Николай Удальцов. Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

   Начало моего рабочего дня. Раньше приходит только дежурный врач.
   А иногда, и он не приходит.
   Утром больные завтракают, потом, под контролем санитаров, занимаются действием под непонятным и им, и врачам названием «трудотерапия», и лишь после всего этого начинается то, ради чего они – и те, и другие – здесь оказались.
   Лечение.
   Впрочем, ради чего оказались здесь две трети из больных – для меня секрет, что-то вроде государственной тайны.
   И не понятно.
   И не понятно – кому это нужно.
   То, что большинство из моих пациентов возьмутся за стакан часа через полтора после того, как покинут нашу больницу, я знаю. Как знаю то, что большинство из этого большинства через год-два снова окажутся здесь.
   Такими же, как были.
   Только на один пьяный год более поношенными.
   Три-четыре человека из полусотни, хотят лечиться, и к ним я применяю свою собственную методику.
   Я опубликовал ее в виде монографии, но она затерялась в потоке таких же монографий выползших на божий свет во временя антиалкогольного указа.
   Теперь уже почти забытого.
 
   Диссертацией эта монография так и не стала.
   Что поделаешь – даже в коньюктуре важна коньюктура коньюктуры.
 
   Я знал истории болезней тех, кто лечился по-настоящему, но для чего-то все равно достал тоненькие папочки из верхнего ящика стола:
   Семенов В.И. инженер, белая горячка.
   Рублев П.Л. рабочий театральной сцены, белая горячка.
   Скрипников Ю.Н. учитель, корсаковский психоз.
 
   Ну, что же.
   Можно приступать к работе.
   Работе, при которой учителя с корсаковским психозом встречаются куда чаще, чем без него…

Художник Григорий Керчин

   Это хорошо, что с нами был Петр – он умеет прояснить самую запутанную ситуацию.
   В этот раз, он прояснил ситуацию так.
   Еще когда мы только подъезжали к зданию, в котором находился вытрезвитель, я не то, чтобы спросил, а скорее, размыслил вслух:
   – А мы сами понимаем – что хотим сделать для Василия? – и Петя, не то, чтобы ответил, а скорее, размыслил в ответ:
   – Нет. Но ведь нас не смущает то, что мы не всегда понимаем – что хотим сделать и для всех остальных людей…
 
   …Калуга открывалась Киевскому шоссе постепенно, меланхолично и неторжественно – как-то провинциально.
   Вначале огородами, с малюсенькими домиками в одну-две комнаты, потом пригородными деревнями, где среди деревянных домишек попадались кирпичные особняки олигархов местного масштаба, и, наконец, своими дореволюционными пригородами.
   Восстановленными церквями, золотившими окружающую действительность своими куполами.
   – Красивые купола. Было бы время, здесь вполне можно было бы поработать, – сказал Андрей, а я вспомнил, как недавно разговаривал с батюшкой из церкви Иоана-война:
   – Видимо, я никудышный православий, – сказал я ему, когда оказалось, что я не знаю, какой рукой нужно креститься, – Утешает то, что католик из меня получился бы еще хуже.
   А батюшка ответил мне:
   – Если сомневаешься в своих добродетелях, значит с православием в твоей душе все в порядке…
 
   У батюшки было два «Ордена Боевого Красного знамени», а у меня только грамота от ЦК профсоюзов, но он признавал мое право разговаривать с ним на равных.
 
   И мы оба не лицемерили.
   Я ведь и вправду, до сих пор не знаю, что больше портит жизнь большинству людей: мысль о том, что Бога нет, или мысль о том, что с Богом когда-то придется встретиться…
 
   …Калужский пригород завершился своим чередом. А потом появился сам город.
   Среднеэтажный, среднечистенький.
   Среднебезработный.
 
   – Калуга – красивый город, – проговорил Андрей.
   – Почти, как Тверь. А Тверь – очень красивый город, – ответил ему Петр.
   – И Калуга, и Тверь – красивые города, – добавил я. А Петр подытожил:
   – И Калуга, и Тверь – красивые города.
   Если в них жить не надо.
 
   Все чужие города красивые, до тех пор, пока в них не приходится жить. А, как только в них начинаешь жить – они становятся тем, что они есть.
   Чужими городами.
   Наверное, оттого все люди живут в своих, а не в чужих городах…
 
   …Найти дорогу к больнице было не сложно. Прямо на въезде в Калугу стоял указатель «Ахлебинино», а в самом Ахлебинине оказалось одно единственное здание, огороженное забором из металлических прутьев.
   На побеленных воротных столбах, видимо для тех, кто не верит с одного раза, висели две черные таблицы с желтыми буквами: «Вторая психоневрологическая больница г. Калуги»
   По одной на каждый столб.
 
   Василий тоже увидел эту надпись.
   Он посмотрел на меня, и его лицо потускнело:
   – Вы верите, что я брошу пить? – в этот момент, он был настолько жалок, что я не смог ему соврать:
   – Нет. Ведь водка сильнее человека.
   Но это ничего не меняет…
 
   Вася вышел из машины, но не пошел никуда, а так и остался стоять в нерешительности в нескольких шагах от «Ленд-ровера».
   И тогда Андрей тихо проговорил:
   – А ведь когда-то его картины можно было любить без сострадания.
   Петр ответил:
   – Когда-то, без сострадания можно было любить его самого…
 
   Вообще, слово имеет очень большую силу.
   Даже не смотря на то, что дураки тоже так считают.
   Помню такой случай – заехали мы с Андреем к Петру.
   А у Петра был, да кажется, продолжается и сейчас, весьма своеобразный роман.
   Впрочем, то, что у Петра был роман – это не удивительно. У него все время роман с кем-нибудь.
   Удивительным было другое.
   Однажды я слышал разговор между этими «любовниками». Конечно не весь разговор, а только ту часть, которую можно услышать, находясь в одной комнате с человеком, говорящим по телефону:
   – …Сегодня холодно. Ты не забыла надеть теплые носочки?
   – …А шарфик ты надела?
   – …А теплые колготочки?
   Для разговора между любовниками – самое оно.
   Но в тот раз, слушая их разговор, я как-то даже не задумался о том, что если мы так заботливы и деликатны со своими женщинами – то, какого черта они нас терпят в постели?
 
   Добавлю, что Петру пятьдесят четыре, а она – училась в одном классе с его старшим сыном. И Петр называл ее «доченькой». И еще – «Баунти».
   Как-то раз, «доченьке» приехал ее одноклассник.
   Бывший спецназовец, или что-то в этом роде.
   В общем, самбист и боксер в одной коробке.
   И стучался он в дверь Петиной квартиры именно как самбист и боксер, по крайней мере, районного масштаба.
   – Ну-ка, выйди, дядя Петя, – сказал он Петру, – Разговор с тобой будет.
   – Когда-то, когда они все приходили ко мне делать уроки, я кормил их конфетами, а они говорили мне: «Вы…», – проговорил Петр, оглядываясь на нас с Андреем.
 
   Мне этот спецназовец сразу не понравился:
   – Давай-ка я выйду с тобой.
   – Не стоит, – ответил мне Петр, – Сидите на месте.
   Но я не успокоился:
   – Андрей, выйди-ка за ними. И если – что, ни во что не ввязывайся, а зови меня.
   Потом, Андрей рассказал мне, каким получился разговор:
   – Если я тебя еще хоть раз с ней увижу, дядя Петя – придушу, – начал спецназовец, или, кто он еще там. А Петр спокойно ответил ему:
   – Знаешь, Максим, какое огромное преимущество у меня перед тобой?
   – Какое еще преимущество?
   – Если ты, молодой спортсмен, справишься со мной, пожилым уже человеком, то это будет позор для тебя.
   А если не справишься – тоже позор.
   Малый был явно озадачен:
   – И что же мне делать?
   – Быть лучше, чем я…
 
   – Вот и весь конфликт? – спросил я Петра.
   – Конечно – нет, – ответил он.
   – А в чем проблема?
   – В том, что я не рассказал ему о том, какое огромное преимущество у него передо мной.
   – А какое ж у него преимущество?
   – Возраст…
 
   – А почему бы тебе ни жениться на ней? – спросил я Петра.
   – Потому, что я на три месяца старше ее отца.
   – Не думай о возрасте. Сделай человека счастливым на год – и считай, что поступил честно. Это куда важнее, чем фантазировать о вечности.
 
   – Для этого мне нужно говорить с ней о любви.
   А в моем возрасте говорить о любви к молодой девушке – это брать кредит, который ты заведомо не сможешь отдать…
 
   – Не переживай, – сказал я ерунду. Правда, выбора слов у меня не было, – В любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки.
   – Не переживаю, – ответил Петр, – Но возраст – это не грядка для целей, а могила для иллюзий…
 
   Вообще-то Петр, словом владеет.
   Видел я однажды, как он разговаривал с покупателем его картины.
   Есть такие покупатели, которые спокойно могут выложить тысячу проигранных в карты долларов, но не понимают, как можно платить за картину:
   – Триста долларов? Вы же ее сами написали?
   – Если бы эту картину написал не я сам, а Ван-Гог – она стоила бы тридцать миллионов.
   – Триста долларов за не большую картину? – не унимался покупатель.
   – Для этой картины, это совсем не дорого. Может быть, это дорого для вас? – такое тонкое хамство, покупатель не раскусил, и продолжал кипятиться:
   – А для вас – это не слишком жирно?
   – Для меня? – тут Петр свалил покупателя наповал, потому, что заставил его шевелить мозгами:
   – Вы – что? – сказал Петр, – Мне не по карману покупать мои картины…
 
   …И вот теперь, Вася Никитин один стоял у капота моей машины и молчал.
   И мы, сидящие в машине, молчали тоже, и, наверное, каждый из нас думал: «Пошли мне Господи слова, которые были бы лучше молчания…»
 
   …Понятно, что идти на переговоры к врачу нужно было нам с Петром.
   Андрей остался с Василием.
   Не то, чтобы мы боялись, что тот убежит, просто не стоило оставлять Васю одного в такой момент.
 
   Какой момент?
   Мы и сами не знали.
 
   Думали, что то, что происходит – трагедия.
   А это была только прелюдия…
 
   …У дверей нам встретилась женщина в белом халате.
   Интересная вещь, мужчины всегда одевались однообразно: фрак, сюртук, пиджак, а женщины – наоборот – расцвечивали свои одежды и по форме, и по содержанию.
   Но, в то же время, как, на мой взгляд, форма – от военной, до медицинского халата – идет к лицу женщине, и как она глупит мужчину.
   Хотя многие считают – наоборот.
 
   – А доктора еще нет, – сказала женщина, и нам ничего не оставалось сделать, кроме, как посмотреть на часы.
   – И здесь такой же бардак, как во всем государстве, – безэмоционально констатировал я. А Петр ответил:
   – Наводить порядок в государстве – довольно унылое занятие.
   – Откуда ты знаешь?
   – Сужу об этом по мытью посуды у себя на кухне…
 
   В дверь входили и выходили разные люди, и прошедшего мимо нас врача, мы не заметили, но таже самая женщина в белом халате, выглянув из окна второго этажа, крикнула нам:
   – Доктор пришел…

Художник Петр Габбеличев

   Я первым вошел в кабинет, на потемневшей от времени двери которого висела стандартная табличка под стеклом: «Заведующий вторым отделением Зарычев Д.Н.»
   Кабинет был самым обыкновенным, какими бывают кабинеты маленьких начальников, не влиятельных, но и не бесправных.
   Хотя бы в пределах здания, в котором они находятся.
   И если бы не змея, плюющаяся в бокал из-под полусухого шампанского, широкий, но не глубокий, для того, чтобы пена не поднималась высоко, а равномерно распределялась по поверхности тонким слоем, проглядывающая на каких-то документах – толи дипломах, толи грамотах, под стеклами, какими украшены стены всех кабинетов – о том, что это кабинет медика, а не чиновника, догадаться было бы невозможно.
   Впрочем, была еще одна деталь, которая отличала кабинет доктора Зарычева, от чиновничьего – я это сразу почувствовал, но сообразил, в чем дело, уже потом, когда мы возвращались в Москву.
   На стене, той стене, что за спиной хозяина кабинета, не было портрета президента.
 
   …В своей жизни, мне приходилось посещать самые разные кабинеты, но мысль о том, что хозяин кабинета, почему-то, всегда сидит спиной к верховному портрету, пришла в мою голову именно здесь, в общем-то, в сумасшедшем доме.
   Может для того, чтобы в голову приходили разумные мысли, мне нужно почаще посещать сумасшедшие дома?
   А, может – не только мне?
 
   Уже потом я спросил Гришу:
   – Обратил внимание на то, что у врача-психиатра нигде нет портрета президента?
   – Наверное, Петр, у президента тоже нигде нет портрета врача-психиатра.
   – Как ты думаешь – почему?
   – Возможно потому, что врачи-психиатры так же уверены в том, что им не нужны президенты, как президенты уверены в том, что им не нужны врачи-психиатры…
 
   …За столом я увидел человека с усталыми глазами.
   Он сидел за столом.
   «Не удивительно – не за роялем же ему сидеть», – подумал я.
 
   Человек, очевидно он и был доктором, после некоторого молчания во время которого, я был осмотрен с головы до ног, спросил:
   – Вы пришли лечиться?
   – Нет, – ответил я, – Я уже двенадцать лет вообще не употребляю спиртного.
   – Тогда, что вы здесь делаете?
   – Я и сам задаю себе этот вопрос, – возможно, несколько невпопад ответил я, и тут же получил возможность убедиться в том, что передо мной профессионал:
   – Присаживайтесь, – предложил мне доктор. Хотя, если бы после моих слов, он сказал бы: «Тогда пойдите к черту,» – я б не удивился.
   Но доктор не послал меня к черту, а предложил стул:
   – Присаживайтесь, – повторил он, – Что вас волнует?
 
   Ничего себе – вопрос.
   Я думал довольно долго, и доктор не торопил меня:
   – Пожалуй, ничего…
   Кроме глобального потепления, конечно.
   – Если глобальное потепление – это все, что вас волнует, то вы настолько нормальны, что вполне можете считаться клиентом психиатра.
   – Кто вы по профессии? – спросил доктор.
   – Художник.
   – Не думаю, что мой вкус в живописи может служить образцом.
   К сожалению
   – У вас хороший вкус, – ответил я, и, встретив слегка удивленный взгляд врача, добавил:
   – Если вы в нем не уверены…
   – А тот, кого вы привезли – тоже художник?
   – Пока – да…
   – Скажите, только правду, вы хотели бы остаться в вечности? – толи доктору так удобно было вести разговор, переходя без всякого предупреждения от одной темы к другой, толи – это был какой-нибудь тест. Но я ответил легко, потому, что ответ на этот вопрос должен дать, прежде всего, себе, каждый художник:
   – Конечно – хотелось бы. И ради этого, я готов забыть о том, что вечная жизнь – это шанс для идиотов…
   И тогда доктор задал мне вопрос, на который мне было трудно ответить:
   – Вы женаты?
   – В общем… – ответил я. А потом размыслил вслух:
   – Скорее – да, чем – нет…
 
   – А, тот, кого вы привезли – женат? – доктору было очевидно больше, чем мне показалось.
   – Нет. Но у него есть девушка.
   – Водка приводит человека к последней черте, – доктор как будто, рассуждал на отвлеченную тему, – Казалось бы – зачем у этой черты мужчине нужна женщина?
   – Наверное, когда мужчине трудно, он приводит в дом женщину, – ответил я. Потом подумал и добавил:
   – Впрочем, в остальное время, мужчина делает то же самое…
 
   – …Вы верите в бога? – спросил доктор. И, видимо, после этого вопроса, я слишком долго молчал, потому, что доктор задал другой вопрос:
   – А тот, кого вы привезли, верит?
   – Не знаю.
   Во всяком случае, сейчас, в портвейн он верит куда искренней, чем в божий промысел.
 
   – Скажите, а вам самому до сих пор снятся алкогольные сны?
   Несколько опешив оттого, что доктор Зарычев догадался о том, что у меня были проблемы с алкоголем, я сказал правду: «Да.»
   – Не удивляйтесь, но о том, что вы не пьете уже двенадцать лет, вы сказали с рефлекторной гордостью. Такое бывает только у бывших запойных пьяниц…
 
   Наступило молчание.
   Потом, я оглянулся на продолжавшего стоять у дверей Григория, и Гриша вышел.
   И через несколько минут, он и Андрей привели Васю.
   – Ну-с, – сказал доктор Зарычев после того, как Вася сел на освобожденный мной стул, – Расскажите мне о своих проблемах.
   – У меня нет никаких проблем, – ответил ему Василий.
   – Тогда расскажите о том, как вы добились в жизни такой удачи?…

Художник Андрей Каверин

   Я смотрел на стоящего ко мне спиной Василия, на его сгорбившуюся спину, и мне было очень тяжело.
   Как не крути, а мы привезли друга в психушку.
   И сколько бы я не говорил себе, что Василий виноват сам, а мы не бросаем, а спасаем его, на душе все равно было муторно.
   И мой мозг противоречил моей душе.
   А душа противоречила мозгу.
   И не то, не другое не становилось главным.
   Может именно в этом и заключается их единство: душа поправляет трезвый расчет, а мысль корректирует душевные порывы.
   И совершенен только тот человек, который может отличить одно от другого, не поддавшись чему-то одному.
 
   Правда, совершенный человек – не свободен.
   И это плата за любое совершенство.
   Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…
 
   …Еще несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:
   «…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…»
   «…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…»
   «…Еду я на днях с Хакамадой в метро…»
 
   А теперь, мы молчим.
   Хотя я понимаю, что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.
 
   Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.
   Или, наоборот.
   Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…
 
   Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:
   – Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.
   Григорий ответил мне:
   – Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.
   Не больше…
 
   А потом добавил:
   – Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…
 
   Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно?
   Каждому из нас было, что сказать остальным…
 
   …Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.
   И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:
   – Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?
   Разве я мог предположить – что я кличу?
   Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.
   Это был прежний Василий.
   Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.
   А он сказал, и не тихо, и не громко.
   Как говорил всегда:
   – Все будет зависеть от их настроения.
   Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…
 
   И, чуть помолчав, добавил:
   – Ведь, именно за это мы их любим…
 
   А потом из дверей вышел Керчин.
   Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.
   Постоял.
   Помолчал.
   Молчал и Василий, и тогда я спросил:
   – Пора? – и Гриша кивнул.
 
   В какой-то момент я подумал: «Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.
   Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки.»
   Наверное, то же самое подумал и Григорий.
   И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.
 
   В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.
   А он остался с Василием наедине.
   Для того чтобы поставить диагноз.
 
   Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока, делающего невозможным определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.
   Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.
   Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:
   – Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.
   – А что они делают? – поинтересовался Григорий.
   – Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.
 
   – Здесь, как и везде, – проговорил Петр, – Существует конкуренция.
 
   – А им можно курить? – спросил Григорий.
   – Можно, – ответила женщина. И добавила, не вполне понятно для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:
   – Этим – все можно…
 
   Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже собравшись отдать эту пачку тем, кому «все можно», остановился, поняв, что поступает не правильно.
   А потом продемонстрировал, что ему самому пока «можно не все».
   Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.
 
   Мы вышли на солнышко двора.
   Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.
   – В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.
   Хочется туда, где все естественное.
   Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:
   – Туда – где все естественное?
   А мы где, по-твоему, находимся?..
 
   На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой:
   – Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.
 
   – Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.
   – Зовут меня Наташа.
   Но вы это все равно забудете.
   – Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
   – Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.
 
   Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
   Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
   – Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:
   – Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.
   Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…

Художник Григорий Керчин

   Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.
   Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»
   Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:
   – Что случилось?
   Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.
   Потом, вздохнув, проговорил:
   – Ваш друг не только пьет.
   Он еще и колется…
 
   В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена.
   Хотя мы этого еще не знали…
 
   Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.
   Это я пойму потом, а пока я просто сказал:
   – Доктор, делайте все, что можно.
   Мы заплатим.
   Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.
   Секундное, но все же – молчание.
   И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.
   Потом, доктор нарушил его:
   – Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…
 
   Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:
   – Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали о том, хочет ли он остаться в вечности?
   – Да.
   – И что он ответил?
   – Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.
   Только усеченная…»
 
   …Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.
   Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.
   Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.
   До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.
   И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.
   Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.