— Он сошел на берег.
— Держу пари, что он спустит немало шиллингов у какого-нибудь портсмутского шарлатана, — с притворным сожалением покачал головой врач. — А здесь на борту» он совершенно бесплатно получил бы совет замечательного медика. К черту всякие лекарства и всю медицину! — Он помахал бутылкой. — Вот лучшее снадобье от всех человеческих недугов. Только бренди!
Взмахнув последний раз бутылкой, наш врач поскакал вниз по трапу. Фрайер несколько секунд смотрел ему вслед, потом тоже спустился вниз. Оставшись один на шумной палубе, я с любопытством огляделся. Рожденный и выросший на западном побережье Англии, я полюбил море с детства, все свое время проводя среди людей, которые разговаривали о кораблях и их качествах, так же как в других местах говорят о лошадях. На «Баунти» было полное парусное вооружение; для человека непосвященного оно могло показаться настоящим лабиринтом снастей. Но даже моих небольших знаний хватало, чтобы назвать все паруса этого корабля, части его стоячего такелажа и почти все тросы. Созерцая паруса и такелаж «Баунти» и размышляя, как лучше выполнять ту или иную команду, я чувствовал себя околдованным; это ощущение я испытываю до сих пор даже на небольших судах. Ведь корабль — самое благородное из того, что создают человеческие руки; хитроумное сооружение из дерева и железа, движущееся на крыльях из парусины и почти живое. Я вытянул шею, глядя вверх, когда услышал хриплый голос Блая:
— Мистер Байэм!
Очнувшись от своих мечтаний, я увидел, что Блай в парадной форме стоит рядом. Он чуть насмешливо улыбнулся и произнес:
— Кораблик невелик, да? Но ничего, маленький да удаленький!
Он показал знаком, чтоб я следовал за ним. Наша шлюпочная команда, хотя и не вполне трезвая, грести все же могла и усердно принялась за дело. Вскоре мы подошли к «Тигрице» — семидесятичетырехпушечному кораблю капитана Кортни. Сразу же в честь мистера Блая засвистели боцманские дудки. Фалрепные2 в белоснежной форме замерли у трала. Едва Блай ступил на палубу, боцман медленно и торжественно просвистал на своей серебряной дудке салют, часовые стали по стойке смирно. Мы прошли на шканцы, где нас поджидал капитан Кортни.
Кортни и Блай были знакомы давно: шесть лет назад они служили на одном корабле и принимали участие в упорной и кровавой битве у Доггер-банки. Высокий и стройный капитан Кортни носил монокль, его тонкогубый рот кривился в иронической усмешке. Он любезно поздоровался с нами, упомянув о моем отце, которого знал, правда, лишь понаслышке, л повел в свою каюту на корме. У дверей со шпагой наголо стоял часовой в красном. Мне впервые довелось попасть в каюту военного корабля, и л стал с любопытством осматриваться. Каюта помещалась на верхней пушечной палубе, под шканцами, и была очень высокой для корабля. Окна в ней были застеклены; дверь в ее задней части выходила на кормовом балкон с резными золочеными поручнями, где капитан мог в одиночестве отдохнуть. Однако сама каюта отличалась спартанской строгостью; под окнами стояла длинная скамья, посередине массивный стол и несколько стульев. Под потолком висела лампа в подвесе, на переборке — подзорная труба и небольшая книжная волка, в углу находилась стойка с мушкетами и абордажными саблями. Стол был накрыт на троих.
— Стаканчик шерри, мистер Блай, — предложил капитан, после чего учтиво мне улыбнулся и поднял стакан: — За добрую память о вашем отце, молодой человек! Мы, моряки, в неоплатном долгу перед ним.
Потягивая вино, я вдруг услышал шум, шарканье ног по палубе и далекую барабанную дробь. Капитан Кортни взглянул на часы, допил стакан и встал.
— Прошу меня извинить. Там наказывают матроса — прогоняют сквозь корабли флота. Кажется, шлюпки уже подходят. Я должен зачитать приговор у трапа — скучища несносная? Будьте как дома, если захотите посмотреть, советую выйти на полуют.
Он миновал часового у двери и вышел. Несколько секунд Блай прислушивался к далекому рокоту барабана, затем поставил стакан и позвал меня за собой. Со шканцев невысокий трап вел на полуют, с которого было удобно наблюдать за происходящим. Воздух бодрил, но ветерок дул едва заметно, в голубом безоблачном небе сияло солнце.
Засвистела боцманская дудка, и команда стала собираться на корме, чтобы присутствовать при наказании. Капитан Кортни с лейтенантами стоял на шканцах, с подветренной стороны собрались младшие офицеры. Еще дальше, за боцманом и его помощниками стояли врач и баталер. Матросы столпились у фальшборта, некоторые, чтобы лучше видеть, влезли на ростры и шлюпки. В пушечных портах и у борта стоявшего рядом большого корабля также виднелись матросы.
Пробила получасовая склянка3, и барабанный рокот усилился, превратившись в траурную дробь. И вот глазам моим предстала сцена, которую я не забуду никогда. Впереди в такт нервной дроби барабана медленно двигался баркас соседнего корабля. Корабельный врач и профос стояли подле барабанщика; позади них виднелась какая-то скрюченная фигура. За баркасом шли шлюпки со всех кораблей флота; в них сидели матросы, посланные присутствовать при наказании. Я услышал команду: «Шабаш», и баркас остановился у трапа. Перегнувшись через поручень, я вздрогнул и невольно воскликнул: «О Боже!» Мистер Блай искоса взглянул на меня и мрачно усмехнулся.
Скрюченная фигура в шлюпке принадлежала крепкому мужчине лет тридцати — тридцати пяти. Он лежал раздетый до пояса, его загорелые руки покрывала татуировка. Кисти рун у бедняги были связаны чулками и прикручены к вымбовке. Голова его поникла на грудь, лицо заслоняли спутанные густые светлые волосы. Его штаны, банка, на которой он лежал, и борта шлюпки были залиты черной запекшейся кровью. Кровь мне приходилось видеть и раньше, но я содрогнулся при виде его спины. От шеи до поясницы она так была иссечена девятихвостой плеткой, что сквозь лохмотья бурого мяса проглядывали кости.
Капитан Кортни спокойно и неторопливо пересек палубу и взглянул на это жуткое зрелище. Врач в шлюпке склонился над изувеченным телом, затем выпрямился и взглянул на Кортни.
— Он мертв, сэр, — строго произнес он.
Среди матросов, словно порыв ветра в кронах деревьев, пронесся едва слышный ропот. Капитан «Тигрицы» сложил руки на груди, чуть поднял брови и отвернулся. В украшенном кружевами мундире, сдвинутой набекрень шляпе, со шпагой и напудренной косицей он выглядел весьма импозантно. Среди воцарившегося молчания он обратился к врачу:
— Мертв? Счастливчик! — небрежно произнес он и добавил: — Профос!4
Мичман, стоявший рядом с врачом, вытянулся и снял шляпу.
— Сколько ему полагается? — спросил Кортни.
— Две дюжины, сэр.
Кортни вернулся на место и взял из рук лейтенанта том военного кодекса. Сняв шляпу, он изящно прижал ее к сердцу; все находившиеся на корабле тоже обнажили головы в знак уважения к приказам короля. Медленно и четко капитан прочитал статью о наказании за оскорбление действием офицера флота его величества. Один из помощников боцмана развязал красный суконный мешок и, вытащив плеть с красной ручкой, неуверенно поглядывал то на нее, то на капитана. Тот кончил читать и, надев шляпу, поймал взгляд помощника боцмана. Я опять услышал слабый ропот, и опять под взглядом Кортни воцарилось молчание.
— Приступайте, — спокойно приказал он. — Две дюжины, кажется?
— Так точно, сэр, две дюжины, — глухо ответил моряк, медленно направляясь к трапу.
Матросы стояли сцепив зубы, глаза их горели, тишина была столь глубокой, что я слышал, как у меня над головой поскрипывают брас-блоки. Я не мог оторвать глаз от помощника боцмана, который еле-еле спускался по трапу. Даже если бы он закричал, то не выразил бы своего отвращения более ясно. Он спустился в шлюпку; по мере того, как он проходил мимо сидевших на веслах матросов, те угрюмо отворачивались. Приблизившись к мертвому, он остановился и неуверенно посмотрел вверх. Кортни, лениво подойдя к фальшборту, скрестил руки на груди и взглянул вниз.
— Ну, начинайте! — приказал он с видом человека, у которого стынет обед.
Помощник боцмана расправил плетку, замахнулся, и девять косиц со свистом опустились на искалеченное тело мертвеца. Я отвернулся, почувствовав головокружение и тошноту. Блай стоял у поручней и наблюдал за этой сценой, словно находился на скучном спектакле. Размеренные удары следовали один за другим; каждый разрывал тишину, будто пистолетный выстрел. Я машинально считал, мне казалось, что это длится целую вечность, но наконец наступил финал: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Послышались слова команды, матросы рассыпались. Пробили восемь склянок. Поднялась суета, и я услышал веселый свист боцманской дудки, созывающей матросов на обед.
Когда мы уселись за стол, мне показалось, что Кортни выбросил случившееся из головы. Он поднял тост за здоровье Блая и попробовал суп.
— Остыл, — с сожалением заметил он. — Тяготы моряцкой жизни, — не так ли Блай?
Мой командир ел суп с аппетитом, издавая при этом звуки, более уместные в матросском кубрике.
— Проклятье! — воскликнул он. — Шесть лет назад мы с вами на нашем корабле жили похуже!
— Держу пари, о Таити вы этого не скажете. Я слышал, вы собираетесь еще раз навестить туземных леди?
— Даже не навестить, а пробыть у них довольно долго. Мы проведем там несколько месяцев, пока загрузимся саженцами хлебного дерева.
— Я слышал в городе разговоры о вашей экспедиции. Дешевая пища для рабов в Вест-Индии, а? Как бы мне хотелось отправиться с вами!
— Бог мой, да и я был бы рад! Ручаюсь, вы там неплохо бы развлеклись!
— А что, туземки в самом деле такие красивые, какими изображал их Кук?
— Красивые, если у вас нет предубеждений против смуглой кожи. Они удивительно чистоплотны и достаточно умны, чтобы привлечь самого требовательного мужчину. Сэр Джозеф утверждает даже, что они — лучшие женщины в мире!
— Довольно, довольно! — мечтательно вздохнул наш хозяин. — Я так и вижу, как вы сидите под пальмой среди гарема, которому позавидовал бы султан.
Все еще чувствуя тошноту, я изо всех сил старался делать вид, что ем, и в разговор не вступал. О наказании первым упомянул Блай.
— Чем этот матрос провинился? — спросил он.
Капитан Кортни поставил стакан с кларетом и рассеянно взглянул на собеседника.
— Ах, этот, которого пороли, — наконец понял он. — Это один из марсовых5 капитана Эллисона с «Непобедимого». Говорят, толковый матрос. Он дезертировал, и вдруг в Портсмуте капитан Эллисон видит, как он выходит из пивной. Парень хотел удрать, Эллисон схватил его за руку. Черт побери! Ведь хорошие марсовые на земле не валяются! А этот наглец подбил Эллисону глаз. Но тут проходившие матросы его схватили. Остальное вы знаете. Странно! Наш корабль был всего лишь пятым — восемь дюжин ударов его доконали.
Блай с интересом слушал Кортни и одобрительно кивал.
— Ударил своего капитана? — заметил он. — Проклятье! Он заслуживает даже большего! Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море.
— Неужели в такой жестокости была нужда? — не сдержавшись, воскликнул я. — Почему они просто не повесили беднягу?
— Беднягу? — переспросил капитан Кортни, подняв брови. — Вам еще многое нужно узнать, молодой человек. Годик-другой в море закалят его, — не правда ли, Блай?
— Я позабочусь об этом, — ответил капитан «Баунти». — Нет, мистер Байэм, вы не должны сочувствовать подобным негодяям.
— И запомните, — добавил Кортни тоном дружеского предостережения, — запомните слова мистера Блая: «Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море». Они не только справедливы, но и необходимы; дисциплина должна быть и на торговых, и на военных кораблях, а мятежи и бунт следует подавлять.
— Да, — поддержал Блай, — наши морские законы суровы, но их справедливость подтверждалась на протяжении веков. А со временем они стали человечнее, — продолжал он не без сожаления. — Килевание уже везде, кроме Франции, запрещено; капитан уже не имеет права приговаривать матроса к смерти.
Все еще находясь под впечатлением увиденного, я почти не ел, но зато пил больше обычного. Офицеры, как и всякие моряки, разговорились о своих общих друзьях, вспоминали адмирала Паркера и битву у Доггер-банки. Когда мы с Блаем возвратились на «Баунти», уже вечерело. Был отлив, и я увидел вдалеке сидящую на мели шлюпку, а рядом несколько человек, которые рыли в обнажившемся морском дне неглубокую могилу. Они хоронили запоротого насмерть беднягу, хоронили ниже уровня прилива, в молчании, без церковных обрядов.
Глава III. В море
— Держу пари, что он спустит немало шиллингов у какого-нибудь портсмутского шарлатана, — с притворным сожалением покачал головой врач. — А здесь на борту» он совершенно бесплатно получил бы совет замечательного медика. К черту всякие лекарства и всю медицину! — Он помахал бутылкой. — Вот лучшее снадобье от всех человеческих недугов. Только бренди!
Взмахнув последний раз бутылкой, наш врач поскакал вниз по трапу. Фрайер несколько секунд смотрел ему вслед, потом тоже спустился вниз. Оставшись один на шумной палубе, я с любопытством огляделся. Рожденный и выросший на западном побережье Англии, я полюбил море с детства, все свое время проводя среди людей, которые разговаривали о кораблях и их качествах, так же как в других местах говорят о лошадях. На «Баунти» было полное парусное вооружение; для человека непосвященного оно могло показаться настоящим лабиринтом снастей. Но даже моих небольших знаний хватало, чтобы назвать все паруса этого корабля, части его стоячего такелажа и почти все тросы. Созерцая паруса и такелаж «Баунти» и размышляя, как лучше выполнять ту или иную команду, я чувствовал себя околдованным; это ощущение я испытываю до сих пор даже на небольших судах. Ведь корабль — самое благородное из того, что создают человеческие руки; хитроумное сооружение из дерева и железа, движущееся на крыльях из парусины и почти живое. Я вытянул шею, глядя вверх, когда услышал хриплый голос Блая:
— Мистер Байэм!
Очнувшись от своих мечтаний, я увидел, что Блай в парадной форме стоит рядом. Он чуть насмешливо улыбнулся и произнес:
— Кораблик невелик, да? Но ничего, маленький да удаленький!
Он показал знаком, чтоб я следовал за ним. Наша шлюпочная команда, хотя и не вполне трезвая, грести все же могла и усердно принялась за дело. Вскоре мы подошли к «Тигрице» — семидесятичетырехпушечному кораблю капитана Кортни. Сразу же в честь мистера Блая засвистели боцманские дудки. Фалрепные2 в белоснежной форме замерли у трала. Едва Блай ступил на палубу, боцман медленно и торжественно просвистал на своей серебряной дудке салют, часовые стали по стойке смирно. Мы прошли на шканцы, где нас поджидал капитан Кортни.
Кортни и Блай были знакомы давно: шесть лет назад они служили на одном корабле и принимали участие в упорной и кровавой битве у Доггер-банки. Высокий и стройный капитан Кортни носил монокль, его тонкогубый рот кривился в иронической усмешке. Он любезно поздоровался с нами, упомянув о моем отце, которого знал, правда, лишь понаслышке, л повел в свою каюту на корме. У дверей со шпагой наголо стоял часовой в красном. Мне впервые довелось попасть в каюту военного корабля, и л стал с любопытством осматриваться. Каюта помещалась на верхней пушечной палубе, под шканцами, и была очень высокой для корабля. Окна в ней были застеклены; дверь в ее задней части выходила на кормовом балкон с резными золочеными поручнями, где капитан мог в одиночестве отдохнуть. Однако сама каюта отличалась спартанской строгостью; под окнами стояла длинная скамья, посередине массивный стол и несколько стульев. Под потолком висела лампа в подвесе, на переборке — подзорная труба и небольшая книжная волка, в углу находилась стойка с мушкетами и абордажными саблями. Стол был накрыт на троих.
— Стаканчик шерри, мистер Блай, — предложил капитан, после чего учтиво мне улыбнулся и поднял стакан: — За добрую память о вашем отце, молодой человек! Мы, моряки, в неоплатном долгу перед ним.
Потягивая вино, я вдруг услышал шум, шарканье ног по палубе и далекую барабанную дробь. Капитан Кортни взглянул на часы, допил стакан и встал.
— Прошу меня извинить. Там наказывают матроса — прогоняют сквозь корабли флота. Кажется, шлюпки уже подходят. Я должен зачитать приговор у трапа — скучища несносная? Будьте как дома, если захотите посмотреть, советую выйти на полуют.
Он миновал часового у двери и вышел. Несколько секунд Блай прислушивался к далекому рокоту барабана, затем поставил стакан и позвал меня за собой. Со шканцев невысокий трап вел на полуют, с которого было удобно наблюдать за происходящим. Воздух бодрил, но ветерок дул едва заметно, в голубом безоблачном небе сияло солнце.
Засвистела боцманская дудка, и команда стала собираться на корме, чтобы присутствовать при наказании. Капитан Кортни с лейтенантами стоял на шканцах, с подветренной стороны собрались младшие офицеры. Еще дальше, за боцманом и его помощниками стояли врач и баталер. Матросы столпились у фальшборта, некоторые, чтобы лучше видеть, влезли на ростры и шлюпки. В пушечных портах и у борта стоявшего рядом большого корабля также виднелись матросы.
Пробила получасовая склянка3, и барабанный рокот усилился, превратившись в траурную дробь. И вот глазам моим предстала сцена, которую я не забуду никогда. Впереди в такт нервной дроби барабана медленно двигался баркас соседнего корабля. Корабельный врач и профос стояли подле барабанщика; позади них виднелась какая-то скрюченная фигура. За баркасом шли шлюпки со всех кораблей флота; в них сидели матросы, посланные присутствовать при наказании. Я услышал команду: «Шабаш», и баркас остановился у трапа. Перегнувшись через поручень, я вздрогнул и невольно воскликнул: «О Боже!» Мистер Блай искоса взглянул на меня и мрачно усмехнулся.
Скрюченная фигура в шлюпке принадлежала крепкому мужчине лет тридцати — тридцати пяти. Он лежал раздетый до пояса, его загорелые руки покрывала татуировка. Кисти рун у бедняги были связаны чулками и прикручены к вымбовке. Голова его поникла на грудь, лицо заслоняли спутанные густые светлые волосы. Его штаны, банка, на которой он лежал, и борта шлюпки были залиты черной запекшейся кровью. Кровь мне приходилось видеть и раньше, но я содрогнулся при виде его спины. От шеи до поясницы она так была иссечена девятихвостой плеткой, что сквозь лохмотья бурого мяса проглядывали кости.
Капитан Кортни спокойно и неторопливо пересек палубу и взглянул на это жуткое зрелище. Врач в шлюпке склонился над изувеченным телом, затем выпрямился и взглянул на Кортни.
— Он мертв, сэр, — строго произнес он.
Среди матросов, словно порыв ветра в кронах деревьев, пронесся едва слышный ропот. Капитан «Тигрицы» сложил руки на груди, чуть поднял брови и отвернулся. В украшенном кружевами мундире, сдвинутой набекрень шляпе, со шпагой и напудренной косицей он выглядел весьма импозантно. Среди воцарившегося молчания он обратился к врачу:
— Мертв? Счастливчик! — небрежно произнес он и добавил: — Профос!4
Мичман, стоявший рядом с врачом, вытянулся и снял шляпу.
— Сколько ему полагается? — спросил Кортни.
— Две дюжины, сэр.
Кортни вернулся на место и взял из рук лейтенанта том военного кодекса. Сняв шляпу, он изящно прижал ее к сердцу; все находившиеся на корабле тоже обнажили головы в знак уважения к приказам короля. Медленно и четко капитан прочитал статью о наказании за оскорбление действием офицера флота его величества. Один из помощников боцмана развязал красный суконный мешок и, вытащив плеть с красной ручкой, неуверенно поглядывал то на нее, то на капитана. Тот кончил читать и, надев шляпу, поймал взгляд помощника боцмана. Я опять услышал слабый ропот, и опять под взглядом Кортни воцарилось молчание.
— Приступайте, — спокойно приказал он. — Две дюжины, кажется?
— Так точно, сэр, две дюжины, — глухо ответил моряк, медленно направляясь к трапу.
Матросы стояли сцепив зубы, глаза их горели, тишина была столь глубокой, что я слышал, как у меня над головой поскрипывают брас-блоки. Я не мог оторвать глаз от помощника боцмана, который еле-еле спускался по трапу. Даже если бы он закричал, то не выразил бы своего отвращения более ясно. Он спустился в шлюпку; по мере того, как он проходил мимо сидевших на веслах матросов, те угрюмо отворачивались. Приблизившись к мертвому, он остановился и неуверенно посмотрел вверх. Кортни, лениво подойдя к фальшборту, скрестил руки на груди и взглянул вниз.
— Ну, начинайте! — приказал он с видом человека, у которого стынет обед.
Помощник боцмана расправил плетку, замахнулся, и девять косиц со свистом опустились на искалеченное тело мертвеца. Я отвернулся, почувствовав головокружение и тошноту. Блай стоял у поручней и наблюдал за этой сценой, словно находился на скучном спектакле. Размеренные удары следовали один за другим; каждый разрывал тишину, будто пистолетный выстрел. Я машинально считал, мне казалось, что это длится целую вечность, но наконец наступил финал: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Послышались слова команды, матросы рассыпались. Пробили восемь склянок. Поднялась суета, и я услышал веселый свист боцманской дудки, созывающей матросов на обед.
Когда мы уселись за стол, мне показалось, что Кортни выбросил случившееся из головы. Он поднял тост за здоровье Блая и попробовал суп.
— Остыл, — с сожалением заметил он. — Тяготы моряцкой жизни, — не так ли Блай?
Мой командир ел суп с аппетитом, издавая при этом звуки, более уместные в матросском кубрике.
— Проклятье! — воскликнул он. — Шесть лет назад мы с вами на нашем корабле жили похуже!
— Держу пари, о Таити вы этого не скажете. Я слышал, вы собираетесь еще раз навестить туземных леди?
— Даже не навестить, а пробыть у них довольно долго. Мы проведем там несколько месяцев, пока загрузимся саженцами хлебного дерева.
— Я слышал в городе разговоры о вашей экспедиции. Дешевая пища для рабов в Вест-Индии, а? Как бы мне хотелось отправиться с вами!
— Бог мой, да и я был бы рад! Ручаюсь, вы там неплохо бы развлеклись!
— А что, туземки в самом деле такие красивые, какими изображал их Кук?
— Красивые, если у вас нет предубеждений против смуглой кожи. Они удивительно чистоплотны и достаточно умны, чтобы привлечь самого требовательного мужчину. Сэр Джозеф утверждает даже, что они — лучшие женщины в мире!
— Довольно, довольно! — мечтательно вздохнул наш хозяин. — Я так и вижу, как вы сидите под пальмой среди гарема, которому позавидовал бы султан.
Все еще чувствуя тошноту, я изо всех сил старался делать вид, что ем, и в разговор не вступал. О наказании первым упомянул Блай.
— Чем этот матрос провинился? — спросил он.
Капитан Кортни поставил стакан с кларетом и рассеянно взглянул на собеседника.
— Ах, этот, которого пороли, — наконец понял он. — Это один из марсовых5 капитана Эллисона с «Непобедимого». Говорят, толковый матрос. Он дезертировал, и вдруг в Портсмуте капитан Эллисон видит, как он выходит из пивной. Парень хотел удрать, Эллисон схватил его за руку. Черт побери! Ведь хорошие марсовые на земле не валяются! А этот наглец подбил Эллисону глаз. Но тут проходившие матросы его схватили. Остальное вы знаете. Странно! Наш корабль был всего лишь пятым — восемь дюжин ударов его доконали.
Блай с интересом слушал Кортни и одобрительно кивал.
— Ударил своего капитана? — заметил он. — Проклятье! Он заслуживает даже большего! Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море.
— Неужели в такой жестокости была нужда? — не сдержавшись, воскликнул я. — Почему они просто не повесили беднягу?
— Беднягу? — переспросил капитан Кортни, подняв брови. — Вам еще многое нужно узнать, молодой человек. Годик-другой в море закалят его, — не правда ли, Блай?
— Я позабочусь об этом, — ответил капитан «Баунти». — Нет, мистер Байэм, вы не должны сочувствовать подобным негодяям.
— И запомните, — добавил Кортни тоном дружеского предостережения, — запомните слова мистера Блая: «Нет законов справедливее, чем те, что действуют на море». Они не только справедливы, но и необходимы; дисциплина должна быть и на торговых, и на военных кораблях, а мятежи и бунт следует подавлять.
— Да, — поддержал Блай, — наши морские законы суровы, но их справедливость подтверждалась на протяжении веков. А со временем они стали человечнее, — продолжал он не без сожаления. — Килевание уже везде, кроме Франции, запрещено; капитан уже не имеет права приговаривать матроса к смерти.
Все еще находясь под впечатлением увиденного, я почти не ел, но зато пил больше обычного. Офицеры, как и всякие моряки, разговорились о своих общих друзьях, вспоминали адмирала Паркера и битву у Доггер-банки. Когда мы с Блаем возвратились на «Баунти», уже вечерело. Был отлив, и я увидел вдалеке сидящую на мели шлюпку, а рядом несколько человек, которые рыли в обнажившемся морском дне неглубокую могилу. Они хоронили запоротого насмерть беднягу, хоронили ниже уровня прилива, в молчании, без церковных обрядов.
Глава III. В море
На якорной стоянке в Спитхеде из-за встречных ветров мы простояли почти месяц; лишь 23 декабря нам удалось выйти в Английский канал6.
Месяц, проведенный на маленьком судне в компании сорока человек, мог бы показаться мне нескончаемым, но меня столь занимали мои новые товарищи и обязанности, что дни эти пролетели незаметно. На «Баунти» было шестеро мичманов; лейтенант Блай и штурман поочередно обучали нас тригонометрии, мореходной астрономии и навигации. Я вместе со Стюартом и Янгом штудировал навигацию под руководством Блая и должен заметить, что хотя человек этот кротостью не отличался, моряк и навигатор он был превосходный. Оба моих товарища уже имели за плечами опыт плавания в море: двадцатитрехлетний Джордж Стюарт, уроженец Оркнейских островов, неоднократно ходил в плавания, а Эдвард Янг, крепкий красивый парень, которого портило отсутствие почти всех передних зубов, выглядел как настоящий морской волк. Они уже неплохо разбирались в навигации, и мне стоило больших усилий не выглядеть полным тупицей.
Морской практике меня обучали боцман, мистер Коул, и его помощник Джеймс Моррисон. Коул был моряком старого закала — бронзоволицый, немногословный, с косицей на затылке; он знал все, что касалось службы, и почти ничего больше. Моррисон мало чем походил на него; он происходил из хорошей семьи, начинал службу мичманом, а на «Баунти» попал, потому что заинтересовался предстоящим путешествием. Лет тридцати, стройный, темноволосый, он был первоклассным моряком и навигатором, отличался умом, хладнокровием, никогда не сквернословил и занимал на корабле положение явно ниже своих возможностей. Моррисон не загонял матросов на работу линьком, как это обычно делают помощники боцмана, а пускал его в дело лишь в крайнем случае — когда матрос явно отлынивал или когда Блай приказывал ему «расшевелить» нерадивого.
Пока стояла плохая погода, матросы ворчали и злились, но вечером 22 декабря небо наконец прояснилось, и задул восточный ветер. На следующее утро было еще темно, когда я услышал боцманскую дудку и зычный голос Моррисона:
— Подъем! Все наверх! Койки вязать! Пошевеливайтесь!
Я выскочил на палубу; на небе ярко светили звезды, а на востоке уже занималась заря. До этого в течение трех недель дул крепкий зюйд-вест с дождем и туманами; теперь же морозило, и с побережья Франции порывами налетал восточный ветер. Лейтенант Блай со штурманом стояли на юте, Кристиан и Элфинстон, помощник штурмана, были на палубе среди матросов. Все суетились, непрерывно свистели боцманские дудки. Перекрывая крики людей на брашпиле, раздался голос Кристиана:
— Якорь панер7, сэр!
— Распустить марсели! — приказал Фрайер. Кристиан повторил команду. Я находился на крюйс-марсе. В мгновение ока мы отдали сезни и растянули парус по рею. Узлы на снастях были схвачены морозом, и матросы на фор-марселе замешкались. Блай нетерпеливо взглянул наверх.
— Чем вы там занимаетесь? — злобно заорал он. — Заснули? Ползаете, как гусеницы! Поворачивайтесь!
Наконец паруса забрали, матросы круто обрасопили8 реи, и «Баунти» стал поворачивать на левый галс9. Хотя Блай и злился, матросы работали прекрасно. Причина его горячности была понятна: за нашим отходом наблюдали с других кораблей, стоявших на якоре. С возгласами «Раз-два, дружно!» якорь был поднят и взят на кат.
Затем последовала команда: «Распустить фок!» — и сразу же следом, когда порыв ветра накренил корабль: «Ставить грот!» Захлопала парусина, резко завизжали блоки. Когда брас выбрали, Блай закричал:
— Пошел грота-галс!
Мало-помалу галсовый угол грота притянули к планширю10. С большим креном на правый борт корабль устремился в открытое море. В безоблачном небе засияло солнце; наступало чудесное зимнее утро, холодное и ясное. Я стоял у фальшборта, изо рта у меня вырывались облачка пара, а «Баунти» быстро бежал по воде, словно добрая скаковая лошадь.
Ночью ветер усилился, но на следующий день стало тише, и мы смогли весело встретить Рождество. Матросам выдали дополнительные порции грога; камбузная команда очищала от косточек изюм для пудинга и насвистывала, но не в предвкушении веселья, как мог бы подумать сухопутный человек, а для того, чтобы убедить своих товарищей, что изюм не попадает к ним в рот.
Тем временем я продолжал знакомиться с экипажем «Баунти». Матросы попали на корабль по-разному: либо соблазнившись плаванием в южные моря, либо их отыскал штурман, а то и сам Блай. Наши четырнадцать матросов были самые настоящие морские волки, а не какие-нибудь подобранные в тавернах и трюмах подонки, которые так часто попадаются на военных кораблях. Почти все офицеры были людьми опытными и надежными, и даже ботаника — Нельсона — рекомендовал сам сэр Джозеф Банкс, сходив вместе с ним в плавание на Таити под началом капитана Кука. Блай, если бы захотел, мог бы набрать сотню мичманов, но нас и так было шестеро, хотя корабельное расписание на «Баунти» предусматривало места только для двоих. Стюарт и Янг были настоящими моряками, довольно приятными в обхождении. Пятнадцатилетний болезненного вида юнец с мягким капризным ртом звался Халлет, моложе его на год был Тинклер, шурин мистера Фрайера — не парень, а настоящая обезьяна, большую часть времени проводивший на реях в наказание за беспрестанные провинности. Хейворду, красивому угрюмому молодому человеку, которого я встретил, когда занимал койку, было всего шестнадцать, но для своего возраста он выглядел рослым и крепким. Он отличался задиристостью и мечтал главенствовать над остальными мичманами, поскольку плавал уже два года.
Я жил вместе с Хейвордом, Стюартом и Янгом в каюте на нижней палубе. В этом крошечном помещении мы развешивали на ночь свои койки, днем же оно служило нам кают-компанией; один из сундучков мы использовали как стол, а остальные — как стулья. За щедрую порцию грога, который нам выдавали каждую субботу, матрос Александр Смит укладывал наши койки, а за еще меньшую толику этой корабельной валюты Томас Эллисон, самый младший из матросов, исполнял обязанности вестового. Нашим артельщиком был мистер Кристиан; так же как и другие, я по приходе на корабль заплатил ему пять фунтов, и он снабдил меня запасом картошки, лука, голландского сыра, чая, кофе, сахара и тому подобного. Благодаря этим запасам, мы смогли прожить несколько недель вполне сносно, хотя более гнусного кока, нежели Том Эллисон, трудно себе вообразить. Что же касается напитков, то корабельный рацион был в этом отношении столь обилен, что Кристиан никаких запасов для нас не делал. В течение месяца или даже дольше каждый человек на борту получал ежедневно галлон пива, а когда оно кончилось — пинту крепкого белого испанского вина. Когда же иссякло и вино, мы обратились к последнему прибежищу моряка — грогу.
На следующий день после Рождества мы попали в крепкий шторм и потеряли большую часть запасов пива. Высокая волна смыла с палубы несколько бочонков и повредила все три наши шлюпки. Я тогда был свободен от вахты и коротал время в каюте нашего врача — тесной вонючей каморке, единственная свеча в которой из-за недостатка воздуха едва теплилась голубоватым пламенем. Но Старику Бахусу все было нипочем. На самом деле нашего костоправа звали Томас Хагган, и это же имя значилось в судовой роли, но иначе как Старик Бахус его никто не величал. Под мухой он находился постоянно, а добавив порой стаканчик бренди или глоток грога к регулярно принимаемой порции спиртного, имел обыкновение вставать во весь рост, закладывать руку между третьей и четвертой пуговицами жилета и с комичной серьезностью декламировать стихотворение о Бахусе — поэтому-то его так и прозвали. Одноногий, багроволицый, с белоснежными волосами и дерзкими голубыми глазами, Старик Бахус являл собой пример типичного корабельного врача. Он плавал столь давно, что с трудом мог вспомнить время, когда жил на берегу, и со страхом ждал предстоящей отставки. Нежнейшей отбивной он предпочитал солонину и как-то раз признался мне, что совершенно не может спать в обычной кровати. Левую ногу ему оторвало пушечным ядром в бою с корсарским кораблем Пола Джонса11.
В дружках у Старика Бахуса ходили ботаник Нельсон и канонир Пековер. Обязанности канонира, достаточно обременительные на военном корабле, у нас на судне были совсем несложными, и Пековер — весельчак, не дурак выпить и затянуть песню — мог достаточно времени уделять своих друзьям. Мистер Нельсон, спокойный седоватый пожилой человек, неутомимо занимался изучением растений, однако, казалось, с удовольствием наведывался к врачу и при случае рассказывал занимательные истории.
Когда судно переоборудовалось в Дептфорде, во всех офицерских каютах плотники сделали деревянные кровати, однако Бахус предпочитал спать в подвесной койке, кровать же использовал как скамью, а вместительный рундук под ней — как винный погреб. Почти половину небольшой — шесть на семь футов — каюты и занимала эта кровать, а напротив, под коечными распорками, стояли еще три непочатые бочонка вина. В тот вечер я сидел на одном из них, на другом оплывала горевшая голубоватым пламенем свеча, а Бахус и Нельсон расположились на кровати. Каждый из них держал в руках оловянную кружку с флипом — напитком из пива, крепко приправленного ромом. Корабль, сильно кренясь, шел левым галсом, и время от времени бочонок норовил выскользнуть из-под меня, однако сидевшие напротив и усом не вели.
— Отличный парень этот Перселл, — заметил врач, с восхищением оглядывая свою новую деревянную ногу, — лучшего корабельного плотника и не сыщешь! Моя старая нога была страшно неудобная, а это будто настоящая. За здоровье мистера Перселла! — Он отхлебнул из кружки и причмокнул. — Повезло вам, Нельсон! Случись что с одной из ваших подпорок, я отпилю вам старую ногу, а Перселл сделает новую — лучше прежней!
— Вы очень добры, — улыбнулся Нельсон, — но, надеюсь, мне не придется вас затруднять.
— Да и я надеюсь, старина! Но ампутации бояться не надо. Пинта рома, хорошо отточенная бритва, поперечная пила — и вы даже не заметите, как я отрежу вам ногу. Мне это сделал американский врач на корабле Пола Джонса. Подождите-ка, было это, кажется, в семьдесят восьмом. Я служил тогда у капитана Бердена на «Дрейке». Мы охотились за «Рейнджером» Джонса и вдруг узнали, что он дрейфует в Белфаст-Лох. Вот было дело, черт побери! Мы медленно подошли к американскому кораблю с кормы. Выбросили флаг и крикнули: «Что за судно?» Капитан янки ответил: «Американский корабль» Рейнджер «„, — и поднял свой флаг. «Подходите, мы вас давно дожидаемся!“ В следующую секунду корабли встали борт о борт и дали залп… Боже мой!
В этот миг огромная волна ударила в борт «Баунти», и корабль задрожал.
— Быстро наверх, Байэм! — приказал врач.
Я выскочил из каюты. Сквозь скрип судна и свирепый рев воды едва была слышна команда: «Все наверх!». На палубе, у бизань-мачты, стоял Блай и рядом с ним Фрайер, выкрикивающий команды своим помощникам. Они убирали паруса, чтобы положить судно в дрейф. Матросы на гитовах изо всех сил подтягивали непослушные паруса к реям.
Я вместе с другими мичманами должен был убрать крюйсель, но и с этим небольшим парусом справиться в шторм было не так-то просто. Внизу матросы взяли бизань на гитовы и завернули эренс-бакштаги. Наконец «Баунти» лег в дрейф.
Большая волна причинила нам немалые разрушения. Все три шлюпки оказались продавленными, стоявшие на палубе бочонки с пивом снесло за борт, через пролом в корме вода стала поступать в каюту и просочилась вниз в кладовую, испортив большую часть наших запасов хлеба.
Через некоторое время шторм утих, выглянуло солнце, и мы с попутным северным ветром взяли курс на остров Тенерифе. 4 января мы повстречались с французским купеческим судном, шедшим на Маврикий; в знак приветствия оно приспустило брамсели. На следующее утро мы увидали остров Тенерифе, до которого было всего лиг12 двенадцать, однако ветер стих, и мы целый день и ночь добирались до рейда Санта-Крус, где и стали на якорь неподалеку от испанского пакетбота и американского брига.
Месяц, проведенный на маленьком судне в компании сорока человек, мог бы показаться мне нескончаемым, но меня столь занимали мои новые товарищи и обязанности, что дни эти пролетели незаметно. На «Баунти» было шестеро мичманов; лейтенант Блай и штурман поочередно обучали нас тригонометрии, мореходной астрономии и навигации. Я вместе со Стюартом и Янгом штудировал навигацию под руководством Блая и должен заметить, что хотя человек этот кротостью не отличался, моряк и навигатор он был превосходный. Оба моих товарища уже имели за плечами опыт плавания в море: двадцатитрехлетний Джордж Стюарт, уроженец Оркнейских островов, неоднократно ходил в плавания, а Эдвард Янг, крепкий красивый парень, которого портило отсутствие почти всех передних зубов, выглядел как настоящий морской волк. Они уже неплохо разбирались в навигации, и мне стоило больших усилий не выглядеть полным тупицей.
Морской практике меня обучали боцман, мистер Коул, и его помощник Джеймс Моррисон. Коул был моряком старого закала — бронзоволицый, немногословный, с косицей на затылке; он знал все, что касалось службы, и почти ничего больше. Моррисон мало чем походил на него; он происходил из хорошей семьи, начинал службу мичманом, а на «Баунти» попал, потому что заинтересовался предстоящим путешествием. Лет тридцати, стройный, темноволосый, он был первоклассным моряком и навигатором, отличался умом, хладнокровием, никогда не сквернословил и занимал на корабле положение явно ниже своих возможностей. Моррисон не загонял матросов на работу линьком, как это обычно делают помощники боцмана, а пускал его в дело лишь в крайнем случае — когда матрос явно отлынивал или когда Блай приказывал ему «расшевелить» нерадивого.
Пока стояла плохая погода, матросы ворчали и злились, но вечером 22 декабря небо наконец прояснилось, и задул восточный ветер. На следующее утро было еще темно, когда я услышал боцманскую дудку и зычный голос Моррисона:
— Подъем! Все наверх! Койки вязать! Пошевеливайтесь!
Я выскочил на палубу; на небе ярко светили звезды, а на востоке уже занималась заря. До этого в течение трех недель дул крепкий зюйд-вест с дождем и туманами; теперь же морозило, и с побережья Франции порывами налетал восточный ветер. Лейтенант Блай со штурманом стояли на юте, Кристиан и Элфинстон, помощник штурмана, были на палубе среди матросов. Все суетились, непрерывно свистели боцманские дудки. Перекрывая крики людей на брашпиле, раздался голос Кристиана:
— Якорь панер7, сэр!
— Распустить марсели! — приказал Фрайер. Кристиан повторил команду. Я находился на крюйс-марсе. В мгновение ока мы отдали сезни и растянули парус по рею. Узлы на снастях были схвачены морозом, и матросы на фор-марселе замешкались. Блай нетерпеливо взглянул наверх.
— Чем вы там занимаетесь? — злобно заорал он. — Заснули? Ползаете, как гусеницы! Поворачивайтесь!
Наконец паруса забрали, матросы круто обрасопили8 реи, и «Баунти» стал поворачивать на левый галс9. Хотя Блай и злился, матросы работали прекрасно. Причина его горячности была понятна: за нашим отходом наблюдали с других кораблей, стоявших на якоре. С возгласами «Раз-два, дружно!» якорь был поднят и взят на кат.
Затем последовала команда: «Распустить фок!» — и сразу же следом, когда порыв ветра накренил корабль: «Ставить грот!» Захлопала парусина, резко завизжали блоки. Когда брас выбрали, Блай закричал:
— Пошел грота-галс!
Мало-помалу галсовый угол грота притянули к планширю10. С большим креном на правый борт корабль устремился в открытое море. В безоблачном небе засияло солнце; наступало чудесное зимнее утро, холодное и ясное. Я стоял у фальшборта, изо рта у меня вырывались облачка пара, а «Баунти» быстро бежал по воде, словно добрая скаковая лошадь.
Ночью ветер усилился, но на следующий день стало тише, и мы смогли весело встретить Рождество. Матросам выдали дополнительные порции грога; камбузная команда очищала от косточек изюм для пудинга и насвистывала, но не в предвкушении веселья, как мог бы подумать сухопутный человек, а для того, чтобы убедить своих товарищей, что изюм не попадает к ним в рот.
Тем временем я продолжал знакомиться с экипажем «Баунти». Матросы попали на корабль по-разному: либо соблазнившись плаванием в южные моря, либо их отыскал штурман, а то и сам Блай. Наши четырнадцать матросов были самые настоящие морские волки, а не какие-нибудь подобранные в тавернах и трюмах подонки, которые так часто попадаются на военных кораблях. Почти все офицеры были людьми опытными и надежными, и даже ботаника — Нельсона — рекомендовал сам сэр Джозеф Банкс, сходив вместе с ним в плавание на Таити под началом капитана Кука. Блай, если бы захотел, мог бы набрать сотню мичманов, но нас и так было шестеро, хотя корабельное расписание на «Баунти» предусматривало места только для двоих. Стюарт и Янг были настоящими моряками, довольно приятными в обхождении. Пятнадцатилетний болезненного вида юнец с мягким капризным ртом звался Халлет, моложе его на год был Тинклер, шурин мистера Фрайера — не парень, а настоящая обезьяна, большую часть времени проводивший на реях в наказание за беспрестанные провинности. Хейворду, красивому угрюмому молодому человеку, которого я встретил, когда занимал койку, было всего шестнадцать, но для своего возраста он выглядел рослым и крепким. Он отличался задиристостью и мечтал главенствовать над остальными мичманами, поскольку плавал уже два года.
Я жил вместе с Хейвордом, Стюартом и Янгом в каюте на нижней палубе. В этом крошечном помещении мы развешивали на ночь свои койки, днем же оно служило нам кают-компанией; один из сундучков мы использовали как стол, а остальные — как стулья. За щедрую порцию грога, который нам выдавали каждую субботу, матрос Александр Смит укладывал наши койки, а за еще меньшую толику этой корабельной валюты Томас Эллисон, самый младший из матросов, исполнял обязанности вестового. Нашим артельщиком был мистер Кристиан; так же как и другие, я по приходе на корабль заплатил ему пять фунтов, и он снабдил меня запасом картошки, лука, голландского сыра, чая, кофе, сахара и тому подобного. Благодаря этим запасам, мы смогли прожить несколько недель вполне сносно, хотя более гнусного кока, нежели Том Эллисон, трудно себе вообразить. Что же касается напитков, то корабельный рацион был в этом отношении столь обилен, что Кристиан никаких запасов для нас не делал. В течение месяца или даже дольше каждый человек на борту получал ежедневно галлон пива, а когда оно кончилось — пинту крепкого белого испанского вина. Когда же иссякло и вино, мы обратились к последнему прибежищу моряка — грогу.
На следующий день после Рождества мы попали в крепкий шторм и потеряли большую часть запасов пива. Высокая волна смыла с палубы несколько бочонков и повредила все три наши шлюпки. Я тогда был свободен от вахты и коротал время в каюте нашего врача — тесной вонючей каморке, единственная свеча в которой из-за недостатка воздуха едва теплилась голубоватым пламенем. Но Старику Бахусу все было нипочем. На самом деле нашего костоправа звали Томас Хагган, и это же имя значилось в судовой роли, но иначе как Старик Бахус его никто не величал. Под мухой он находился постоянно, а добавив порой стаканчик бренди или глоток грога к регулярно принимаемой порции спиртного, имел обыкновение вставать во весь рост, закладывать руку между третьей и четвертой пуговицами жилета и с комичной серьезностью декламировать стихотворение о Бахусе — поэтому-то его так и прозвали. Одноногий, багроволицый, с белоснежными волосами и дерзкими голубыми глазами, Старик Бахус являл собой пример типичного корабельного врача. Он плавал столь давно, что с трудом мог вспомнить время, когда жил на берегу, и со страхом ждал предстоящей отставки. Нежнейшей отбивной он предпочитал солонину и как-то раз признался мне, что совершенно не может спать в обычной кровати. Левую ногу ему оторвало пушечным ядром в бою с корсарским кораблем Пола Джонса11.
В дружках у Старика Бахуса ходили ботаник Нельсон и канонир Пековер. Обязанности канонира, достаточно обременительные на военном корабле, у нас на судне были совсем несложными, и Пековер — весельчак, не дурак выпить и затянуть песню — мог достаточно времени уделять своих друзьям. Мистер Нельсон, спокойный седоватый пожилой человек, неутомимо занимался изучением растений, однако, казалось, с удовольствием наведывался к врачу и при случае рассказывал занимательные истории.
Когда судно переоборудовалось в Дептфорде, во всех офицерских каютах плотники сделали деревянные кровати, однако Бахус предпочитал спать в подвесной койке, кровать же использовал как скамью, а вместительный рундук под ней — как винный погреб. Почти половину небольшой — шесть на семь футов — каюты и занимала эта кровать, а напротив, под коечными распорками, стояли еще три непочатые бочонка вина. В тот вечер я сидел на одном из них, на другом оплывала горевшая голубоватым пламенем свеча, а Бахус и Нельсон расположились на кровати. Каждый из них держал в руках оловянную кружку с флипом — напитком из пива, крепко приправленного ромом. Корабль, сильно кренясь, шел левым галсом, и время от времени бочонок норовил выскользнуть из-под меня, однако сидевшие напротив и усом не вели.
— Отличный парень этот Перселл, — заметил врач, с восхищением оглядывая свою новую деревянную ногу, — лучшего корабельного плотника и не сыщешь! Моя старая нога была страшно неудобная, а это будто настоящая. За здоровье мистера Перселла! — Он отхлебнул из кружки и причмокнул. — Повезло вам, Нельсон! Случись что с одной из ваших подпорок, я отпилю вам старую ногу, а Перселл сделает новую — лучше прежней!
— Вы очень добры, — улыбнулся Нельсон, — но, надеюсь, мне не придется вас затруднять.
— Да и я надеюсь, старина! Но ампутации бояться не надо. Пинта рома, хорошо отточенная бритва, поперечная пила — и вы даже не заметите, как я отрежу вам ногу. Мне это сделал американский врач на корабле Пола Джонса. Подождите-ка, было это, кажется, в семьдесят восьмом. Я служил тогда у капитана Бердена на «Дрейке». Мы охотились за «Рейнджером» Джонса и вдруг узнали, что он дрейфует в Белфаст-Лох. Вот было дело, черт побери! Мы медленно подошли к американскому кораблю с кормы. Выбросили флаг и крикнули: «Что за судно?» Капитан янки ответил: «Американский корабль» Рейнджер «„, — и поднял свой флаг. «Подходите, мы вас давно дожидаемся!“ В следующую секунду корабли встали борт о борт и дали залп… Боже мой!
В этот миг огромная волна ударила в борт «Баунти», и корабль задрожал.
— Быстро наверх, Байэм! — приказал врач.
Я выскочил из каюты. Сквозь скрип судна и свирепый рев воды едва была слышна команда: «Все наверх!». На палубе, у бизань-мачты, стоял Блай и рядом с ним Фрайер, выкрикивающий команды своим помощникам. Они убирали паруса, чтобы положить судно в дрейф. Матросы на гитовах изо всех сил подтягивали непослушные паруса к реям.
Я вместе с другими мичманами должен был убрать крюйсель, но и с этим небольшим парусом справиться в шторм было не так-то просто. Внизу матросы взяли бизань на гитовы и завернули эренс-бакштаги. Наконец «Баунти» лег в дрейф.
Большая волна причинила нам немалые разрушения. Все три шлюпки оказались продавленными, стоявшие на палубе бочонки с пивом снесло за борт, через пролом в корме вода стала поступать в каюту и просочилась вниз в кладовую, испортив большую часть наших запасов хлеба.
Через некоторое время шторм утих, выглянуло солнце, и мы с попутным северным ветром взяли курс на остров Тенерифе. 4 января мы повстречались с французским купеческим судном, шедшим на Маврикий; в знак приветствия оно приспустило брамсели. На следующее утро мы увидали остров Тенерифе, до которого было всего лиг12 двенадцать, однако ветер стих, и мы целый день и ночь добирались до рейда Санта-Крус, где и стали на якорь неподалеку от испанского пакетбота и американского брига.