Нотомб Амели. Ртуть

   – Не кричите, – сказала Франсуаза властно.
   – Простите меня. Знаете, что кажется мне особенно несправедливым? Что это случилось с красивой девушкой. Да-да, ведь я, как ни трудно это себе представить, была очень хороша собой. Понимаете, если бы до этой бомбежки я была дурнушкой, то страдала бы меньше.
   – Не надо так говорить.
   – Ради бога, не возражайте, пусть даже я не права. Я знаю, мне следовало бы благодарить небеса за то, что почти восемнадцать лет я была красавицей. Но, признаюсь вам, я не могу. Говорят, у слепых от рождения характер лучше, чем у потерявших зрение в сознательном возрасте. Мне это понятно: я предпочла бы не знать, чего лишилась.
   – Хэзел…
   – Не надо, я сама понимаю, что несправедлива. И прекрасно сознаю, как мне повезло: я попала в дом, словно специально для меня созданный, без зеркал, вообще без единой отражающей поверхности. Вы обратили внимание, на какой высоте здесь окна? Даже если захочешь, не увидишь себя ни в одном стекле. Этот дом, наверное, построил сумасшедший: какой смысл жить у моря, если его не видно из окон? Капитан не знает, кто был этот архитектор. Ему здесь понравилось именно потому, что он терпеть не может море.
   – В таком случае ему следовало бы поселиться где-нибудь в Юрских горах.
   – То же самое сказала ему я. А он ответил, что его ненависть к морю сродни любви: «Ни с тобой, ни без тебя».
   Медсестра едва не спросила: «И в чем же причина этой ненависти?» В последнюю секунду она вспомнила про уговор.
   – Если бы только зеркала! Если бы только окна! Мне не дают принять ванну, не замутив предварительно воду ароматическим маслом. Никакой полированной мебели, ни единого блестящего предмета. За столом я пью из матового стакана, ем ложкой и вилкой из неотшлифованного металла. Чай мне наливают уже с молоком. Впору было бы посмеяться над такой мелочной предупредительностью, если бы только все это не напоминало о том, до какой степени я безобразна. В вашей практике вам не приходилось слышать о подобных случаях? О ком-то настолько уродливом, что его нужно было оберегать от собственного отражения?
   И Хэзел расхохоталась как безумная. Медсестра сделала ей укол сильного успокоительного, после чего девушка уснула. Франсуаза укрыла ее одеялом и ушла.
 
   Когда она уже собиралась незаметно покинуть дом, ее окликнул Капитан:
   – Вы уходите, не попрощавшись со мной, мадемуазель?
   – Не хотела вас беспокоить.
   – Я провожу вас до пристани.
   По дороге он спросил, как чувствует себя больная.
   – Температура немного упала, но состояние по-прежнему критическое.
   – Вы ведь будете приезжать каждый день, правда?
   – Конечно.
   – Вы должны ее вылечить, понимаете? Во что бы то ни стало.
   Франсуаза Шавень вернулась в Нё с таким лицом, какого у нее никогда прежде не видели. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его выражение: в нем были и крайнее возбуждение, и раздумье, и радостное нетерпение, и оторопь.
   В больнице одна из коллег сказала ей:
   – У тебя вид химика, который вот-вот сделает важное открытие.
   – Так оно и есть, – улыбнулась Франсуаза.
 
   По вечерам опекун и его питомица ужинали вдвоем. Молодая девушка, такая разговорчивая с Франсуазой, в присутствии старика сидела, словно воды в рот набрав. Она едва отвечала на вопросы, которые он изредка ей задавал.
   – Как ты себя чувствуешь, детка?
   – Хорошо.
   – Ты приняла лекарство?
   – Да.
   – Съешь еще кусочек.
   – Нет, спасибо.
   – Медсестра, по-моему, тебе попалась замечательная. Ты ею довольна?
   – Да.
   – Она еще и красивая, что тоже неплохо.
   – Правда.
   После этого они больше не разговаривали. Капитана это не смущало: он любил тишину. Ему и в голову не приходило, что его подопечная ненавидела эти совместные трапезы. Она бы предпочла сидеть голодной в своей комнате, лишь бы не ужинать с ним наедине. Она терпеть не могла, когда он говорил, а когда ел молча, было и того хуже: она сама не могла этого толком объяснить, но почему-то молчание уткнувшегося в тарелку старика пугало ее до смерти.
   Иногда после ужина опекун приглашал свою питомицу посидеть с ним в гостиной. Там он показывал ей старые книги, энциклопедии прошлого века и атласы мира, рассказывал о своих странствиях. Иной раз он вспоминал или о морских сражениях с патагонскими пиратами, или о своих приключениях, когда он промышлял контрабандой в Китайском море. Она никогда не знала, сочиняет он или нет, – впрочем, какая разница, ведь его рассказы были необычайно увлекательными. В заключение он говорил:
   – А я все еще жив.
   Потом он улыбался ей, смотрел на огонь и замолкал. И, как ни странно, такие вечера девушка очень любила.
 
   Лицо Хэзел засияло от счастья. «Вот и вы наконец!» – читалось на нем. Медсестра подумала, что никто еще не встречал ее с такой радостью.
   Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала:
   – Тридцать девять. Держится.
   – Отлично! Помассируйте меня.
   – Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти?
   – Наверное, в кухне.
   – А где она?
   – В подвале. Вам придется попросить капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя!
   Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся:
   – Тазик? Это еще зачем?
   – Для клизмы.
   – Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо?
   Минут через десять он поднялся с озабоченным видом:
   – Тазика нет. Большая миска вас устроит?
   – Конечно.
   С явным облегчением он снова спустился в подвал и принес миску из грубого фаянса, не покрытую глазурью. Франсуаза поблагодарила и вернулась в комнату, думая: «Руку даю на отсечение, тазы в доме есть. Зато в такой миске ничего не отражается».
   – Зачем вам это? – спросила Хэзел.
   – Для клизмы.
   – Не надо, пожалуйста, я терпеть этого не могу!
   Франсуаза задумалась, а потом сказала:
   – Ладно, только если Капитан спросит вас о клизме, не говорите, что я вам ее не делала.
   – Хорошо.
   – А теперь я на минутку воспользуюсь вашей ванной, можно?
   И медсестра скрылась за дверью. Девушка услышала, как потекла вода. Потом Франсуаза вышла и начала ее массировать.
   – Знаете, я уже не могу без вашего массажа. Это так приятно.
   – Тем лучше, потому что при вашем заболевании это очень полезно.
   – Что вы скажете о моей ванной комнате?
   – Ничего.
   – Да что вы! Я уверена, что вы никогда такой не видели. Ни раковины, ни ванны, ничего, что можно было бы наполнить водой. Струя из кранов льется прямо на пол, он наклонный, и вода попадает через отверстие прямо в сточную трубу. Удобно мыться, ничего не скажешь! Обычно я принимаю душ, только изредка мне милостиво соглашаются принести ванну; я вам говорила, как я ее принимаю. А туалеты-то, они во всем доме одинаковые. Капитан купил их у французских железных дорог: ведь в поездах унитазы устроены так, что в них не задерживается вода. Он даже до этого додумался!
   Хэзел тихонько рассмеялась.
   – Все эти предосторожности так глупы: у меня нет ни малейшего желания видеть мое лицо. Хотя, в самом деле, если бы не это хитроумное оборудование, я могла бы взглянуть на свое отражение просто по рассеянности. И это было бы для меня так же гибельно, как для Нарцисса, только по причинам прямо противоположным.
   – Давайте поговорим о чем-нибудь другом, эта тема слишком тягостна для вас. Вы постоянно к ней возвращаетесь, а это может повредить вашему здоровью.
   – Вы правы. Поговорим о вас – вы ведь красивая. У вас есть жених?
   – Нет.
   – Как же так?
   – Все-то вы хотите знать!
   – Конечно.
   – Я скажу вам только то, что захочу сказать. У меня было три жениха. С каждым из них я встречалась месяца по четыре, после чего их бросала.
   – Они плохо с вами обращались?
   – Мне было с ними скучно. Хотя я выбирала очень разных мужчин, каждый раз надеясь, что уж с этим-то будет интереснее. Увы, похоже, что через четыре месяца все они становятся одинаковыми.
   Девушка рассмеялась:
   – Рассказывайте дальше!
   – Что же еще вам рассказать? Они были очень милые. Но чары первой поры развеивались, и что оставалось? Жених, славный малый, желающий стать мужем. Нет, конечно, они мне очень нравились, но жить с ними… Мне кажется, любовь – это совсем другое.
   – Значит, вы никогда не были влюблены?
   – Нет. Самым верным признаком мне кажется то, что я, когда была с ними, думала о моих пациентах в больнице. Ничего не могу с собой поделать: работа увлекает меня куда больше, чем все эти любовные дела.
   – Ваши женихи были молодые?
   – Примерно мои ровесники.
   – Ваши слова меня утешают. Я никогда не встречалась с молодыми людьми, и это приводило меня в отчаяние. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, юноши пытались ухаживать за мной. А я была так глупа, что давала всем от ворот поворот. Я ждала большой любви: смешно вспомнить, каких только иллюзий я не питала на этот счет. Знай я тогда, что в восемнадцать лет буду обезображена, не тратила бы драгоценные годы на мечты о прекрасном принце. Так что, когда вы говорите, что молодые люди не оправдывают надежд, мне становится легче.
   Франсуазе подумалось, что если Хэзел и не знала юношей, то с мужчинами постарше некоторый опыт наверняка имела.
   – Почему же вы остановились на самом интересном месте? Расскажите мне о них побольше плохого.
   – Ничего плохого я вам сказать о них не могу.
   – Ну постарайтесь!
   Медсестра, массируя, пожала плечами. Помедлив, она изрекла:
   – Наверно, все они в какой-то мере шиты белыми нитками.
   Девушка пришла в восторг.
   – Да, именно так я их себе и представляла. Когда мне было десять лет, в Нью-Йорке со мной в классе учился один мальчик, за которого я хотела выйти замуж. Мэтью не был ни красивее, ни умнее, ни сильнее, ни забавнее других мальчишек. Но он всегда молчал. И от этого казался мне интересным. А потом, в конце учебного года, Мэтью получил лучшую оценку за сочинение. Ему пришлось прочесть его перед всем классом: это был очень многословный рассказ о том, как он катался на лыжах в зимние каникулы. После этого я расхотела выходить за него замуж и решила, что не бывает по-настоящему загадочных мальчиков. Ваши слова это подтверждают. Конечно, в ваших устах они весомее, чем в моих, – ведь когда это говорю я, любому придет на ум только одно: «Зелен виноград». Если бы Мэтью увидел меня сегодня, он бы только порадовался, что я раздумала выходить за него замуж.
   Медсестра промолчала.
   – О чем вы думаете, Франсуаза?
   – Думаю, что вы много говорите.
   – И какой вывод вы из этого делаете?
   – Что вам это очень нужно.
   – Так и есть. В этом доме я ни с кем не разговариваю. Я могла бы, если б хотела. Когда я с вами, я чувствую, что мой язык свободен – другого слова не подобрать. Опять вспоминается «Граф Монте-Кристо»: когда два узника встречаются после долгих лет одиночества, они говорят, говорят и не могут наговориться. Они по-прежнему в заточении, но как бы уже наполовину свободны, потому что каждый нашел друга, с которым можно поговорить. Слово освобождает. Удивительно, не правда ли?
   – В иных случаях бывает наоборот. Есть люди, которые подавляют вас своим словоизвержением: возникает тягостное чувство, будто их слова связывают вас по рукам и ногам.
   – Такие люди не говорят, а болтают. Я надеюсь, что вы не из их числа.
   – Вас мне больше нравится слушать. Ваши рассказы – как путешествия.
   – Если так, то это всецело ваша заслуга. Хороший слушатель располагает к откровенности. Если бы я не видела в вас дружеского участия, мне бы не хотелось рассказывать. У вас редкий талант – вы умеете слушать.
   – Не мне одной понравилось бы слушать вас.
   – Возможно, но другие не слушали бы так хорошо, как вы. У меня очень странное чувство, когда я с вами, – я чувствую, что я есть. А без вас меня как будто нет. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что я никогда не поправлюсь. Ведь когда я буду здорова, вы перестанете приходить. И меня больше не будет.
   Медсестра, глубоко тронутая, не нашлась что ответить. Они долго молчали.
   – Вот видите: даже когда я ничего не говорю, мне кажется, что вы меня слушаете.
   – Так оно и есть.
   – Франсуаза, могу я обратиться к вам с одной очень странной просьбой?
   – Какой же?
   – Тридцать первого марта мне исполнится двадцать три года. Вы сделаете мне чудесный подарок, если к этому дню я еще не поправлюсь.
   – Замолчите, – поспешно ответила молодая женщина, опасаясь, что их подслушивают.
   – Очень прошу: я хочу быть больной в день моего рождения. Сегодня четвертое марта. Устройте это.
   – И не просите, – ответила медсестра нарочно громко на случай, если стены имели уши.
 
   Франсуаза Шавень зашла в аптеку, потом вернулась в больницу. Много часов она провела в раздумьях, сидя в своей комнатке. Ей вспомнилось, что Капитан просил директрису прислать медсестру без очков, – теперь было ясно почему: чтобы больная не увидела свое отражение в стеклах.
   Ночью, засыпая, она подумала: «Я действительно хочу ее вылечить. И поэтому, Хэзел, ваше желание исполнится так, как вы не смели и мечтать».
 
   Каждый день после обеда медсестра отправлялась на Мертвый Предел. Сама себе не признаваясь, она ждала этих визитов с таким же нетерпением, что и Хэзел.
   – Я не удивлю вас, Франсуаза, если скажу, что вы моя лучшая подруга. Вы, может быть, думаете, что это само собой разумеется: ведь другого женского общества, кроме вас, у меня здесь нет. И все же с самого детства я не имела подруги, которая была бы мне так дорога, как вы.
   Не зная, что сказать, медсестра ограничилась избитой фразой:
   – Дружба – это очень важно.
   – Когда я была маленькой, я ценила дружбу превыше всего. В Нью-Йорке у меня была лучшая подруга, ее звали Кэролайн. Я боготворила ее. Мы были неразлучны. Смогу ли я объяснить взрослому человеку, какое место она занимала в моей жизни? В ту пору я мечтала стать балериной, а она – выиграть все на свете конные состязания. Ради нее я занялась верховой ездой, а она ради меня – танцами. Я держалась на лошади так же бездарно, как она делала антраша, зато мы были вместе, к чему и стремились. Летом я проводила каникулы в горах, а она у моря – этот месяц друг без друга казался нам пыткой. Мы писали друг другу письма, каких не сочинили бы и влюбленные. Чтобы выразить, как она страдает от нашей разлуки, Кэролайн однажды даже вырвала целиком ноготь с безымянного пальца левой руки и приклеила его к своему письму.
   – Фу!
   – С шести до двенадцати лет наша дружба была для меня всем на свете. Ну а потом от моего отца отвернулась удача, и нам предстояло покинуть Нью-Йорк. Когда я сказала об этом Кэролайн, разыгралась настоящая драма. Она плакала, кричала, что уедет со мной. Целую ночь мы резали друг другу запястья, чтобы стать кровными сестрами, давали безумные клятвы. Она молила своих родителей помочь моим – конечно же, тщетно. В день отъезда я думала, что умру. Но, к несчастью, не умерла. Когда корабль отходил от пристани, нас связывала традиционная бумажная лента. Она разорвалась, – и я ощутила такую невыразимую боль, словно мое тело разломилось пополам.
   – Если, несмотря на разорение ваших родителей, она по-прежнему любила вас, значит, это была настоящая подруга.
   – Подождите. Послушайте, что было дальше. Мы начали обмениваться пламенными письмами. Рассказывали друг другу обо всем. «Расстояние – не помеха, когда любишь так сильно», – писала она. Но со временем ее письма становились все более скучными. Кэролайн бросила балет и занялась теннисом с некой Глэдис. «Мне сшили точно такой же костюм, как у Глэдис… Я попросила парикмахера сделать мне стрижку, как у Глэдис…» Мое сердце леденело, когда я читала это. Дальше было еще хуже: она и Глэдис, обе влюбились в некоего Брайана. После этого тон писем Кэролайн резко изменился. От пылких и трепетных признаний она перешла к откровениям типа: «Брайан вчера смотрел на Глэдис целую минуту, не меньше. Не понимаю, что он в ней нашел: она уродина, и у нее толстый зад». Мне было неловко за подругу. Чудесная девочка превратилась в стервозную самку.
   – Это половое созревание.
   – Наверное. Но я ведь тоже выросла, однако не стала такой, как она. Вскоре ей уже больше нечего было мне сказать. С четырнадцатого года я не получала от нее писем. Я пережила это как утрату близкого человека.
   – В Париже вы наверняка нашли другие подруг.
   – Ничего подобного. Если бы мне и встретилась новая Кэролайн, я не позволила бы себе к ней привязаться. Как я могла верить в дружбу после того, что произошло? Моя избранница изменила всем нашим клятвам.
   – Это печально.
   – Хуже того: своим предательством Кэролайн перечеркнула шесть славных лет нашей дружбы. Словно их и не было.
   – Как вы непримиримы!
   – Вы бы поняли меня, если бы сами такое пережили.
   – В самом деле, гак дружить мне ни с кем не довелось. У меня есть подруги детства, время от времени я с удовольствием вижусь с ними. Не более того.
   – Как странно: я на семь лет младше вас но у меня такое впечатление, что вас жизнь пощадила, а меня изломала. Впрочем, что мне теперь былые страдания, когда у меня есть лучшая на свете подруга – вы.
   – По-моему, вы слишком бросаетесь своей дружбой.
   – Неправда! – возмутилась девушка.
   – Я вашу дружбу ничем не заслужила.
   – Вы приезжаете сюда каждый день и преданно улаживаете за мной.
   – Я делаю свою работу.
   – Разве это причина, чтобы не быть вам благодарной?
   – Значит, вы прониклись бы точно такой же дружбой к любой медсестре, которая оказалась бы на моем месте.
   – Конечно нет. Не будь это вы, я испытывала бы только благодарность, и более ничего.
 
   Франсуазе хотелось бы знать, слышит ли Капитан признания Хэзел и что он о них думает.
   – Как там наша больная? – спросил Капитан Франсуазу.
   – Без изменений.
   – А выглядит она получше.
   – Температура уже гораздо ниже, благодаря лечению.
   – А в чем состоит ваше лечение?
   – Я ежедневно делаю ей инъекции грабатериума, сильного пневмонаркотического вещества. Кроме того, она принимает бронхорасширяющие капсулы и таблетки брамборана. Время от времени я ставлю ей клизмы для выведения инфекции из организма. А массаж оказывает отхаркивающее действие, благодаря чему плеврит не распространяется.
   – Все это для меня китайская грамота. Надежда есть?
   – Есть, но нужно время, и даже в случае выздоровления курс терапии необходимо будет продолжать: рецидивы плеврита смертельно опасны.
   – Вы по-прежнему готовы приезжать к ней каждый день?
   – С какой стати мне отказываться?
   – Прекрасно. Но я категорически настаиваю на том, чтобы вы не искали себе замену, даже на один день.
   – Я и не собиралась.
   – Если вы заболеете, не присылайте вместо себя никого другого.
   – У меня железное здоровье.
   – Дело в том, что вам я доверяю. А это не в моих привычках. Надеюсь, я в вас не ошибся.
   Франсуаза попрощалась и уехала на катере. Названия лекарств, которые она выдумала, вертелись у нее в голове, и ее одолевал неудержимый смех.
   Среди ночи она вдруг проснулась в ужасе: «Клизмы! Если, у стен есть уши, то Капитан знает, что я солгала. Про клизмы. А значит, ни о каком доверии больше не может быть и речи.»
   Она попыталась урезонить себя: «Он ведь сказал, что доверяет мне, уже после того, как я упомянула о клизмах.» Да, но, может быть, до него просто не сразу дошло. Наверное, он тоже сейчас не спит и думает об этом. Да нет, полно, чтобы подметить такую мелочь, надо быть законченным маньяком. Впрочем, чтобы слушать наши разговоры – тоже. А если он не слушает… Как узнать? Будь я уверена, что он за нами не шпионит, мне было бы что рассказать Хэзел. Как бы убедиться наверняка? Я должна перехитрить этого человека.
   Она так и не уснула до утра, разрабатывая план.
 
   – Что с вами, Франсуаза? Вы такая бледная, лицо осунулось.
   – Просто бессонница. Позволю себе ответный комплимент, Хэзел: вы неважно выглядите.
   – А-а.
   – А теперь, когда я вам это сказала, вы еще больше побледнели.
   – Вы находите?
   Медсестра, вынужденная прибегать к хитрости, маскировала свои вопросы под утверждения.
   – Надеюсь, вы-то хорошо спите.
   – Не всегда.
   – Как же так, Хэзел! Чтобы выздороветь, надо хорошенько высыпаться!
   – Это, увы, не зависит от моего желания. Пропишите мне снотворное.
   – Ни в ноем случае: я противница наркотические средств. Вы и так будете крепко спать, если сами этого захотите.
   – Неправда! У вас у самой бессонница – вот и доказательство.
   – Это совсем другое дело. Я могу себе это позволить, ведь я здорова. Будь я больна, я бы так не распускалась.
   – Уверяю вас, от меня это не зависит.
   – Полноте! Вам просто не хватает силы воли.
   – В конце концов, Франсуаза, вы ведь женщина. Есть вещи, которые вы должны понимать.
   – Женское недомогание – не причина для бессонницы.
   – Я не об этом, – пролепетала девушка, из бледной став пунцовой.
   – Не понимаю, о чем вы.
   – Нет, понимаете!
   Хэзел была на грани истерики, тогда как Франсуаза сохраняла олимпийское спокойствие.
   – Капитан… Капитан и я… мы с ним… он…
   – Ах вот как, – кивнула медсестра с чисто профессиональным хладнокровней. – У вас были сексуальные отношения.
   – И вы так спокойно об этом говорите? – изумленно воскликнула Хэзел.
   – Я не понимаю, в чем проблема. С биологической точки зрения в этом нет ничего противоестественного.
   – Ничего противоестественного, когда между людьми пятьдесят четыре года разницы?
   – Если физиология позволяет.
   – Не все же сводится к физиологии! Есть еще и нравственность!
   – Ничего безнравственного в этом нет. Вы совершеннолетняя, и все происходите вашего согласия.
   – С моего согласия? Да что вы можете об этом знать?
   – Медсестру в таких делах не обмануть. Я могу вас осмотреть, чтобы удостовериться.
   – Нет, не надо.
   – Действительно, не надо, ваша реакция – достаточное подтверждение моим словам.
   – Но все совсем не так просто! – обиделась девушка.
   – Либо женщина соглашается, либо отказывает. И нечего разыгрывать оскорбленную невинность.
   – Как вы жестоки со мной! В жизни все куда сложнее, чем вы говорите. Можно этого не хотеть и в то же время испытывать какое-то очень сильное чувство к тому, кто… Тело может вызывать отвращение, но душа привлекает настолько, что, в конце концов, превозмогая себя, принимаешь и тело. С вами такого никогда не случалось?
   – Нет. Вы слишком все усложняете.
   – Неужели вам не доводилось быть с мужчиной?
   – Я спала с моими женихами, не забивая себе голову пустыми переживаниями, вроде ваших.
   – Почему же это пустыми?
   – Вытешите себя мыслью, что над вами надругались. Вам так хочется быть идеальной, сохранить незапятнанным собственный прекрасный образ…
   – Неправда!
   – А может, вам, подобно большинству людей, нравится быть жертвой. Вам приятно сознавать себя мученицей в лапах чудовища. Я нахожу подобные мысли жалкими и недостойными вас.
   – Вы ничего не поняли! – воскликнула Хэзел и расплакалась, – Все не так. Разве вы не можете допустить, что умный человек безраздельно властвует над бедной обезображенной девушкой, особенно если этот человек – ее благодетель?
   – Я знаю только, что это пожилой человек, физически неспособный осуществить насилие над кем бы то ни было, тем более над молодой особой.
   – Молодой, но больной!
   – Ну вот, опять вы строите из себя овечку на заклании.
   – Насилие может быть не только физическим! Бывает и моральное насилие!
   – Если вы подвергаетесь моральному насилию – просто уйдите отсюда.
   – Уйти? Вы с ума сошли! Вы прекрасно знаете, что я не могу нигде показаться с таким лицом.
   – Эта отговорка вас очень устраивает. А я утверждаю, что вы живете с Капитаном по доброй воле. И нет ничего предосудительного в том, что вы спите вместе.
   – Какая вы злая!
   – Я говорю правду, вместо того чтобы потакать вашему намерению скрывать правду от самой себя.
   – Вы сказали, что я совершеннолетняя. Когда это началось, я еще не была совершеннолетней. Мне было восемнадцать.
   – Я медсестра, а не инспектор полиции.
   – Уж не намекаете ли вы на то, что медицина и закон не имеют ничего общего?
   – Юридически о несовершеннолетних заботится опекун.
   – Вы не находите, что мой опекун делает это весьма своеобразно?
   – Восемнадцать лет – нормальный возраст для первого сексуального опыта.
   – Вы издеваетесь надо мной! – выкрикнула девушка сквозь рыдания.
   – Успокойтесь сейчас же! – властно приказала медсестра.
   – Вам не кажется, что мужчина, который спит со страшно изуродованной девушкой, – извращенец?
   – Я не желаю это обсуждать. У каждого свои вкусы. Впрочем, я могла бы вам возразить, что он любит вас за вашу душу.
   – Почему же тогда он не довольствуется моей душой? – вскинулась Хэзел.
   – У вас нет причины доводить себя до такого состояния, – заключила Франсуаза непреклонно.