Страница:
В последней сцене действовала по тем временам громадная толпа — до ста человек. В коротких эпизодах балета были заняты и воспитанницы училища Оля Лепешинская, Наташа Конюс, Соня Головкина — они изображали девочек — учениц Тао Хоа. Ольга Мартынова, Серафима Холфина, Валентина Кудрявцева имели сольные номера. Они гордились, что рядом их наставники — Гельцер и Тихомиров. Лепешинская вспоминает:
«Особенно ярко запечатлелась в моей памяти сцена, где актриса должна была поднести советскому капитану чашу с традиционным чаем, который был отравлен.
Много раз смотрели мы, ученицы, эту сцену… И несмотря на то, что мы знали все наизусть, знали, что в последний момент Тао Хоа выбьет из рук Капитана чашу с отравленным чаем, волнение охватывало нас, цепко держало в напряжении. До сих пор я помню глаза Василия Дмитриевича, устремленные на Ли Шанфу, по повелению которого совершалось преступление. Взгляд был настороженным и вместе с тем полным твердой решимости, даже суровости. И как менялся он, когда встречался с Тао Хоа, видел ее дрожащие руки и полные ужаса глаза».
После войны Большой театр возобновил в Москве «Красный мак», и Екатерина Васильевна помогала Лепешинской в работе над образом Тао Хоа. Она показывала молодой балерине манеры, походку китайской женщины. Гельцер говорила, как важно найти верную мимику, заставить рассказывать без слов глаза. Искренность — верный путь к раскрытию сценического образа…
Все — и артисты, и зрители, и критики — сходились на том, что Глиэр блестяще продолжил симфонические традиции в балетной музыке и оказался достойным последователем Чайковского и Глазунова. Композитор развил музыкально-изобразительные приемы программной музыки, умело введя систему лейтмотивов, чтобы зрители могли сосредоточивать свое внимание на главных героях балета, следить за развитием отдельных драматических моментов.
Первый спектакль прошел настолько удачно, что на последующие было попасть почти невозможно. Москва обсуждала новый балет в студенческих аудиториях, в театральных студиях, в домах за вечерним чаем, в трамваях, на страницах газет и журналов. Профессиональные критики спорили в основном о втором акте, где танцуют цветы, бабочки, духи. Решил здесь балетмейстер героическую тему балета — главную тему, используя приемы классического танца, или нет?
Такой вопрос задавали почти все рецензенты. Известному поэту и либреттисту Сергею Митрофановичу Городецкому, как и некоторым другим критикам, казалось, что второй акт не развивал сюжет балета и был скорее похож на вставной дивертисмент, которыми так изобиловали старые балеты. Но многие авторы статей оценили постановку нового балета как удачу. Ивинг озаглавил свою статью «Перелом в балете» и назвал появление на советской балетной сцене «Красного мака» крупной победой. Театральный критик, автор балетных либретто Николай Дмитриевич Волков считал постановку Большого театра достижением, хотя и видел в балете недостатки. Волков, хорошо знавший творчество Гельцер, писал о громадной культуре русской балерины, о том, что она, как никто, умеет проникаться материалом роли, что каждое ее движение и даже пауза точно рассчитаны и определены. Балет всегда по своей природе несколько условен, и надо обладать талантом, чтобы правдиво, искренне передать все сложнейшие драматические переживания героини.
Балет «Красный мак» за десять последующих лет прошел в Большом театре более 350 раз — случай небывалый. Театр гордился тем, что первым в стране открыл эру нового советского балета.
Пройдет еще несколько лет, и в 1937 году Гельцер получит за верное служение своему искусству самую дорогую награду — орден Ленина.
XIV. Вместе с народом
Зима 1940 года выдалась очень суровая, морозы держались долго, и часто термометр показывал под сорок градусов. Начиная свой день, Екатерина Васильевна выглядывала в окно, вернее, в маленький островок на стекле, оставшийся прозрачным, не тронутым ледяным узором, и вздыхала: опять холодно, вон и воробьи жмутся в углах балкона, как бы не замерзли. И просила кого-нибудь из домашних насыпать в кормушку на балконе пшена или покрошить хлеба.
Балерина и теперь каждое утро обязательно проделывала небольшой экзерсис, чтобы «быть в форме», как она любила говорить. Все, что касалось ее искусства, выполнялось неукоснительно. Она не пропускала заседаний балетной секции в ВТО, которую возглавляла многие годы. Ее видели в театре на новом спектакле или на юбилее товарища по искусству. Случалось, к концу дня Гельцер чувствовала усталость. Она понимала, что это дают себя знать годы, но прятала в глубине сознания эту мысль, интуитивно не желая сдаваться. Зима была в самом разгаре. А Екатерина Васильевна ожидала с нетерпением лета, надеясь поехать в свой любимый Кисловодск.
Недавно серьезно захворал Тихомиров. Болезнь не первый год тревожила его, он понемногу подлечивался. А теперь врачи не велят выходить из дома, предписали строгий режим. Долголетняя дружба Екатерины Васильевны и Василия Дмитриевича выдержала все жизненные испытания. И хотя они разошлись и у Тихомирова была новая семья, для балерины стало естественным ежедневно беспокоиться о нем, звонить по телефону. Теперь же, когда Тихомиров вынужден видеться с друзьями только дома, Гельцер часто заходит к нему. Живут они почти рядом, в Брюсовском переулке.
Первое время после переезда с Рождественского бульвара, где Гельцер прожила много лет, сюда, в Брюсовский, она тосковала по родным местам. Но привыкла и даже полюбила этот уголок Москвы, между улицей Гер-
цена и Горького. В середине переулка стоит старая церковь Воскресения, ей уже более трехсот лет. А Гельцер всегда была неравнодушна к старине.
Случилось так, что Брюсовский стал вроде бы «театральным» переулком — тут живут Качаловы, Леонидов, Нежданова и Голованов, Катульская и Обухова, Федоровский и Берсенев. Всегда общительная, Екатерина Васильевна или принимает у себя друзей, или торопится на огонек к тем, с которыми прошла не один десяток лет жизни.
К Тихомирову наведываются молодые артисты балета или просто так, проведать, а чаще просят показать «Ноктюрн», или «Мазурку», или какой-нибудь еще концертный номер, из тех, что Василий Дмитриевич танцевал с Гельцер. В большой комнате, в столовой, в кресле усаживается хозяин дома. Мебель расставляется вдоль стен, и Василий Дмитриевич рассказывает, из каких па состоял «Ноктюрн». Гости тут же пробуют повторять элементы номера. Если при этом оказывается и Екатерина Васильевна, она по старой привычке и теперь проявляет нетерпение.
— Стоп, стоп! — говорит она. — Это немного не так, дорогие, надо ярче, живее!
Тихомиров добродушно улыбается:
— А ты, Катя, не меняешься, торопыга, как в юности.
В один из зимних дней, придя к Тихомировым, Гельцер сказала, что по ассоциации с погодой ей вспомнился 1914 год, когда все газеты писали о трагически кончившейся экспедиции Седова. И она подумала, что хорошо бы создать балет, посвященный мужественным людям, настоящим героям. Кому бы из молодых балетмейстеров подсказать эту идею?!
Начался разговор о дрейфе челюскинцев, о ледоколе «Седов», о новостях дня. В газетах печатались сообщения, как одно за другим государства Европы оккупировались фашистской Германией. И в доме в Брюсовском тоже часто задавали себе вопрос: что миру принесет «завтра»?
…Всероссийское театральное общество отмечало трехлетие Дома актера. Готовился съезд гостей. В предполагаемом концерте дала согласие участвовать и Гельцер. Правда, у нее ожидались гастроли в Смоленске, но балерина заверила директора Дома актера, что она не подведет, вернется вовремя. Случилось же непредвиденное: поезд, которым выехала Гельцер в Москву, опоздал на семь часов. Радость от удачных концертов в Смоленске сменилась тревогой. Выйдя из вагона, она поспешила к телефону.
— Слава богу, дорогой, я уже в Москве, беру такси и еду к вам.
И она успела к концерту, вдохновенно станцевала со своим партнером Андреем Бабаниным «Мазурку» из «Ивана Сусанина».
В гостях у артистов в этот вечер были седовцы, ученые, рабочие московских заводов. Друзья уже привыкли — где Екатерина Васильевна, там и смех, и шутки, и веселье.
Засиделись за полночь. Екатерина Васильевна рассказывала смешные истории из своей жизни. В двадцатые годы ее часто приглашали участвовать в концертах в Колонном зале Дома союзов. И вот, как всегда, в артистической понемногу собрались все, кто был занят в концерте. Сосредоточенно входит в образ Антонина Васильевна Нежданова. Скоро должен быть номер Гельцер. Она уже начинает проделывать па, чтобы разогреть мышцы. И тут гаснет свет. Пока Антонина Васильевна волновалась, как же они будут выступать, Гельцер попросила одного из присутствующих постоять немного спокойно, оперлась на его плечо и к моменту, когда снова зажглись лампочки, уже окончила все свои батманы, плие, растяжки.
— Вот так-то, — заключила свой рассказ балерина, — нам, артистам, не положено теряться ни при каких обстоятельствах…
…Но вот пролетела и зима. В весенних лужах отражались бегущие над Москвой облака, небо ярко синело, воробьи покинули гостеприимные подоконники гельце-ровских окон. Екатерина Васильевна собиралась на юг, но в сутолоке разных дел, мелких событий откладывала отъезд со дня на день.
Было обычное утро воскресного дня 22 июня 1941 года. И вдруг ураганом ворвалось в квартиры домов, на улицы, в метро страшное слово — война!
В двенадцать часов по радио объявили: фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. На западной границе шли ожесточенные бои… В военкоматах уже стояли очереди военнообязанных. А 23 июня вся страна читала в газетах сводку Главного командования Красной Армии. Впервые прозвучало Гродненское и Кристынопольское направления — мы отступали. В середине июля по радио был назван Смоленский фронт. Уже никто не сомневался, что враг рвался к Москве.
Администрация театра установила круглосуточное дежурство в здании Большого и филиала. Всем нашлось дело — артисты помогали райисполкому эвакуировать население города, кто-то добровольно дежурил в госпиталях, создавались концертные бригады. Уже в августе первая группа артистов выехала на Брянский фронт. Концерты шли в клубах, иногда прямо в лесу, в паровозных депо. Звуки баяна нередко заглушались артиллерийской перестрелкой, песне или арии вторили пулеметные очереди, а в пути все чаще настигали бомбежки.
Гельцер исполнилось 65 лет! Но она была, как всегда, энергична, деловита, оптимистична. Екатерина Васильевна каждый день заходит в свой родной театр, предлагает помощь в разных делах. Она выступает на сцепе в концертах, сбор с которых идет в фонд обороны Родины. Танцевала она с солистом Большого театра Владимиром Дмитриевичем Голубиным «Полонез» и «Мазурку». И с таким совершенством, так эмоционально, что зрители неизменно просили повторить номер.
Москва жила сурово и трудно. Тревоги, бомбежки заставляли людей оставлять работу и спускаться в бомбоубежище. А в опасные для столицы дни октября и ноября жители с вечера собирались на перронах станций метро, в бомбоубежищах, приносили с собой одеяла да так и коротали ночи.
И жителям Брюсовского пришлось немало ночей бодрствовать под гул зениток и взрывов бомб.
Профессия балетного артиста воспитывает в человеке смелость, мужество. В былые времена рецензенты не однажды удивлялись, с какой отвагой в дуэтном танце Гельцер после прыжков бросалась ласточкой на руки партнера. А сама она толком, пожалуй, и не объяснила бы, почему не чувствовала страха, делая стремительные пируэты, сложнейшие фигуры на поднятых руках кавалера; почему может ночью одна бродить по пустынным улицам; почему и сейчас, во время бомбежки, думает в бомбоубежище не о себе, а успокаивает соседей, сидящих рядом.
Гельцер не испугалась и тогда, когда в Брюсевском около ее дома разорвались три бомбы. Правда, узнав, что в Большой театр попала фугаска и повредила верхнее фойе, она разрыдалась… Ее не страшили обезлюдевшие улицы и витрины магазинов, забитые мешками с песком. Она еще охотнее появлялась на сцене перед бойцами, уходившими на фронт или прибывшими в Москву на день-два по делам или на отдых. Выступая в госпиталях, обязательно присаживалась около раненых, чтобы поговорить.
Театр открыл сезон 6 сентября «Евгением Онегиным». Спектакли начинались в два часа дня, приходилось экономить электроэнергию, да и тревоги днем бывали реже. В октябре фронт приблизился настолько, что Москва стала прифронтовым городом. По решению правительства большая часть артистов театра, технические работники с декорациями, костюмами эвакуировались в Куйбышев. Но кое-кто из артистов остался. Лемешев, Обухова, Катульская, Ханаев, Бурлак, Головин, Степанова, Бессмертнова, Руденко, Габович, Литавкина, Чичинадзе играли спектакли на сцене филиала, когда враг стоял всего в 30—40 километрах от столицы. Не уехали из Москвы и Гельцер и Тихомиров. Жить и работать стало еще сложнее. Уже никто не бегал на Театральную площадь смотреть сбитый «Юикерс-88» — привыкли; случалось, что и под вой сирены, возвещавшей воздушную тревогу, в театре продолжали спектакль или концерт. Не удивлялись тому, что у Бородинского моста и у Калужской заставы выросли баррикады и противотанковые заграждения. Не верили, что враг может оказаться на улицах столицы, но готовились к еще более суровым испытаниям.
Ноябрь и декабрь тянулись нескончаемо долго. Артисты, как и все москвичи, жили в нетопленых квартирах, получали по карточкам мизерные продовольственные пайки. Со стороны могло показаться, что жизнь идет обычным порядком. И только иногда, в очень тяжелые минуты, люди позволяли себе расслабиться, и тогда в глазах нет-нет и мелькнет тревога: «А что же дальше?!»
25 января в былые годы москвичи шумно праздновали Татьянин день — праздник студентов. В год 1942-й редко кто вспомнил о Татьянином дне. Но волею судьбы именно он оказался незабываемым. Совинформбюро объявило об успешном контрнаступлении наших войск — гитлеровцы были отброшены за пределы Подмосковья. Спектакль в филиале Большого театра был прерван, все актеры собрались на сцене и обнимались, зрители стоя аплодировали, пожимали друг другу руки. Оркестр заиграл «Интернационал», сотни голосов подхватили революционный гимн. После спектакля все его участники пошли на Красную площадь.
В эти январские дни знакомые иногда встречали Екатерину Васильевну на заснеженных улицах Москвы, закутанную в меховую шубу и теплый платок. В руках — легкий большой мешок с концертным костюмом. На вопрос, куда и зачем, она бодро отвечала: «На концерт, дорогой, на концерт! Кто же теперь сидит без дела! Слава богу, силы у меня еще есть».
Гельцер несколько раз в день слушала сообщения по радио о положении на фронте, непременно отвечала на письма бойцов, которые приходили в ее адрес.
Год 1943-й навсегда остался в ее памяти. По случаю победы под Сталинградом в Москве 5 августа москвичи увидели победный салют. Случилось это в ночь, но никто не спал, тысячи людей вышли на улицу посмотреть, как расцветали в небе красные, синие, золотые огни, и ребята и взрослые кричали «ура!», и Екатерина Васильевна вместе со всеми, не боясь показаться смешной. В этом же году вернулся из эвакуации Большой театр. И еще одно знаменательное событие в жизни балерины — она была удостоена Государственной премии!
Вероятно, строго оценивая танец Гельцер военных лет, критик балета нашел бы в ее исполнении и слабые места. Но… в танце Гельцер всегда было нечто, и оно оставалось ее неизменным качеством, что не располагало зрителя к сравнению. Гельцер была и оставалась Гельцер несравнимой.
— Балет — это искусство вечной молодости. Я — единственное исключение, — говорила балерина полушутя-полусерьезно.
Екатерина Васильевна любила в свободные вечера, которые выпадали нечасто, сидеть допоздна и читать. В большой уютной гостиной все выдавало тонкий вкус хозяйки: старинный диван и удобные мягкие кресла, обитые тяжелым золотистым в полоску шелком; картины Коровина, Левитана, Серова на стенах, шкаф, через стекла которого можно было любоваться тонкой фарфоровой посудой русских, французских, китайских мастеров. В простенках между окон мягко поблескивали декоративные тарелки с видами южной Франции, гористой Баварии, синего моря Неаполя. И цветы, цветы всюду — на широких подоконниках, в вазонах, в корзинах — давняя детская любовь.
Обычное место балерины — в углу дивана, возле инкрустированного перламутром столика. Гости — друзья — никогда и не занимали это место. Один только кот — Тигрик, подобранный зимним декабрьским вечером в сугробе возле дома, считал, что имеет право занимать этот уютный уголок, когда любимой хозяйки не было дома. Любя животных, птиц, Гельцер не упускала случая понаблюдать за ними, находя, что у каждого из них можно брать уроки грациозности, смелости, сообразительности.
В декабре московский балет показывал «Алые паруса». То была светлая мечта Александра Грина о надежде на счастье и осуществление этой мечты.
Екатерина Васильевна сидела в артистической ложе. Ассоль танцевала Ольга Лепешинская, Грэя — Владимир Преображенский. Он недавно был принят в труппу москвичей. Красивый, на редкость хорошо сложенный, танцовщик, не ведающий ограничений в технике мужского танца, корректный и надежный партнер, он сразу «пришелся ко двору». Глядя на поэтичный, легкий, свободный танец Лепешинской, Екатерина Васильевна отметила про себя: «Молодец, умница, по-московски танцует». И она вспомнила Кригер, Абрамову, Боголюбскую, Головкину, Семенову и многих других… Гельцер привыкла, имея свое мнение, сравнивать его с оценкой других, этому ее учили еще в былые годы Василий Федорович Гельцер и Тихомиров. Развернув газету через несколько дней после премьеры «Алых парусов», она прочитала о Лепешинской:
«Едва ли найдется сейчас в труппе Большого театра балерина, которая могла бы сравниться с нею в виртуозности техники. Всякий раз, когда смотришь Лепешинскую, кажется, что тут виртуозность классического танца достигла совершенства. Ольга Лепешинская не только превосходная танцовщица, она и отличная мимическая актриса…»
Школа русского классического танца жила и побеждала время.
XV. Последние годы
Высокие окна барского особняка смотрят на улицу Пушкина.
Здесь библиотека Всероссийского театрального общества. В дни юности Гельцер улица эта называлась Большая Дмитровка, и выходила она на Страстную площадь. Направо, вниз, к Трубной, спускался Петровский бульвар, а там дальше — Рождественский. Сколько хожено здесь в былые годы…
Екатерина Васильевна танцует все реже: неудивительно — ей к семидесяти. Раньше, когда каждый день были обязательные занятия у палки, репетиции, спектакли, гастроли частые, времени не хватало. Недостает его и теперь. Заседания секции балетного искусства Всероссийского театрального общества, генеральные репетиции новых балетов в Большом театре, дебюты молодых балерин, именины друзей — жизнь бежит и торопится, и поспевать за ней стало трудно. А книги? Читает Гельцер ежедневно и не перестает удивляться, сколько еще не прочитанного! Два-три раза в неделю заходит в библиотеку на Пушкинской. Балерину тут любят — она всегда веселая, элегантно одетая, готова поддержать разговор на любую тему. Редко когда не встретит в читальне кого-нибудь из старых знакомых. Издали еще замечает седую голову Николая Дмитриевича Телешова. Сегодня в руках у него томик Бунина. Гельцер удобно усаживается рядом, осторожно перелистывает страницы. В былые годы им всем троим доводилось встречаться в литературно-художественном кружке. Собирались почти каждый вечер в небольшом, специально снятом и перестроенном помещении на углу Воздвиженки и Кисловского переулка. Особенно многолюдно бывало по субботам. Гельцер любила эти субботы.
— Да, милая Екатерина Васильевна, нам есть что вспомнить, — говорит Телешов.
…Для Гельцер наступали трудные дни: она теряла зрение. Не может Екатерина Васильевна, как прежде, подолгу смотреть на любимые картины, развешанные на стенах квартиры, и в них черпать радость и утешение. И читать сама уже не может. Приходят знакомые, приносят свежие журналы, новые книги и читают вслух. Она признательна друзьям. Но какое наслаждение самой листать страницы, перечитывать понравившиеся строчки, придавать каждой мысли писателя свою интонацию! Остается память — в ней теперь жизнь Гельцер.
Говорят, в старости люди отчетливо помнят, что было очень давно, и быстро забывают события вчерашнего дня. Гельцер всегда отличалась колоссальной памятью, данной ей природой и развитой до совершенства спецификой профессии. Балерина должна помнить в деталях, малейших нюансах не только свою партию, но и партию партнера; если она не будет досконально знать всю музыку балета или номера такт за тактом, то рискует сбиться на сцене, поставить в трудное положение дирижера и партнера. Для Гельцер и теперь звучат все мелодии балетной музыки, как и тридцать, пятьдесят лет тому назад. Вот эта профессиональная память и помогала Екатерине Васильевне теперь жить — едва различая смутные очертания предметов, она внутренним, слуховым зрением видела жизнь вокруг себя.
Время неумолимо бежит… Впрочем, как это хорошо сказал поэт: «Нет времени. Есть только люди, в них время, как в часах песок течет в запаянном сосуде, пока ему не выйдет срок». Истаивает круг близких людей…
Трудно Екатерине Васильевне примириться с мыслью, что нет больше и Тихомирова, ее самого преданного друга. Она пришла отдать последний долг Тихомирову, попросила написать записку и прочитать на гражданской панихиде в Большом театре.
«Спасибо тебе за все, мой дорогой и любимый друг. За нашу огромную работу, за твои классы, за терпимость и терпенье со мной в работе и за твою любовь к людям и желанье, чтобы им было хорошо. Кланяюсь тебе до земли. Катя Гельцер».
Это было в июне 1956 года. Уходят люди, а жизнь продолжается.
В квартире старой балерины не так многолюдно, как прежде. Живет она с дальними родственницами. Друзья, и старые и молодые, не забывают. Говорят о новых балетах. Как прав был Горский, стремясь сблизить хореографию с драмой! Теперь любая балерина не только танцует партию, но и играет роль, создает образ. А когда она, Гельцер, танцевала Медору, Саламбо, ей приходилось доказывать некоторым критикам свою правоту и правоту Горского. Приятно думать, что шла верной дорогой.
Выдающейся балерине оказывают большое внимание, ее советами дорожат артисты балета, к ее воспоминаниям прислушиваются историки хореографии. И иногда, стараясь скрыть тревогу, спрашивают, не скучает ли она.
— Скучаю? Нет! Вся моя жизнь сейчас со мной. В памяти живут старые друзья… Во мне звучат мелодии балетов, в которых я танцевала; я ставлю на проигрыватель пластинку с записью сцен из «Лоэнгрина» и не только слышу, но и вижу Собинова и Нежданову. Мы все всю жизнь торопимся, и многое лишь задевает наше сознание. Сейчас я могу полнее понять все пережитое.
Был на исходе 1982 год. Стоял холодный ноябрь. Приближался день юбилея Екатерины Васильевны. Поздравляли Гельцер торжественно. Делегации от МХАТа, Малого, Ермоловского, Театра Пушкина, с Таганки, из Театра Станиславского и Немировича-Данченко. И конечно, из Большого. Из ВТО пришли коллеги, из ЦДРИ. Квартира балерины была похожа на выставку цветов в Манеже, куда она когда-то любила ходить с отцом. Поздравляли, читали адреса, вспоминали прошлое…
Началась зима, стоял темный глухой декабрь. Екатерина Васильевна готовилась встречать Новый год. В детстве больше всех праздников она любила этот — в дом приходил запах елового леса.
Увы… люди еще не изобрели эликсир бессмертия. 12 декабря Гельцер почувствовала себя неважно. «Сердце сдает», — подумала она. И тихо, спокойно скончалась. Последние слова балерины были о ее любимом искусстве, которому она никогда не изменяла.
Тамара Платоновна Карсавина когда-то очень точно оценила искусство Екатерины Васильевны Гельцер. Она писала: «Все, что мне приходилось видеть до сих пор, не идет ни в какое сравнение с техникой Гельцер, настолько ее танец поражал виртуозными техническими трудностями и удивительной непринужденностью исполнения. Я не знала ни одной танцовщицы, столь беспредельно посвящающей себя своему искусству. Казалось, что она прерывает свои занятия, только когда ей надо поесть, и я думаю, что, если бы ее разбудили ночью, она безупречно исполнила бы любой свой танец, не раскрывая глаз, сомкнутых сном. Во всех ее танцах всегда чувствовалось какое-то самозабвенное наслаждение…»
«Особенно ярко запечатлелась в моей памяти сцена, где актриса должна была поднести советскому капитану чашу с традиционным чаем, который был отравлен.
Много раз смотрели мы, ученицы, эту сцену… И несмотря на то, что мы знали все наизусть, знали, что в последний момент Тао Хоа выбьет из рук Капитана чашу с отравленным чаем, волнение охватывало нас, цепко держало в напряжении. До сих пор я помню глаза Василия Дмитриевича, устремленные на Ли Шанфу, по повелению которого совершалось преступление. Взгляд был настороженным и вместе с тем полным твердой решимости, даже суровости. И как менялся он, когда встречался с Тао Хоа, видел ее дрожащие руки и полные ужаса глаза».
После войны Большой театр возобновил в Москве «Красный мак», и Екатерина Васильевна помогала Лепешинской в работе над образом Тао Хоа. Она показывала молодой балерине манеры, походку китайской женщины. Гельцер говорила, как важно найти верную мимику, заставить рассказывать без слов глаза. Искренность — верный путь к раскрытию сценического образа…
Все — и артисты, и зрители, и критики — сходились на том, что Глиэр блестяще продолжил симфонические традиции в балетной музыке и оказался достойным последователем Чайковского и Глазунова. Композитор развил музыкально-изобразительные приемы программной музыки, умело введя систему лейтмотивов, чтобы зрители могли сосредоточивать свое внимание на главных героях балета, следить за развитием отдельных драматических моментов.
Первый спектакль прошел настолько удачно, что на последующие было попасть почти невозможно. Москва обсуждала новый балет в студенческих аудиториях, в театральных студиях, в домах за вечерним чаем, в трамваях, на страницах газет и журналов. Профессиональные критики спорили в основном о втором акте, где танцуют цветы, бабочки, духи. Решил здесь балетмейстер героическую тему балета — главную тему, используя приемы классического танца, или нет?
Такой вопрос задавали почти все рецензенты. Известному поэту и либреттисту Сергею Митрофановичу Городецкому, как и некоторым другим критикам, казалось, что второй акт не развивал сюжет балета и был скорее похож на вставной дивертисмент, которыми так изобиловали старые балеты. Но многие авторы статей оценили постановку нового балета как удачу. Ивинг озаглавил свою статью «Перелом в балете» и назвал появление на советской балетной сцене «Красного мака» крупной победой. Театральный критик, автор балетных либретто Николай Дмитриевич Волков считал постановку Большого театра достижением, хотя и видел в балете недостатки. Волков, хорошо знавший творчество Гельцер, писал о громадной культуре русской балерины, о том, что она, как никто, умеет проникаться материалом роли, что каждое ее движение и даже пауза точно рассчитаны и определены. Балет всегда по своей природе несколько условен, и надо обладать талантом, чтобы правдиво, искренне передать все сложнейшие драматические переживания героини.
Балет «Красный мак» за десять последующих лет прошел в Большом театре более 350 раз — случай небывалый. Театр гордился тем, что первым в стране открыл эру нового советского балета.
Пройдет еще несколько лет, и в 1937 году Гельцер получит за верное служение своему искусству самую дорогую награду — орден Ленина.
XIV. Вместе с народом
С. Орлов
…Жизнь — это путь, суровый и далекий,
Невыдуманных песен и страстей…
Зима 1940 года выдалась очень суровая, морозы держались долго, и часто термометр показывал под сорок градусов. Начиная свой день, Екатерина Васильевна выглядывала в окно, вернее, в маленький островок на стекле, оставшийся прозрачным, не тронутым ледяным узором, и вздыхала: опять холодно, вон и воробьи жмутся в углах балкона, как бы не замерзли. И просила кого-нибудь из домашних насыпать в кормушку на балконе пшена или покрошить хлеба.
Балерина и теперь каждое утро обязательно проделывала небольшой экзерсис, чтобы «быть в форме», как она любила говорить. Все, что касалось ее искусства, выполнялось неукоснительно. Она не пропускала заседаний балетной секции в ВТО, которую возглавляла многие годы. Ее видели в театре на новом спектакле или на юбилее товарища по искусству. Случалось, к концу дня Гельцер чувствовала усталость. Она понимала, что это дают себя знать годы, но прятала в глубине сознания эту мысль, интуитивно не желая сдаваться. Зима была в самом разгаре. А Екатерина Васильевна ожидала с нетерпением лета, надеясь поехать в свой любимый Кисловодск.
Недавно серьезно захворал Тихомиров. Болезнь не первый год тревожила его, он понемногу подлечивался. А теперь врачи не велят выходить из дома, предписали строгий режим. Долголетняя дружба Екатерины Васильевны и Василия Дмитриевича выдержала все жизненные испытания. И хотя они разошлись и у Тихомирова была новая семья, для балерины стало естественным ежедневно беспокоиться о нем, звонить по телефону. Теперь же, когда Тихомиров вынужден видеться с друзьями только дома, Гельцер часто заходит к нему. Живут они почти рядом, в Брюсовском переулке.
Первое время после переезда с Рождественского бульвара, где Гельцер прожила много лет, сюда, в Брюсовский, она тосковала по родным местам. Но привыкла и даже полюбила этот уголок Москвы, между улицей Гер-
цена и Горького. В середине переулка стоит старая церковь Воскресения, ей уже более трехсот лет. А Гельцер всегда была неравнодушна к старине.
Случилось так, что Брюсовский стал вроде бы «театральным» переулком — тут живут Качаловы, Леонидов, Нежданова и Голованов, Катульская и Обухова, Федоровский и Берсенев. Всегда общительная, Екатерина Васильевна или принимает у себя друзей, или торопится на огонек к тем, с которыми прошла не один десяток лет жизни.
К Тихомирову наведываются молодые артисты балета или просто так, проведать, а чаще просят показать «Ноктюрн», или «Мазурку», или какой-нибудь еще концертный номер, из тех, что Василий Дмитриевич танцевал с Гельцер. В большой комнате, в столовой, в кресле усаживается хозяин дома. Мебель расставляется вдоль стен, и Василий Дмитриевич рассказывает, из каких па состоял «Ноктюрн». Гости тут же пробуют повторять элементы номера. Если при этом оказывается и Екатерина Васильевна, она по старой привычке и теперь проявляет нетерпение.
— Стоп, стоп! — говорит она. — Это немного не так, дорогие, надо ярче, живее!
Тихомиров добродушно улыбается:
— А ты, Катя, не меняешься, торопыга, как в юности.
В один из зимних дней, придя к Тихомировым, Гельцер сказала, что по ассоциации с погодой ей вспомнился 1914 год, когда все газеты писали о трагически кончившейся экспедиции Седова. И она подумала, что хорошо бы создать балет, посвященный мужественным людям, настоящим героям. Кому бы из молодых балетмейстеров подсказать эту идею?!
Начался разговор о дрейфе челюскинцев, о ледоколе «Седов», о новостях дня. В газетах печатались сообщения, как одно за другим государства Европы оккупировались фашистской Германией. И в доме в Брюсовском тоже часто задавали себе вопрос: что миру принесет «завтра»?
…Всероссийское театральное общество отмечало трехлетие Дома актера. Готовился съезд гостей. В предполагаемом концерте дала согласие участвовать и Гельцер. Правда, у нее ожидались гастроли в Смоленске, но балерина заверила директора Дома актера, что она не подведет, вернется вовремя. Случилось же непредвиденное: поезд, которым выехала Гельцер в Москву, опоздал на семь часов. Радость от удачных концертов в Смоленске сменилась тревогой. Выйдя из вагона, она поспешила к телефону.
— Слава богу, дорогой, я уже в Москве, беру такси и еду к вам.
И она успела к концерту, вдохновенно станцевала со своим партнером Андреем Бабаниным «Мазурку» из «Ивана Сусанина».
В гостях у артистов в этот вечер были седовцы, ученые, рабочие московских заводов. Друзья уже привыкли — где Екатерина Васильевна, там и смех, и шутки, и веселье.
Засиделись за полночь. Екатерина Васильевна рассказывала смешные истории из своей жизни. В двадцатые годы ее часто приглашали участвовать в концертах в Колонном зале Дома союзов. И вот, как всегда, в артистической понемногу собрались все, кто был занят в концерте. Сосредоточенно входит в образ Антонина Васильевна Нежданова. Скоро должен быть номер Гельцер. Она уже начинает проделывать па, чтобы разогреть мышцы. И тут гаснет свет. Пока Антонина Васильевна волновалась, как же они будут выступать, Гельцер попросила одного из присутствующих постоять немного спокойно, оперлась на его плечо и к моменту, когда снова зажглись лампочки, уже окончила все свои батманы, плие, растяжки.
— Вот так-то, — заключила свой рассказ балерина, — нам, артистам, не положено теряться ни при каких обстоятельствах…
…Но вот пролетела и зима. В весенних лужах отражались бегущие над Москвой облака, небо ярко синело, воробьи покинули гостеприимные подоконники гельце-ровских окон. Екатерина Васильевна собиралась на юг, но в сутолоке разных дел, мелких событий откладывала отъезд со дня на день.
Было обычное утро воскресного дня 22 июня 1941 года. И вдруг ураганом ворвалось в квартиры домов, на улицы, в метро страшное слово — война!
В двенадцать часов по радио объявили: фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. На западной границе шли ожесточенные бои… В военкоматах уже стояли очереди военнообязанных. А 23 июня вся страна читала в газетах сводку Главного командования Красной Армии. Впервые прозвучало Гродненское и Кристынопольское направления — мы отступали. В середине июля по радио был назван Смоленский фронт. Уже никто не сомневался, что враг рвался к Москве.
Администрация театра установила круглосуточное дежурство в здании Большого и филиала. Всем нашлось дело — артисты помогали райисполкому эвакуировать население города, кто-то добровольно дежурил в госпиталях, создавались концертные бригады. Уже в августе первая группа артистов выехала на Брянский фронт. Концерты шли в клубах, иногда прямо в лесу, в паровозных депо. Звуки баяна нередко заглушались артиллерийской перестрелкой, песне или арии вторили пулеметные очереди, а в пути все чаще настигали бомбежки.
Гельцер исполнилось 65 лет! Но она была, как всегда, энергична, деловита, оптимистична. Екатерина Васильевна каждый день заходит в свой родной театр, предлагает помощь в разных делах. Она выступает на сцепе в концертах, сбор с которых идет в фонд обороны Родины. Танцевала она с солистом Большого театра Владимиром Дмитриевичем Голубиным «Полонез» и «Мазурку». И с таким совершенством, так эмоционально, что зрители неизменно просили повторить номер.
Москва жила сурово и трудно. Тревоги, бомбежки заставляли людей оставлять работу и спускаться в бомбоубежище. А в опасные для столицы дни октября и ноября жители с вечера собирались на перронах станций метро, в бомбоубежищах, приносили с собой одеяла да так и коротали ночи.
И жителям Брюсовского пришлось немало ночей бодрствовать под гул зениток и взрывов бомб.
Профессия балетного артиста воспитывает в человеке смелость, мужество. В былые времена рецензенты не однажды удивлялись, с какой отвагой в дуэтном танце Гельцер после прыжков бросалась ласточкой на руки партнера. А сама она толком, пожалуй, и не объяснила бы, почему не чувствовала страха, делая стремительные пируэты, сложнейшие фигуры на поднятых руках кавалера; почему может ночью одна бродить по пустынным улицам; почему и сейчас, во время бомбежки, думает в бомбоубежище не о себе, а успокаивает соседей, сидящих рядом.
Гельцер не испугалась и тогда, когда в Брюсевском около ее дома разорвались три бомбы. Правда, узнав, что в Большой театр попала фугаска и повредила верхнее фойе, она разрыдалась… Ее не страшили обезлюдевшие улицы и витрины магазинов, забитые мешками с песком. Она еще охотнее появлялась на сцене перед бойцами, уходившими на фронт или прибывшими в Москву на день-два по делам или на отдых. Выступая в госпиталях, обязательно присаживалась около раненых, чтобы поговорить.
Театр открыл сезон 6 сентября «Евгением Онегиным». Спектакли начинались в два часа дня, приходилось экономить электроэнергию, да и тревоги днем бывали реже. В октябре фронт приблизился настолько, что Москва стала прифронтовым городом. По решению правительства большая часть артистов театра, технические работники с декорациями, костюмами эвакуировались в Куйбышев. Но кое-кто из артистов остался. Лемешев, Обухова, Катульская, Ханаев, Бурлак, Головин, Степанова, Бессмертнова, Руденко, Габович, Литавкина, Чичинадзе играли спектакли на сцене филиала, когда враг стоял всего в 30—40 километрах от столицы. Не уехали из Москвы и Гельцер и Тихомиров. Жить и работать стало еще сложнее. Уже никто не бегал на Театральную площадь смотреть сбитый «Юикерс-88» — привыкли; случалось, что и под вой сирены, возвещавшей воздушную тревогу, в театре продолжали спектакль или концерт. Не удивлялись тому, что у Бородинского моста и у Калужской заставы выросли баррикады и противотанковые заграждения. Не верили, что враг может оказаться на улицах столицы, но готовились к еще более суровым испытаниям.
Ноябрь и декабрь тянулись нескончаемо долго. Артисты, как и все москвичи, жили в нетопленых квартирах, получали по карточкам мизерные продовольственные пайки. Со стороны могло показаться, что жизнь идет обычным порядком. И только иногда, в очень тяжелые минуты, люди позволяли себе расслабиться, и тогда в глазах нет-нет и мелькнет тревога: «А что же дальше?!»
25 января в былые годы москвичи шумно праздновали Татьянин день — праздник студентов. В год 1942-й редко кто вспомнил о Татьянином дне. Но волею судьбы именно он оказался незабываемым. Совинформбюро объявило об успешном контрнаступлении наших войск — гитлеровцы были отброшены за пределы Подмосковья. Спектакль в филиале Большого театра был прерван, все актеры собрались на сцене и обнимались, зрители стоя аплодировали, пожимали друг другу руки. Оркестр заиграл «Интернационал», сотни голосов подхватили революционный гимн. После спектакля все его участники пошли на Красную площадь.
В эти январские дни знакомые иногда встречали Екатерину Васильевну на заснеженных улицах Москвы, закутанную в меховую шубу и теплый платок. В руках — легкий большой мешок с концертным костюмом. На вопрос, куда и зачем, она бодро отвечала: «На концерт, дорогой, на концерт! Кто же теперь сидит без дела! Слава богу, силы у меня еще есть».
Гельцер несколько раз в день слушала сообщения по радио о положении на фронте, непременно отвечала на письма бойцов, которые приходили в ее адрес.
Год 1943-й навсегда остался в ее памяти. По случаю победы под Сталинградом в Москве 5 августа москвичи увидели победный салют. Случилось это в ночь, но никто не спал, тысячи людей вышли на улицу посмотреть, как расцветали в небе красные, синие, золотые огни, и ребята и взрослые кричали «ура!», и Екатерина Васильевна вместе со всеми, не боясь показаться смешной. В этом же году вернулся из эвакуации Большой театр. И еще одно знаменательное событие в жизни балерины — она была удостоена Государственной премии!
Вероятно, строго оценивая танец Гельцер военных лет, критик балета нашел бы в ее исполнении и слабые места. Но… в танце Гельцер всегда было нечто, и оно оставалось ее неизменным качеством, что не располагало зрителя к сравнению. Гельцер была и оставалась Гельцер несравнимой.
— Балет — это искусство вечной молодости. Я — единственное исключение, — говорила балерина полушутя-полусерьезно.
Екатерина Васильевна любила в свободные вечера, которые выпадали нечасто, сидеть допоздна и читать. В большой уютной гостиной все выдавало тонкий вкус хозяйки: старинный диван и удобные мягкие кресла, обитые тяжелым золотистым в полоску шелком; картины Коровина, Левитана, Серова на стенах, шкаф, через стекла которого можно было любоваться тонкой фарфоровой посудой русских, французских, китайских мастеров. В простенках между окон мягко поблескивали декоративные тарелки с видами южной Франции, гористой Баварии, синего моря Неаполя. И цветы, цветы всюду — на широких подоконниках, в вазонах, в корзинах — давняя детская любовь.
Обычное место балерины — в углу дивана, возле инкрустированного перламутром столика. Гости — друзья — никогда и не занимали это место. Один только кот — Тигрик, подобранный зимним декабрьским вечером в сугробе возле дома, считал, что имеет право занимать этот уютный уголок, когда любимой хозяйки не было дома. Любя животных, птиц, Гельцер не упускала случая понаблюдать за ними, находя, что у каждого из них можно брать уроки грациозности, смелости, сообразительности.
В декабре московский балет показывал «Алые паруса». То была светлая мечта Александра Грина о надежде на счастье и осуществление этой мечты.
Екатерина Васильевна сидела в артистической ложе. Ассоль танцевала Ольга Лепешинская, Грэя — Владимир Преображенский. Он недавно был принят в труппу москвичей. Красивый, на редкость хорошо сложенный, танцовщик, не ведающий ограничений в технике мужского танца, корректный и надежный партнер, он сразу «пришелся ко двору». Глядя на поэтичный, легкий, свободный танец Лепешинской, Екатерина Васильевна отметила про себя: «Молодец, умница, по-московски танцует». И она вспомнила Кригер, Абрамову, Боголюбскую, Головкину, Семенову и многих других… Гельцер привыкла, имея свое мнение, сравнивать его с оценкой других, этому ее учили еще в былые годы Василий Федорович Гельцер и Тихомиров. Развернув газету через несколько дней после премьеры «Алых парусов», она прочитала о Лепешинской:
«Едва ли найдется сейчас в труппе Большого театра балерина, которая могла бы сравниться с нею в виртуозности техники. Всякий раз, когда смотришь Лепешинскую, кажется, что тут виртуозность классического танца достигла совершенства. Ольга Лепешинская не только превосходная танцовщица, она и отличная мимическая актриса…»
Школа русского классического танца жила и побеждала время.
XV. Последние годы
С. Орлов
И мне захочется сначала
Все повторить в дороге той,
Все, чем судьба меня пытала…
Высокие окна барского особняка смотрят на улицу Пушкина.
Здесь библиотека Всероссийского театрального общества. В дни юности Гельцер улица эта называлась Большая Дмитровка, и выходила она на Страстную площадь. Направо, вниз, к Трубной, спускался Петровский бульвар, а там дальше — Рождественский. Сколько хожено здесь в былые годы…
Екатерина Васильевна танцует все реже: неудивительно — ей к семидесяти. Раньше, когда каждый день были обязательные занятия у палки, репетиции, спектакли, гастроли частые, времени не хватало. Недостает его и теперь. Заседания секции балетного искусства Всероссийского театрального общества, генеральные репетиции новых балетов в Большом театре, дебюты молодых балерин, именины друзей — жизнь бежит и торопится, и поспевать за ней стало трудно. А книги? Читает Гельцер ежедневно и не перестает удивляться, сколько еще не прочитанного! Два-три раза в неделю заходит в библиотеку на Пушкинской. Балерину тут любят — она всегда веселая, элегантно одетая, готова поддержать разговор на любую тему. Редко когда не встретит в читальне кого-нибудь из старых знакомых. Издали еще замечает седую голову Николая Дмитриевича Телешова. Сегодня в руках у него томик Бунина. Гельцер удобно усаживается рядом, осторожно перелистывает страницы. В былые годы им всем троим доводилось встречаться в литературно-художественном кружке. Собирались почти каждый вечер в небольшом, специально снятом и перестроенном помещении на углу Воздвиженки и Кисловского переулка. Особенно многолюдно бывало по субботам. Гельцер любила эти субботы.
— Да, милая Екатерина Васильевна, нам есть что вспомнить, — говорит Телешов.
…Для Гельцер наступали трудные дни: она теряла зрение. Не может Екатерина Васильевна, как прежде, подолгу смотреть на любимые картины, развешанные на стенах квартиры, и в них черпать радость и утешение. И читать сама уже не может. Приходят знакомые, приносят свежие журналы, новые книги и читают вслух. Она признательна друзьям. Но какое наслаждение самой листать страницы, перечитывать понравившиеся строчки, придавать каждой мысли писателя свою интонацию! Остается память — в ней теперь жизнь Гельцер.
Говорят, в старости люди отчетливо помнят, что было очень давно, и быстро забывают события вчерашнего дня. Гельцер всегда отличалась колоссальной памятью, данной ей природой и развитой до совершенства спецификой профессии. Балерина должна помнить в деталях, малейших нюансах не только свою партию, но и партию партнера; если она не будет досконально знать всю музыку балета или номера такт за тактом, то рискует сбиться на сцене, поставить в трудное положение дирижера и партнера. Для Гельцер и теперь звучат все мелодии балетной музыки, как и тридцать, пятьдесят лет тому назад. Вот эта профессиональная память и помогала Екатерине Васильевне теперь жить — едва различая смутные очертания предметов, она внутренним, слуховым зрением видела жизнь вокруг себя.
Время неумолимо бежит… Впрочем, как это хорошо сказал поэт: «Нет времени. Есть только люди, в них время, как в часах песок течет в запаянном сосуде, пока ему не выйдет срок». Истаивает круг близких людей…
Трудно Екатерине Васильевне примириться с мыслью, что нет больше и Тихомирова, ее самого преданного друга. Она пришла отдать последний долг Тихомирову, попросила написать записку и прочитать на гражданской панихиде в Большом театре.
«Спасибо тебе за все, мой дорогой и любимый друг. За нашу огромную работу, за твои классы, за терпимость и терпенье со мной в работе и за твою любовь к людям и желанье, чтобы им было хорошо. Кланяюсь тебе до земли. Катя Гельцер».
Это было в июне 1956 года. Уходят люди, а жизнь продолжается.
В квартире старой балерины не так многолюдно, как прежде. Живет она с дальними родственницами. Друзья, и старые и молодые, не забывают. Говорят о новых балетах. Как прав был Горский, стремясь сблизить хореографию с драмой! Теперь любая балерина не только танцует партию, но и играет роль, создает образ. А когда она, Гельцер, танцевала Медору, Саламбо, ей приходилось доказывать некоторым критикам свою правоту и правоту Горского. Приятно думать, что шла верной дорогой.
Выдающейся балерине оказывают большое внимание, ее советами дорожат артисты балета, к ее воспоминаниям прислушиваются историки хореографии. И иногда, стараясь скрыть тревогу, спрашивают, не скучает ли она.
— Скучаю? Нет! Вся моя жизнь сейчас со мной. В памяти живут старые друзья… Во мне звучат мелодии балетов, в которых я танцевала; я ставлю на проигрыватель пластинку с записью сцен из «Лоэнгрина» и не только слышу, но и вижу Собинова и Нежданову. Мы все всю жизнь торопимся, и многое лишь задевает наше сознание. Сейчас я могу полнее понять все пережитое.
Был на исходе 1982 год. Стоял холодный ноябрь. Приближался день юбилея Екатерины Васильевны. Поздравляли Гельцер торжественно. Делегации от МХАТа, Малого, Ермоловского, Театра Пушкина, с Таганки, из Театра Станиславского и Немировича-Данченко. И конечно, из Большого. Из ВТО пришли коллеги, из ЦДРИ. Квартира балерины была похожа на выставку цветов в Манеже, куда она когда-то любила ходить с отцом. Поздравляли, читали адреса, вспоминали прошлое…
Началась зима, стоял темный глухой декабрь. Екатерина Васильевна готовилась встречать Новый год. В детстве больше всех праздников она любила этот — в дом приходил запах елового леса.
Увы… люди еще не изобрели эликсир бессмертия. 12 декабря Гельцер почувствовала себя неважно. «Сердце сдает», — подумала она. И тихо, спокойно скончалась. Последние слова балерины были о ее любимом искусстве, которому она никогда не изменяла.
Тамара Платоновна Карсавина когда-то очень точно оценила искусство Екатерины Васильевны Гельцер. Она писала: «Все, что мне приходилось видеть до сих пор, не идет ни в какое сравнение с техникой Гельцер, настолько ее танец поражал виртуозными техническими трудностями и удивительной непринужденностью исполнения. Я не знала ни одной танцовщицы, столь беспредельно посвящающей себя своему искусству. Казалось, что она прерывает свои занятия, только когда ей надо поесть, и я думаю, что, если бы ее разбудили ночью, она безупречно исполнила бы любой свой танец, не раскрывая глаз, сомкнутых сном. Во всех ее танцах всегда чувствовалось какое-то самозабвенное наслаждение…»