Страница:
Как-то я пришел на стадион днем. И совсем на удивился, застав и народ, и движение. Товарищеский международный матч был накануне. Играли с венграми – комментировал Озеров, его время только начиналось. Но что же в этот день происходило? Не помню – вообще не помню, что было на центральной арене, так как не выходил на трибуну.
А картина дня отчетлива. У входа на Северную трибуну стоит в группе неизвестных мне лиц тренер ЦДКА и олимпийской сборной – в тот год наши спортсмены впервые участвуют в Играх – Борис Аркадьев. Я задерживаюсь возле заинтересовавшей меня группы – глупо уставился, бестактно слушаю разговор… Мне интересно каждое слово Аркадьева.
К людям этим, на коих внимание мое сосредоточено – не спеша подходит ослепительная, нарядная женщина, теперь мне кажется, что в светлой шляпе: все они о чем-то между собой говорят, смысла не улавливаю, шутят, очевидно, смеются.
Аркадьев говорит: «Вон ваш муж стоит скучает».
И я вижу вдалеке – уже привыкший по-зрительски, поболелыцицки различать большого игрока с большого расстояния – Василия Трофимова, скромно-собранного, с первого взгляда, нахохлившегося, свободно прислонившегося к серой изнанке трибуны, как артист к тыльной стороне декорации…
Потом Аркадьев, заметивший меня и все сразу оценивший в моем сомнамбулическом состоянии, спрашивает: «Дождь будет?» И я, сморенный смущением, посмотрев зачем-то на небо, говорю, что будет, спешу согласиться с тренером моего ЦДКА. И он смеется: «Бюро прогнозов…»
А что если мгновение между репликами и было калиткой в будущий роман? С футболом, с Аркадьевым, с женой Трофимова – Оксаной Николаевной, самим Трофимовым и другими как действующими лицами…
Но в книгу о Трофимове я вошел через ворота – традиционно.
Пролог: я иду по территории сплошных воспоминаний, углубляюсь в них, не страшась эмоций с той поры и не испытанных, рядом с одним из героев того футбольного времени-с Трофимовым.
Мои давние восторги, над которыми кто-то уже готов посмеяться, не кажутся собеседнику странными.
Приметы времени в равной степени волнуют и его.
Мы останавливаемся, выйдя за Южные ворота. Трофимов, изобразив неудачное движение из вчерашнего матча популярных команд, показывает скупым движением корпуса ход, который предпринял бы сам…
И я понимаю, что повторение некогда поразившего явления реально и без видеозаписи. Я готов уже к тому, что ворота стадиона распахнутся и возникшая в ассоциациях толпа понесет меня по центральной аллее и очень скоро за голубыми перилами волнореза, в решетке вырубленного в сером бетоне трибун проема полыхнет зеленью газона футбольное поле…
Особый вкус тогдашнего футбола остро ощущался не одними гурманами – завсегдатаями стадиона, но всеми, кто оказывался во власти его, выражаясь по-современному, биополя.
Я уже говорил, как любил разминку – предыгру, чем-то напоминающую фон для титров нынешних кинофильмов, когда действующих лиц нам заявляют не в статичной нейтральности, а сразу же в среде сюжетного обитания, пусть и дана эта среда пока лишь в намеке…
Помню жадный интерес своих сверстников ко всему, что связано было с футбольным матчем: и к подробностям ритуала, и к одежде игроков – амуниции, как и инвентарю, далеко было до сегодняшней «фирмы», но форма смотрелась на игроке как-то индивидуальнее, чем нынче. И цвет футболок был всегда для нас существен – всегда создавал должное настроение. Я предвкушал, еще только приближаясь в толпе к ограде «Динамо», как выйдут сейчас в красных майках наши – и рисунок движения на поле обретет волевую энергию, памятную мне до сих пор. Игра еще не началась, но и в самой расстановке футболистов ЦДКА – характерный профиль. И газон обретает экранную емкость, объем, широкоформатность – я обороняю наивность своих восторгов от скепсиса недоверия понятиями, вошедшими в обиход много позже, а тогда футбол не нуждался ни в каких оправданиях, обоснованиях, всеобъемлющая зрелищность его не оставляла сомнений.
Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.
Дворы никого и ничего не копировали.
Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».
Мы не подражали – мы перевоплощались.
Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.
Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.
…Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.
И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.
Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.
Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.
Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.
Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).
Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?
А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?
Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.
У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».
И как же удивительно соответствовала она своему имени!
Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.
Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.
Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.
И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.
Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.
«Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.
«Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.
Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.
Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.
И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…
Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.
Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.
Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.
Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?
Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.
«Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.
И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.
Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.
И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.
Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.
Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.
Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).
Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.
Мне как-то долго не случалось увидеть футбол по телевизору. Летом мои дачные приятели ходили к кому-то смотреть трансляцию футбольных матчей, но меня туда не звали, не брали с собой. И хотя вообще-то я уже неоднократно видел разные передачи, футбол в силу особенностей восприятия для меня этой игры представлялся на экране зрелищем совершенно иного порядка.
Во-первых, я не представлял его себе черно-белым, как в кинохронике. Цвет на стадионе для меня очень много значил, цвет превалировал, направлял впечатление, вся расстановка сил на поле виделась мне всегда в цветном изображении. И главное, в репортажах Синявского был цвет, сейчас бы можно сказать, что и цвет времени.
Про цветное телевидение тогда говорили почти как про атрибут научной фантастики. Но показ футбола я фантазировал себе через некое окошко, непонятно – я и не хотел, по складу своего гуманитарного ума, задумываться – кем, как и где прорубленное, в котором движутся цветные, обязательно цветные фигурки игроков.
Впервые же я увидел телерепортаж днем – тогда еще было обыкновение смотреть передачи при погашенном верхнем свете, видимость еще оставляла желать лучшего – передавали второй тайм матча «Спартака» с тбилисским «Динамо» с московского стадиона «Динамо».
Какое-то время после того я еще смотрел не футбол, а телевизор.
Но год всего прошел, и, не сумев достать билет на финал Кубка, где ЦДКА, вернее, уже ЦСКА только на второй день, при переигровке, смог сломить сопротивление футболистов второго эшелона мастеров из города Калинина, я смотрел уже футбол по соседскому телевизору, смотрел как болельщик, еще как болельщик – это был последний из доведенных до конца сезонов, в котором выступали замечательные игроки послевоенных лет Никаноров, Гринин, Дёмин, Николаев, Башашкин, Водягин, Петров…
И все-таки в тот день я никак не мог предположить, что совсем скоро стану по отношению к футболу телезрителем.
3
А картина дня отчетлива. У входа на Северную трибуну стоит в группе неизвестных мне лиц тренер ЦДКА и олимпийской сборной – в тот год наши спортсмены впервые участвуют в Играх – Борис Аркадьев. Я задерживаюсь возле заинтересовавшей меня группы – глупо уставился, бестактно слушаю разговор… Мне интересно каждое слово Аркадьева.
К людям этим, на коих внимание мое сосредоточено – не спеша подходит ослепительная, нарядная женщина, теперь мне кажется, что в светлой шляпе: все они о чем-то между собой говорят, смысла не улавливаю, шутят, очевидно, смеются.
Аркадьев говорит: «Вон ваш муж стоит скучает».
И я вижу вдалеке – уже привыкший по-зрительски, поболелыцицки различать большого игрока с большого расстояния – Василия Трофимова, скромно-собранного, с первого взгляда, нахохлившегося, свободно прислонившегося к серой изнанке трибуны, как артист к тыльной стороне декорации…
Потом Аркадьев, заметивший меня и все сразу оценивший в моем сомнамбулическом состоянии, спрашивает: «Дождь будет?» И я, сморенный смущением, посмотрев зачем-то на небо, говорю, что будет, спешу согласиться с тренером моего ЦДКА. И он смеется: «Бюро прогнозов…»
А что если мгновение между репликами и было калиткой в будущий роман? С футболом, с Аркадьевым, с женой Трофимова – Оксаной Николаевной, самим Трофимовым и другими как действующими лицами…
Но в книгу о Трофимове я вошел через ворота – традиционно.
Пролог: я иду по территории сплошных воспоминаний, углубляюсь в них, не страшась эмоций с той поры и не испытанных, рядом с одним из героев того футбольного времени-с Трофимовым.
Мои давние восторги, над которыми кто-то уже готов посмеяться, не кажутся собеседнику странными.
Приметы времени в равной степени волнуют и его.
Мы останавливаемся, выйдя за Южные ворота. Трофимов, изобразив неудачное движение из вчерашнего матча популярных команд, показывает скупым движением корпуса ход, который предпринял бы сам…
И я понимаю, что повторение некогда поразившего явления реально и без видеозаписи. Я готов уже к тому, что ворота стадиона распахнутся и возникшая в ассоциациях толпа понесет меня по центральной аллее и очень скоро за голубыми перилами волнореза, в решетке вырубленного в сером бетоне трибун проема полыхнет зеленью газона футбольное поле…
Особый вкус тогдашнего футбола остро ощущался не одними гурманами – завсегдатаями стадиона, но всеми, кто оказывался во власти его, выражаясь по-современному, биополя.
Я уже говорил, как любил разминку – предыгру, чем-то напоминающую фон для титров нынешних кинофильмов, когда действующих лиц нам заявляют не в статичной нейтральности, а сразу же в среде сюжетного обитания, пусть и дана эта среда пока лишь в намеке…
Помню жадный интерес своих сверстников ко всему, что связано было с футбольным матчем: и к подробностям ритуала, и к одежде игроков – амуниции, как и инвентарю, далеко было до сегодняшней «фирмы», но форма смотрелась на игроке как-то индивидуальнее, чем нынче. И цвет футболок был всегда для нас существен – всегда создавал должное настроение. Я предвкушал, еще только приближаясь в толпе к ограде «Динамо», как выйдут сейчас в красных майках наши – и рисунок движения на поле обретет волевую энергию, памятную мне до сих пор. Игра еще не началась, но и в самой расстановке футболистов ЦДКА – характерный профиль. И газон обретает экранную емкость, объем, широкоформатность – я обороняю наивность своих восторгов от скепсиса недоверия понятиями, вошедшими в обиход много позже, а тогда футбол не нуждался ни в каких оправданиях, обоснованиях, всеобъемлющая зрелищность его не оставляла сомнений.
Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.
Дворы никого и ничего не копировали.
Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».
Мы не подражали – мы перевоплощались.
Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.
Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.
…Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.
И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.
Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.
Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.
Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.
Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).
Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?
А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?
Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.
У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».
И как же удивительно соответствовала она своему имени!
Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.
Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.
Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.
И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.
Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.
«Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.
«Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.
Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.
Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.
И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…
Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.
Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.
Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.
Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?
Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.
«Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.
И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.
Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.
И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.
Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.
Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.
Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).
Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.
Мне как-то долго не случалось увидеть футбол по телевизору. Летом мои дачные приятели ходили к кому-то смотреть трансляцию футбольных матчей, но меня туда не звали, не брали с собой. И хотя вообще-то я уже неоднократно видел разные передачи, футбол в силу особенностей восприятия для меня этой игры представлялся на экране зрелищем совершенно иного порядка.
Во-первых, я не представлял его себе черно-белым, как в кинохронике. Цвет на стадионе для меня очень много значил, цвет превалировал, направлял впечатление, вся расстановка сил на поле виделась мне всегда в цветном изображении. И главное, в репортажах Синявского был цвет, сейчас бы можно сказать, что и цвет времени.
Про цветное телевидение тогда говорили почти как про атрибут научной фантастики. Но показ футбола я фантазировал себе через некое окошко, непонятно – я и не хотел, по складу своего гуманитарного ума, задумываться – кем, как и где прорубленное, в котором движутся цветные, обязательно цветные фигурки игроков.
Впервые же я увидел телерепортаж днем – тогда еще было обыкновение смотреть передачи при погашенном верхнем свете, видимость еще оставляла желать лучшего – передавали второй тайм матча «Спартака» с тбилисским «Динамо» с московского стадиона «Динамо».
Какое-то время после того я еще смотрел не футбол, а телевизор.
Но год всего прошел, и, не сумев достать билет на финал Кубка, где ЦДКА, вернее, уже ЦСКА только на второй день, при переигровке, смог сломить сопротивление футболистов второго эшелона мастеров из города Калинина, я смотрел уже футбол по соседскому телевизору, смотрел как болельщик, еще как болельщик – это был последний из доведенных до конца сезонов, в котором выступали замечательные игроки послевоенных лет Никаноров, Гринин, Дёмин, Николаев, Башашкин, Водягин, Петров…
И все-таки в тот день я никак не мог предположить, что совсем скоро стану по отношению к футболу телезрителем.
3
Свой роман с футболом и спортом вообще я бы предпочел дальше провести через историю своих неудач на долгом пути к литературной профессии, не скрывая своих репортерских несовершенств, полагаясь, однако, на свою удачливость зрителя, от имени зрителя, которому судьба подарила еще и памятные встречи. Поскольку сегодняшний спортивный роман все-таки роман спорта со зрителем.
Так уж получилось: не что-либо иное, а бокс привел меня к профессии, занявшей на года, переменившей первоначальные планы, перекроившей прежние намерения, от чего-то существенного отвлекшей, но к чему-то важному в понимании мира и людей и себя самого, как мне кажется, постепенно – может быть, только слишком уж постепенно – приблизившей.
Не хочу, не собираюсь никого здесь удивлять парадоксами. Напротив, стараюсь – не исключено, что и с некоторым опозданием – разобраться во всем, обнаружить логику в своих поступках. То есть, попросту говоря, пробую поставить себя в равные условия с теми, о ком пишу…
Бокс… Ну что же, польский боксер, финалист Римской Олимпиады Петшиковский (он проиграл Кассиусу Клею, будущему Маххамеду Али), сказал: «Спорт – это приключение».
В случае со мной мы видим, не подтверждается. Я не был спортсменом, не был и настоящим, как понимаю, болельщиком спорта после детства. И не связал себя со спортивной журналистикой, проработав в штате спортивных изданий в общей сложности всего-то около двух лет.
Приключение? Не ахти, конечно, какое. А все-таки…
Первый чемпион мира по волейболу Владимир Иванович Щагин, убеждая в особой сложности своего вида спорта, заметил, что в обыденной жизни нет ничего общего с действиями игроков на площадке, в обыденной жизни вроде бы и движений, сходных с приемами этой игры, нет.
Если взглянуть с такой точки зрения, то бокс – самый что ни на е. сть естественный для человеческих проявлений вид спорта: не агрессия, так самооборона.
Да, разумеется, бокс – не драка, а умение и у лучших мастеров – искусство. Но откуда же взяться умению и тем более искусству, если нет характера? В драке же и самый мирный, добродушный человек просто обязан проявить характер, свой характер. Это никакой педагогике и морали не противоречит, хотя никто из педагогов вроде бы не поощрял вслух драк.
Во многих жизненных проверках я оказывался бесхарактерным, но не в драках – здесь почти не могу себя упрекнуть.
В моей равнодушной к спорту семье к боксу как раз относились благожелательно.
Это, считали, полезно и даже необходимо мужчине: владеть приемами бокса – во-первых. А во-вторых – личный мотив: отец был знаком с Николаем Королевым, а мать когда-то училась вместе с его женой в институте (правда, во время довоенного матча за абсолютное первенство между Виктором Михайловым она больше сочувствовала Михайлову – тот был старше, к тому же Королев разбил ему нос, и матери казалось, что молодой соперник норовит ударить по больному месту).
Королев в послевоенные годы наряду со штангистом Григорием Новаком на равных конкурировал во всеобщей популярности с любым из самых знаменитых футболистов «Динамо» или ЦДКА. Он символизировал весь бокс – о нем легенды ходили. И я их с детства повторял, пересказывал и от себя добавлял беззастенчиво. Кто мог поверить? До информационных взрывов было далеко. Скупость информации способствовала мифотворчеству. Я знал – из тех же журналов, – что есть и еще замечательные боксеры Щербаков, Огуренков, Грейнер. Но вокруг них как бы не образовывалось пространство для преувеличений – а без этого какой же миф? И тяжеловес, как самый-самый, конечно, получал предпочтение.
Один из товарищей детства спросил меня в году сорок девятом: «Ты не знаешь, случайно, кто сейчас самый сильный человек на свете?» Я и не задумывался: «Королев!» Заметьте, не Новак – тоже фигура из легендарных. А Королев, никто иной.
Но информация уже вступала в противоречие с прижизненными легендами.
В том же сорок девятом году в бою за звание абсолютного чемпиона Королев победил совсем молодого Альгердаса Шоцикаса, как оказалось – в последний раз победил, последний раз стал чемпионом.
Я читал про этот поединок в «Огоньке» – там сообщалось, что проигравший Шоцикас в первом раунде имел преимущество и непобедимый Королев даже побывал на полу…
Через какое-то время отец, вернувшись домой, рассказывал; что встретил сегодня Колю Королева и тот рассказывал… Я в своих ранних амбициях единственного в семье знатока спорта не удержался и вставил поспешную реплику, скептически, насмешливо отозвавшись о том, кем восхищался. До сих пор неловко об этом вспомнить. Отец рассердился и не стал ничего рассказывать – так и по сей день не знаю: о чем поведал ему тогда Королев…
Прошел еще год – и чемпионство перешло к Шоцикасу, Королев пропустил год, не приехал на чемпионат в Свердловск, а в следующем сезоне проиграл новому чемпиону, об этом подробно писали в том же «Огоньке».
Познакомился я уже с проигравшим Королевым – шли с отцом по улице Горького, по той стороне, где Моссовет, телеграф, и навстречу шел Королев в пальто и в шапке, зимой это было, Так вот на центральной улице, между Моссоветом и телеграфом, я впервые в жизни познакомился со спортсменом – и сразу с Королевым.
Чуть не забыл сказать, добавить, что я уже знал и любил к тому времени бокс по кино. Прекрасно помню – с Петровки вижу рекламу на «Метрополе»: мужчина прижал к уху телефонную трубку. «Первая перчатка» – сколько раз я смотрел ее за свою жизнь.
В шестидесятые годы бывший чемпион Союза по боксу Эдуард Борисов заведовал литературным отделом в спортивном журнале и поручил мне написать статью о кинофильмах на спортивную тему – и о старых, и о новых. И я как забыл, что столько раз смотрел эту комедию – никто же не заставлял, – и в критическом запале среди прочих лент и на нее обрушился. Тогда она действительно уже казалась мне, подобно «Вратарю Республики», слишком далекой от реалий спортивной жизни. Борисов не стал со мною спорить, ничего из статьи не вычеркнул, но признался, что «Первая перчатка» позвала, привела его в бокс. Теперь признаюсь и я, что и меня позвала, – только боксером вот не стал…
Настоящий бокс я увидел впервые в цирке – попасть на такой бокс было так же трудно достижимо, как на футбольный матч ЦДКА с «Динамо».
Цирк и по-прежнему кажется мне наилучшим местом для проведения боксерских соревнований. В какое-то сравнение может с ним идти и круглый зал дворца «Крылья Советов».
Но – цирк! Цирк же и сам по себе – загадка, тайна. И в нем еще – бокс.
Арена, принявшая, малиново-бархатно окольцевавшая канаты ринга, для меня предвосхитила телеэкран – я, кстати (все, как видите, оказывается кстати, все связано, и в какую прочную цепь ассоциаций), телепередачи к тому дню считанные разы смотрел, телевидение еще нескоро – не по времени, по осознанию ощущения – станет для меня бытом.
Как хорошо, как отчетливо помню я тот чемпионат – странно, но позднейшие спортивные события не заслонили мне этот, в общем, ничем не примечательный турнир. Я бы долго – и с подробностями, деталями – мог бы рассказывать о нем, называя фамилии и обрисовывая фигуры, описывая лица…
Но повода нет. Я ведь упомянул о нем ради Королева.
…Теперь, когда он не был первым и специалисты не оставляли ему шансов на победу – о чем я, правда, и не подозревал, – мне хотелось, чтобы он победил во что бы то ни стало, несмотря на то что Альгердас Шоцикас чрезвычайно мне понравился – и как выходит он из своего угла ринга, названный судьей-информатором, и как держится на ринге. Да и как, кому он мог не понравиться – великолепный Шоцикас? И все равно я болел за Королева. Хотя в полуфинальном бою с малоизвестным боксером (но я-то, в том моем состоянии, конечно, запомнил фамилию – Потоцкий) он не произвел на меня большого впечатления. К тому же повредил бровь…
На финал с Шоцикасом Королев вышел с наклейкой пластыря. Во втором раунде пластырь отклеился, кровь заливала глаз – и бой остановили. В газете почему-то написали, что Шоцикас выиграл за явным преимуществом – мне это казалось неслыханной несправедливостью, мне шел двенадцатый год…
А последующие всесоюзные турниры – вплоть до шестьдесят третьего года – я уже смотрел по телевизору.
Догадываюсь, что легко могу быть опровергнут, предпочитая старое новому. Но передачи с боксерских чемпионатов, с тогдашних чемпионатов кажутся мне из дали лет содержательнее, сюжетнее.
И характеры боксеров заметнее разнились, с чем охотно соглашаются и спортсмены, в те времена выступавшие, и манеры ведения боев были индивидуальные, с чем и специалисты не спешат спорить (и не в одном, между прочим, боксе индивидуальнее – и про футбол, и про волейбол тоже твердят: средний уровень возрос, но «звезд» все меньше; не говорят же такого, например, про хоккей с шайбой, правда?). Ну, само собой, и телевидение было в новинку – сам факт спортивных трансляций мог поражать. Однако я же не исследование пишу. И не случайно сказано: «Воспоминание – поэт. Не делай из него историка».
В пятьдесят третьем году в финале Королев еще раз сразился с Шоцикасом. В тот сезон, в виде эксперимента, на первенстве страны боксировали по четыре раунда. И Королеву в его тридцать пять мало что светило. Уходить-то из бокса он и в сорок два не хотел и в сорок два еще выиграл Спартакиаду России, закончив выступать в тот же год, что и Шоцикас, победивший на Спартакиаде народов СССР в пятьдесят шестом. В своем последнем турнире Королев победил нокаутом боксера почти вдвое моложе себя. Но победить Шоцикаса в четырехраундовом бою ему было не суждено. Хотя мне, воспринимавшему этот бой пристрастно, Королев не показался побежденным.
Сейчас телевидение гораздо щедрее на показ спорта и неизмеримо изобретательнее в приемах и способах изображения. Но время экранное стало дороже – и показ обрывают немедленно по окончании состязаний, а при видеозаписи отсекают все, к делу непосредственно не относящееся. Но как же иногда не хватает воздуха, не хватает случайного, несрежиссированного, несфокусированного. Прежде – при всей неискушенности, неумелости, профессиональном простодушии– в кадр попало и нечто необъяснимое, растворяющееся в памяти, расплывающееся, но совсем, до конца долго не покидающее, как сон, что связно не пересказать, как и телевизор раньше: щелкнул выключателем, экран погас, а световой квадратик, блик не сразу исчезает, тает…
Тогда, когда Королев проиграл из-за рассеченной брови, он не выходил на вручение наград. В пятьдесят третьем он спокойно стоял на ринге, когда золотой медалью награждался Шоцикас. Второму призеру не полагалось выходить из шеренги остальных призеров – победителям предстояло опустить флаг чемпионата, и, вышедшие из строя награждаемых, они образовывали особую группу. Но Королев, услышав свою фамилию, по инерции шагнул вперед – это хорошо было видно на экране: оглянулся, строго взглянул на кого-то невидимого нам и тяжело шагнул назад, в шеренгу вторых и третьих. Что это было? Откуда же мне знать? Но запомнилось – говорю же характеры, а значит, жесты, движения тогдашних боксеров врезались в память. Тем более все повадки Королева.
Так уж получилось: не что-либо иное, а бокс привел меня к профессии, занявшей на года, переменившей первоначальные планы, перекроившей прежние намерения, от чего-то существенного отвлекшей, но к чему-то важному в понимании мира и людей и себя самого, как мне кажется, постепенно – может быть, только слишком уж постепенно – приблизившей.
Не хочу, не собираюсь никого здесь удивлять парадоксами. Напротив, стараюсь – не исключено, что и с некоторым опозданием – разобраться во всем, обнаружить логику в своих поступках. То есть, попросту говоря, пробую поставить себя в равные условия с теми, о ком пишу…
Бокс… Ну что же, польский боксер, финалист Римской Олимпиады Петшиковский (он проиграл Кассиусу Клею, будущему Маххамеду Али), сказал: «Спорт – это приключение».
В случае со мной мы видим, не подтверждается. Я не был спортсменом, не был и настоящим, как понимаю, болельщиком спорта после детства. И не связал себя со спортивной журналистикой, проработав в штате спортивных изданий в общей сложности всего-то около двух лет.
Приключение? Не ахти, конечно, какое. А все-таки…
Первый чемпион мира по волейболу Владимир Иванович Щагин, убеждая в особой сложности своего вида спорта, заметил, что в обыденной жизни нет ничего общего с действиями игроков на площадке, в обыденной жизни вроде бы и движений, сходных с приемами этой игры, нет.
Если взглянуть с такой точки зрения, то бокс – самый что ни на е. сть естественный для человеческих проявлений вид спорта: не агрессия, так самооборона.
Да, разумеется, бокс – не драка, а умение и у лучших мастеров – искусство. Но откуда же взяться умению и тем более искусству, если нет характера? В драке же и самый мирный, добродушный человек просто обязан проявить характер, свой характер. Это никакой педагогике и морали не противоречит, хотя никто из педагогов вроде бы не поощрял вслух драк.
Во многих жизненных проверках я оказывался бесхарактерным, но не в драках – здесь почти не могу себя упрекнуть.
В моей равнодушной к спорту семье к боксу как раз относились благожелательно.
Это, считали, полезно и даже необходимо мужчине: владеть приемами бокса – во-первых. А во-вторых – личный мотив: отец был знаком с Николаем Королевым, а мать когда-то училась вместе с его женой в институте (правда, во время довоенного матча за абсолютное первенство между Виктором Михайловым она больше сочувствовала Михайлову – тот был старше, к тому же Королев разбил ему нос, и матери казалось, что молодой соперник норовит ударить по больному месту).
Королев в послевоенные годы наряду со штангистом Григорием Новаком на равных конкурировал во всеобщей популярности с любым из самых знаменитых футболистов «Динамо» или ЦДКА. Он символизировал весь бокс – о нем легенды ходили. И я их с детства повторял, пересказывал и от себя добавлял беззастенчиво. Кто мог поверить? До информационных взрывов было далеко. Скупость информации способствовала мифотворчеству. Я знал – из тех же журналов, – что есть и еще замечательные боксеры Щербаков, Огуренков, Грейнер. Но вокруг них как бы не образовывалось пространство для преувеличений – а без этого какой же миф? И тяжеловес, как самый-самый, конечно, получал предпочтение.
Один из товарищей детства спросил меня в году сорок девятом: «Ты не знаешь, случайно, кто сейчас самый сильный человек на свете?» Я и не задумывался: «Королев!» Заметьте, не Новак – тоже фигура из легендарных. А Королев, никто иной.
Но информация уже вступала в противоречие с прижизненными легендами.
В том же сорок девятом году в бою за звание абсолютного чемпиона Королев победил совсем молодого Альгердаса Шоцикаса, как оказалось – в последний раз победил, последний раз стал чемпионом.
Я читал про этот поединок в «Огоньке» – там сообщалось, что проигравший Шоцикас в первом раунде имел преимущество и непобедимый Королев даже побывал на полу…
Через какое-то время отец, вернувшись домой, рассказывал; что встретил сегодня Колю Королева и тот рассказывал… Я в своих ранних амбициях единственного в семье знатока спорта не удержался и вставил поспешную реплику, скептически, насмешливо отозвавшись о том, кем восхищался. До сих пор неловко об этом вспомнить. Отец рассердился и не стал ничего рассказывать – так и по сей день не знаю: о чем поведал ему тогда Королев…
Прошел еще год – и чемпионство перешло к Шоцикасу, Королев пропустил год, не приехал на чемпионат в Свердловск, а в следующем сезоне проиграл новому чемпиону, об этом подробно писали в том же «Огоньке».
Познакомился я уже с проигравшим Королевым – шли с отцом по улице Горького, по той стороне, где Моссовет, телеграф, и навстречу шел Королев в пальто и в шапке, зимой это было, Так вот на центральной улице, между Моссоветом и телеграфом, я впервые в жизни познакомился со спортсменом – и сразу с Королевым.
Чуть не забыл сказать, добавить, что я уже знал и любил к тому времени бокс по кино. Прекрасно помню – с Петровки вижу рекламу на «Метрополе»: мужчина прижал к уху телефонную трубку. «Первая перчатка» – сколько раз я смотрел ее за свою жизнь.
В шестидесятые годы бывший чемпион Союза по боксу Эдуард Борисов заведовал литературным отделом в спортивном журнале и поручил мне написать статью о кинофильмах на спортивную тему – и о старых, и о новых. И я как забыл, что столько раз смотрел эту комедию – никто же не заставлял, – и в критическом запале среди прочих лент и на нее обрушился. Тогда она действительно уже казалась мне, подобно «Вратарю Республики», слишком далекой от реалий спортивной жизни. Борисов не стал со мною спорить, ничего из статьи не вычеркнул, но признался, что «Первая перчатка» позвала, привела его в бокс. Теперь признаюсь и я, что и меня позвала, – только боксером вот не стал…
Настоящий бокс я увидел впервые в цирке – попасть на такой бокс было так же трудно достижимо, как на футбольный матч ЦДКА с «Динамо».
Цирк и по-прежнему кажется мне наилучшим местом для проведения боксерских соревнований. В какое-то сравнение может с ним идти и круглый зал дворца «Крылья Советов».
Но – цирк! Цирк же и сам по себе – загадка, тайна. И в нем еще – бокс.
Арена, принявшая, малиново-бархатно окольцевавшая канаты ринга, для меня предвосхитила телеэкран – я, кстати (все, как видите, оказывается кстати, все связано, и в какую прочную цепь ассоциаций), телепередачи к тому дню считанные разы смотрел, телевидение еще нескоро – не по времени, по осознанию ощущения – станет для меня бытом.
Как хорошо, как отчетливо помню я тот чемпионат – странно, но позднейшие спортивные события не заслонили мне этот, в общем, ничем не примечательный турнир. Я бы долго – и с подробностями, деталями – мог бы рассказывать о нем, называя фамилии и обрисовывая фигуры, описывая лица…
Но повода нет. Я ведь упомянул о нем ради Королева.
…Теперь, когда он не был первым и специалисты не оставляли ему шансов на победу – о чем я, правда, и не подозревал, – мне хотелось, чтобы он победил во что бы то ни стало, несмотря на то что Альгердас Шоцикас чрезвычайно мне понравился – и как выходит он из своего угла ринга, названный судьей-информатором, и как держится на ринге. Да и как, кому он мог не понравиться – великолепный Шоцикас? И все равно я болел за Королева. Хотя в полуфинальном бою с малоизвестным боксером (но я-то, в том моем состоянии, конечно, запомнил фамилию – Потоцкий) он не произвел на меня большого впечатления. К тому же повредил бровь…
На финал с Шоцикасом Королев вышел с наклейкой пластыря. Во втором раунде пластырь отклеился, кровь заливала глаз – и бой остановили. В газете почему-то написали, что Шоцикас выиграл за явным преимуществом – мне это казалось неслыханной несправедливостью, мне шел двенадцатый год…
А последующие всесоюзные турниры – вплоть до шестьдесят третьего года – я уже смотрел по телевизору.
Догадываюсь, что легко могу быть опровергнут, предпочитая старое новому. Но передачи с боксерских чемпионатов, с тогдашних чемпионатов кажутся мне из дали лет содержательнее, сюжетнее.
И характеры боксеров заметнее разнились, с чем охотно соглашаются и спортсмены, в те времена выступавшие, и манеры ведения боев были индивидуальные, с чем и специалисты не спешат спорить (и не в одном, между прочим, боксе индивидуальнее – и про футбол, и про волейбол тоже твердят: средний уровень возрос, но «звезд» все меньше; не говорят же такого, например, про хоккей с шайбой, правда?). Ну, само собой, и телевидение было в новинку – сам факт спортивных трансляций мог поражать. Однако я же не исследование пишу. И не случайно сказано: «Воспоминание – поэт. Не делай из него историка».
В пятьдесят третьем году в финале Королев еще раз сразился с Шоцикасом. В тот сезон, в виде эксперимента, на первенстве страны боксировали по четыре раунда. И Королеву в его тридцать пять мало что светило. Уходить-то из бокса он и в сорок два не хотел и в сорок два еще выиграл Спартакиаду России, закончив выступать в тот же год, что и Шоцикас, победивший на Спартакиаде народов СССР в пятьдесят шестом. В своем последнем турнире Королев победил нокаутом боксера почти вдвое моложе себя. Но победить Шоцикаса в четырехраундовом бою ему было не суждено. Хотя мне, воспринимавшему этот бой пристрастно, Королев не показался побежденным.
Сейчас телевидение гораздо щедрее на показ спорта и неизмеримо изобретательнее в приемах и способах изображения. Но время экранное стало дороже – и показ обрывают немедленно по окончании состязаний, а при видеозаписи отсекают все, к делу непосредственно не относящееся. Но как же иногда не хватает воздуха, не хватает случайного, несрежиссированного, несфокусированного. Прежде – при всей неискушенности, неумелости, профессиональном простодушии– в кадр попало и нечто необъяснимое, растворяющееся в памяти, расплывающееся, но совсем, до конца долго не покидающее, как сон, что связно не пересказать, как и телевизор раньше: щелкнул выключателем, экран погас, а световой квадратик, блик не сразу исчезает, тает…
Тогда, когда Королев проиграл из-за рассеченной брови, он не выходил на вручение наград. В пятьдесят третьем он спокойно стоял на ринге, когда золотой медалью награждался Шоцикас. Второму призеру не полагалось выходить из шеренги остальных призеров – победителям предстояло опустить флаг чемпионата, и, вышедшие из строя награждаемых, они образовывали особую группу. Но Королев, услышав свою фамилию, по инерции шагнул вперед – это хорошо было видно на экране: оглянулся, строго взглянул на кого-то невидимого нам и тяжело шагнул назад, в шеренгу вторых и третьих. Что это было? Откуда же мне знать? Но запомнилось – говорю же характеры, а значит, жесты, движения тогдашних боксеров врезались в память. Тем более все повадки Королева.