– Конечно.
   – Так вели, – обратился он к Коре, – принести тридцать бутылок.
   – Сколько? – переспросила она, думая, что ослышалась.
   – Тридцать.
   Кора удивленно посмотрела на меня, потом на молодого человека и его воспитателя, о чем-то тихо разговаривавших.
   – Где твоя ванная? – спросил меня первый.
   Я сразу поняла, и тут же меня осенила странная мысль – достойный ответ на шутку, которую маленький лорд хотел сыграть со мной.
   – Наверху, – ответила я, – возле моей комнаты.
   – Хочешь принять ванну из шампанского?
   – Toh! [17]Еще бы: тогда я положительно опьянею от любви к тебе…
   Мы отправились вдвоем наверх, открыли все бутылки и вылили их содержимое в ванну.
   Когда я в нее вошла, шампанское пенилось, как волны прилива.
   Он любовался. Улыбка выдрессированной обезьянки не сходила с его уст.
   Спустя немного я спросила его:
   – Ты пить не будешь?
   Он зачерпнул ладонью, словно бокалом, и галантно выпил.
   – Вкусно?
   – Восхитительно!
   Я не могла удержаться от смеха, и так как он смущенно на меня смотрел, сказала ему несколько слов на ухо.
   – Правда? – воскликнул он. – О! остро!.. очень остро!.. чрезвычайно!..
   Настолько «остро», что когда я сошла с ним вниз, он заявил своему воспитателю, что без меня он в Сальсомаджоре – цель его приезда в Италию, так как он страдал экземой – не поедет.
   У воспитателя вырвался жест испуга и отказа. А юноша надулся, как капризный ребенок. Затем оба ушли.
   На следующий день воспитатель возвратился, позвал меня и обратился ко мне со следующей речью:
   – Его Высочество должен, по совету врачей, поехать на пятнадцать дней в Сальсомаджоре. Он настаивает на своем вчерашнем намерении и хочет остаться в Милане, если вы не согласитесь пробыть с ним все время его лечения. Я предлагаю вам немедленно поехать в Сальсомаджоре, остановиться в одном из лучших отелей, взять с собой компаньонку, держать себя, как барышня из большой английской или американской фамилии, которая приехала на морские купания и ожидает своего жениха. Его Высочество должен завтра уехать в Ниццу, чтобы присутствовать на автомобильных гонках, а через несколько дней приедет в Сальсомаджоре и остановится в другом отеле, так что встречаться вы будете как бы случайно. Но необходимо соблюсти приличия. Понимаете – абсолютно необходимо… Согласны?
   Я согласилась, и вот почему miss Marquett здесь. Все расходы, понятно, несет лорд, а мне назначено сто франков в день. Это, конечно, не так много; но, будучи некогда «порядочной девушкой», я имела гораздо меньше, вернее – ничего.
 
    Сальсомаджоре, 27-е мая.
   Я уже ожидала сегодня своего «жениха», но получила телеграмму от воспитателя, что Его Высочество пробудет еще пару дней в Ницце, так как лично участвует в автомобильных гонках.
   Я начинаю скучать. Жизнь морских курортов мне никогда не нравилась, а здесь она положительно убийственна. Однообразный пейзаж берега похож на больничный двор, куда выздоравливающие выходят подышать свежим воздухом. Кажется, будто эта местность больна бледной немочью: небо болезненное, солнце воспаленное, зелень страдает желтухою. Население по своему виду напоминает лекарство, язык – трактирный жаргон. Мой отель не может скрыть за всей роскошью мрамора и бронзы своего больничного вида. Так и кажется, что театр и казино прописаны купающимся для того, чтобы избавить их от тоски, – подобно тому, как слабительное, которое освобождает от тяжести в желудке, восстановляет им аппетит.
 
    Сальсомаджоре, 28-е мая.
   Разговор трех дам, подслушанный мною за чаем.
   Первая дама (второй, которая занимаешь место подле нее): – А, мадам!..
   Вторая дама: – Здравствуйте, мадам.
   Третья дама (подходя к первым двум): – Можно?..
   Первая: – Что вы…
   Вторая: – Пожалуйста, садитесь…
   Третья: – Благодарю вас, mesdames.
   Первая: – Пожалуйста…
   Вторая: – Пожалуйста…
   Третья: – Как поживаете, mesdames?
   Первая: – Да…
   Вторая: – Так себе…
   Третья: – Уже купались?
   Первая (жестом, означающим «к сожалению»): – О!
   Вторая (жестом, выражающим «не говорите мне об этом»): – Эх!
   Третья (тоном сочувствия): – И я…
   Первая: – Для здоровья…
   Вторая: – Конечно, для здоровья…
   Третья: – Ну да: все для здоровья…
   Первая: – Как же без здоровья?
   Вторая: – Здоровье – первое дело…
   Третья: – Чтобы не потерять здоровья…
   Первая: – И я!..
   Вторая: – И я!..
   Третья: – И вы, mesdames, сюда, конечно, для лечения»?..
   Первая: – О, для лечения, мадам…
   Вторая: – Именно для лечения, мадам…
   Третья: – Говорят, что это очень полезно.
   Первая: – Ну да…
   Вторая: – Конечно…
   Третья: – Все же…
   Первая: – Это не сразу заметно…
   Вторая: – Да-да…
   Третья: – Чтобы судить, следовало бы один год не приезжать…
   Первая: – А если станет хуже?
   Вторая: – Тогда, значит, лечение эффективно.
   Третья: – Я, однако, сюда каждый год приезжаю.
   Первая: – И я не пропускаю…
   Вторая: – Я скорее есть бы не стала…
   Третья: – Мой муж, однако, не хотел бы…
   Первая: – И мой тоже ворчит…
   Вторая: – И мой!
   Третья: – Ах, эти мужья!
   Первая: – Все мужья одинаковы!
   Вторая: – Лучше о них не говорить!
   Третья: – Они – наше несчастье…
   Первая: – Мы вечные жертвы…
   Вторая: – А если кто-нибудь из нас…
   Третья (с живейшим сочувствием): Эх!
   Первая (вполне соглашаясь): Ах!
   Вторая: – Подумать, что я здесь, в сущности, ради мужа…
   Третья: – Как, и вы?
   Первая: – А я почему сюда приезжаю?
   Вторая: – Следовательно, и вы страдаете…
   Третья: – Болезнью матки.
   Первая: – О бедная мадам!
   Вторая: – Я вам, мадам, сочувствую…
   Третья: – С тех пор, как я замужем…
   Первая: – Ах! И я этим страдаю…
   Вторая: – А я? Лучше уж не говорить…
   Третья (оживленно): – Как же так?
   Первая: – Я вам скажу: мой муж очень страстный человек…
   Вторая: – Понимаю.
   Третья: – Ну…
   Первая: – Ну вот, почти каждый вечер…
   Вторая (в ужасе): – Боже!
   Третья (возмущенно): – Я бы не позволила…
   Первая: – Но… что ж вы хотите? Я должна повиноваться…
   Вторая: – Мой же совсем наоборот…
   Третья (участливо): – Бедная вы!..
   Первая (удивленно): – А как же вы?..
   Вторая (жалостно): – Ну… конечно… это большая жертва… Я много молилась… Я, знаете, религиозна… И жертвовала на храмы…
   Третья: – Говоря по правде, на это мне нельзя пожаловаться. Мой муж очень деликатен, воздержан и регулярен…
   Первая: —Почему же вы тоже больны?
   Вторая: – Да, как же это?
   Третья: – Кто его знает? Может быть, от излишней регулярности… У меня столь непостоянный и чувствительный организм… Супруг же всегда такой ровный… Словно выплачивает жалованье рабочим… Каждую субботу!.. Мой доктор говорит, что у меня неврастения на почве болезни матки…
   Первая (у которой страстный муж): – А у меня рези…
   Вторая (у которой муж «совсем наоборот»): – У меня выпадение…
   Третья: – Что же вам доктор прописал?
   Первая: – Какой?
   Вторая: – Курортный.
   Третья: – Мне – теплые ванны.
   Первая (пораженная): – Toh! Мне тоже!..
   Вторая: – И мне!
   Третья: – Не может быть!
   Первая: – Столь различные причины…
   Вторая: – И болезни различные…
   Третья: – Одинаковое лечение?!
   Первая: – А вот, кстати, и доктор…
   Действительно, в этот момент вошел один из врачей, красивый молодой человек с прекрасной аристократической бородкой.
   Он был немедленно атакован всеми тремя дамами, требовавшими объяснения этому странному совпадению.
   Молодой врач попал в затруднительное положение. Пока он намечал в уме научную диссертацию, долженствовавшую все объяснить, одна из дам увидела на его прекрасной бороде нитку. Это на время изменило направление разговора и дало время доктору составить убедительный ответ.
 
    Сальсомаджоре, 29-е мая.
   Получила, наконец, известие о моем «женихе» и его автомобильном рекорде.
   Он мне телеграфировал: «Задавил ребенка, проиграл пари».
   Лаконично и красноречиво! Нельзя отрицать, что полученное им княжеское воспитание дало хорошие плоды!
   Он мне не сообщил даже о том, когда прибудет. А я между тем скучаю!
   Криспи спит по целым дням, мой «фиговый листок» читает, а я все расхаживаю, как полисмен.
   Нет! Быть «порядочной девушкой» скучно, очень скучно!
 
    Сальсомаджоре, 1-е июня.
   Вот уже три ночи, как из смежного занятого номера доносится до меня грациозный супружеский концерт. Так как я чутко сплю, я просыпаюсь и не могу уже уснуть до тех пор, пока оба супруга не устанут ссориться и не затихнут.
   Вот как приблизительно развивается этот «ноктюрн».
   – Послушай, Амалия…
   – Да…
   – Хочешь?
   – Нет.
   – Почему нет?
   – Потому что нет.
   – Ты нелюбезна…
   – Я больна.
   – Что с тобой?
   – Голова болит.
    Пауза.
   – Амалия…
   – Что такое?
   – Проходит?
   – Что?
   – Головная боль.
   – Нет.
   – Так что же?..
   – Но…
   – Принимала ли ты сегодня душ?
   – Да.
   – Тогда…
   – Тогда не мешай мне спать.
    Снова пауза.
   – Дорогая…
    Молчание.
   – Дорогая…
    Молчание.
   – Милая… дорогая…
   – Гм! Ах! Что?
   – Мне тоже нездоровится.
   – Гм… Что с тобою?
   – Я себя плохо чувствую.
   – Почему?
   – Мне жарко.
   – Открой окно…
   – Налетят комары.
   – Откинь одеяло…
   – Амалия…
   – Ну?
   – Почему ты отодвигаешься?
   – Ты же сказал, что тебе жарко…
   – Да, но…
   – Я сказала, что нет.
   И диалог в том же духе продолжается целых два часа.
   В первый вечер я смеялась, затем мне это надоело и стало злить.
   В эту ночь дуэт стал невыносимым: он все время хныкал, она все огрызалась – и я уже готова была швырнуть ботинками в разделявшую нас стенку. Вдруг я услыхала, что он встал и открывает двери.
   Встала и я.
   Он вышел в коридор. Я приоткрыла дверь:
   – Ш-ш-ш… – подала я ему знак, когда он проходил мимо.
   Он испуганно обернулся и, увидев меня в ночном капоте, остановился с раскрытым, как жерло пушки, ртом. Я взяла его за руку и, не говоря ни слова, втащила в свою комнату.
   Бедный малый! Его терпение готово было лопнуть.
   – Надеюсь, что теперь уж вы дадите мне поспать, – сказала я и вытолкнула его за дверь совершенно растерявшегося, как человека, который не знает, пьян ли он или бредит.
 
    Сальсомаджоре, 2-е июня.
   Получила следующую телеграмму: «Его Высочество сожалеет о невозможности приехать в Сальсомаджоре и через меня просит вас принять его живейшую благодарность».
   Это – отпуск, полученный как раз вовремя. Я больше не могла бы вынести такой жизни.
 
    25-е июня.
   Я его ждала и получила сегодня утром. Он не решался сделать это предложение при свидании и вот делает мне его письменно. И не в шутку, а серьезно, серьезно, серьезно! Я пишу, а его письмо лежит предо мною. Он хочет жениться на мне, хочет сделать меня «своей», навсегда – не перед Богом, как предлагал мне некогда укротитель зверей, которому нужно было вводить женщину в львиную клетку, чтобы заставлять публику сильнее трепетать, – нет, нет: «перед синдиком» – цитирую его слова. Я – жена! Я – в браке! Брак! Вот слово, к которому я чувствовала какое-то непреодолимое отвращение еще и тогда, когда принадлежала к лихорадочной толпе девственниц без пятна и приданого.
   Один и тот же мужчина каждый день… каждый день и каждую ночь, один и тот же голос, одни и те же ночи, в тридцать, в сорок, в пятьдесят лет…
   Слишком, слишком много однообразия, убийственной скуки, автоматической правильности, ночного колпака…
   Я отлично знаю, что могла бы иметь то, что и многие другие; но я уж и тогда чувствовала, что мне будет слишком трудно дрожать, прятаться, притворяться, подсматривать, бегать, терзаться из-за свидания, страдать из-за случайности, мучиться из-за условностей, довольствоваться улыбкой, когда меня томит жажда, пить, когда чувствуешь отвращение, принимать мужа, как касторку, и отправлять любовника, как телеграмму, не считая уже всякое там дурное расположение духа, ревность, и прочее и прочее… Нет!
   Это мне не по зубам, я этого никогда не хотела раньше… Подумайте же теперь!
   Бедный малый! А он вовсе недурен, не беден и не стар: нет, он самый обыкновенный человек. Думая о предложении, которое он мне сделал с такой деликатностью и великодушием, я испытываю какое-то назойливое чувство, не то веселое, не то грустное, а может быть – жалость к себе.
   Он влюблен, охвачен одной из тех глубоких страстей, исключительных и нежных, которым подвержены чахоточные, рахитичные и уродливые существа, на страдающей и разбитой фигуре которых словно видны следы ударов судьбы.
   А между тем мой поклонник – человек нормальный и здоровый; только он слишком влюблен – и поэтому мне его жаль.
   Мужчины не должны быть влюблены в тех женщин, на которых они хотят жениться.
   Он уже давно за мной ухаживает; я даже не помню с какого времени, так мало внимания я на него обращала.
   Помню, что видела его сначала довольно часто, а потом и вообще каждый вечер. Он смотрел на меня с упорством нищего, который голоден, но не смеет протянуть руки, и говорил со мной в скромном и почтительном тоне. Он до меня никогда не дотронулся, никогда не сделал ни малейшего намека на мое ремесло.
   Со временем он стал несколько общительнее, но оставался робким и сдержанным. Он много раз поднимался вместе со мною в мою комнату, внимательно рассматривал мои картины, цветы, перебирал мои журналы и говорил о банальных обыкновенных вещах, держа в руках свою шляпу, застегнутый на все пуговицы, никогда не присаживаясь, никогда не отвечая на мои шутливые сомнения в том, мужчина ли он…
   Во время наших бесед я успела заметить, что он знает всю мою жизнь, все мое прошлое; он знает также и мое настоящее имя.
   Как и от кого он это выведал, мне не удалось узнать. Это выслеживание мне было неприятно, и я ему это высказала.
   – Я вас люблю, Анна… – ответил он нерешительным голосом. – Я хочу вас вырвать отсюда…
   – Вот как! А зачем?
   – Зачем? Я ведь люблю вас… Это безумие, я это сознаю, но некоторые люди уже поступили так, и их стремления спасти человека увенчались успехом.
   Спасение! Он также страдает манией «спасения»!
   – Сколько у вас миллионов? – спросила я.
   – Ни одного.
   – Тогда, дорогой мой, спасайте других дур.
   – Я вас повезу в такой город, где вас никто не знает, и найду средства, чтобы сделать вашу жизнь спокойной и ясной.
   – Чем же это?
   – Моей профессией.
   – То есть?
   – Опекуна над обанкротившимися…
   Я подумала, что он шутит, но нет: он оставался очень серьезным, хотя и покраснел слегка.
   – Знаешь, милый мой, – возразила я, – окошечко моей кассы всегда открыто…
   Он умолк и ушел в этот вечер печальный, словно драматург, которому отказали в постановке его драмы.
   Он возобновлял эти разговоры еще несколько раз с какой-то спокойной дерзостью; наконец, теперь он прислал письмо с обещанием «продолжительного счастья и обеспеченного будущего». Я ему ответила:
   «Почтеннейший друг!
   Ваше письмо мне очень польстило и, скажу даже, тронуло меня. Как бы там ни было, за него я вам глубоко благодарна. Никто больше меня не жаждет продолжительного счастья и обеспеченного будущего, как вы выразились, и поэтому я всегда готова оценить и принять то, что может дать надежду на такое «счастье» и такое «будущее». Вы только забыли объяснить мне, в каких границах думаете вы развернуть свою жизнь, которая должна стать и моей, чтобы оба мы могли быть счастливы.
   Что касается меня, то, согласно моему личному пониманию счастья, я не колеблюсь заявить вам, что чувствую себя теперь очень спокойной и уверенной. Я нисколько не сомневаюсь, что можно иметь и больше и чувствовать себя лучше, но, если вы мне не дадите ясных и точных разъяснений, я не смогу сделать должных сравнений и, следовательно, принять определенного решения.
   Я уже слишком часто оказывалась в положении переплывающей реку собаки с куском мяса в зубах, чтобы снова в нем очутиться.
   Теперь я знаю, кто я и что я потеряла, но знаю также и то, что приобрела. Теперь я способна сделать то, на что способны лишь немногие женщины: осознать свое положение. Чтобы научиться этому, я испытала слишком многое.
   Я всегда расплачивалась за свое неблагоразумие и слишком большой кредит, открытый мужчинам, которые покрывают его только тогда, когда с них получаешь авансом.
   Когда я впервые попала в те сети, в которых вы меня нашли, несмотря на то что мое тело, словно тело клоуна, привыкло уже ко всяким ударам, я все же почувствовала ужасный удар и дикую безумную боль. Если бы в один из этих дней ко мне явился кто-нибудь с вашими словами, даже не в такой деликатной и великодушной форме, в какой это сделали вы, я слушала бы его со слезами радости и признательности.
   Потом я успокоилась и стала размышлять. Подобно узнику, заключенному на всю жизнь в свою камеру, проследила шаг за шагом свое поведение. В результате я стала расчетливее, далее сильнее, затем циничнее, а ведь цинизм – гордость осужденных.
   И тогда я вскинулась, как змея, которой наступили на хвост, и пошла на позор с каким-то сладострастием, неистовством, бешенством. Я чувствовала какую-то гордость оттого, что утратила способность краснеть, во мне появилась лютость порока и садизм проституции и разврата, если только это возможно, и сам разврат.
   Затем явилась привычка, а с ней спокойствие, покой и мир.
   А теперь – знаете ли вы, откуда появился во мне мир?
   Он появился благодаря тому материальному достатку, которым я располагаю, и благодаря безусловной свободе без преград, без предрассудков и без лицемерия, которая позволяет мне бегать и валяться, одеваться, раздеваться, продавать и дарить себя, смеяться и плакать, ругать и быть изруганной, дать, словом, волю всем моим инстинктам и быть тем, чем я являюсь – женщиной или животным, все равно, в зависимости от моих нервов, тела, числа, месяца, температуры и состояния неба.
   Я сильно сомневаюсь, имеете ли вы точное понятие о том «достатке», о котором я говорю; позвольте же мне нарисовать вам маленькую картинку, чтобы вы могли по ней судить о том, что может сделать мою жизнь спокойной и ясной.
   Я начну со стола.
   В полдень: молоко, масло, чай или шоколад, венские булочки или бисквиты, согласно состоянию моего нёба.
   К обеду – консоме, ряд мясных блюд всякого рода и под разными соусами, сладкое, фрукты и сыр. В три часа ночи, после закрытия заведения, ужин, который представляет собой меню обеда, с лишь незначительными вариациями. Притом, я вовсе не обязана есть то, что приготовил повар, – повар, кстати, каких немного: это настоящий cordon bleu, [18]рассчитанный из какого-то великокняжеского дома за то, что от него забеременела англичанка-гувернантка князьков, – каждая из нас заказывает то, что ей по вкусу.
   Прибавьте к этому всякие новинки и лакомства, которые присылаются мне важными клиентами. Земляника в декабре, виноград в марте, дыни в апреле, ананасы, бананы и восточные финики, – все это щедро присылается мне той знатью, которая имеет большой бриллиант в галстуке и ложу в Эдене; мармелад, карамель, сласти, marrons glaces и тому подобные пакости, любимые незанятыми праздными женщинами, подносимые мне с изысканной галантностью франтами а ля Поль де Кок или старичками, осужденными носить цепи… семейные, разумеется… фазаны, зайцы, куропатки и прочая дичь из лесных дач Брианцы и Воресотто; гаванские сигары и египетские папиросы – подарки джентльменов, занимающихся изящным ремеслом контрабандистов.
   А если вы полагаете, что без бокала шампанского нет полного гастрономического счастья, то я вам скажу, что наш погреб полон изысканных вин: «Пипера» и «Моэ-Шандон», сладкого, сухого и полусухого шампанского, которые с шумным весельем разливаются проезжими иностранцами. А добрый боженька посылает их мне по три-четыре в день и столько же в ночь.
   Перейдем к «комфорту».
   Вы видели мою комнату: она небольшая, но полна тени, ковров, свежих цветов и всего, что мне нравится. Мой туалетный столик уставлен флаконами всевозможных духов, эссенций, благовоний и прочее; ванна и душ всегда в моем распоряжении, как и электрическое освещение, паровое отопление, вентиляторы, швейцарка-горничная, чрезвычайно скромная и толковая, салон, куда проходимцев не впускают, если они не одеты и обуты, как при дворе. Мои товарки не сплетницы, не завистливы, не интриганки: они не отнимают у меня ни любовников, ни клиентов.
   Моя портниха одна из первых; мой парикмахер обслуживает всю родовую и денежную аристократию; мой сапожник работал шестнадцать лет в Лондоне; я имею двух врачей, массажистку и старую ведьму, которая приходит раскладывать мне пасьянс, когда у нее какие-нибудь щекотливые поручения от высокопоставленных клиентов.
   Выхожу, когда хочу; хожу в театр, на интересные премьеры; выписываю «Коррьере делла Мода», «Фигаро», «Развлекательный журнал»; зимою провожу десять дней на Ривьере, а летом две недели на морских купаниях; посещаю в великий пост церковь, если там молодой и бледный проповедник; хожу в маскарад, если какой-нибудь дурак авансом уплатит мне за приключение; играю на бирже; люблю спорт, коньки и Олимпийские игры; пью виши, пощусь по пятницам, так как люблю форель с кислым соусом, раздаю милостыню и состою членом общества покровительства животных.
   В дождливую погоду я читаю Бурже; когда у меня сплин, играю на рояле какую-нибудь вещичку Штрауса и принимаю грамм морфия во время неврастенического припадка.
   После всего этого я нахожу возможность немного посвятить себя искусству и разрисовываю хорошенькие открытки, которые дарю тем из моих клиентов, которые оставляют мне больше десяти франков. Наконец, так как мои средства не позволяют мне держать беговых лошадей и автомобили, я вознаграждаю себя тем, что заставляю бегать людей. У меня теперь на содержании отчаянный жулик велосипедист; я оплачиваю ему поездки в Турин, Рим, Флоренцию и даже Париж. Выигрыш он берет себе и прогуливает его с другими женщинами, медали закладывает в ломбард, а мне присылает почетные ленты и газеты, которые пишут о его победах: это все же хотя бы отчасти смахивает на вознаграждение.
   Таков уклад моего существования.
   Можете ли вы предложить мне то же либо нечто большее?
   Если да, я готова составить ваше счастье в какой вам угодно форме и дать вам одному то, что я продаю толпе, правда, презирающей меня, но все же более человечной и более великодушной, чем те единичные личности, составляющие ее, которые любили меня или говорят, как вы, что любят».
 
    28-е июня.
   Вот ответ, который я получила от него вчера:
   «Ваша откровенность сразу открыла мне глаза на ту пропасть, в которую я готов был броситься со всем пылом моей страсти. Я не могу даже сказать, чему я больше всего обязан своим спасением: вашей ли циничной правдивости или моим скромным средствам, которые, конечно, не позволили бы мне предложить все то, что вам необходимо. Как бы там ни было, я все же должен быть вам благодарен.
   Но мне очень досадно, что, отказавшись от вас, я должен отказаться и от попытки вашего возрождения, что не казалось мне непропорциональным средством для какого бы ни было честного человека, даже столь незначительного, как я.
   Моя любовь превратила в дерзкую уверенность мою веру, которая в действительности была лишь наивностью.
   Простите мне это наивное отношение к вам, простите, что я мог предложить вам отказаться от части вашего материального благополучия, чтобы приобрести вместе с моим именем высшее нравственное благополучие, – уважение людей».
   Я ответила:
   «Ночью со мною происходило нечто весьма курьезное. Я внезапно проснулась, думая о вашем письме, и вдруг стала смеяться, смеяться, смеяться.
   Мое веселье дошло до того, что я вскочила с постели и выбежала на середину комнаты, где меня от смеха так передергивало, словно я запуталась в электрическом проводе. Я развалилась в кресле, а затем бросилась на пол; размахивала руками в воздухе, словно ловила бабочек; царапала ногтями все тело, как кошка, на которую напали блохи; распахнула все ставни, раскрыла все ящики, открыла все двери, звонила во все звонки, хваталась за голову, я разорвала зубами свою рубашку, швыряла на постель все букеты и щетки, взгромоздила все стулья на стол, засунула руку в чулок и ездила верхом на кушетке, словно на велосипеде, все смеясь, смеясь, смеясь…
   Я думала, что никогда не перестану и так, смеясь, умру.
   Мало-помалу я стала успокаиваться, но мои губы, вздрагивавшие от последних раскатов смеха, еще долго шептали:
   «Ува… жение… людей!».
 
    28-е июля.
   Вчера вечером, едва я успела растянуться на диване, как вошел бледный и худой юноша в темном костюме, черной поношенной шляпе, с широкими опущенными вниз полями, черном галстуке «лавальер», низеньком стояче-отложном воротничке, плохо вычищенных сапогах, с оттопыренными карманами, из которых выглядывали пачки газет. Вообще вся его наружность имела вид неприличной и намеренной небрежности, не лишенной, однако, изящества и ума.
   В манерах этого субъекта чувствовалось желание скрыть под спокойной развязностью неловкость и беспокойство человека, попавшего куда-либо впервые. Он сел на диван близ дверей, снял и положил возле себя шляпу, закинул ногу на ногу, закурил папиросу и оглядел все вызывающим взглядом, в котором за сарказмом и показной скукой скрывалась робость, свойственная провинциалам.