Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод.
Для каждого из нас.
И для человечества в целом.
– Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь.
Пройдет время, и мы не вспомним об этом.
– Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем.
Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.
– Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз…
…Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.
И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.
Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».
Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.
Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.
Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться.
И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.
Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство.
Правда, если государство приручило философов – это не философы.
С поэтами, кстати, то же самое…
Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.
Наверное, я стал терпимее к времени.
А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.
– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.
– Что случилось?
– Хочу выпить.
Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.
– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.
– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.
– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…
Потом, уже вечером, у меня дома, мы, я и Андрей, напились.
Пили долго.
До темноты.
Пока на небе не выступили здоровенные чистые звезды.
– Ну и что раззвездились? – размахивая головой из стороны в сторону, высказался по поводу звезд Андрей Каверин.
Мне как-то нечего было добавить, а Петя Габбеличев – он не пил, а просто сидел между нас – сказал:
– Звезды – это то, что нам раньше обещали ученые, потом – политики, а теперь – врачи-психиатры…
Художник Петр Габбеличев
Мальчик лет пяти, мой сосед, как-то постучался в мою дверь.
Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.
В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.
Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.
Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:
– Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?
Пятилетний сосед подумал и ответил:
– У нас обоих хорошо получается.
Если мы стараемся…
…Я не пью уже больше десяти лет.
А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.
И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.
От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.
Дольше всех держались мои дети.
До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.
…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.
А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?
И ненавидел себя за это.
Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.
Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.
Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.
И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:
– Такой, ты нам больше не нужен, – наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.
Так могут любить только дети.
Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:
– Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?
– Есть, – Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.
Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.
– Купите, – прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.
– Хорошо, – видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.
Дети ушли, и вернулись довольно быстро.
Но все-таки, я успел вновь передумать все.
Я алкоголик.
Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.
Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.
Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.
У меня только один шанс сохранить детей, – все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.
Дверь была открыта, и дети вошли без стука:
– Вот тебе, – ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.
Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.
В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.
Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:
– Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.
Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.
Это – последняя бутылка…
– Мы тебе верим, – я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.
…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.
– Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.
А сейчас – самый пиковый для тебя момент.
– Я знаю.
– Ну ладно, – пожал плечами Игорь, – Заеду через неделю. Если запьешь – заберу
– Не запью.
– Посмотрим… – сказал он, как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.
А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье.
И лечить Васю у него, мы уже не могли.
По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:
– Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.
Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:
– Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…
От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания.
Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…
…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.
А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.
Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.
Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.
Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.
Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.
Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.
И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:
– Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:
– Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?
Попробуй угадать с трех раз?
Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.
И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.
Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.
Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.
Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…
Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал…»
– Идеалы? – ответил Григорий, – Это хорошо.
Это что-то вроде препятствий на скачках.
Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…
– Да, Галкина все-таки – красивая, – позаплетал языком Андрей, поднимая стакан с водкой, а Гриша добавил:
– Красивая, но все-таки – Галкина…
Больше обо мне почти не вспоминали.
Если не читать того, что в какой-то момент, Андрей посмотрел на меня, потом на себя в зеркало и высказался, ни к кому не обращаясь:
– Петр такой молодец, что немного порока нам с Гришей не повредит… – при этом он погрозил себе пальцем.
Дальше у Андрея и Гриши наступила фаза, во время которой можно было начать придаваться главной страсти всех россиян – страсти к доступной уму философии после третьего стакана…
…Телефон в квартире Григория Керчина зазвонил, когда они с Андреем перешли к третьей бутылке – на этом этапе отвечать по телефону можно все.
Какая разница?
Поэтому, трубку взял я.
Звонить мог кто угодно, и в любом случае, я мог предложить перезвонить на утро.
Но звонил тот, чьего звонка не ждал никто – доктор Дмитрий Николаевич Зарычев:
– Вы не спите?
– Нет. А что случилось?
– Все.
– Что – все?
– С вашим другом случилась беда.
– Говорите, доктор.
Медицина – это лучшая из бед, с которой сталкиваются люди…
– У вашего друга гепатит.
– Что?
– Гепатит С.
– Это точно?
– Мы послали кровь на повторный анализ.
Но, вы сами понимаете, каким будет результат.
И помните – бессилие начинается с непризнания фактов.
– Дмитрий Николаевич, может случиться какое-нибудь чудо, и это окажется ошибкой?
– Я не верю в чудеса, и, потому, со мной они не происходят.
– Доктор, что мы можем сделать?
– Прежде всего, предложить его девушке пройти анализы крови.
Конечно, с одной стороны – человек – это целая вселенная и венец мироздания.
Но, с другой – всего лишь, очередная среда обитания для вирусов.
– Так, – вздохнул я, – На днях мы приедем.
И спасибо, что позвонили, Дмитрий Николаевич.
– Я позвонил не случайно.
Мне показалось, что вы и ваши друзья – хорошие люди.
– Вы тоже хороший человек, доктор.
А хорошим человеком случайно быть трудно.
– Чем сейчас занимаются ваши друзья?
– Упражняются в слабоумии.
– Что?
– Водку пьют, – я сообщил об этом доктору спокойно, хотя и понимал, что обычно, водка, не может быть оправданием водке.
Исключение, составляют только те случаи – когда может.
– Я тоже, – сказал мне на прощанье доктор Зарычев, а потом в трубке послышались короткие, как позывные первого искусственного спутника, гудки…
О том, что у Васи гепатит, я решил не говорить Григорию и Андрею до утра.
До утра я должен был нести эту ношу один…
Тогда, я не позавидовал себе.
Но ведь я не знал, что это – самая легкая часть этой ноши.
Остальную – мы потом разделили на всех четверых поровну…
Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.
В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.
Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.
Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:
– Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?
Пятилетний сосед подумал и ответил:
– У нас обоих хорошо получается.
Если мы стараемся…
…Я не пью уже больше десяти лет.
А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.
И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.
От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.
Дольше всех держались мои дети.
До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.
…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.
А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?
И ненавидел себя за это.
Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.
Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.
Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.
И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:
– Такой, ты нам больше не нужен, – наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.
Так могут любить только дети.
Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:
– Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?
– Есть, – Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.
Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.
– Купите, – прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.
– Хорошо, – видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.
Дети ушли, и вернулись довольно быстро.
Но все-таки, я успел вновь передумать все.
Я алкоголик.
Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.
Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.
Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.
У меня только один шанс сохранить детей, – все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.
Дверь была открыта, и дети вошли без стука:
– Вот тебе, – ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.
Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.
В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.
Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:
– Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.
Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.
Это – последняя бутылка…
– Мы тебе верим, – я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.
…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.
– Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.
А сейчас – самый пиковый для тебя момент.
– Я знаю.
– Ну ладно, – пожал плечами Игорь, – Заеду через неделю. Если запьешь – заберу
– Не запью.
– Посмотрим… – сказал он, как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.
А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье.
И лечить Васю у него, мы уже не могли.
По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:
– Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.
Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:
– Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…
От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания.
Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…
…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.
А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.
Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.
Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.
Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.
Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.
Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.
И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:
– Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:
– Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?
Попробуй угадать с трех раз?
Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.
И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.
Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.
Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.
Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…
Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал…»
– Идеалы? – ответил Григорий, – Это хорошо.
Это что-то вроде препятствий на скачках.
Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…
– Да, Галкина все-таки – красивая, – позаплетал языком Андрей, поднимая стакан с водкой, а Гриша добавил:
– Красивая, но все-таки – Галкина…
Больше обо мне почти не вспоминали.
Если не читать того, что в какой-то момент, Андрей посмотрел на меня, потом на себя в зеркало и высказался, ни к кому не обращаясь:
– Петр такой молодец, что немного порока нам с Гришей не повредит… – при этом он погрозил себе пальцем.
Дальше у Андрея и Гриши наступила фаза, во время которой можно было начать придаваться главной страсти всех россиян – страсти к доступной уму философии после третьего стакана…
…Телефон в квартире Григория Керчина зазвонил, когда они с Андреем перешли к третьей бутылке – на этом этапе отвечать по телефону можно все.
Какая разница?
Поэтому, трубку взял я.
Звонить мог кто угодно, и в любом случае, я мог предложить перезвонить на утро.
Но звонил тот, чьего звонка не ждал никто – доктор Дмитрий Николаевич Зарычев:
– Вы не спите?
– Нет. А что случилось?
– Все.
– Что – все?
– С вашим другом случилась беда.
– Говорите, доктор.
Медицина – это лучшая из бед, с которой сталкиваются люди…
– У вашего друга гепатит.
– Что?
– Гепатит С.
– Это точно?
– Мы послали кровь на повторный анализ.
Но, вы сами понимаете, каким будет результат.
И помните – бессилие начинается с непризнания фактов.
– Дмитрий Николаевич, может случиться какое-нибудь чудо, и это окажется ошибкой?
– Я не верю в чудеса, и, потому, со мной они не происходят.
– Доктор, что мы можем сделать?
– Прежде всего, предложить его девушке пройти анализы крови.
Конечно, с одной стороны – человек – это целая вселенная и венец мироздания.
Но, с другой – всего лишь, очередная среда обитания для вирусов.
– Так, – вздохнул я, – На днях мы приедем.
И спасибо, что позвонили, Дмитрий Николаевич.
– Я позвонил не случайно.
Мне показалось, что вы и ваши друзья – хорошие люди.
– Вы тоже хороший человек, доктор.
А хорошим человеком случайно быть трудно.
– Чем сейчас занимаются ваши друзья?
– Упражняются в слабоумии.
– Что?
– Водку пьют, – я сообщил об этом доктору спокойно, хотя и понимал, что обычно, водка, не может быть оправданием водке.
Исключение, составляют только те случаи – когда может.
– Я тоже, – сказал мне на прощанье доктор Зарычев, а потом в трубке послышались короткие, как позывные первого искусственного спутника, гудки…
О том, что у Васи гепатит, я решил не говорить Григорию и Андрею до утра.
До утра я должен был нести эту ношу один…
Тогда, я не позавидовал себе.
Но ведь я не знал, что это – самая легкая часть этой ноши.
Остальную – мы потом разделили на всех четверых поровну…
Художник Василий Никитин
Любой вопрос можно решить трояко: правильно, неправильно и так, как в России…
…Когда мне определили место в палате, я, поначалу, испытал некоторое замешательство, граничащее с легкой оторопью и, даже, с робостью.
Просто, кое-кого из других отделений, я встретил во дворе, пока ждал старшую медсестру, выдавшую мне больничную робу и комплект довольно чистого, хотя и потертого постельного белья.
После раздачи слонов, старшая медсестра притянула мне какой-то гроссбух:
– Это правила поведения в больнице. Прочтите и распишитесь.
Я подержал увесистый канцелярский том на руке, ощутил его вес и значительность, а потом вернул его старшей:
– Распишусь просто так.
Мне жизни не хватит, чтобы все это нарушить.
Медсестра посмотрела на меня, не враждебно и даже не осуждающе. Скорее – разочаровано, как смотрят на человека, который не оправдал ожидания при разгадывании кроссворда, и не уловил очевидного:
…Когда мне определили место в палате, я, поначалу, испытал некоторое замешательство, граничащее с легкой оторопью и, даже, с робостью.
Просто, кое-кого из других отделений, я встретил во дворе, пока ждал старшую медсестру, выдавшую мне больничную робу и комплект довольно чистого, хотя и потертого постельного белья.
После раздачи слонов, старшая медсестра притянула мне какой-то гроссбух:
– Это правила поведения в больнице. Прочтите и распишитесь.
Я подержал увесистый канцелярский том на руке, ощутил его вес и значительность, а потом вернул его старшей:
– Распишусь просто так.
Мне жизни не хватит, чтобы все это нарушить.
Медсестра посмотрела на меня, не враждебно и даже не осуждающе. Скорее – разочаровано, как смотрят на человека, который не оправдал ожидания при разгадывании кроссворда, и не уловил очевидного:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента