Нортон Мэри. Добывайки (сборник)

   После чая, когда Под взялся за сапожную колодку, а Хомили за мытьё посуды, Арриэтта бросилась к дневнику. «Я открою его, – подумала она, дрожа от нетерпения, – на любом месте». Дневник раскрылся на девятом и десятом июля. «Поспешишь – людей насмешишь» – гласила надпись за девятое число. А наверху следующей страницы она прочитала: «Куй железо, пока горячо». Эту страничку Арриэтта и вырвала. Перевернув её, она прочитала изречение, относящееся к одиннадцатому числу: «Нет розы без шипов». «Нет, – подумала она, – уж лучше десятое: «Куй железо, пока горячо». И, зачеркнув последнюю свою запись («Мама не в духе…»), она написала под ней:

«10 ИЮЛЯ Куй железо, пока горячо

   Дорогой дядя Хендрири, надеюсь, у тебя всё в порядке, и у братцев тоже всё в порядке, и у тёти Люпи. У нас всё в порядке, и я уже учусь добывать. Твоя любящая племянница Арриэтта Курант.
   Напиши, пожалуйста, мне письмо на обратной стороне бумажки».

   – Что ты делаешь, Арриэтта? – окликнула её из кухни Хомили.
   – Пишу дневник.
   – А! – коротко отозвалась Хомили.
   – Тебе что-нибудь нужно? – спросила Арриэтта.
   – Успеется, – ответила Хомили.
   Арриэтта сложила письмо и аккуратно засунула его между страниц «Географического справочника Мальчика-с-пальчика», а в дневнике записала: «Ходила добывать. Написала д. X. Разговаривала с М.». После чего села у очага и, уставившись в огонь, принялась думать…

Глава двенадцатая

   Но одно дело было написать письмо и совсем другое – засунуть его под дверной коврик. В течение нескольких дней Пода нельзя было уговорить подняться наверх, он с головой ушёл в ежегодную генеральную уборку кладовых – чинил перегородки, мастерил новые полки. Обычно Арриэтта очень любила эти весенние чистки, когда они разбирали свои запасы, извлекали на свет полузабытые сокровища и находили новое применение старым вещам. Она с наслаждением перебирала лоскутки шёлка, разрозненные лайковые перчатки, огрызки карандашей, ржавые лезвия, шпильки и иголки, высохшие винные ягоды, орешки фундук, покрытые белым налётом кусочки шоколада и ярко-красные палочки сургуча. Однажды Под смастерил ей щётку для волос из зубной щётки, а Хомили сшила шаровары из двух пальцев от шерстяной перчатки, «чтобы могла ходить утром гулять». Там были десятки трубочек цветного шёлка, и катушек с бумажными нитками, и маленьких клубочков шерсти всех цветов, металлические перья для ручек, которые Хомили использовала как совки для муки, и огромное количество бутылочных пробок.
   Но на этот раз Арриэтта нетерпеливо бродила вокруг и – когда только могла – подходила к решётке посмотреть, не появился ли мальчик. Она теперь всегда держала письмо при себе, засунув под кофточку, и листок уже обтрепался по краям. Один раз мальчик пробежал мимо; она видела его ноги в шерстяных чулках; он издавал горлом звуки, похожие на пыхтенье какой-то машины, и, завернув за угол, испустил пронзительное «у-у-у-у-у-у!.. у-у!..» (паровозный гудок, как он потом ей объяснил), поэтому и не услышал, как она его позвала. Как-то вечером Арриэтта выскользнула из дома и прокралась к первым воротам, но, как она ни раскачивалась на булавке, отстегнуть её не смогла.
   Каждый раз, подметая столовую, Хомили ворчала по поводу промокашки.
   – Я понимаю, что надо забираться на стул и на портьеры, – говорила она Поду, – но сколько времени уйдёт, чтобы добыть с секретера кусок промокашки? Четверть часа, не больше, особенно если ты прихватишь шляпную булавку с тесьмой… Поглядеть на наш пол, так можно подумать, что мы живём в мышиной норе. Никто не может упрекнуть меня, что я чересчур запасливая хозяйка, – продолжала Хомили. – Где уж мне, не из такой я семьи, но я люблю, чтобы в доме было уютно.
   И вот на четвёртый день Под сдался. Он положил молоток (молоточек-язычок от электрического звонка) и сказал Арриэтте:
   – Пошли…
   Как она рада была увидеть наконец кабинет – дверь, к счастью, стояла настежь, – как интересно, усевшись на толстом ковре посреди комнаты, рассматривать камин, и каминную доску, и знаменитые украшения над ней – все эти полочки, и колонки с капителями, и пилястры, и фронтоны! «Так вот где они жили, – подумала Арриэтта, – эти любители удовольствий, весёлые и гордые, которые ни с кем не водили знакомства!» Она представила себе Надкаминных – женщин с осиными талиями и взбитыми волосами, как носили при короле Эдуарде, – представила, как беззаботно скользили они вниз по пилястрам, смеющиеся, лёгкие, проворные, как любовались собой во вделанное над камином зеркало, где отражались нарядные табакерки, и гранёные графины, и полки с книгами, и стол, покрытый плюшевой скатертью. Она видела в воображении Надкаминных мужчин – светловолосых, с длинными усами и нервными тонкими пальцами. Они курили, и пили вино, и рассказывали друг другу остроумные истории. Значит, Хомили никогда не приглашали к ним наверх! Бедняжка Хомили с длинным носом и всегда растрёпанными волосами… Они бы взглянули на неё холодно своими улыбающимися глазами, подумала Арриэтта, усмехнулись и, напевая про себя, отвернулись бы в другую сторону. Они ели только то, что подавали на завтрак: гренки, яйца, сыр, колбасу и хрустящий поджаренный бекон, – пили крошечными глоточками кофе и чай. «Где они сейчас? – подумала Арриэтта. – Куда могли переселиться такие существа?..»
   Под подкинул булавку так, что она вонзилась в мягкое сиденье стула, и в тот же миг уже поднимался по ножке, откинувшись всем телом назад и перебирая тесьму руками. Затем, вытянув булавку из сиденья, вновь кинул её, как дротик, высоко над головой в собранную складками ткань портьеры. «Пора!» – подумала Арриэтта и, нащупав под кофточкой драгоценное письмо, выскользнула из комнаты. В холле оказалось темнее, чем в первый раз, потому что дверь была закрыта, и когда Арриэтта бежала к коврику для ног, сердце громко билось у неё в груди. Коврик был тяжёлый, но она подняла один угол и подпихнула туда письмо ногой. «Ну, вот!» – сказала она и огляделась. Вокруг были одни тени. Тени и громкое тиканье часов. Она поглядела через огромную равнину пола туда, где вдалеке поднималась ввысь огромная лестница. «Ещё один мир поверх этого мира, – подумала она, – мир над миром». И её пронизала дрожь.
   – Арриэтта, – тихо позвал Под, и она успела вбежать в комнату как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, подтягиваясь по тесьме, быстро поднялся по портьере и повис чуть повыше секретера, затем легко спрыгнул на откидную доску, широко расставив ноги, и намотал несколько витков тесьмы себе на талию на всякий случай. – Я хотел, чтобы ты посмотрела, как это делается, – сказал Под, переводя дух. Когда он столкнул промокательную бумагу вниз, она легко поплыла по воздуху и наконец опустилась на пол в нескольких шагах – человеческих шагах – от секретера, свежая, ярко-розовая на выцветшем ковре.
   – Начинай скатывать, – шепнул Под, – я сейчас спущусь.
   И Арриэтта, став на колени, принялась скатывать промокашку, пока рулон не сделался слишком тугим и тяжёлым для неё. Под быстро скатал его до конца и перевязал тесьмой, затем заколол тесьму булавкой. Взяв тяжёлый рулон с двух концов, они понесли его, как маляры несли бы стремянку, под куранты и дальше, вниз и вперёд…
   Хомили даже не поблагодарила их, когда, тяжело дыша, они опустили рулон на пол перед дверью в столовую. У неё был испуганный вид.
   – Ну наконец-то! – сказала она. – Слава богу! В доме опять этот мальчик. Я только что слышала, как миссис Драйвер говорила о нём Крэмпфирлу.
   – О!.. – воскликнула Арриэтта. – Что она говорила?
   Хомили внимательно взглянула на неё. Арриэтта побледнела, она только сейчас поняла, что нужно было спросить: «Какой мальчик?» – но сказанного не воротишь.
   – Ничего особенно страшного, – ответила Хомили, желая успокоить её. – Просто я узнала, что он ещё в доме. Ничего особенного. Миссис Драйвер сказала, что, если он ещё раз перевернёт все ковры в холле, она отшлёпает его туфлей.
   – Перевернёт ковры в холле? – эхом повторила за ней Арриэтта.
   – Да. Она сказала Крэмпфирлу, что он три дня подряд переворачивает ковры в холле. Она сразу заметила это, сказала она, по тому, как они лежат. Вот эти её слова про холл и встревожили меня, потому что ты и отец… Что с тобой, Арриэтта?.. Ты так побледнела… Ну, полно, помоги передвинуть мебель, и мы постелим новый ковёр.
   «Аx, – грустно думала Арриэтта, помогая матери вынимать вещи из спичечного комода, – три дня подряд он искал моё письмо и ничего не находил. Он, наверно, и надежду потерял… и больше не посмотрит».
   В тот вечер она чуть ли не целый час стояла под скатом потолка, делая вид, что практикуется на мурашки, а на самом деле слушая разговор миссис Драйвер с Крэмпфирлом. Она узнала, что ноги миссис Драйвер замучили её до смерти, и жалко, что она не заявила об уходе ещё прошлой весной, и не выпьет ли Крэмпфирл ещё глоточек, всё равно в погребе вина больше, чем Ей выпить до конца Её дней, и если кто-нибудь воображает, что миссис Драйвер будет мыть окна на втором этаже, так он сильно ошибается… Но на третий вечер, не успела Арриэтта слезть с табуретки, чтобы не упасть от усталости, как услышала голос Крэмпфирла:
   – Если хотите знать, что я думаю, так я думаю, что он завёл хорька.
   И Арриэтта быстренько забралась снова на табурет и затаила дыхание.
   – Хорька! – пронзительно вскрикнула миссис Драйвер. – Хорошенькое дело! Где же он его держит?
   – Этого я не скажу, – отвечал ей Крэмпфирл низким, рокочущим басом. – Я одно знаю: он бродил по полям за Паркинс-Бек, все склоны облазал и вроде бы звал кого-то из кроличьих норок.
   – В жизни такого не слыхивала! – сказала миссис Драйвер. – Дайте ваш стакан.
   – Самую малость, – сказал Крэмпфирл. – Хватит. На печень действует… слишком сладко… это вам не пиво, тут и спору нет. Да, – продолжал он, – когда он увидел, что я иду с ружьём, он притворился, будто вырезает себе палку. Но я-то его уже давно заприметил и слышал, как он кричал. Носом прямо в кроличью норку. Провались я на этом месте, если он не завёл хорька! – Арриэтта услышала, как он отпил и поставил стакан на стол. – Да, – сказал он наконец, – хорька по имени какой-то дядя.
   Арриэтта невольно дёрнулась всем телом, секунду удерживала равновесие, размахивая руками, и упала с табурета. Табурет с грохотом откатился к стене, ударился о комод и перевернулся.
   – Что это? – спросил Крэмпфирл.
   Наверху наступила тишина; Арриэтта затаила дыхание.
   – Я ничего не слышала, – сказала миссис Драйвер.
   – Вроде бы где-то там, под полом, возле плиты.
   – Ничего страшного, – сказала миссис Драйвер. – Это угли падают. Часто бывает. Другой раз даже вздрогнешь, когда сидишь тут одна… Ну-ка передайте мне ваш стакан, осталась самая малость… чего уж тут, надо кончать…
   «Они пьют добрую старую мадеру», – подумала Арриэтта и, осторожно подняв табурет, стала рядом, глядя наверх. Сквозь трещину в потолке ей был виден свет, исчезавший время от времени, когда заслоняли свечу.
   – Да, – продолжал Крэмпфирл, возвращаясь к своему рассказу, – и когда я подошёл к нему с ружьём, он и говорит мне с таким невинным видом, верно, чтобы сбить со следа: «Тут нет где-нибудь поблизости барсучьей норы?»
   – Хитрюга! – сказала миссис Драйвер. – Чего только не придумают эти мальчишки!.. Барсучья нора!.. – И она засмеялась своим скрипучим смехом.
   – У нас тут и правда была раньше барсучья нора, – продолжал Крэмпфирл, – но когда я показал ему, где её искать, он вроде и внимания не обратил. Просто стоял и ждал, когда я уйду. «Ну что ж, посмотрим ещё, чья возьмёт», – подумал я и сел на землю. Так мы и сидели – он и я.
   – Ну и что дальше?
   – Пришлось ему в конце концов уйти. И хорька оставить. Я ещё подождал, но хорёк так и не вылез. Я уж во все глаза глядел… и свистел. Жаль, не расслышал я, как он его звал. Вроде какой-то дядюшка… – Арриэтта услышала резкий скрип стула. – Пойду-ка я, – сказал Крэмпфирл, – запру кур.
   Хлопнула кухонная дверь, и над головой вдруг послышался грохот – это миссис Драйвер ворошила угли в плите. Арриэтта тихонько поставила табурет на место и пошла на цыпочках в столовую, где нашла одну мать.

Глава тринадцатая

   Хомили гладила, низко склонившись над гладильной доской, с грохотом ставя утюг на подставку и то и дело откидывая волосы с глаз. По всей комнате на французских булавках, которые Хомили приспособила под плечики, висело выстиранное бельё.
   – Что там случилось? – спросила Хомили. – Ты упала?
   – Да, – ответила Арриэтта, тихонько садясь на своё место у очага.
   – Ну как мурашки? Уже появляются?
   – Не знаю, – сказала Арриэтта. Она обхватила руками колени и положила на них подбородок.
   – Где твоё вязанье? – спросила Хомили. – Что с тобой делается последнее время? Ума не приложу! Всё время бить баклуши… Может, тебе нездоровится?
   – Ах! – воскликнула Арриэтта. – Оставь меня в покое!
   И на этот раз – в кои-то веки! – Хомили ничего больше не сказала. «Это весна, – подумала она, – со мной тоже иногда так бывало в её годы».
   «Мне нужно увидеть мальчика, – думала Арриэтта, уставившись невидящими глазами в огонь. – Я должна узнать, что случилось. Я должна услышать, всё ли у них в порядке. Я не хочу, чтобы мы вымирали. Я не хочу быть последней из добываек. Я не хочу… – здесь Арриэтта совсем уткнулась лицом в колени, – всю жизнь жить вот так… в темноте… под полом…»
   – Без толку готовить ужин, – сказала Хомили, нарушая тишину, – отец отправился в Её комнату. А тебе известно, что это значит.
   Арриэтта подняла голову.
   – Нет, – сказала она, едва слушая. – А что это значит?
   – А то, – сердито ответила Хомили, – что он вернётся часа через полтора, а то и позже. Он любит бывать у Неё, болтать с Ней о том о сём, рассматривать вещи на Её туалетном столе. И это не опасно, когда мальчишка уже ушёл спать. Отцу не нужно ничего определённого, – продолжала она, – всё дело в новых полках, которые он смастерил. Говорит, они выглядят слишком уж пустыми, может, он добудет для них какую-нибудь мелочишку…
   Арриэтта вдруг села прямо, вытянулась в струнку: её неожиданно пронзила мысль, да такая, что перехватило дыхание и задрожали колени. «Часа полтора, а то и больше, сказала мама… И всё это время ворота будут открыты!»
   – Ты куда? – спросила Хомили, когда Арриэтта пошла к дверям.
   – В кладовые, – сказала Арриэтта, прикрывая свечу рукой от сквозняка. – Я ненадолго.
   – Не разбросай там ничего! – крикнула вдогонку Хомили. – И осторожнее с огнём!
   Идя по проходу, Арриэтта подумала: «Я не говорила неправды. Я иду в кладовые… поискать шляпную булавку. А если я найду булавку (и кусок бечёвки… тесьмы там, я знаю, нет), я всё равно буду недолго, ведь мне надо вернуться раньше папы. И я делаю это ради них, – упрямо сказала она себе, – и когда-нибудь они ещё скажут мне спасибо». Но всё равно её не покидало смутное чувство вины. Хитрюга – вот как назвала бы её миссис Драйвер.
   Арриэтта нашла шляпную булавку с перекладинкой наверху и привязала к ней бечёвку, крепко-накрепко обмотав вокруг перекладинки восьмёркой, затем увенчала свои труды, запечатав узел сургучом.
   Ворота были открыты; добравшись до последних ворот, под курантами, Арриэтта поставила свечу посреди прохода, где та не могла причинить никакого вреда.
   В большом холле было полутемно, повсюду протянулись огромные тени, под привёрнутым рожком парадной двери лежал круг света, ещё один рожок еле мерцал на лестничной площадке на полпути наверх. Потолок уходил далеко в высоту и мрак, вокруг было необозримое пространство. Арриэтта знала, что детская находится в конце коридора на втором этаже и мальчик уже в постели, – мама только что упомянула об этом.
   Арриэтта наблюдала, как отец закидывает булавку на стул, по сравнению с этим взобраться на ступеньки было легче. Мало-помалу в её движениях появился какой-то ритм: бросок, подъём, снова бросок… Металлические прутья, придерживающие дорожку, холодно поблёскивали в темноте, но сама дорожка была мягкая и тёплая, на неё так приятно было прыгать. На площадке Арриэтта немного посидела, чтобы отдышаться. Полумрак не пугал её, она всю жизнь прожила в полумраке, она чувствовала себя в нём как дома, а сейчас темнота даже служила ей защитой.
   Поднявшись на верхнюю площадку, Арриэтта увидела распахнутую дверь, из которой на пол падал золотой квадрат света, словно перегораживая коридор. «Придётся пройти здесь, выхода нет», – сказала, подбадривая себя, Арриэтта. Из комнаты доносился монотонный голос.
   – Эта кобыла, – говорил голос, – была трёхлетка, которая принадлежала моему брату… не старшему брату, а тому, что жил в Ирландии, – младшему, которому принадлежали Старый Друг и Милочка. Он несколько раз включал её в скачки по пересечённой местности… но, когда я говорю «несколько раз», я имею в виду три… во всяком случае не меньше, чем два… раза. Ты видел когда-нибудь ирландские скачки по пересечённой местности?
   – Нет, – ответил другой голос; он звучал немного рассеянно.
   «Это отец, – внезапно поняла Арриэтта, и сердце подпрыгнуло у неё в груди. – Он разговаривает с тётей Софи, вернее, тётя Софи разговаривает с ним». Она крепко схватила булавку с болтающейся верёвочной петлей и побежала через освещённое место в темноту коридора. Пробегая мимо распахнутой двери, Арриэтта увидела мельком горящий камин, лампу под абажуром, поблёскивающую мебель и тёмно-красные парчовые портьеры.
   В конце коридора виднелась другая полуоткрытая дверь. «Это классная комната, – подумала Арриэтта, – а за ней – детская, где спит мальчик».
   – Между английскими и ирландскими скачками, – продолжал голос, – есть разница, и немалая. Например…
   Арриэтте нравился голос тёти Софи. Ровный, спокойный, он звучал так же успокаивающе, как часы в холле внизу, и, спускаясь с ковра на узкую полоску дерева возле плинтуса, Арриэтта с интересом услышала, что в Ирландии между полями каменные стенки, а не живая изгородь. Здесь, вдоль плинтуса, Арриэтта могла бежать, а она любила бегать. По ковру не побежишь, в нём тонут ноги, приходится идти медленно. Деревянные доски были гладкие и пахли воском. Арриэтте понравился их запах.
   Мебель в классной комнате, куда она наконец добралась, была прикрыта от пыли чехлами. Здесь тоже горел газовый рожок; горелка была привёрнута, виднелся только синеватый язычок пламени. На полу лежал изрядно вытертый линолеум, на стенах висели вылинявшие ковры. Комната была полна всякой рухляди. Под столом темнела большая пещера. Арриэтта вошла в неё, ощупью пробралась вперёд и наткнулась на пыльную кожаную подушку, раза в полтора выше её. Арриэтта вновь вышла в полуосвещённую комнату и, подняв глаза, увидела угловой шкафчик с кукольным сервизом, картину над камином и плюшевую портьеру с бомбошками, где мальчик увидел её отца. Повсюду по сторонам вздымались ножки стульев, сиденья стульев заслоняли ей всё вокруг. Арриэтта пробралась между ними к двери в детскую и там внезапно увидела в дальнем углу кровать и на ней мальчика. Она увидела его большое лицо (на краю подушки), обращённое к ней, свет рожка, отражённого в его открытых глазах; руку, крепко схватившую угол одеяла и прижавшую его к губам.
   Арриэтта остановилась. Немного погодя, заметив, что пальцы его разжались, она тихо промолвила:
   – Не бойся… Это я, Арриэтта.
   Он отпустил одеяло и сказал:
   – Арри… что? – Голос его звучал сердито.
   – …этта, – мягко повторила она. – Ты взял письмо?
   С минуту он молча смотрел на неё, затем спросил:
   – Ты зачем это вползла потихоньку ко мне в комнату?
   – Я не вползла. Я вбежала. Ты разве не видел?
   Он снова помолчал, пристально глядя на неё широко раскрытыми глазами.
   – Когда я принёс книгу, – сказал он наконец, – тебя не было.
   – Я должна была уйти. Чай уже был готов, и папа позвал меня.
   Это он понял.
   – А-а, – деловито сказал он и больше её не упрекал.
   – Ты взял письмо? – снова спросила она.
   – Да, – ответил он. – Мне пришлось два раза туда ходить. Я засунул его в барсучью нору…
   Внезапно он откинул одеяло и встал на постели – огромная гора в светлой фланелевой рубашке. Теперь наступил черёд Арриэтты испугаться. Не сводя с него глаз, она начала медленно пятиться к двери. Но он на неё не глядел, он шарил рукой за картиной.
   – Вот! – сказал он и снова сел; громко заскрипели пружины.
   – Но я не хочу брать его обратно! – воскликнула Арриэтта, опять подходя поближе. – Надо было его там оставить! Почему ты принёс его назад?
   Мальчик повернул письмо другой стороной.
   – Он написал здесь ответ.
   – Ах! – взволнованно воскликнула Арриэтта. – Покажи мне. Пожалуйста!
   Она подбежала к постели и потянула за край свисавшей простыни.
   – Значит, они все живы! Ты его видел?
 

 
   – Нет, – сказал мальчик. – Письмо лежало там, где я его оставил. – Он наклонился к Арриэтте. – Но он написал ответ. Взгляни!
   Арриэтта молнией метнулась к нему; она выхватила письмо из его огромных пальцев и тут же отбежала, чтобы он не мог до неё достать. Затем кинулась к дверям классной комнаты, где всё же было немного светлей.
   – Интересно, чем это он писал? – сказала она себе, поднося письмо к самым глазам. – И всё заглавными буквами… Ты не сам написал его? – спросила она вдруг, оборачиваясь к мальчику.
   – Конечно, нет, – сказал он, – я пишу строчными…
   Но она уже увидела по его лицу, что он не лжёт, и принялась по буквам разбирать послание:
   – «С-ка-жи тв-твой…» – Она взглянула на мальчика. – «Твой?» – повторила она.
   – Да, – сказал он, – «твой».
   – «Скажи твой т-я… тя… тя, тяте?» Моему тяте? – Но мальчик лишь выжидающе смотрел на неё. – «Тяте Луп…» О, тёте Люпи! – воскликнула она. – Он говорит… послушай, вот что он говорит: «Скажи своей тёте Люпи вернуться домой».
   Наступило молчание.
   – Ну и скажи ей! – произнёс мальчик через минуту.
   – Но её здесь нет! – воскликнула Арриэтта. – И не было. Я уже забыла, на что она и похожа!
   – Берегись! – сказал мальчик. – Сюда кто-то идёт.
   Арриэтта обернулась, но было поздно прятаться: перед ней стоял Под – в одной руке мешок, в другой – булавка. Он стоял на пороге классной комнаты, его силуэт чётко вырисовывался на фоне освещённого коридора, перед ним на полу лежала его крохотная тень. Он увидел её.
   – Я слышал твой голос, – сказал Под, и спокойствие, с которым он это произнёс, показалось ей страшнее всего на свете, – когда выходил из Её комнаты.
 

 
   Арриэтта, не опуская глаз, глядела на отца и глубже запихивала письмо под кофточку. Видно ему или нет, что там за ней, в темноте? Видно или нет огромную фигуру, закутавшуюся в одеяло?
   – Пошли домой, – сказал Под и повернул обратно.

«11 ИЮЛЯ

Нет розы без шипов

   СКАЖИ ТВОЙ ТЯТЕ ЛУПИ ВЕРНАТЬСЯ
   ДОМОЙ».

Глава четырнадцатая

   Под не раскрыл рта, пока они не оказались дома. И ни разу не взглянул на неё. Арриэтте приходилось пробираться позади него, как она могла. Он не обращал внимания на её попытки помочь ему запереть ворота, но когда она вдруг споткнулась и упала, он стоял, пока она не поднялась и не отряхнула колени, глядя на неё без всякого, казалось ей, интереса.
   Ужин ждал их на столе, Хомили отложила глажку и выбежала из комнаты им навстречу; на её лице было написано удивление, она никак не ожидала увидеть их вместе.
   Под скинул на пол мешок и поглядел на жену.
   – Что случилось? – произнесла тревожно Хомили, переводя взгляд с мужа на дочь.
   – Она была в детской, – тихо сказал Под, – разговаривала с мальчишкой!
   Хомили наклонилась вперёд, судорожно стиснув руки поверх передника, глаза её испуганно забегали по сторонам.
   – Ой, – простонала она.
   Под сел. Провёл усталой рукой по глазам и лбу; лицо его выглядело тяжёлым и бледным, как кусок теста.
   – Что теперь? – сказал он.
   Хомили стояла, не трогаясь с места, согнувшись, стиснув руки и не сводя глаз с Арриэтты.
   – Как ты могла… – прошептала она.
   «Они напуганы, – подумала вдруг Арриэтта, – они вовсе не сердятся… они очень, очень напуганы». Она сделала шаг вперёд.
   – Всё в порядке… – начала она.
   Хомили вдруг опустилась на катушку, она начала дрожать.
   – О! – простонала она. – Что нам делать?!
   И Хомили принялась тихонько раскачиваться вперёд-назад, вперёд-назад.
   – Мамочка, не надо, – взмолилась Арриэтта. – Всё не так уж плохо, как тебе кажется. Право, не так.
   Она пошарила на груди под кофтой. Сперва она не могла нащупать письмо, оно соскользнуло за спину, но наконец вытащила его, правда, очень измятое.
   – Погляди, – сказала она, – это письмо от дяди Хендрири. Я ему написала, и мальчик отнёс письмо, и…
   – Ты ему написала! – раздался приглушённый крик Хомили. – О-о, – простонала она и закрыла глаза. – Что теперь будет? Что нам делать? Что нам делать? – И она принялась обмахиваться своей костлявой, но сейчас словно совсем мягкой рукой.
   – Принеси матери воды, Арриэтта, – резко сказал Под.