Нотомб Амели. Ртуть

   Девушка в отчаянии устремила на нее жалобный взгляд:
   – А я-то думала, что вы меня любите!
   – Я к вам прекрасно отношусь. Но это не повод потакать вашим капризам.
   – Моим капризам? О, уходите, я ненавижу вас!
   – Хорошо.
   И молодая женщина убрала медицинские инструменты в саквояж. Когда она направилась к двери, девушка спросила умоляющим голосом;
   – Но вы ведь еще придете, правда?
   – Завтра, – улыбнулась медсестра.
   Она спустилась по лестнице, в ужасе от того, что ей пришлось наговорить.
   Внизу отворилась дверь курительной.
   – Мадемуазель, зайдите, пожалуйста, на минутку, – попросил Капитан.
   Франсуаза зашла. Сердце ее бешено колотилось. Старик выглядел взволнованным.
   – Я хотел поблагодарить вас, – сказал он.
   – Я всего лишь делаю свою работу.
   – Я имею в виду не вашу профессиональную компетенцию. Я нахожу, что вы очень умны.
   – А-а.
   – Вам доступны такие вещи, которые, как правило, не доступны молодым женщинам.
   – Не понимаю, о чем вы говорите.
   – Прекрасно понимаете. Вы разобрались в том, что здесь происходит, и проявили изрядную проницательность. Вам ясно главное: я люблю Хэзел. В моей любви к ней вы можете не сомневаться. «Люби и делай что хочешь», – учит Блаженный Августин.
   – Месье, это не мое дело.
   – Знаю. И все же я говорю вам это, потому что глубоко уважаю вас.
   – Спасибо.
   – Нет, это я должен вас благодарить. Вы замечательный человек. И, вдобавок, вы красавица. Вы, как богиня Афина, соединяете в себе красоту и мудрость.
   Медсестра опустила глаза, словно смутившись, попрощалась и поспешно ушла, за дверью морской воздух окутал ее, повеяв свободой, и она наконец вздохнула с облегчением.
   «Я узнала то, что хотела», – сказала она себе.
 
   Купив кое-что в аптеке, Франсуаза зашла в кафе. Вообще-то это было не в ее привычках.
   – Кальвадос, пожалуйста.
   «С каких пор женщины пьют такое?» – удивился про себя хозяин кафе.
   Моряки тоже с удивлением посматривали на красивую женщину отнюдь не легкомысленного вида, которая, казалось, была погружена в размышления о чем-то чрезвычайно важном.
   «Теперь, когда я знаю наверняка, надо стать вдвое бдительней. Мне повезло, что он не обратил внимания, когда я солгала насчет клизм. Похоже, что он может слушать наши разговоры прямо из курительной, которая, наверно, соединяется слуховой трубой с комнатой Хэзел. Бедняжка, представляю, в каком она сейчас состоянии! Как же дать ей понять, что я – ее союзница? После всего, что я ей наговорила, будет ли она доверять мне? Я бы написала ей записку, но это невозможно: ищейки Капитана не позволят пронести ни клочка бумаги». Несколько дней назад Франсуаза заметила, как один из обыскивавших ее людей внимательно читал инструкцию по применению на коробочке с лекарством из ее сумки. На вопрос, что он рассчитывает найти, бдительный страж ответил: «А может, вы составили зашифрованное послание, подчеркивая определенные буквы». Ей ничего подобного и в голову не приходило. «Разве я сумею перехитрить этих церберов? Я могла бы взять с собой чистую бумагу и написать Хэзел в ее присутствии, но тогда она станет задавать вопросы, которые будут услышаны: „Что вы делаете, Франсуаза? Что это вы пишете? Зачем прижимаете палец к губам?“ Нелегко же мне придется с этой простушкой! Нет, будем следовать моему плану. Если бы только на это не требовалось так много времени!»
   Она встала, подошла к стойке бара и спросила хозяина:
   – Чем занимался Капитан до того, как поселился на Мертвом Пределе?
   – А почему вы им интересуетесь?
   – Я сейчас его лечу. Начальная стадия плеврита.
   – Он, должно быть, немолод. В последний раз я видел его лет двадцать назад, и уже тогда он выглядел стариком.
   – Море быстро старит.
   – В его случае, думаю, не одно только море.
   – Что вы о нем знаете?
   – Совсем немного. Знаю, что зовут его Омер Лонкур, – согласитесь, с таким именем ему было на роду написано стать моряком ^[1]. Жизнь он прожил, насколько я слышал, бурную, был контрабандистом в Китайском море. И здорово на этом разбогател. Тридцать лет назад он ушел на покой.
   – Почему так рано?
   – Никто не знает. Но вроде бы он влюбился.
   – В кого же?
   – В какую-то женщину. Он привез ее на своем корабле. Никто ее никогда не видел. Лонкур купил остров и поселил там свою любовницу.
   – Это было тридцать лет назад, вы уверены?
   – Абсолютно.
   – Как же получилось, что вы никогда не видели эту женщину?
   – Она не покидала Мертвый Предел.
   – Откуда же вам тогда известно о ее существовании?
   – От Жаклин, кухарки Лонкура. Она иногда говорила о какой-то барышне.
   – Она ее видела?
   – Не знаю. Люди Капитана не болтливы, похоже, им приказано держать язык за зубами. Та барышня умерла двадцать лет назад.
   – От чего?
   – Бросилась в море и утонула.
   – Как?!
   – Да, странная история. Много дней спустя ее выбросило на берег в Нё. Тело раздулось от воды, прямо как хлебный мякиш. Поди пойми, красивая она была или нет. После вскрытия и следствия полиция установила, что это самоубийство.
   – Почему же она покончила с собой?
   – Кто ее знает.
   «Уж я-то узнаю, дайте только срок», – подумала медсестра, расплатилась и вышла.
 
   В больнице она поговорила с самой старшей из своих коллег, лет пятидесяти. Выведать у нее удалось немного.
   – Нет, не знаю я ту женщину. Уже не помню.
   – А как звали утопленницу?
   – Откуда же нам было знать?
   – Может быть, Капитан говорил.
   – Может, и говорил.
   – Ну что у вас за память! Неужели не было ни одной детали, которая бы запомнилась?
   – На ней была очень красивая ночная сорочка, белая.
   «Вкусы Капитана не меняются», – подумала Франсуаза и пошла в больничный архив. Но и там она не нашла ответ: в 1903 году в больнице Нё умерли десятки женщин, поскольку это был самый обычный год.
   «Как бы то ни было, Лонкур мог назвать любое вымышленное имя, раз настоящее знал только он один», – решила Франсуаза.
   И еще подумала о том, что ту женщину где-то должны были похоронить.
 
   Улыбка Хэзел казалась вымученной.
   – Я много думала о нашем вчерашнем разговоре.
   – Угу, – равнодушно отозвалась медсестра.
   – Я понимаю, что вы были правы. И все-таки никак не могу с вами согласиться.
   – Это не страшно.
   – Вот и я так думаю: мы ведь не обязаны во всем соглашаться с друзьями, правда?
   – Конечно.
   – Дружба вообще странная штука: друга любят не за его тело и не за его мысли. Откуда же тогда возникает это непонятное чувство?
   – Вы правы, это любопытно.
   – Может быть, между некоторыми людьми существует какая-то таинственная связь. Наши имена, например. Ведь ваша фамилия Шавень, правда?
   – Да.
   – Почти «шатень», и вы шатенка, волосы у вас каштановые. А меня зовут Хэзел, это значит «орешник», и у меня волосы орехового цвета. Каштан, орех – мы с вами из одного семейства.
   – Как странно – имя, означающее орешник.
   – Другое название орешника – лещина. А вы знаете, что с помощью веток лещины искали родники? Это дерево будто бы вздрагивало, почувствовав силу и чистоту готовой забить из недр воды. Ореховые прутики когда-то считались волшебными.
   – Так вы волшебница!
   – Хотела бы ею быть. Но у меня нет волшебной силы.
   «Какое заблуждение», – подумала медсестра.
   – А каштан, – продолжала Хэзел, – не обладает способностью указывать воду, зато это дерево исключительно прочное, крепкое, несгибаемое. Как вы, Франсуаза.
   – Не знаю, стоит ли придавать, такое значение именам. Нам ведь их дали наобум.
   – А я думаю, что в имени заложена судьба. Вот у Шекспира. Джульетта говорит, что ее Ромео, зовись он иначе, был бы так же прекрасен. Но сама она служит доказательством обратного – она, чье чудесное имя стало мифом. Если бы Джульетту звали… ну, не знаю…
   – Джозианой?
   – Да, если бы ее звали Джозианой, ничего бы не вышло!
   Обе рассмеялись.
   – Сегодня хорошая погода, – сказала медсестра, массируя Хэзел. – Мы могли бы выйти и прогуляться по острову.
   Девушка побледнела.
   – У меня нет сил.
   – Вам полезно проветриться, не все же сидеть в четырех стенах.
   – Я не люблю выходить из дому.
   – Жаль. А мне так хотелось погулять по берегу моря.
   – Идите одна.
   – Без вас неинтересно.
   – Нет, и не просите.
   «Вот дурочка! – негодовала Франсуаза. – Вне этих стен мы могли бы, по крайней мере, поговорить свободно».
   – Я вас не понимаю. На острове никого нет. Если мы выйдем, вас никто не увидит. Бояться нечего.
   – Не в этом дело. Однажды я вышла прогуляться. Я была одна, но все время чувствовала чье-то присутствие. Оно преследовало меня. Это было так страшно.
   – У вас слишком богатое воображение. Я каждый день хожу пешком от пристани до дома и ни разу не встречала призраков.
   – Это не призрак. Это чье-то присутствие. Гнетущее присутствие. Больше я ничего не могу вам сказать.
   У медсестры вертелся на языке вопрос, слышала ли девушка о прежней любовнице Лонкура. Она задала его окольным путем:
   – Мне очень нравятся ваши белые ночные сорочки.
   – Мне тоже. Это Капитан мне их подарил.
   – Они великолепны. Какое качество! Я никогда не видела таких в продаже.
   – Это потому, что они старинные. Капитан сказал, что они достались ему от матери.
   «Она ничего не знает», – заключила медсестра.
   – Грустно иметь такие красивые сорочки, когда ты сама безобразна. Их следовало бы носить той, чье лицо – само совершенство.
   – Только не начинайте опять жаловаться, Хэзел!
   – Мне хочется подарить вам одну, вам так пойдет.
   – Я ее не приму. Нельзя передаривать подарки.
   – Ну, тогда разрешите мне хотя бы сказать вам: вы красивая. Очень красивая. Доставьте мне удовольствие: пользуйтесь своей красотой и радуйтесь ей. Это великий дар.
   Перед тем как направиться к пристани, Франсуаза прошлась по берегу. Ей хватило двадцати минут, чтобы обойти остров.
   Медсестра была не из тех, кто верит в потустороннее. Она знала, что двадцать лет назад здесь утонул человек, и ей не пришлось искать иррациональных объяснений гнетущему чувству, которое навевали эти места.
   Вопреки своим ожиданиям никакой могилы она не обнаружила. «И в самом деле, глупо искать ее здесь! Лонкур не стал бы так рисковать. Если бы ставили надгробье везде, где кто-то покончил с собой, и земля и море превратились бы неплотные кладбища».
   Однако со стороны, обращенной к Нё, Франсуаза заметила выдававшийся далеко в море каменный выступ в форме стрелы. Она долго смотрела на него: хотя она ничего не знала наверняка, у нее почему-то сжалось сердце.
 
   На следующий день, прибыв на остров, она встретила Капитана, который куда-то собирался.
   – Мне нужно в Нё, уладить кое-какие дела. В виде исключения катер сегодня сделает лишний рейс. Не бойтесь, он будет здесь вовремя, чтобы отвезти вас на материк. Я оставляю вас одну с нашей милой больной.
   Медсестре подумалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она испугалась, заподозрив ловушку, и пошла к дому как можно медленнее, чтобы видеть, как Лонкур поднимается на борт. Когда катер отчалил, она закрыла за собой дверь и бросилась в курительную.
   Она выдвинула все ящики стоявшего там секретера.
   Среди бумаг ей попались старые фотографии; на одном портрете стояла дата; 1893 – «год моего рождения», – промелькнуло у нее в голове, и тут она увидела ангельски прекрасное лицо молодой девушки. На обороте чернилами было написано имя: «Адель».
   Франсуаза рассмотрела портрет: девушке было на вид лет восемнадцать. Она была так свежа и прекрасна, что дух захватывало.
   Непрошеная гостья вдруг вспомнила, что Лонкур был не единственным тюремщиком в этом доме.
   Она закрыла ящики и поднялась к своей пациентке.
   Та ждала ее, бледная, как полотно.
   – Вы опоздали на десять минут.
   – Разве это причина, чтобы встречать меня с таким лицом?
   – Вы не понимаете! Вы – единственное событие в моей жизни. Раньше вы никогда не опаздывали.
   – Я просто прощалась с Капитаном, он уехал до вечера на материк.
   – Уехал? А мне он ничего не говорил.
   – Он сказал, что ему нужно уладить какие-то дела. К вечеру он вернется.
   – Как жаль. Лучше бы он не возвращался и поручил вам посидеть со мной эту ночь.
   – По-моему, вы не нуждаетесь в сиделке, Хэзел.
   – Я нуждаюсь в подруге, и вы это прекрасно знаете. Когда я была маленькой, Кэролайн нередко оставалась ночевать у меня. До самого утра мы рассказывали друг другу истории, придумывали всякие игры, смеялись. Мне так хочется, чтобы это вернулось.
   – Нам это уже не по возрасту.
   – Какая же вы зануда!
   Пока девушка держала во рту термометр, медсестра собиралась с мыслями, чтобы задать ей несколько вопросов. Увы, она подозревала, что Лонкур мог оставить на посту у слуховой трубы кого-нибудь из своих ищеек. Ей оставалось только надеяться, что никто не видел, как она выходила из курительной.
   – Тридцать восемь.
   Франсуаза зашла на минутку в ванную, вернулась и приступила к привычному массажу. Она уже убедилась, что Хэзел всегда говорила с ней свободно, не подозревая, что старик подслушивает их разговоры; теперь ей хотелось выведать у девушки еще кое-что. И медсестра начала невинным голосом:
   – Я думала о нашем вчерашнем разговоре. Пожалуй, вы правы; имена – это важно. Есть такие, что навевают мечты. А какое ваше любимое женское имя?
   – Раньше было Кэролайн. Теперь – Франсуаза.
   – Вы путаете вкусы с привязанностями.
   – Это правда, но только отчасти. Например, если бы вас звали Джозианой, это имя не стало бы моим любимым.
   – А разве нет имен, которые вы бы любили, хоть никогда и не встречали людей, носивших их? – продолжала старшая подруга, надеясь, что страж, который наверняка их слушает, не придерется к этим вопросам, далеким от медицины.
   – Никогда об этом не задумывалась. А вы?
   – А я люблю имя Адель. Хотя у меня никогда не было знакомой Адели.
   Девушка рассмеялась; медсестра не знала, как это следовало понимать.
   – Вы такая же, как я! Адель – очень похоже на то, как вы на свой французский манер произносите мое имя – Азель.
   – Действительно, я об этом не подумала, – изумленно согласилась Франсуаза.
   – У вас, как и у меня, вкусы зависят от привязанностей. Если, конечно, я ваша подруга, – добавила она, посерьезнев.
   – Конечно, и вы это прекрасно знаете. Как вы думаете, Хэзел и Адель означают одно и то же?
   – Вряд ли. Но звучание часто важнее смысла. Адель – да, это красиво. У меня тоже никогда не было знакомой Адели.
   «Она не лжет», – подумала медсестра.
 
   Франсуаза Шавень снова наведалась в архив больницы Нё; ни одной Адели среди умерших в 1903 году не оказалось.
   Она напрягла память, пытаясь вспомнить, как выглядел почерк Лонкура. «Я, возможно, зря ломаю голову, если писал под его диктовку кто-нибудь из персонала – или если надпись на фотокарточке сделана не рукой Капитана».
   Она внимательно прочла имена всех умерших в 1903 году женщин – их было ни больше, ни меньше обычного. «В больницах ведь не всегда умирают», – сказала себе Франсуаза. Она дошла почти до конца регистрационной книги, как вдруг на странице, датированной 28 декабря 1903 года, ей бросилась в глаза одна запись:

   «Скончалась: А. Лангле, родилась в Пуэнт-а-Питре ^[2]17.1.1875.»

   А. – это могла быть Адель, но с тем же успехом Анна, Амелия или Анжелика. Однако мелкий, бисерный почерк напоминал тот, что Франсуаза видела на обороте фотокарточки. К тому же ее внимание привлекли две детали. Хозяин кафе говорил, что Лонкур прилез ту женщину на своем корабле, однако имя у нее было не иностранное: Гваделупа вполне подходила к случаю. Кроме того, дата рождения совпадала с предполагаемым возрастом девушки с фотографии.
   И, наконец, в книге не была указана причина смерти: такое же нарушение правил, как и сокращенное до инициала имя. Полагалось вписывать имена полностью, указывать название болезни или обстоятельства, повлекшие смерть. «Какая досадная промашка! Умолчание красноречивее слов. К тому же вы могли бы сократить и слова „скончалась“ и „родилась“, которые указали мне пол покойной. Но вам, разумеется, и в голову не приводило, что через двадцать лет некая любопытная особа станет совать нос в ваши тайны».
 
   На следующий день Капитан вызвал ее в курительную:
   – Я разочарован, мадемуазель. Весьма разочарован. Я в вас ошибся.
   Медсестра побледнела.
   – Я так доверял вам. Теперь с этим покончено навсегда.
   – Мне нет оправдания, месье. Я нуждалась в деньгах, поэтому я открывала ящики вашего секретера.
   – Ах, так вы вдобавок рылись в моем секретере?
   Волна паники захлестнула Франсуазу, но она решила держаться роли воровки:
   – Я надеялась найти наличные или драгоценности, которые можно было бы продать. Но ничего ценного там не оказалось, так что я ничего не взяла. Можете меня выгнать.
   – О том, чтобы я выгнал вас, не может быть и речи. Наоборот.
   – Говорю же вам, я ничего у вас не взяла!
   – Перестаньте ломать комедию. Вас интересуют вовсе не деньги. Хорошо еще, что я съездил вчера в Нё, – иначе я бы по-прежнему вам доверял.
   – Вы наводили обо мне справки?
   – Это не понадобилось. Я просто проходил по улице, когда меня заметил аптекарь; он вышел из лавки и рассказал мне о вас весьма интересные вещи. Например, что вы покупаете у него каждый день по термометру.
   – И что же?
   – А то, что этот славный малый задумался: зачем вам по термометру в день? Вряд ли это можно объяснить Вашей неловкостью. Разбивать термометр каждый день можно только умышленно. И он заключил, что вы хотите отравить кого-то ртутью.
   Франсуаза засмеялась:
   – Я – отравительница?
   – Аптекарь кое-кого расспросил и выяснил, что вы в настоящее время прилежно пользуете меня. Он решил, что вы покушаетесь на мою жизнь. Я постарался его разубедить, отозвавшись о вас самым лестным образом. К сожалению для вас, он, кажется, мне поверил.
   – К сожалению для меня?
   – Да. Продолжай он считать вас преступницей, возможно, сообщил бы в полицию, которую встревожило бы ваше исчезновение.
   – Кроме полиции есть и другие люди. Меня хватятся в больнице.
   Старик улыбнулся:
   – Там все улажено. Я сообщил сегодня утром вашей начальнице, что женюсь на вас, и на работу вы больше не выйдете.
   – Что?
   – Самое забавное, что она воскликнула: «Я так и знала! Как не повезло мне и как повезло вам! Умница, красавица и такая честная девушка!»
   – Я отказываюсь выходить за вас замуж.
   Он расхохотался:
   – Не смешите меня. Сегодня утром я обыскал комнату моей питомицы и понял, где собака зарыта: в ванной, в глубине стенного шкафа я обнаружил миску с ртутью. Не знаю, что восхищает меня больше – ртуть, ваш ум или ваша глупость. Ум, потому что это надо было сообразить: каждый день вас обыскивали мои люди, получившие приказ не пропускать ничего отражающего. Но кто мог подумать о ртути в термометре? Неплоха и идея с тазиком якобы для клизмы.
   – Я не понимаю, что вы такое говорите.
   – И что же вы собирались делать с этой ртутью?
   – Ничего. Действительно, я как-то случайно разбила термометр и из соображений гигиены собрала ртуть в миску.
   – Очень смешно. Надо были разбить больше десятка градусников, чтобы набрать столько ртути. Вот тут-то и проявилась ваша глупость или, по крайней мере, наивность: чтобы образовалась нормально отражающая поверхность, сколько, по-вашему, пришлось бы разбить термометров?
   – Откуда мне знать?
   – Не меньше четырехсот. Вы, должно быть, полагали, что времени у вас достаточно, не так ли? Думаю, выздоровление моей питомицы вы запланировали на будущий год.
   – Хэзел действительно больна.
   – Возможно. Но температуры у нее нет. Я проверил – у меня тоже есть градусник. Кстати, вас не обескуражил тот факт, что ртуть на дне миски не образовала лужицу, а так и оставалась в капельках? Это одно из ее свойств.
   – В определенном количестве она это свойство утрачивает.
   – Я рад, что вы наконец перестали отрицать очевидное. Действительно, ртуть утратила бы это свойство, но только если бы вам не требовалось полтора года, чтобы наполнить миску. Потому что у ртути есть и другие свойства. Дорогая мадемуазель, в ваших талантах медсестры я не сомневаюсь, но позволю себе усомниться, что вы столь же способный химик. Зеркальщики уже лет двадцать с лишним как перестали использовать ртуть. Прежде всего, в этом отпала необходимость, а главнее – ртуть очень ядовита.
   – В глубине стенного шкафа она никому не причинила бы вреда.
   – Никому, кроме миски, дорогая моя. Через месяц-другой ртуть разъела бы фаянс, и ваш драгоценный запас бы вытек. Все труды насмарку. С вами, наверно, при виде этого случилась бы истерика.
   – Истерики не в моем духе. К тому же вы не вполне уверены в том, что говорите: миска могла и выдержать. Если бы аптекарь не поделился с вами своими подозрениями, мне бы все удалось.
   – Надо совсем не иметь мозгов, чтобы сообразить, будто можно в течение целого года покупать каждый день по термометру и ни у кого не вызвать подозрений! Впрочем, я еще не сказал вам самое интересное. На зеркалах я собаку съел. Думаю, вы догадываетесь, что у меня были причины интересоваться этим вопросом. Так вот, моя милая, даже если бы вам каким-то чудом удалось купить четыреста термометров и не привлечь ничьего внимания, даже если бы выдержал фаянс, у вас бы все равно ничего не вышло.
   – Почему?
   – Потому что без слоя стекла ваша ртуть ничего бы не отражала. Какими бы стальными ни были ваши нервы, вы бы наверняка разрыдались, обнаружив это. Потому что вы же понимаете, что мои люди обыскивают тщательно и никогда не пропустили бы стекло.
   – Я вам не верю. Ртуть отражает.
   – Совершенно верно. Но при одном условии: ртути надо придать вращательное движение. В принципе, вам было бы нетрудно это сделать, легонько встряхивая миску. Но вы получили бы вогнутую поверхность, а дать бедной девочке кривое зеркало – это же верх садизма, вы не находите?
   И он захохотал.
   – Вам ли это говорить?
   – Я – другое дело. Я люблю Хэзел и борюсь за свою любовь. Цель оправдывает средства.
   – Если бы вы ее любили, разве вам не хотелось бы сделать ее счастливой?
   – Что и говорить, у мадемуазель большой опыт в любви. Три скучных жениха, к которым вы не испытывали никаких чувств, верно? И потом, Хэзел счастлива.
   Теперь рассмеялась Франсуаза:
   – Оно и видно! Судя по всему, вы не имеете ни малейшего представления о том, как выглядит счастливая женщина. Полагаю, что предыдущая, Адель, тоже была, на ваш взгляд, очень счастлива. Так счастлива, что покончила с собой в двадцать восемь лег. Если только это действительно было самоубийство.
   Старик побледнел:
   – Если вы знаете это имя, значит, видели фотографию в ящике секретера.
   – Видела. Красавица. Какая жалость!
   – Да, жаль, что она покончила с собой. Потому что это было самоубийство, можете не сомневаться.
   – Я все равно считаю это убийством. Десять лет вы держали ее в тех же условиях, что и вашу нынешнюю питомицу. Как ей было не свести счеты с жизнью?
   – Вы не имеете права так говорить! Разве я мог желать ее смерти – я, любивший ее больше всего на свете? Как говорится, я только ради нее и жил. Когда она покончила с собой – вы не можете даже вообразить, как сильно я страдал. С тех пор я жил одной лишь памятью о ней.
   – А вы не задумывались, почему она наложила на себя руки?
   – Я знаю, я виноват перед ней. Вы не имеете ни малейшего представления о том, что такое любовь. Это болезнь, и от нее человек не становится лучше. Стоит только полюбить по-настоящему, поневоле причиняешь любимому существу зло, даже – и особенно – если хочешь сделать его счастливым.
   – «Человек»! Вы хотите сказать – «я»! Никогда в жизни не слышала о человеке, который обрек бы любимую на такую жизнь.
   – Естественно. Любовь – не частое явление в человеческой среде. Я, очевидно, первый случай, с которым вы столкнулись. Ведь вы, смею надеяться, достаточно умны и понимаете, что чувства и отношения вам подобных недостойны именоваться любовью.
   – Если любовь состоит в том, чтобы причинять зло, почему же вы так медлили? Почему не убили Адель в первую же встречу?
   – Все не так просто. Влюбленный – существо сложное, он стремится еще и сделать любимую счастливой.
   – Объясните мне, каким образом вы делаете счастливой Хэзел. Это выше моего понимания.
   – Ей грозила нищета, а я ее спас. Здесь она живет в роскоши и без забот.
   – Я уверена, что она бы сто раз предпочла быть бедной и свободной.
   – Здесь она окружена заботой, нежностью, преклонением и почетом. Она любима – и прекрасно знает это и чувствует.
   – Как будто ей от этого легче!
   – Еще как. Вы просто не знаете, какое это счастье – быть любимой.
   – Зато я знаю, какое счастье быть свободной.
   Старик усмехнулся;
   – Ну и как, греет вас свобода по ночам в постели?
   – Раз уж мы заговорили на вашу излюбленную тему, знайте, что ночи, когда вы приходите к Хэзел, превратились для нее в кошмар.
   – Ну да, это она так говорит. Хотя ей самой нравится. Тому есть безошибочные признаки, вы же понимаете.
   – Замолчите, вы отвратительны!
   – Почему же? Потому что доставляю удовольствие своей возлюбленной?
   – Как может молодая девушка хотеть близости с человеком, на которого тошно смотреть?
   – Я имею тому доказательства. Но я вообще сомневаюсь, что вы сведущи в этом вопросе. Секс, сдается мне, – не ваш конек. Для вас тело – это объект осмотра, выслушивания и лечения, а не дивный ландшафт, оживающий от вашего прикосновения.