Страница:
попоек, когда я был просто в жопу. Исключительно в жопу. В сиську просто.
Первый раз это страшное дело случилось, естественно, на первом курсе,
на майские праздники. На даче у Олежки Косокина, преферансиста. Собралась
там шобла. Не сказать, чтоб заядлые корифаны, просто с курса. К тому же, мне
бабы не досталось. Впрочем, кроме одной пары, там никто и не ебался.
Наверное, по молодости и опьянению. Косокин только хотел Будашеву вздрючить.
Начал даже по пьяни задвигать среди ночи дверь шкафом, чтоб не вошли. Но
Будашева стала блевать, а Косокин спьяну запутался в штанах, а потом пошел с
ведром и тряпкой вытирать блевотину.
Короче, приехали мы на эту дачу, за водой сходили, бабы за какие-то
полтора-два часа сгондобили жрачку, расставили. Сели за стол. И понеслось!
Хули, молодые, меры не знаем. Намешали, уебошились. Ф-фу-у-у!..
Я после этого впервые в жизни узнал, что у меня бывают провалы в памяти
от сильного подпития. Мне потом Косокин рассказывал, а я не верил, что такое
творил. Прикуривал сигареты одну за другой и пропихивал их в горлышко
недопитой бутылки. Играя в карты с Косокиным, крыл семерку шестеркой и
утверждал, что все правильно. Но помню только, что ходил блевать на огород.
"Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой,
А если я усну, шмонать меня не надо..."
Утром меня разбудил Медведкин (мне нужно было с ранья ехать домой, чтоб
отправиться с предками на дачу). Я, еще не проспавшийся, вспомнил, что
накануне блевал, и пошел во двор посмотреть свою блевотину, уточнить, не
много ли ущерба нанес косокинской усадьбе. Но пошел почему-то не на огород,
где вместе со мной блевала Будашева (ее первая серия), а заглянул в пустую
двухсотлитровую бочку у крыльца, наивно рассчитывая найти там свою
блевотину. Почему-то меня это сильно тревожило. (И потом, придя после
праздников в институт, я слегка опасался встречи с Косокиным: не станет ли
он ругать меня за заблеванный огород. Он не стал. Не заметил. Или не опознал
блевню.) Но Медведкин, вышедший за мной на крыльцо, увидев, что я смотрю в
бочку, спросил:
-- Ты что, пить хочешь?
-- Ага, -- ответил я, чтобы скрыть свой подозрительный интерес к
поискам блевотины.
Медведкин взял ковшик и пошел в дом искать воду. Там он нашел в
рассветном полумраке помойное ведро с водой, куда Косокин бросал блевотную
тряпку (за Будашевой с пола убирал), набрал ковшом воды, добрая душа, и
принес мне. Я как-то незаметно для себя выпил этот ковшик и по рассветному
холодку направился к станции. Всю дорогу до Москвы проспал. Помню еще,
пытался войти в метро на Ленинградском вокзале со стороны выхода и долго и
тупо смотрел на захлопнувшийся турникет. В метро спал. А идя от метро к дому
у булочной встретил одноклассника Наумова, он спросил:
-- Откуда ты такой?..
Сам Наумов, наверное, шел в такую рань откуда-нибудь с блядохода.
Окончательно моя голова прояснилась только когда я подошел к двери
квартиры.
А водка тогда стоила 4.12.
Второй раз я набрался до положения риз со своей двоюродной сестрой на
ее даче. Мы туда отвезли продукты для поминок и решили вечерком слегка
промочить горло. И ужрались в жопу. Оба.
Сидели, пиздели за жизнь, и хуячили водку 100-граммовыми стаканами. С
течением водки наша беседа приобретала характер все более путаный. Кончилось
все это блядское безобразие далеко за полночь, когда мы решили погулять по
ночной деревне. Я немножко поблевал по пути, а мало что соображавшая Галя
перманентно спрашивала, видимо мгновенно забывая свой вопрос:
-- Саш, тебе что, плохо?
Мне плохо!? Мне плохо!? Да мне пиздец!!!
...Конечно плохо, если человек блюет...
Потом Галке ударила моча сходить к подруге. Мы пошли, качаясь тонкою
рябиной. Проснувшаяся подружка увидела наше трудное состояние и пошла
провожать нас обратно до дома.
А наутро вся деревня говорила, что мы с Галей ночью бродили пьяные как
качающиеся приведения.
Третий раз я хорошо назюзюкался в доме отдыха им. Владимира Ильича, на
озере Сенеж. Наша банда в полном составе плюс Вова Моренблит из параллельной
группы отдыхали там на зимних каникулах. Но Сенежу необходимо посвятить
целую главу. И я посвящу этому целую главу. И я так и назову ее -- "Сенеж".
И вот она, эта глава...
Сенеж.
Наша бандитская жизнь делится на несколько этапов. Они все называются
по местам и времени пребывания: Запор, Картошка, Жопа (лагеря),
Магнитогорск, Строяк, Диплом, Медведиха, Пицунда. И один из этапов -- Сенеж.
...К Владимиру Ильичу мы приехали со своими лыжами. Это было зимой 1985
года. В застой. Последняя зима застоя, унесенная ветром. До апрельского
пленума 1985 года, до Оша и Ферганы, до Ельцина и Лигачева, до Цхинвала,
Молдовы, Гамсахурдия. До Берлинской стены. До гуманитарной помощи и Абхазии,
и Жириновского, и Гайдара.
До антиалкогольного Указа.
Еще в поселковом магазинчике при доме отдыха вовсю стояло вино.
"Лучафэр". "Мэргэритар". "Вечерний звон" в ушах. С тех пор я знаю: в мою
сине-красную сумку, подаренную мамой, входит ровно 10 бутылок по 0,7.* А что
еще вам сказать?
Многие охотники любят фотографироваться на фоне заваленных зверей. А мы
на Сенеже по очереди снимались на фоне поверженных бутылок. Я -- и 12 пустых
бутылок в ряд. Яшка -- и 12 пустых бутылок в ряд. Баранов -- и 12 пустых
бутылок в ряд. Бен -- и 12 пустых бутылок в ряд. (Потом мы их сдали и купили
еще винца.)
Уставали, однако, охуенно... Хотя комнаты были оформлены хорошо. На
стенку мы даже повесили большой график попоек, расписали дозы в лигрылах.
Графа "план", графа "факт". Крестиками отмечали выполнение ...
На стенках лозунги приспособили: "Уничтожайте бронтозавров --
разносчиков заразы!" "Резиновый игуанодон -- лучший подарок вашему ребенку".
Кстати, насчет игуанодонов. На лампу мы повесили развернутые презервативы.
Штук 5. На каждом написали инструкцию по пользованию. Что-то типа "...и
надеть на хуй."
На входной же двери перманентно висело объявление, прилепленное
барановскими соплями:
Но уставали, конечно, охуенно. До обеда -- лыжи, спорт, оздоровление,
после обеда -- штопор,вино, оздоровление. Однажды пошли мы через озеро Сенеж
на лыжах,прям по льду. (Это я всех подбил, хуежопый.) Шли на некотором
расстоянии друг от друга (это я подучил), чтоб в случае чего, не ухнуть под
лед всем сразу. Дошли до той стороны, потыкали в нее лыжными палками и
попиздюхали обратно. Именно попиздюхали. Ибо началась пурга, берегов не
видно. Лыжи, видимо, от близости воды, скользить по снегу перестали, и снег
начал сугробами прилипать в ним. Мы не катились, мы просто переступали, как
при ходьбе, волоча пудовые кандалы. Вымотались в ебаный рот. У меня потом,
когда вино разливал, руки от усталости тряслись. Так устал.
Моренблит познакомил нас с бабами, с которыми сидел за столиком в
столовой. Ведь мы-то Ч наша банда -- сидели в полном составе отдельно, за
четырехместным столиком. Баранов сидел у хлеба, и когда мне нужен был
кусочек, я спрашивал:
-- Баран, ты пиздатый чувак?
-- Пиздатый.
-- Тогда дай хлеба.*
В конце концов Баранов привык, и когда я раскрывал рот о пиздатости, он
уже машинально тянулся к хлебнице...
Моренблит, я говорю, познакомил нас с бабами со своего стола. (От
нашего стола -- вашему столу). Значит, Амина -- симпатичная татарочка, но, к
сожаленью, с большой жопой; Лида Сазонова -- подруга Натальи Беловой; и сама
Наталья Белова -- будущая жена Баранова.
Три штуки.
...Ведь что такое судьба? Я ебу. Говорят, индейка. Хуй там! Целый
индеец! Кто бы мог подумать, что те девчонки, с которыми познакомил нас Вова
Моренблит... Что все так обернется. Ой, блядь...
Девки жили в комнате 1 304. Эту цифру мы все запомнили надолго. Да
хули, ептыть, -- навсегда! С тех пор и на веки у всей нашей банды, кроме
Баранова, один шифр для вокзальных ячеек автоматических камер хранения и
прочих кодовых замков. Куда бы мы ни ехали, вместе ли, порознь ли, везде,
закидывая шмотки на пару часов в камеру хранения (чтоб без вещей свободно
погулять до поезда или автобуса, поскольку сидеть на кулях в грязном зале --
провинциальный быдлизм и плебейство), -- везде и всегда мы набираем на
внутренней стороне дверцы единый пароль Вселенной -- "Б-304". Бляди из 304-й
комнаты. Хотя в блядстве они не были замечены, справедливость требует это
отметить. Но ведь можно расшифровать и нейтрально: бабы из 304-й.*
Итак, что такое судьба?.. Ведь жизнь кидала нам подсказки. Как-то,
съебавшись с войны (военной кафедры) мы начали гулять в окрестностях войны и
пригуляли к ограде Хованского кладбища. Кто-то предложил (видимо, это был
мрачный Бен):
-- А давайте по кладбищу погуляем.
Хули, мы нашли первую попавшуюся дыру в заборе, залезли в нее, и что вы
думаете? Попали на участок 1 304 (табличка стояла), и первая же к табличке
могила была могилой Баранова. На гранитном памятнике большими золотыми
буквами: БАРАНОВ. Нарочно не придумаешь. Мы поняли: Баранов женится на этой
Натахе из 304-й. И точно.
После диплома, осенью Баранов поженился. Проводив товарища в последний
путь, мы потом справили у меня дома сначала 9, а потом и 40 дней со дня
свадьбы. Я произнес прочувственную речь:
-- Хули... от нас навсегда ушел наш друг... он был... И такой и
сякой... но мы все равно любим и помним его... Все время я спрашиваю себя:
все ли мы сделали, чтобы наш товарищ был сейчас с нами? И отвечаю: не все...
Могли ли мы... -- И так далее.
Адам первый среди нас покинул наш мир.Он стал первым мертвым трупом
среди нас, замужним чуваком.
Кстати, на свадьбу мы подарили Баранову большой угольный самовар с
выгравированной на крышке надписью "Поручику Баранову въ день отставки отъ
господъ офицеровъ". И наган игрушечный с пистонами. Поручик должен уходить в
отставку с личным оружием. Офицера должны хоронить с личным оружием, а то
неинтересно.
Это просто судьба его достала, я считаю. Ведь мы разъехались с Сенежа,
не обменявшись с бабами адресами. А они потом приехали в МИСиС и чисто
случайно нашли меня в одном из корпусов. Я, мирно пописав, случайно вышел из
сральника и буквально хуй к носу столкнулся с ними. Они искали нас под
предлогом каких-то кроссовок, хуйня-муйня... неважно. Важно, что они искали
и нашли нас.
Короче, на Сенеже нам, как всегда, хотелось кого-то выебать, а 304-е
берегли целку. Хотя некоторые тщетные надежды у нас еще оставались: мы же не
знали тогда, что у девок такие злобные намерения -- выйти замуж с целкой.
А однажды, в день, когда к нам в гости приехал Соломон в рассуждении
поебаться, мы с Яшкой вернулись с дискотеки, где ничего путного не выбрали и
увидели, как из окна соседнего корпуса две какие-то бабы призывно машут нам
гитарой. Мы схватили последнюю бутылку вина, гандоны и побежали...
Так, а почему у нас осталась последняя бутылка? Ведь это не был
недосмотр... А-а-а... Просто накануне... Дело в том, что мы там однажды
накирялись за несколько дней до этого. Мы с Беном поблевали. Это я точно
помню. Пили красное крепленое вино, смешанное с белым. Я полраковины красной
блевотины нарыгал. Худо было. Потом я бродил качаясь по коридорам, в
очередной раз давая себе зарок Ч больше так не напиваться. Меру надо знать.
Вот взять Вову Королева. Вова Королев меру знает. Кирнет себе немного и
сидит, улыбается умильно. И на Магнитке так было, и в общаге Дом Коммуны, и
везде. Правда, однажды у Вовы что-то отключилось. Он потом мне сам
рассказывал. Сломался у Вовца в тот раз стоп-кран, и он нахуячился хуй знает
как. Два часа спал в ванной, потом очутился в кровати.
А утром воскрес. Первая мысль: "Вроде, ничего вчера все прошло." Вова
встал и сделал шаг к двери: умыться шел. И в этот момент будто ураган
налетел на Вову. В башке помутилось, качнуло, поплыло, и Вова блеванул на
дверь. Дополз до кровати и блеванул в постель. К обеду сердобольные соседи
позвали Вову кушать. Вова только успел понюхать яблочко, как его опять резко
замутило, и он снова наблевал, теперь уже на обеденный стол. Так Вова болел
два дня. Отравился...
В общем, после той памятной сенежской попойки я сдвинул предохранитель
и законтрил гайку, прекрасно понимая, что рано или поздно она все равно
ослабнет и сползет. После гранд-попойки у нас вышло все вино. А поскольку
это был студенческий заезд, вино кончилось и в поселковой лавке. И тогда мы
впятером пошли в поход пешком в близлежащий город Солнечногорск. И там в
окраинном магазине затарились "Салютом", белым "Столовым" и еще каким-то
говном. В тот же вечер мы пили у баб в 304-й. Бабы бухали изрядно. У меня
сработала контровка, и в тот раз я был более-менее трезв. А Яша ходил по
корпусу очень веселый и лыбился жизни. В какой-то момент он подошел ко мне и
смеясь сообщил радостную весть:
-- Блит на коврик наблевал.
Во всех комнатах у кроватей лежали такие коврики. Толстому Моренблиту
показалось мало вина и, вернувшись от девок, он хлебанул еще спиртика из
своей заветной бутылочки (мама-врач дала для нужд). Толстый организм Блита
не справился с нагрузкой и частично исторг отраву в виде блевотины на
коврик. Пьяному Яшке это показалось очень смешным, он сунул Блиту в руки
половую тряпку и побежал к нам в 304-ю комнату делиться радостью:
-- Блит на коврик наблевал...
После того случая у нас еще оставалось несколько вина -- две бутылки.
Но однажды, по графику в свободный от выпивки день, мы пришли с обеда,
собрались у нас в комнате, очистили последний мандарин, разделили его на 5
частей и под мандарин уговорили еще бутылку. И попутно обсудили еще какую-то
бабу из института.
-- Она ничего, -- сказал толстый Блит. -- Только вот рожу ей надо
подремонтировать.
-- Гаечным ключом, -- остроумно заметил я.
Так у нас осталась всего одна бутылка. Именно ее мы с Яшей и
прихватили, когда полетели к бабам в соседний корпус на крыльях любви и
надежды поебаться. Но увы...
Есть такая подлая порода блядских баб, общительных гитаристок, которым
лишь бы, блядь, языки почесать, сукам. Эти две пидараски были из их числа.
Во-первых, они оказались из геологоразведочного института -- полевая
романтика у них в жопе играла -- костры, песни под гитару, душевный треп и
идиотская вера в женско-мужскую дружбу. Во-вторых, одна из них, Машка, была
страшна как смерть. "На козу похожа," -- шепнул я Яшке.
Мы сидели, пиздели, хлопнули бутылку вина, попели какую-то хуйню под
гитару. И все это в ожидании -- когда же спать (читай: ебаться). Мы
рассказали им про композитора Берковского *, читавшего у нас лекции по
Теории процессов, про знаменитого полярника Дмитрия Шпаро, который у нас вел
семинары по теории вероятности и который давно забыл всю статистику
("хи-квадрат распределение"), обменяв ее на обветренное лицо и орден Ленина.
Рассказали даже про композитора Матецкого**, который закончив МИСиС, пытался
защититься в лаборатории ППДиУ и бегал под началом научного руководителя
Тилянова (под ним, кстати, и я год бегал при аспирантуре, пока не ушел. Но
Матецкий, скажу я вам, так и не защитился. И я тоже. Ушли мы.)
В общем, мы трепались, тянули время, оно шло. Это было в застойные
годы, когда ебля партией и правительством сугубо не поощрялась и допускалась
только в случае ее регистрации в отделах ЗАГСа. "СПИД-инфо" еше не выходил,
Игорь Кон сражался в подполье. Поэтому в 11 часов все корпуса закрывались и
никого не впускали и не выпускали под угрозой отселения с сообщением по
месту работы. То есть после 11 уходить нам было уже нельзя. Для нас с Яшкой
это был официальный предлог остаться на ночь и между делом -- раз уж вместе
ночуем -- поебаться. Не выпускают, не впускают, шаг влево, шаг вправо --
сообщение в институт. Угроза отчисления за еблю.
Между тем у нас с Яшей уже вышел маленький спор -- кто кого будет
ебать. Никто не хотел козью Машу, а все хотели Олю. (Из вышесказанного
следует, что мы с Яшей еще не врубились на каких человеческих типов
наткнулись в лице этих сраных девок -- на неебущихся человеческих типов. В
самом деле -- позвать мужиков вечером, чтоб с ними не поебаться -- это не
могло вместиться в наши неразвитые мозги! Мы еще были молоды и не знали
жизнь до таких тонкостей.)
-- Чур я ебу Олю, я первый сказал! -- заявил я, когда мы на минуту
уединились с Яшей в коридоре.
-- Это уж мы посмотрим! -- самонадеянно не согласился Яша.
Развилась здоровая конкуренция. В процессе трепа мы оба как можно ближе
подсаживались к Оле, игнорируя Машу.
И вот после одиннадцати разговор стал затухать. Пора было уходить или
ложиться спать, потому что ночь. Мы сделали вид, что якобы уходим.
-- Если двери уже заперты, возвращайтесь к нам, -- сказали эти дуры, --
черт с ней, с репутацией.
Да, это были не ебливые, это были просто очень компанейские дуры с
гитарой и желанием душевно поговорить с новыми людьми. Бывают такие уроды в
людях. Мы с Яшей спустились на один этаж, затаились, переждали некоторое
время и вернулись к этим блядям, еще не понимая провала, с глупой надеждой,
которая умирает последней, с предвкушением ебли и легкой борьбы за Олю. Я не
сомневался, что Оля предпочтет меня. Яша был уверен в обратном. Он считал,
что произвел впечатление своей игрой на гитаре, я считал, что охмурил Олю
пиздежом.
-- Двери уже закрыты, шмон, облава, не пройти! -- телеграфным стилем
заявили мы, так и не спустившись к выходной двери. Сделали вид, что хотели
уйти, да не удалось и вот теперь, хошь, не хошь, а придется ебаться.
И тут эти глупые дуры, вместо того, чтобы поебаться, сразу заявили, что
они будут спать вот здесь, а мы -- вот здесь. Они на одной кровати, стало
быть, мы на другой. Они даже попросили нас отвернуться, пока они ложились!
Прошмандовки.
Легли. Некоторое время мы еще рассказывали друг другу анекдоты, причем
бабы рассказывали и сальные! (Ну ду-уры!!!) А потом все на хуй уснули.
Утром в 6 часов в радио заиграл сраный гимн, разбудив нас с Яшкой. Яшка
выскочил из-под одеяла и в своих белых трусерах, сверкая и тряся яйцами,
помчался в угол выключать приемник.
Больше мы к этим блядям не ходили, хотя они и звали еще разик
поговорить вечерком. (А может, хотели исправить свою ошибку? Я все-таки верю
в людей.)
Между тем у нас в корпусе все были уверены, что мы с Яшей ушли ебаться.
Больше всех сокрушался Соломон, который спал на моей кровати:
-- Никонов с Макеевым ебутся, а мы тут Муму ебем!
Даже Соломон -- блядовед, хуеграф и пиздолюб -- не сумел снять тут
никакого ебова, хотя я думал, что свинья везде грязи найдет.
-- Что? -- с надеждой спросил нас неебаный Баранов. -- Спали на разных
кроватях?
Видимо, неебаному Баранову вульгарная ебля представлялась таким
сверхсобытием, что он никак не мог принять в свой ум, что мы вот так вот
просто могли пойти на ночь и поебаться. Он чуть-чуть завидовал и слегка
ревновал нас к удаче. На его счастье, все так и получилось, как он спросил.
Мы не поебались тогда. И Баранов облегченно рассмеялся.
...А Баранов первый раз в жизни поебался позже, летом 1985 года, в
разгар антиалкогольной компании, когда мы были в лагерях. (Баранов войну не
посещал, сделал себе справку, хитрожопый.) Он с каким-то приятелем пошел на
пляж, они сняли двух баб, отвели на квартиру и, пока мы как проклятые
защищали родину на лагерных сборах, Адам пил водку и ебал ту бабу, с пляжа
снятую. Ее звали Марина. Так Баранов стал мужчиной. Ему понравилось быть
мужчиной. Он потом нам все в подробностях рассказал. (Я все помню, Адам!)
по всем приметам несчастливая.
В четвертый раз я был крепко бухой в беляевской общаге, где мы отмечали
8 марта. Это послесенежская весна. Сазонова и Белова к тому времени уже
нашли нас. Баранов взял Белову с собой, они вскоре уползли на дискотеку, а
остальные люди остались пить.
-- Надо поссать, -- сказал Вова Королев и пошел в туалетик.
Мужчина пописал и вернулся. Попойка продолжалась. Некто Рубин повторил
мой трюк -- он записал наш пьяный треп на магнитофон, а потом все не давал
нам прослушать. Я даже подговаривал Яшку и Бена наказать Рубина -- привязать
к кровати и выпороть.
Рубин, по нашей офицерской легенде, был интендантом. Весьма мужик
своеобразный. Что-то в нем есть -- то ли ума палата, то ли говна тачка.
Чуток не от мира сего, но в хорошем смысле, в эйнштейновском, в
эпилептическом. Такой головастый, но слегка ебанутый. Слегка больше, чем
все. Он приехал в МИСиС из цветущего Еревана. (Тогда еще СССР был одной
большой дружбой народов.) А в этом году, году написания книги, оставшаяся в
Ереване сухонькая старушка-мама Рубина всю зиму сидела в квартире без
отопления, электричества и газа, как и весь город. Там идет война и мало
еды. Жалко мне маму Рубина. Мне всегда очень жалко мам-старушек. И себя в
критических ситуациях я всегда жалел как бы через мать, ее глазами, и жалел,
наверное, даже не себя, а ее -- вот если бы она меня видела в столь жалком
положении, бедная моя. Я не жалею гибнущих молодыми людей, чего их жалеть,
их уже нет, но мне ужасно больно за их родителей, в особенности за матерей.
Сердце кровью. Я много могу простить человеку за его мать. Если увижу его
мать. Вот бы свести лицом к лицу, глаза в глаза армейских дедов-садистов,
избитых жертв-духов и их матерей.
Вспомни о матери того, кого бьешь, вспомни о своей матери, когда
кого-то бьешь смертным боем. Какими бы глазами они сейчас посмотрели, если б
оказались рядом...
Чего-то я отвлекся...
В тот раз я тоже здорово упился. Вышагивал ногами по комнате,
рассуждал. Вскоре в комнату зашел Валера Медведкин из нашей группы со своей
бабой, снятой для случки. Он был под мухой. А его баба попросила у меня
попить. Я взял стакан граненый и пошел к источнику воды. Но ванна была
закрыта, тогда мой пьяный мозг зашел в туалет, спустил воду, набрал из
потока в стакан и отнес бабе. Но зато я потом подарил ей дешевый брелок в
виде рыбки-открывалки, купленный в Череповце. Она не открывала, видно,
бракованная была, я и подарил. Говна-то...
следующая, под кассету.
Там, на неведомы дорожках следы невиданных зверей, хуйнюшка там на
курьих лапках... Откажусь ли я когда-нибудь от этой своей книги? Вряд ли. Я
мудр.
Все проходит. Пройдет и моя жизнь. И даже твоя, читатель.
В Медведихе, где родился мой отец, а ныне наша дача, лежат везде
большие и малые кругло обкатанные валуны. Откуда они там, где морем и не
пахнет? Это следы давно ушедшего ледника. Они лежат тут десятки тысяч лет и
перележат всех нас.
Мы когда-то всей бандой пили здесь, древние викинги. Этого не вернуть,
это ушло. Все проходит и в большом и в малом.
На втором курсе мы все поголовно тащились от эмигранта Токарева. Еще
бы: эмигрант, почти враг справедливой Советской власти. Необычность. Хуй
требовал... Все проходит. Теперь и Токарев остался только на кассете.
"Я нигде без тебя не утешусь, пропаду без тебя, моя Русь.."
Или утешусь. Родина понятие относительное.
Мой дед пропал без вести где-то под Смоленском в 1942 году. А я
почему-то помню слова отца о деде:
-- Мне сейчас 54 и считаю себя еще молодым, а в 42-м забрали на фронт
отца с грыжей, тогда ему было 43 года, и я думал: ну как же можно брать
такого старика, как же он побежит с винтовкой, такой старик?
У него, наверное, были мозолистые крестьянские руки...
У деда нет могилы. Отец, помню, писал куда-то, что-то выяснял, искал.
Тщетно.
Маленьким во время войны отец пахал в колхозе на быках. Калинин немцы
взяли, а до Медведихи не дошли, хотя на 50 верст в округе не было ни одного
нашего солдата.
-- Наши бежали через деревню толпами. Прошли и ушли, Ч вспоминал отец.
-- И никого. Один раз только немецкий летчик на самолете пролетел у деревни.
Так низко-низко, что мы, пацаны, видели его очки-консервы. Он помахал нам
рукой, качнул крыльями и улетел. Но уже примерно через неделю вернулись
наши...И пошли в другую сторону организованным порядком. За ними пришла и
похоронка.
...Хорошее слово "наши", зря отдали его Невзорову...
"Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой..."
А бабушка когда я спрашивал у нее как они жили при царе
Николае-кровавом, совсем не по школьной истории говорила: хорошо жили,
неплохо. Ей в 1917 году исполнилось 15 лет.
-- А потом начался голод, при большевиках.
Голод. Это уже рассказы матери. Единственное, что она запомнила из
детства -- постоянное ощущение голода. Доминанта.
...Маленькая девочка, случайно нашедшая за печкой засохший и изъеденный
тараканами кусочек сухаря, прижала его к груди и прибежала к маме:
-- Ой, мама, какая же я счастливая! Смотри, что я нашла!..
Эта девочка -- моя мать. С кого мне спросить за ее голодное детство?
Ебал я в рот все учебники, которыми мне засирала голову КПСС, ебал я всех
коммунистов, патриотов... Ч говорю я сейчас. А тогда рассказы близких
странным образом совмещались с верой в незыблемую справедливость Советов,
преимущества планирования и основной экономический закон неуклонного роста
благосостояния. Ебаный в рот!
Я родился через 19 лет после войны, через 47 лет после Октябрьского
переворота в Питере и умру в 21 веке, оставив родителей в двадцатом, прошлом
веке, уже в истории. Мама моя...
Я родился, когда еще был жив Гагарин, я родился всего через 19 лет
после второй мировой войны. А вы?..
Осень жизни.
"Оторвите меня от земли, журавли."
Почему все сочиняют и поют о журавлях? Национальная птица? И Токарев, и
я, и Гамзатов, и Северный, и этот Асмолов. Очень многие.
"Мне постоянно снятся
крылья, чтоб к вам подняться"
Осень и -- "последний
журавлиный
клин"
Уходящее время года, унылая пора, прощальное курлыканье -- у всех людей
Первый раз это страшное дело случилось, естественно, на первом курсе,
на майские праздники. На даче у Олежки Косокина, преферансиста. Собралась
там шобла. Не сказать, чтоб заядлые корифаны, просто с курса. К тому же, мне
бабы не досталось. Впрочем, кроме одной пары, там никто и не ебался.
Наверное, по молодости и опьянению. Косокин только хотел Будашеву вздрючить.
Начал даже по пьяни задвигать среди ночи дверь шкафом, чтоб не вошли. Но
Будашева стала блевать, а Косокин спьяну запутался в штанах, а потом пошел с
ведром и тряпкой вытирать блевотину.
Короче, приехали мы на эту дачу, за водой сходили, бабы за какие-то
полтора-два часа сгондобили жрачку, расставили. Сели за стол. И понеслось!
Хули, молодые, меры не знаем. Намешали, уебошились. Ф-фу-у-у!..
Я после этого впервые в жизни узнал, что у меня бывают провалы в памяти
от сильного подпития. Мне потом Косокин рассказывал, а я не верил, что такое
творил. Прикуривал сигареты одну за другой и пропихивал их в горлышко
недопитой бутылки. Играя в карты с Косокиным, крыл семерку шестеркой и
утверждал, что все правильно. Но помню только, что ходил блевать на огород.
"Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой,
А если я усну, шмонать меня не надо..."
Утром меня разбудил Медведкин (мне нужно было с ранья ехать домой, чтоб
отправиться с предками на дачу). Я, еще не проспавшийся, вспомнил, что
накануне блевал, и пошел во двор посмотреть свою блевотину, уточнить, не
много ли ущерба нанес косокинской усадьбе. Но пошел почему-то не на огород,
где вместе со мной блевала Будашева (ее первая серия), а заглянул в пустую
двухсотлитровую бочку у крыльца, наивно рассчитывая найти там свою
блевотину. Почему-то меня это сильно тревожило. (И потом, придя после
праздников в институт, я слегка опасался встречи с Косокиным: не станет ли
он ругать меня за заблеванный огород. Он не стал. Не заметил. Или не опознал
блевню.) Но Медведкин, вышедший за мной на крыльцо, увидев, что я смотрю в
бочку, спросил:
-- Ты что, пить хочешь?
-- Ага, -- ответил я, чтобы скрыть свой подозрительный интерес к
поискам блевотины.
Медведкин взял ковшик и пошел в дом искать воду. Там он нашел в
рассветном полумраке помойное ведро с водой, куда Косокин бросал блевотную
тряпку (за Будашевой с пола убирал), набрал ковшом воды, добрая душа, и
принес мне. Я как-то незаметно для себя выпил этот ковшик и по рассветному
холодку направился к станции. Всю дорогу до Москвы проспал. Помню еще,
пытался войти в метро на Ленинградском вокзале со стороны выхода и долго и
тупо смотрел на захлопнувшийся турникет. В метро спал. А идя от метро к дому
у булочной встретил одноклассника Наумова, он спросил:
-- Откуда ты такой?..
Сам Наумов, наверное, шел в такую рань откуда-нибудь с блядохода.
Окончательно моя голова прояснилась только когда я подошел к двери
квартиры.
А водка тогда стоила 4.12.
Второй раз я набрался до положения риз со своей двоюродной сестрой на
ее даче. Мы туда отвезли продукты для поминок и решили вечерком слегка
промочить горло. И ужрались в жопу. Оба.
Сидели, пиздели за жизнь, и хуячили водку 100-граммовыми стаканами. С
течением водки наша беседа приобретала характер все более путаный. Кончилось
все это блядское безобразие далеко за полночь, когда мы решили погулять по
ночной деревне. Я немножко поблевал по пути, а мало что соображавшая Галя
перманентно спрашивала, видимо мгновенно забывая свой вопрос:
-- Саш, тебе что, плохо?
Мне плохо!? Мне плохо!? Да мне пиздец!!!
...Конечно плохо, если человек блюет...
Потом Галке ударила моча сходить к подруге. Мы пошли, качаясь тонкою
рябиной. Проснувшаяся подружка увидела наше трудное состояние и пошла
провожать нас обратно до дома.
А наутро вся деревня говорила, что мы с Галей ночью бродили пьяные как
качающиеся приведения.
Третий раз я хорошо назюзюкался в доме отдыха им. Владимира Ильича, на
озере Сенеж. Наша банда в полном составе плюс Вова Моренблит из параллельной
группы отдыхали там на зимних каникулах. Но Сенежу необходимо посвятить
целую главу. И я посвящу этому целую главу. И я так и назову ее -- "Сенеж".
И вот она, эта глава...
Сенеж.
Наша бандитская жизнь делится на несколько этапов. Они все называются
по местам и времени пребывания: Запор, Картошка, Жопа (лагеря),
Магнитогорск, Строяк, Диплом, Медведиха, Пицунда. И один из этапов -- Сенеж.
...К Владимиру Ильичу мы приехали со своими лыжами. Это было зимой 1985
года. В застой. Последняя зима застоя, унесенная ветром. До апрельского
пленума 1985 года, до Оша и Ферганы, до Ельцина и Лигачева, до Цхинвала,
Молдовы, Гамсахурдия. До Берлинской стены. До гуманитарной помощи и Абхазии,
и Жириновского, и Гайдара.
До антиалкогольного Указа.
Еще в поселковом магазинчике при доме отдыха вовсю стояло вино.
"Лучафэр". "Мэргэритар". "Вечерний звон" в ушах. С тех пор я знаю: в мою
сине-красную сумку, подаренную мамой, входит ровно 10 бутылок по 0,7.* А что
еще вам сказать?
Многие охотники любят фотографироваться на фоне заваленных зверей. А мы
на Сенеже по очереди снимались на фоне поверженных бутылок. Я -- и 12 пустых
бутылок в ряд. Яшка -- и 12 пустых бутылок в ряд. Баранов -- и 12 пустых
бутылок в ряд. Бен -- и 12 пустых бутылок в ряд. (Потом мы их сдали и купили
еще винца.)
Уставали, однако, охуенно... Хотя комнаты были оформлены хорошо. На
стенку мы даже повесили большой график попоек, расписали дозы в лигрылах.
Графа "план", графа "факт". Крестиками отмечали выполнение ...
На стенках лозунги приспособили: "Уничтожайте бронтозавров --
разносчиков заразы!" "Резиновый игуанодон -- лучший подарок вашему ребенку".
Кстати, насчет игуанодонов. На лампу мы повесили развернутые презервативы.
Штук 5. На каждом написали инструкцию по пользованию. Что-то типа "...и
надеть на хуй."
На входной же двери перманентно висело объявление, прилепленное
барановскими соплями:
Но уставали, конечно, охуенно. До обеда -- лыжи, спорт, оздоровление,
после обеда -- штопор,вино, оздоровление. Однажды пошли мы через озеро Сенеж
на лыжах,прям по льду. (Это я всех подбил, хуежопый.) Шли на некотором
расстоянии друг от друга (это я подучил), чтоб в случае чего, не ухнуть под
лед всем сразу. Дошли до той стороны, потыкали в нее лыжными палками и
попиздюхали обратно. Именно попиздюхали. Ибо началась пурга, берегов не
видно. Лыжи, видимо, от близости воды, скользить по снегу перестали, и снег
начал сугробами прилипать в ним. Мы не катились, мы просто переступали, как
при ходьбе, волоча пудовые кандалы. Вымотались в ебаный рот. У меня потом,
когда вино разливал, руки от усталости тряслись. Так устал.
Моренблит познакомил нас с бабами, с которыми сидел за столиком в
столовой. Ведь мы-то Ч наша банда -- сидели в полном составе отдельно, за
четырехместным столиком. Баранов сидел у хлеба, и когда мне нужен был
кусочек, я спрашивал:
-- Баран, ты пиздатый чувак?
-- Пиздатый.
-- Тогда дай хлеба.*
В конце концов Баранов привык, и когда я раскрывал рот о пиздатости, он
уже машинально тянулся к хлебнице...
Моренблит, я говорю, познакомил нас с бабами со своего стола. (От
нашего стола -- вашему столу). Значит, Амина -- симпатичная татарочка, но, к
сожаленью, с большой жопой; Лида Сазонова -- подруга Натальи Беловой; и сама
Наталья Белова -- будущая жена Баранова.
Три штуки.
...Ведь что такое судьба? Я ебу. Говорят, индейка. Хуй там! Целый
индеец! Кто бы мог подумать, что те девчонки, с которыми познакомил нас Вова
Моренблит... Что все так обернется. Ой, блядь...
Девки жили в комнате 1 304. Эту цифру мы все запомнили надолго. Да
хули, ептыть, -- навсегда! С тех пор и на веки у всей нашей банды, кроме
Баранова, один шифр для вокзальных ячеек автоматических камер хранения и
прочих кодовых замков. Куда бы мы ни ехали, вместе ли, порознь ли, везде,
закидывая шмотки на пару часов в камеру хранения (чтоб без вещей свободно
погулять до поезда или автобуса, поскольку сидеть на кулях в грязном зале --
провинциальный быдлизм и плебейство), -- везде и всегда мы набираем на
внутренней стороне дверцы единый пароль Вселенной -- "Б-304". Бляди из 304-й
комнаты. Хотя в блядстве они не были замечены, справедливость требует это
отметить. Но ведь можно расшифровать и нейтрально: бабы из 304-й.*
Итак, что такое судьба?.. Ведь жизнь кидала нам подсказки. Как-то,
съебавшись с войны (военной кафедры) мы начали гулять в окрестностях войны и
пригуляли к ограде Хованского кладбища. Кто-то предложил (видимо, это был
мрачный Бен):
-- А давайте по кладбищу погуляем.
Хули, мы нашли первую попавшуюся дыру в заборе, залезли в нее, и что вы
думаете? Попали на участок 1 304 (табличка стояла), и первая же к табличке
могила была могилой Баранова. На гранитном памятнике большими золотыми
буквами: БАРАНОВ. Нарочно не придумаешь. Мы поняли: Баранов женится на этой
Натахе из 304-й. И точно.
После диплома, осенью Баранов поженился. Проводив товарища в последний
путь, мы потом справили у меня дома сначала 9, а потом и 40 дней со дня
свадьбы. Я произнес прочувственную речь:
-- Хули... от нас навсегда ушел наш друг... он был... И такой и
сякой... но мы все равно любим и помним его... Все время я спрашиваю себя:
все ли мы сделали, чтобы наш товарищ был сейчас с нами? И отвечаю: не все...
Могли ли мы... -- И так далее.
Адам первый среди нас покинул наш мир.Он стал первым мертвым трупом
среди нас, замужним чуваком.
Кстати, на свадьбу мы подарили Баранову большой угольный самовар с
выгравированной на крышке надписью "Поручику Баранову въ день отставки отъ
господъ офицеровъ". И наган игрушечный с пистонами. Поручик должен уходить в
отставку с личным оружием. Офицера должны хоронить с личным оружием, а то
неинтересно.
Это просто судьба его достала, я считаю. Ведь мы разъехались с Сенежа,
не обменявшись с бабами адресами. А они потом приехали в МИСиС и чисто
случайно нашли меня в одном из корпусов. Я, мирно пописав, случайно вышел из
сральника и буквально хуй к носу столкнулся с ними. Они искали нас под
предлогом каких-то кроссовок, хуйня-муйня... неважно. Важно, что они искали
и нашли нас.
Короче, на Сенеже нам, как всегда, хотелось кого-то выебать, а 304-е
берегли целку. Хотя некоторые тщетные надежды у нас еще оставались: мы же не
знали тогда, что у девок такие злобные намерения -- выйти замуж с целкой.
А однажды, в день, когда к нам в гости приехал Соломон в рассуждении
поебаться, мы с Яшкой вернулись с дискотеки, где ничего путного не выбрали и
увидели, как из окна соседнего корпуса две какие-то бабы призывно машут нам
гитарой. Мы схватили последнюю бутылку вина, гандоны и побежали...
Так, а почему у нас осталась последняя бутылка? Ведь это не был
недосмотр... А-а-а... Просто накануне... Дело в том, что мы там однажды
накирялись за несколько дней до этого. Мы с Беном поблевали. Это я точно
помню. Пили красное крепленое вино, смешанное с белым. Я полраковины красной
блевотины нарыгал. Худо было. Потом я бродил качаясь по коридорам, в
очередной раз давая себе зарок Ч больше так не напиваться. Меру надо знать.
Вот взять Вову Королева. Вова Королев меру знает. Кирнет себе немного и
сидит, улыбается умильно. И на Магнитке так было, и в общаге Дом Коммуны, и
везде. Правда, однажды у Вовы что-то отключилось. Он потом мне сам
рассказывал. Сломался у Вовца в тот раз стоп-кран, и он нахуячился хуй знает
как. Два часа спал в ванной, потом очутился в кровати.
А утром воскрес. Первая мысль: "Вроде, ничего вчера все прошло." Вова
встал и сделал шаг к двери: умыться шел. И в этот момент будто ураган
налетел на Вову. В башке помутилось, качнуло, поплыло, и Вова блеванул на
дверь. Дополз до кровати и блеванул в постель. К обеду сердобольные соседи
позвали Вову кушать. Вова только успел понюхать яблочко, как его опять резко
замутило, и он снова наблевал, теперь уже на обеденный стол. Так Вова болел
два дня. Отравился...
В общем, после той памятной сенежской попойки я сдвинул предохранитель
и законтрил гайку, прекрасно понимая, что рано или поздно она все равно
ослабнет и сползет. После гранд-попойки у нас вышло все вино. А поскольку
это был студенческий заезд, вино кончилось и в поселковой лавке. И тогда мы
впятером пошли в поход пешком в близлежащий город Солнечногорск. И там в
окраинном магазине затарились "Салютом", белым "Столовым" и еще каким-то
говном. В тот же вечер мы пили у баб в 304-й. Бабы бухали изрядно. У меня
сработала контровка, и в тот раз я был более-менее трезв. А Яша ходил по
корпусу очень веселый и лыбился жизни. В какой-то момент он подошел ко мне и
смеясь сообщил радостную весть:
-- Блит на коврик наблевал.
Во всех комнатах у кроватей лежали такие коврики. Толстому Моренблиту
показалось мало вина и, вернувшись от девок, он хлебанул еще спиртика из
своей заветной бутылочки (мама-врач дала для нужд). Толстый организм Блита
не справился с нагрузкой и частично исторг отраву в виде блевотины на
коврик. Пьяному Яшке это показалось очень смешным, он сунул Блиту в руки
половую тряпку и побежал к нам в 304-ю комнату делиться радостью:
-- Блит на коврик наблевал...
После того случая у нас еще оставалось несколько вина -- две бутылки.
Но однажды, по графику в свободный от выпивки день, мы пришли с обеда,
собрались у нас в комнате, очистили последний мандарин, разделили его на 5
частей и под мандарин уговорили еще бутылку. И попутно обсудили еще какую-то
бабу из института.
-- Она ничего, -- сказал толстый Блит. -- Только вот рожу ей надо
подремонтировать.
-- Гаечным ключом, -- остроумно заметил я.
Так у нас осталась всего одна бутылка. Именно ее мы с Яшей и
прихватили, когда полетели к бабам в соседний корпус на крыльях любви и
надежды поебаться. Но увы...
Есть такая подлая порода блядских баб, общительных гитаристок, которым
лишь бы, блядь, языки почесать, сукам. Эти две пидараски были из их числа.
Во-первых, они оказались из геологоразведочного института -- полевая
романтика у них в жопе играла -- костры, песни под гитару, душевный треп и
идиотская вера в женско-мужскую дружбу. Во-вторых, одна из них, Машка, была
страшна как смерть. "На козу похожа," -- шепнул я Яшке.
Мы сидели, пиздели, хлопнули бутылку вина, попели какую-то хуйню под
гитару. И все это в ожидании -- когда же спать (читай: ебаться). Мы
рассказали им про композитора Берковского *, читавшего у нас лекции по
Теории процессов, про знаменитого полярника Дмитрия Шпаро, который у нас вел
семинары по теории вероятности и который давно забыл всю статистику
("хи-квадрат распределение"), обменяв ее на обветренное лицо и орден Ленина.
Рассказали даже про композитора Матецкого**, который закончив МИСиС, пытался
защититься в лаборатории ППДиУ и бегал под началом научного руководителя
Тилянова (под ним, кстати, и я год бегал при аспирантуре, пока не ушел. Но
Матецкий, скажу я вам, так и не защитился. И я тоже. Ушли мы.)
В общем, мы трепались, тянули время, оно шло. Это было в застойные
годы, когда ебля партией и правительством сугубо не поощрялась и допускалась
только в случае ее регистрации в отделах ЗАГСа. "СПИД-инфо" еше не выходил,
Игорь Кон сражался в подполье. Поэтому в 11 часов все корпуса закрывались и
никого не впускали и не выпускали под угрозой отселения с сообщением по
месту работы. То есть после 11 уходить нам было уже нельзя. Для нас с Яшкой
это был официальный предлог остаться на ночь и между делом -- раз уж вместе
ночуем -- поебаться. Не выпускают, не впускают, шаг влево, шаг вправо --
сообщение в институт. Угроза отчисления за еблю.
Между тем у нас с Яшей уже вышел маленький спор -- кто кого будет
ебать. Никто не хотел козью Машу, а все хотели Олю. (Из вышесказанного
следует, что мы с Яшей еще не врубились на каких человеческих типов
наткнулись в лице этих сраных девок -- на неебущихся человеческих типов. В
самом деле -- позвать мужиков вечером, чтоб с ними не поебаться -- это не
могло вместиться в наши неразвитые мозги! Мы еще были молоды и не знали
жизнь до таких тонкостей.)
-- Чур я ебу Олю, я первый сказал! -- заявил я, когда мы на минуту
уединились с Яшей в коридоре.
-- Это уж мы посмотрим! -- самонадеянно не согласился Яша.
Развилась здоровая конкуренция. В процессе трепа мы оба как можно ближе
подсаживались к Оле, игнорируя Машу.
И вот после одиннадцати разговор стал затухать. Пора было уходить или
ложиться спать, потому что ночь. Мы сделали вид, что якобы уходим.
-- Если двери уже заперты, возвращайтесь к нам, -- сказали эти дуры, --
черт с ней, с репутацией.
Да, это были не ебливые, это были просто очень компанейские дуры с
гитарой и желанием душевно поговорить с новыми людьми. Бывают такие уроды в
людях. Мы с Яшей спустились на один этаж, затаились, переждали некоторое
время и вернулись к этим блядям, еще не понимая провала, с глупой надеждой,
которая умирает последней, с предвкушением ебли и легкой борьбы за Олю. Я не
сомневался, что Оля предпочтет меня. Яша был уверен в обратном. Он считал,
что произвел впечатление своей игрой на гитаре, я считал, что охмурил Олю
пиздежом.
-- Двери уже закрыты, шмон, облава, не пройти! -- телеграфным стилем
заявили мы, так и не спустившись к выходной двери. Сделали вид, что хотели
уйти, да не удалось и вот теперь, хошь, не хошь, а придется ебаться.
И тут эти глупые дуры, вместо того, чтобы поебаться, сразу заявили, что
они будут спать вот здесь, а мы -- вот здесь. Они на одной кровати, стало
быть, мы на другой. Они даже попросили нас отвернуться, пока они ложились!
Прошмандовки.
Легли. Некоторое время мы еще рассказывали друг другу анекдоты, причем
бабы рассказывали и сальные! (Ну ду-уры!!!) А потом все на хуй уснули.
Утром в 6 часов в радио заиграл сраный гимн, разбудив нас с Яшкой. Яшка
выскочил из-под одеяла и в своих белых трусерах, сверкая и тряся яйцами,
помчался в угол выключать приемник.
Больше мы к этим блядям не ходили, хотя они и звали еще разик
поговорить вечерком. (А может, хотели исправить свою ошибку? Я все-таки верю
в людей.)
Между тем у нас в корпусе все были уверены, что мы с Яшей ушли ебаться.
Больше всех сокрушался Соломон, который спал на моей кровати:
-- Никонов с Макеевым ебутся, а мы тут Муму ебем!
Даже Соломон -- блядовед, хуеграф и пиздолюб -- не сумел снять тут
никакого ебова, хотя я думал, что свинья везде грязи найдет.
-- Что? -- с надеждой спросил нас неебаный Баранов. -- Спали на разных
кроватях?
Видимо, неебаному Баранову вульгарная ебля представлялась таким
сверхсобытием, что он никак не мог принять в свой ум, что мы вот так вот
просто могли пойти на ночь и поебаться. Он чуть-чуть завидовал и слегка
ревновал нас к удаче. На его счастье, все так и получилось, как он спросил.
Мы не поебались тогда. И Баранов облегченно рассмеялся.
...А Баранов первый раз в жизни поебался позже, летом 1985 года, в
разгар антиалкогольной компании, когда мы были в лагерях. (Баранов войну не
посещал, сделал себе справку, хитрожопый.) Он с каким-то приятелем пошел на
пляж, они сняли двух баб, отвели на квартиру и, пока мы как проклятые
защищали родину на лагерных сборах, Адам пил водку и ебал ту бабу, с пляжа
снятую. Ее звали Марина. Так Баранов стал мужчиной. Ему понравилось быть
мужчиной. Он потом нам все в подробностях рассказал. (Я все помню, Адам!)
по всем приметам несчастливая.
В четвертый раз я был крепко бухой в беляевской общаге, где мы отмечали
8 марта. Это послесенежская весна. Сазонова и Белова к тому времени уже
нашли нас. Баранов взял Белову с собой, они вскоре уползли на дискотеку, а
остальные люди остались пить.
-- Надо поссать, -- сказал Вова Королев и пошел в туалетик.
Мужчина пописал и вернулся. Попойка продолжалась. Некто Рубин повторил
мой трюк -- он записал наш пьяный треп на магнитофон, а потом все не давал
нам прослушать. Я даже подговаривал Яшку и Бена наказать Рубина -- привязать
к кровати и выпороть.
Рубин, по нашей офицерской легенде, был интендантом. Весьма мужик
своеобразный. Что-то в нем есть -- то ли ума палата, то ли говна тачка.
Чуток не от мира сего, но в хорошем смысле, в эйнштейновском, в
эпилептическом. Такой головастый, но слегка ебанутый. Слегка больше, чем
все. Он приехал в МИСиС из цветущего Еревана. (Тогда еще СССР был одной
большой дружбой народов.) А в этом году, году написания книги, оставшаяся в
Ереване сухонькая старушка-мама Рубина всю зиму сидела в квартире без
отопления, электричества и газа, как и весь город. Там идет война и мало
еды. Жалко мне маму Рубина. Мне всегда очень жалко мам-старушек. И себя в
критических ситуациях я всегда жалел как бы через мать, ее глазами, и жалел,
наверное, даже не себя, а ее -- вот если бы она меня видела в столь жалком
положении, бедная моя. Я не жалею гибнущих молодыми людей, чего их жалеть,
их уже нет, но мне ужасно больно за их родителей, в особенности за матерей.
Сердце кровью. Я много могу простить человеку за его мать. Если увижу его
мать. Вот бы свести лицом к лицу, глаза в глаза армейских дедов-садистов,
избитых жертв-духов и их матерей.
Вспомни о матери того, кого бьешь, вспомни о своей матери, когда
кого-то бьешь смертным боем. Какими бы глазами они сейчас посмотрели, если б
оказались рядом...
Чего-то я отвлекся...
В тот раз я тоже здорово упился. Вышагивал ногами по комнате,
рассуждал. Вскоре в комнату зашел Валера Медведкин из нашей группы со своей
бабой, снятой для случки. Он был под мухой. А его баба попросила у меня
попить. Я взял стакан граненый и пошел к источнику воды. Но ванна была
закрыта, тогда мой пьяный мозг зашел в туалет, спустил воду, набрал из
потока в стакан и отнес бабе. Но зато я потом подарил ей дешевый брелок в
виде рыбки-открывалки, купленный в Череповце. Она не открывала, видно,
бракованная была, я и подарил. Говна-то...
следующая, под кассету.
Там, на неведомы дорожках следы невиданных зверей, хуйнюшка там на
курьих лапках... Откажусь ли я когда-нибудь от этой своей книги? Вряд ли. Я
мудр.
Все проходит. Пройдет и моя жизнь. И даже твоя, читатель.
В Медведихе, где родился мой отец, а ныне наша дача, лежат везде
большие и малые кругло обкатанные валуны. Откуда они там, где морем и не
пахнет? Это следы давно ушедшего ледника. Они лежат тут десятки тысяч лет и
перележат всех нас.
Мы когда-то всей бандой пили здесь, древние викинги. Этого не вернуть,
это ушло. Все проходит и в большом и в малом.
На втором курсе мы все поголовно тащились от эмигранта Токарева. Еще
бы: эмигрант, почти враг справедливой Советской власти. Необычность. Хуй
требовал... Все проходит. Теперь и Токарев остался только на кассете.
"Я нигде без тебя не утешусь, пропаду без тебя, моя Русь.."
Или утешусь. Родина понятие относительное.
Мой дед пропал без вести где-то под Смоленском в 1942 году. А я
почему-то помню слова отца о деде:
-- Мне сейчас 54 и считаю себя еще молодым, а в 42-м забрали на фронт
отца с грыжей, тогда ему было 43 года, и я думал: ну как же можно брать
такого старика, как же он побежит с винтовкой, такой старик?
У него, наверное, были мозолистые крестьянские руки...
У деда нет могилы. Отец, помню, писал куда-то, что-то выяснял, искал.
Тщетно.
Маленьким во время войны отец пахал в колхозе на быках. Калинин немцы
взяли, а до Медведихи не дошли, хотя на 50 верст в округе не было ни одного
нашего солдата.
-- Наши бежали через деревню толпами. Прошли и ушли, Ч вспоминал отец.
-- И никого. Один раз только немецкий летчик на самолете пролетел у деревни.
Так низко-низко, что мы, пацаны, видели его очки-консервы. Он помахал нам
рукой, качнул крыльями и улетел. Но уже примерно через неделю вернулись
наши...И пошли в другую сторону организованным порядком. За ними пришла и
похоронка.
...Хорошее слово "наши", зря отдали его Невзорову...
"Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой..."
А бабушка когда я спрашивал у нее как они жили при царе
Николае-кровавом, совсем не по школьной истории говорила: хорошо жили,
неплохо. Ей в 1917 году исполнилось 15 лет.
-- А потом начался голод, при большевиках.
Голод. Это уже рассказы матери. Единственное, что она запомнила из
детства -- постоянное ощущение голода. Доминанта.
...Маленькая девочка, случайно нашедшая за печкой засохший и изъеденный
тараканами кусочек сухаря, прижала его к груди и прибежала к маме:
-- Ой, мама, какая же я счастливая! Смотри, что я нашла!..
Эта девочка -- моя мать. С кого мне спросить за ее голодное детство?
Ебал я в рот все учебники, которыми мне засирала голову КПСС, ебал я всех
коммунистов, патриотов... Ч говорю я сейчас. А тогда рассказы близких
странным образом совмещались с верой в незыблемую справедливость Советов,
преимущества планирования и основной экономический закон неуклонного роста
благосостояния. Ебаный в рот!
Я родился через 19 лет после войны, через 47 лет после Октябрьского
переворота в Питере и умру в 21 веке, оставив родителей в двадцатом, прошлом
веке, уже в истории. Мама моя...
Я родился, когда еще был жив Гагарин, я родился всего через 19 лет
после второй мировой войны. А вы?..
Осень жизни.
"Оторвите меня от земли, журавли."
Почему все сочиняют и поют о журавлях? Национальная птица? И Токарев, и
я, и Гамзатов, и Северный, и этот Асмолов. Очень многие.
"Мне постоянно снятся
крылья, чтоб к вам подняться"
Осень и -- "последний
журавлиный
клин"
Уходящее время года, унылая пора, прощальное курлыканье -- у всех людей