.
Понимание с добавлением слова «льзя» в качество этого понимания.
– Есть не большое отличие между Библией и марксизмом. Библия учит: «Поделись с ближним», – а марксизм: «Отбери у того, у кого больше, чем у тебя…» – сказал Крайст Риолю, а слов Искариота, находившегося в кустах неподалеку, они, занятые своим разговором, не слышали:
– Как многое люди должны были не делать, чтобы потом гордиться своей историей…
– Они звали бедных воевать за свое счастье. Разве это плохо, Крайст?
– При чем здесь война и счастье?
Бедные всегда готовы воевать за право делить то, чем владеют богатые.
За право зарабатывать собственное богатство – бедные не воюют…
Разговаривая, Риоль продолжал смотреть в даль, туда, где линия горизонта, ограничивала видимый ему круг вселенной.
И там, у горизонта, где синева неба разбеливалась, неожиданно для совсем ясной погоды, появилась серая линия.
Неровная, словно проведенная человеком, впервые взявшим в руки кисть.
Или, держащим кисть мастерски, и умеющим проводить не только прямые линии.
Постепенно эта линия становилась шире. Не так, чтобы захватить все небо, но все-таки, она превращалась из линии в полосу, все более темную и насыщенную.
А потом, между этой полосой и тем местом, где должна была находиться земля, проскользнул электрический разряд.
Потом еще один.
И еще.
Но молнии отдавали свою энергию земле далеко от Риоля и его спутников, и оттого казались безобидными и не опасными.
– Все-таки, революции – это прогресс, – сказал Риоль. И в его словах вопроса было больше, чем утверждения.
– О прогрессе мы поговорим в свое время, но пока помни, Риоль: революции – это прогресс варваров…
…Они говорили о политике, хотя ни тот, ни другой политиком не был: у Риоля на Земле было свое занятие, исполнение которого, как правило, связывалось с отсутствием на Земле, а Крайст сам был политикой, и потому отлично знал цену тем, кто этой самой политикой занимается. Но для их разговора о политике существовало, по крайней мере, две причины, одну из которых они оба знали.
Частослышимая бравада: «Политика меня не интересует!» – выдает не независимость человека, а его элементарную недоразвитость – непонимание того, что вся жизнь человека, так или иначе, зависит от политики.
Какая она, жизнь, можно понять, только задумавшись о том, почему она такая? – этим не интересуются только земляные черви.
Как бы они себя не называли.
И это и есть политика, ведь все жизненные вопросы, в конце концов, сводятся к тому – какова власть, и какими она дает возможность стать людям.
А вторую причину того, почему они говорили о политике, назвал Крайст:
– Мы пришли в мир социализма – туда, где политикой являлось все.
– Почему? – спросил Риоль.
– Потому, что ничего иного тот мир производить не мог…
Разговаривая, они без труда поднимались по склону холма на его вершину.
Люди, которые не удовлетворены тем уровнем, на котором они находятся, вообще, делятся на тех, кому легче подниматься вверх и тех, кто легко опускается.
Впрочем, такое бывает не всегда. Иногда, людям не только не позволяют идти вверх, головы поднять не разрешают. А тех, кто хочет смотреть по сторонам, быстренько приструнивают тем или иным способом.
* * *
Риоль шел чуть впереди Крайста, и потому он первым обратил внимание на то, что выше по склону виднелись какие-то, не понятно, откуда взявшиеся, белые пятна, издали напоминавшие осколки фарфора.Подойдя к ближайшему из них, он разбросал ногой землю вокруг чего-то полускрытого грунтом, и обнаружил кость. Не нужно было быть специалистом по анатомии, чтобы понять, что кость человеческая.
Рядом, из-под земли торчала другая, а в нескольких метрах от того места, где стоял Риоль скалил зубы череп с рассеченным лбом.
Присмотревшись внимательнее, он заметил еще несколько изуродованных черепов.
– Да, что же здесь такое происходило? – Риоль смотрел Крайсту в глаза, и Крайст не отвел свои:
– Война. И не только здесь, но и по всей твоей родине. Гражданская война.
– То есть, соплеменники воевали с соплеменниками?
– Да. Война с чужаками иногда может быть жестокой. Война между своими – жестока обязательно.
– Но почему?
– Потому, что самая кровавая борьба – это борьба тех, кто не может оставлять свидетелей. Ведь для того, чтобы оставлять свидетелей – нужно быть уверенным в том, что после войны кроме победы, сумеешь предъявить еще и правоту.
Самая жестокая борьба – это борьба тех, кто не может сформулировать, в чем заключается их правота…
– Потом все будут лежать в одной земле, – тихо, не монологизируя продолжал Крайст:
– И революционеры, и революционеры, убившие первых революционеров за то, что те были недостаточными революционерами, и убитые последующими революционерами, революционеры – убийцы первых революционеров.
Потом новые революционеры станут убивать революционеров-предшественников для того, чтобы занять их место в креслах правительственных чиновников и в могилах, до тех пор, пока революционеры будут оставаться революционерами.
Но еще чаще революционеры убивали тех, кто революционерами не был – своих нормальных, не больных революциями современников.
И лишь тогда, когда революционеры перестанут быть революционерами, а превратятся в обыкновенных прощелыг, просто повторяющих революционные лозунги – массовые убийства закончатся.
Тогда начнется Большой застой.
Потому, что бессмысленность революций станет очевидной всем, и оче6видность эту невозможно будет скрыть. Но революционные догмы останутся, останутся, чтобы заставить людей жить в своих пределах.
– Люди убивали людей? Какая дикость.
– Иногда, Риоль, человек – самый большой нечеловек на свете…
Постепенно, обложив горизонт тучами со всех сторон, гроза стала вакцинировать почву электричеством.
Видимым.
Ярким, хотя и далеким.
И от этих уколов громко вздыхали толи небо, толи земля…
– И кто победил?
– Победили те, кто был более жестоким.
Но помни: победа – это не доказательство правоты.
Но не это главное – главное, что вражда вошла в привычку, – глядя прямо перед собой, тихо подытожил Крайст, но подошедший к ним в этот момент Искариот, скривив лицо презрительной гримасой, прибавил:
– И люди легко к этой привычке привыкли…
Риоль не раз видел планеты, на которых одни воевали с другими, себе подобными.
Встречал он и планеты, на которых одни победили, и даже полностью уничтожили своих противников-соплеменников.
Но почему-то ни на одной из этих планет не было счастья.
Жители этих земель не раз спрашивали Риоля:
– Когда же мы будем жить как вы?
И Риоль тогда не знал, что им ответить.
Теперь он смог бы ответить на этот вопрос:
– Когда признаете, что, уничтожая себе подобных – вы становитесь хуже…
Но вышло так, что впервые Риоль подумал об этом не на чужой, а на своей земле…
Незаметно – в их разговоре, основными были вопросы – дорога, по которой они шли, стала прямой и очень ровной, не смотря на то, что продолжала тянуться по пригорку.
Опытный взгляд Риоля отметил это сразу, хотя сам Риоль в начале не придал этому значения.
Иногда, значение придает время.
Иногда, значение предают люди…
– …Ты думаешь, что погибают самые лучшие из людей? – спросил Риоль Крайста.
– Я думаю, что если кто-то не является самым лучшим – это не повод для того, чтобы ему просто так погибать от чьих-то пуль в затылок…
– Что же делать с теми, кто участвует в гражданских войнах? – Риоль в первый раз обратил внимание на то, что постоянно задает вопросы.
Это был его первый опыт.
Он, человек не совсем молодой, побывавший в самых разных местах и видевший многое, вдруг ощутил то, сколько вопросов перед ним встает.
И вообще, сколько вопросов стоит перед человеком, когда рядом оказывается тот, кто способен их выслушать и помочь найти ответ.
Крайст промолчал, а Искариот ответил так, словно ответ на этот вопрос у него давно был готов:
– Вначале – оплакивать не судя, а потом – судить не оплакивая…
– Хорошо, что я родился в другую эпоху, – проговорил Риоль, – Хорошо, что страна ушла из этого времени.
– Эта эпоха пока не закончилась, – ответил ему Крайст.
– Когда же она закончится?
– Когда будет поставлен памятник всем погибшим в этой Гражданской войне…
– Когда-то это должно окончиться.
– Не скоро. После гражданских войн – гражданского мира не бывает очень долго…
* * *
Риоль довольно хорошо знал холм, возвышавшийся рядом с его домом, и потому был несколько озадачен тем, что у них под ногами оказалась основательно наезженная грунтовая дорога, ведшая к вершине.– Раньше я этой дороги не видел, – проговорил он, пожимая плечами.
– Ты не видел ее позже, – ответил Крайст, – Пойдем по ней?
– Пойдем. Похоже, что это – провидение.
– Пошли. Только помни, что провидение – это автор пьесы, а не актер на сцене…
Но идти им пришлось совсем не долго. За первым же поворотом, там, где кусты подступали к самой дороге, их остановил окрик:
– А, ну, стой! Стой, кому говорю. Кто позволил шляться по секретному объекту? – прямо перед ними стоял человек вооруженный допотопной винтовкой с примкнутым к концу ствола длинным штыком.
Крикливый винтовконосец был одет в стиранную перестиранную гимнастерку без погон, но с заплатами на локтях, подпоясанную истертым кожаным ремнем. Его ноги, обутые в дырявые ботинки, которым веревки заменяли шнурки, украшались грязными обмотками. Фуражка на голове, хоть и звездила над сломанным козырьком, но была такой помятой и пыльной, что вызывала брезгливость.
«Крайст тоже одет в поношенную и заплатанную одежду, но его одежда была всегда чистой, а одежда человека, остановившего их, казалась грязной, даже сразу после стирки.
Прекрасная помесь власти и нищеты», – подумал Риоль, и это было последнее, о чем он успел подумать, перед тем, как получил удар в затылок.
Откуда-то из травы повыскакивало еще несколько таких же вооруженных людей, и они, скрутив Риолю и Крайсту руки за спиной чем-то вроде колючей проволоки, впивавшейся в кожу своими шипами, потащили их по дороге, норовя при этом то пнуть ногой, то ударить прикладом в спины своих пленников.
Впрочем, двигаться, таким образом, Риолю и Крайсту выпало не долго. Уже через несколько шагов дорогу перегородил высокий забор, не окрашенный, но с хорошо прошпаклеванными щелями между досок.
Не то – дверь, не то – калитка с окошечком-смотровиком служила для принятия внутрь зазаборья тех, чья судьба было оказаться внутри.
Перед тем, как постучаться в калитку, тот, что остановил Риоля и Крайста, и, по-видимому, вызвал подмогу, сплюнул, выругался и сказал:
– Радуйтесь, гады, что вас сюда привели. А-то ведь я мог бы вас на месте шлепнуть.
Из-за угла забора появилось лицо человека, одетого в дорогую французскую тройку:
– Умных – судят по тому, что они сделали. Остальных – по тому, что они могли бы сделать…
За забором находился, мощеный бетонными плитами двор, посреди которого стояло красное кирпичное одноэтажное здание, мрачное, человеконелюбивое.
А между плитами во дворе кое-где пробивалась травка, веселозеленая на солнце. Она как будто бы говорила, что не имеет ни к плитам двора, ни к кирпичам дома никакого отношения. Словно артистка варьете случайно оказавшаяся на слете передовиков из числа работников похоронных бюро.
Только во дворе, Риоль обратил внимание на то, что Крайст при ходьбе подволакивает ногу.
– Ты устал, Обопрись на меня.
– Спасибо, – проговорил Крайст, подняв на Риоля свои грустные голубые глаза, – Только теперь ты – обопрись на меня тоже…
В холе здания было накурено и наплевано.
Кроме этого, там находилось много людей, называвших друг друга красноармейцами и очень похожих на того, видимо тоже красноармейца, который задержал Риоля и Крайста на дороге.
Но главным, судя по тому, как к нему обращались: «товарищ…» – являлся еще совсем молодой человек, сидевший за столом, установленном посреди помещения.
Заваленным мятыми бумагами, обрывками газет и книжками-брошюрами без обложек.
– Этих куда? – спросил кто-то из сопровождавших Риоля и Крайста.
– Куда? – переспросил «товарищ», взглянул вначале на Риоля, затем на Крайста, потом, изобразив на лице смертельную усталость, тяжело вздохнул, выпустив из себя вместе с воздухом изрядную дозу парообразного первача, – Куда? Как будто ты сам не знаешь. Вначале в камеру, а потом – в расход.
Хотя погоди. Что-то рожа старика мне знакома. Не ты ли был мельником-мироедом в Верхних Леснянках? Где-то я тебя видел.
– Мельником я не был, – тихо ответил Крайст, – И нигде мы с вами встретиться не могли, потому, что у нас разные дороги.
Но таких, как вы, я видел не раз.
– Опять грамотный попался, – недовольно поморщился «товарищ», – В камеру, а потом – в расход…
* * *
– Ты, что-нибудь понял? – спокойно спросил Риоля Крайст. И это спокойствие передалось Риолю, как передается эстафетная палочка.– Я понял, почему у Фемиды завязанные глаза.
– Почему?
– Чтобы не видеть того, какие судьи ей иногда служат…
Грязное, давно не мытое помещение, пропахшее мочой и людской рвотой, с настолько потемневшими, что было неясно, какого цвета они были изначально, стенами и единственным окошком, таким маленьким, что в него не смог бы пролезть ребенок-ползунок, но для чего-то забранным крестом решетки, называлось камерой. По стенам камеры стояли двухэтажные нары, предполагающие, что в ней должно находиться несколько десятков людей. Но сейчас нары были пустыми. Только в углу одиноко сидела, положив руки на колени, очень красивая девушка.
Такая красивая, словно была нарисована акварелью.
– Вас-то за что? – спросила она.
– За то, что шли по дороге. А тебя?
– Сказали – за то, что проститутка.
– Милое дитя, – Крайст склонился над ней, опершись одной рукой о верхние нары, – Разве тебе пристало заниматься этим делом?
– Им, – девушка кивнула в сторону закрытой двери, – Просто хочется, чтобы я оказалась проституткой. Это дает им право на поступки.
В отношении вас – им захочется, чтобы вы были монархистами-сторонниками Учредительного собрания.
Здесь таких много перебывало.
– Но ведь это невозможно – быть одновременно сторонником и монархии, и Учредительного собрания. Эти две системы в самом принципе противопостоят друг другу, – проговорил Крайст.