Тамтамы вдруг зазвучали тише, и я поняла, что лежу на коврике уже почти час. Я с усилием открыла глаза, несколько раз моргнула. Психолог, оказывается, уже включил свет.
— Пора просыпаться, — тихо сказал он. — Ну, как путешествие?
— Потрясно… — сказала я, не в силах разобраться в собственных ощущениях, так много их было.
— Что-то видели?
— Да, — я потерла виски, несколько раз повела рукой по голове, села. — Я была трупом.
— Что? — психолог выключал аппаратуру, но при этих словах повернулся ко мне.
Я встала.
— Я просто была трупом.
— И… что вы чувствовали?
— Ничего. Абсолютно ничего.
Я сложила коврик в сумку и мы вышли из комнаты.
— Неужели совсем ничего?
— Ну… У меня челюсть отвисла, — сказала я, не придумав ничего лучше.
Кажется, он был разочарован.
— Вам лучше на курсы больше не приходить, — сказал он мне, когда я спросила, про следующее занятие.
Я замолчала. Мы вместе спустились по темной лестнице физкультурного диспансера. У крыльца его ждала служебная машина. Мы кивнули друг другу, и он уехал. Я побрела по заснеженной улице. Приближался Новый год, в окнах домов тут и там виднелись наряженные елочки. И вдруг я очень отчетливо поняла, что этот новый тысяча девятьсот девяносто шестой год не несет мне ровным счетом ничего хорошего. Я была снова одна против всего мира, и я была без работы.
Меня хватило ровным счетом на два месяца. Я с трудом представляла себе, что нужно сделать для того, чтобы получить хорошую работу. Устроилась на компьютерные курсы, отдала за них последние деньги. Курсы мне ничем не помогли, они могли бы помочь лишь в том случае, если бы у меня была хоть какая-то специальность. На бирже труда мне могли предложить лишь работу в ларьке. Тупик.
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Эпилог
— Пора просыпаться, — тихо сказал он. — Ну, как путешествие?
— Потрясно… — сказала я, не в силах разобраться в собственных ощущениях, так много их было.
— Что-то видели?
— Да, — я потерла виски, несколько раз повела рукой по голове, села. — Я была трупом.
— Что? — психолог выключал аппаратуру, но при этих словах повернулся ко мне.
Я встала.
— Я просто была трупом.
— И… что вы чувствовали?
— Ничего. Абсолютно ничего.
Я сложила коврик в сумку и мы вышли из комнаты.
— Неужели совсем ничего?
— Ну… У меня челюсть отвисла, — сказала я, не придумав ничего лучше.
Кажется, он был разочарован.
— Вам лучше на курсы больше не приходить, — сказал он мне, когда я спросила, про следующее занятие.
Я замолчала. Мы вместе спустились по темной лестнице физкультурного диспансера. У крыльца его ждала служебная машина. Мы кивнули друг другу, и он уехал. Я побрела по заснеженной улице. Приближался Новый год, в окнах домов тут и там виднелись наряженные елочки. И вдруг я очень отчетливо поняла, что этот новый тысяча девятьсот девяносто шестой год не несет мне ровным счетом ничего хорошего. Я была снова одна против всего мира, и я была без работы.
Меня хватило ровным счетом на два месяца. Я с трудом представляла себе, что нужно сделать для того, чтобы получить хорошую работу. Устроилась на компьютерные курсы, отдала за них последние деньги. Курсы мне ничем не помогли, они могли бы помочь лишь в том случае, если бы у меня была хоть какая-то специальность. На бирже труда мне могли предложить лишь работу в ларьке. Тупик.
Глава девятнадцатая
Я давно присмотрела этот ларек. Когда он еще не был открыт, я списала с него номер телефона фирмы и пыталась дозвониться, узнать, не нужны ли им продавцы. Не дозвонилась. Ларек уже давно работал, вдруг повезет на этот раз?
Он стоял напротив моего дома, через улицу. Продавец, дюжий парнишка, дал мне номер телефона, и через день я уже сидела в темноватом коридоре офиса, ждала, когда приедет директор. Его звали Иван Иванович, и ему было лет шестьдесят, не меньше.
Деловито посмотрев на мою грудь и ноги, он спросил, не хочу ли я работать в офисе. Я не хотела. Мне уже сообщили, что в ларьке нужно работать сутки через трое, и это показалось мне лафой. Тем более что у меня появлялось время перепечатывать роман. Одна на смене? Ну, по крайней мере, мне не придется снова находить общий язык с совершено незнакомым мне человеком. В ларьке, кроме рации, была еще и «тревожная» кнопка. Наряд ВОХРа должен был приехать в течение трех минут.
Буквально через месяц я поняла, что просто физически больше не могу работать в ларьке. Во-первых, я панически боялась всех, кто начинал мне угрожать, ни слова не говоря, я сразу же нажимала на тревожную кнопку. Вскоре меня знал весь ВОХР. Мои смены почему-то оказывались самыми «тревожными». Впрочем, не лучше обстояло дело и с моими сменщиками. Один из них, тот самый дюжий парнишка, оказавшийся студентом, рассказал мне, что его не так давно пытались поджечь, закинули в ларек бутылку с зажигательной смесью, он сбил пламя старой курткой. В старой части города было еще больше наркоманов. Три минуты, положенные для приезда охраны, порой растягивались в часы. Но странное дело, через какое-то время я поняла, что нарываюсь на неприятности сама! Словно организму не хватало того глотка адреналина, который вырабатывался во время криминальных происшествий. Я «вызывала огонь на себя», я не могла удержаться от этого, мне нравилось то щекочущее ощущение опасности, которое возникало каждый раз, когда я препиралась с каким-нибудь наркоманом. В принципе, мне ничего не стоило погасить агрессию какого-нибудь обкурившегося или смертельно пьяного пацана улыбкой, ведь редко бывало так, чтобы женская улыбка не действовала на мужчину успокаивающе, однако я ловила себя на том, что злю покупателей специально, чтобы увидеть, как их лица начнут перекашиваться от злости, а когда они с ненавистью начинали трясти решетку, я, вдруг успокоившись, нажимала «тревожную» кнопку.
Через месяц я поняла, что работаю почти даром: Иван Иванович с честностью идиота платил налоги с зарплаты. Я подозревала, что он не хочет расплачиваться с продавцами «черным налом», потому что кладет его в карман. И в самом деле, зачем отдавать другим то, что можно оставить себе? Я пересчитала купюры, выданные мне кассиром, и поняла, что на месяц мне этого не хватит. Было от чего впасть в отчаяние. Куда мне идти? В завершение всего сам Иван Иванович весьма недвусмысленно стал намекать, что наши отношения (понятия не имею, что он подразумевал под этой фразой!) надо бы продолжить в более интимной обстановке, например, съездить куда-нибудь за город. Единственного человека, который хоть как-то мне посочувствовал, увидев в моих глазах безнадегу, избили у меня на глазах. Это был покупатель, подвыпивший мужчина лет тридцати-пяти — сорока. Он покупал сигареты и, наверное, один из немногих, обратил внимание на того, кто их подавал, то есть на меня.
— У вас такие грустные глаза, — сказал он.
Далее следовал набор банальностей, но я клюнула — поговорить мне было совсем не с кем, не с собой же разговаривать! Он все допытывался, как меня зовут, когда на него налетела группа подростков и его утащили за ларек, бить. Я вызвала милицию. Милиция быстро задержала пацанов, однако мужичка этого так и не смогли найти, видать, все же ему повезло, и он сумел убежать. Подростки косились на меня, однако напасть на ларек так и не решились. За эту ночь я вызывала милицию четыре раза. Чем больше человек боится, тем больше вероятность того, что его страхи сбудутся — теперь я сама была словно магнит для неприятностей. Ну не может ведь весь мир быть сумасшедшим! — я старалась рассуждать здраво, насколько могла. Если мир — в норме, если он такой, как обычно, значит, что-то не в порядке со мной? Я вспомнила, как Леночка Вздорова бегала вместе с Ильей к бабке, как она старалась затащить к бабке меня, и в первый раз задумалась. Илья довольно суеверный человек, меня он, наверное, в то время сильно ненавидел, ведь я мешала его отношениям с Леночкой. Может, они что-то сделали, и теперь мне не везет? Сама мысль была бредовой, однако состояние мое было таково, что я хваталась за соломинку. Отчего-то большинство женщин обязательно знает адрес вот такой бабки, поэтому далеко ходить не надо было. Я расспросила сменщицу и отправилась по указанному адресу. Я стояла в подъезде и ждала своей очереди, когда со мной начал флиртовать какой-то скрюченный мужичок, Я с недоумением смотрела на него. Как выяснилось, это был сын бабки. В двух словах я объяснила толстой, опрятной старушке, что меня не устраивает в моей жизни. Она покивала головой, провела меня на кухню, усадила на табурет, стоящий на пороге, растопила воск и вылила его в воду над моей головой. После этого она посмотрела на образовавшийся узор и вдруг в голос запричитала.
— Ой, да что же это они с тобой сделали! Ой, да до смертушки тебе осталося всего ничего! Да девять хомутов на тебя навешано! Да бедное ты мое дитятко!
Я с удивлением смотрела на бабку, соображая, подготовлен этот спектакль заранее или это экспромт. Впрочем, бабка быстро успокоилась.
— Ну ничего, все еще наверстаешь, снять это сложно, но я смогу.
Она попрыскала на меня какой-то водичкой, зажгла свечи, что-то побормотала, крестя меня ими. Я наблюдала за этим с интересом. Надо сказать, что я всегда относилась к этому скептически, тут уж ничего не поделаешь, таков мой склад характера. Фанатически верить во что-то не могу.
— Вы знаете, у меня еще одна неприятность, — промямлила я, следя взглядом за бабкиными быстрыми руками. — Меня достает хозяин ларька, в котором я работаю… Говорят, седина в бороду, бес в ребро.
Бабкины руки на мгновение замерли.
— Еще бы не доставать, — сказала она, — вон глаза-то какие… — потом вдруг наклонилась ко мне, и, обдавая затхлой влажностью дыхания, зашептала, — А ты, кисонька не теряйся, чего там. Старый конь борозды не испортит. Оно, может, и к лучшему.
Я отстранилась. Мне вдруг стало смешно. Неужели, Лиана, ты в самом деле решила, что эта старая полуграмотная женщина тебе поможет? Еще раз спрашиваю, где твои мозги? А?
Я встала, расплатилась и ушла. Я не стала пить водичку из подозрительных пластиковых бутылок, которые мне всучил колченогий бабушкин сын, я вылила ее дома в раковину и решила навсегда забыть о существовании таких вот бабушек. Из ларька я уволилась. И вовремя. Буквально через месяц в нем порезали молодую женщину. Кажется, это сделал какой-то ее знакомый, заглянувший к ней посидеть, поговорить. Он нанес ей двадцать ножевых ранений, забрал три бутылки водки, блок сигарет и ушел. Она нажала на тревожную кнопку, охрана приехала только спустя десять минут. Посмотрели, вызвали «скорую». Она лежала на полу, и ей было очень холодно. Они ходили по ларьку, буквально переступая через нее, и ни движения не сделали, чтобы ей помочь. Им за это не платили. Спустя два месяца после преступления подонок все еще не был пойман, хотя в милиции знали и его имя, и где он живет.
Он стоял напротив моего дома, через улицу. Продавец, дюжий парнишка, дал мне номер телефона, и через день я уже сидела в темноватом коридоре офиса, ждала, когда приедет директор. Его звали Иван Иванович, и ему было лет шестьдесят, не меньше.
Деловито посмотрев на мою грудь и ноги, он спросил, не хочу ли я работать в офисе. Я не хотела. Мне уже сообщили, что в ларьке нужно работать сутки через трое, и это показалось мне лафой. Тем более что у меня появлялось время перепечатывать роман. Одна на смене? Ну, по крайней мере, мне не придется снова находить общий язык с совершено незнакомым мне человеком. В ларьке, кроме рации, была еще и «тревожная» кнопка. Наряд ВОХРа должен был приехать в течение трех минут.
Буквально через месяц я поняла, что просто физически больше не могу работать в ларьке. Во-первых, я панически боялась всех, кто начинал мне угрожать, ни слова не говоря, я сразу же нажимала на тревожную кнопку. Вскоре меня знал весь ВОХР. Мои смены почему-то оказывались самыми «тревожными». Впрочем, не лучше обстояло дело и с моими сменщиками. Один из них, тот самый дюжий парнишка, оказавшийся студентом, рассказал мне, что его не так давно пытались поджечь, закинули в ларек бутылку с зажигательной смесью, он сбил пламя старой курткой. В старой части города было еще больше наркоманов. Три минуты, положенные для приезда охраны, порой растягивались в часы. Но странное дело, через какое-то время я поняла, что нарываюсь на неприятности сама! Словно организму не хватало того глотка адреналина, который вырабатывался во время криминальных происшествий. Я «вызывала огонь на себя», я не могла удержаться от этого, мне нравилось то щекочущее ощущение опасности, которое возникало каждый раз, когда я препиралась с каким-нибудь наркоманом. В принципе, мне ничего не стоило погасить агрессию какого-нибудь обкурившегося или смертельно пьяного пацана улыбкой, ведь редко бывало так, чтобы женская улыбка не действовала на мужчину успокаивающе, однако я ловила себя на том, что злю покупателей специально, чтобы увидеть, как их лица начнут перекашиваться от злости, а когда они с ненавистью начинали трясти решетку, я, вдруг успокоившись, нажимала «тревожную» кнопку.
Через месяц я поняла, что работаю почти даром: Иван Иванович с честностью идиота платил налоги с зарплаты. Я подозревала, что он не хочет расплачиваться с продавцами «черным налом», потому что кладет его в карман. И в самом деле, зачем отдавать другим то, что можно оставить себе? Я пересчитала купюры, выданные мне кассиром, и поняла, что на месяц мне этого не хватит. Было от чего впасть в отчаяние. Куда мне идти? В завершение всего сам Иван Иванович весьма недвусмысленно стал намекать, что наши отношения (понятия не имею, что он подразумевал под этой фразой!) надо бы продолжить в более интимной обстановке, например, съездить куда-нибудь за город. Единственного человека, который хоть как-то мне посочувствовал, увидев в моих глазах безнадегу, избили у меня на глазах. Это был покупатель, подвыпивший мужчина лет тридцати-пяти — сорока. Он покупал сигареты и, наверное, один из немногих, обратил внимание на того, кто их подавал, то есть на меня.
— У вас такие грустные глаза, — сказал он.
Далее следовал набор банальностей, но я клюнула — поговорить мне было совсем не с кем, не с собой же разговаривать! Он все допытывался, как меня зовут, когда на него налетела группа подростков и его утащили за ларек, бить. Я вызвала милицию. Милиция быстро задержала пацанов, однако мужичка этого так и не смогли найти, видать, все же ему повезло, и он сумел убежать. Подростки косились на меня, однако напасть на ларек так и не решились. За эту ночь я вызывала милицию четыре раза. Чем больше человек боится, тем больше вероятность того, что его страхи сбудутся — теперь я сама была словно магнит для неприятностей. Ну не может ведь весь мир быть сумасшедшим! — я старалась рассуждать здраво, насколько могла. Если мир — в норме, если он такой, как обычно, значит, что-то не в порядке со мной? Я вспомнила, как Леночка Вздорова бегала вместе с Ильей к бабке, как она старалась затащить к бабке меня, и в первый раз задумалась. Илья довольно суеверный человек, меня он, наверное, в то время сильно ненавидел, ведь я мешала его отношениям с Леночкой. Может, они что-то сделали, и теперь мне не везет? Сама мысль была бредовой, однако состояние мое было таково, что я хваталась за соломинку. Отчего-то большинство женщин обязательно знает адрес вот такой бабки, поэтому далеко ходить не надо было. Я расспросила сменщицу и отправилась по указанному адресу. Я стояла в подъезде и ждала своей очереди, когда со мной начал флиртовать какой-то скрюченный мужичок, Я с недоумением смотрела на него. Как выяснилось, это был сын бабки. В двух словах я объяснила толстой, опрятной старушке, что меня не устраивает в моей жизни. Она покивала головой, провела меня на кухню, усадила на табурет, стоящий на пороге, растопила воск и вылила его в воду над моей головой. После этого она посмотрела на образовавшийся узор и вдруг в голос запричитала.
— Ой, да что же это они с тобой сделали! Ой, да до смертушки тебе осталося всего ничего! Да девять хомутов на тебя навешано! Да бедное ты мое дитятко!
Я с удивлением смотрела на бабку, соображая, подготовлен этот спектакль заранее или это экспромт. Впрочем, бабка быстро успокоилась.
— Ну ничего, все еще наверстаешь, снять это сложно, но я смогу.
Она попрыскала на меня какой-то водичкой, зажгла свечи, что-то побормотала, крестя меня ими. Я наблюдала за этим с интересом. Надо сказать, что я всегда относилась к этому скептически, тут уж ничего не поделаешь, таков мой склад характера. Фанатически верить во что-то не могу.
— Вы знаете, у меня еще одна неприятность, — промямлила я, следя взглядом за бабкиными быстрыми руками. — Меня достает хозяин ларька, в котором я работаю… Говорят, седина в бороду, бес в ребро.
Бабкины руки на мгновение замерли.
— Еще бы не доставать, — сказала она, — вон глаза-то какие… — потом вдруг наклонилась ко мне, и, обдавая затхлой влажностью дыхания, зашептала, — А ты, кисонька не теряйся, чего там. Старый конь борозды не испортит. Оно, может, и к лучшему.
Я отстранилась. Мне вдруг стало смешно. Неужели, Лиана, ты в самом деле решила, что эта старая полуграмотная женщина тебе поможет? Еще раз спрашиваю, где твои мозги? А?
Я встала, расплатилась и ушла. Я не стала пить водичку из подозрительных пластиковых бутылок, которые мне всучил колченогий бабушкин сын, я вылила ее дома в раковину и решила навсегда забыть о существовании таких вот бабушек. Из ларька я уволилась. И вовремя. Буквально через месяц в нем порезали молодую женщину. Кажется, это сделал какой-то ее знакомый, заглянувший к ней посидеть, поговорить. Он нанес ей двадцать ножевых ранений, забрал три бутылки водки, блок сигарет и ушел. Она нажала на тревожную кнопку, охрана приехала только спустя десять минут. Посмотрели, вызвали «скорую». Она лежала на полу, и ей было очень холодно. Они ходили по ларьку, буквально переступая через нее, и ни движения не сделали, чтобы ей помочь. Им за это не платили. Спустя два месяца после преступления подонок все еще не был пойман, хотя в милиции знали и его имя, и где он живет.
Глава двадцатая
— Лиана, я тебя очень прошу больше в ларьках не работать, — сказала мама. — Мне не нравится эта работа.
— Угу, — я кивнула, потому что полностью была с ней согласна.
Совсем по-другому отреагировал на мое новое увольнение отец.
— Ну, и чем ты теперь будешь заниматься? Деньги-то где возьмешь? На что жить будешь?
Как-то, сидя на кухне, я завела разговор о том, что он постоянно раньше пугал меня будущим, запугивал самостоятельностью, приговаривая при этом:
— Хлебнешь еще самостоятельности-то этой, узнаешь по чем фунт лиха, обратно прибежишь к маме с папой, да поздно будет!
Я спросила, что он всегда подразумевал под этими словами? Отец удивленно посмотрел на меня.
— Как что? А разве ты досыта не нахлебалась? Дальше-то уж и идти некуда, мужа нет, работы — тоже. Вот тебе и вся твоя самостоятельность!
Настало время удивиться мне. Если все, что со мной произошло — это именно то, чем меня стращали всю жизнь, то чего, собственно говоря, бояться? Хуже не будет! Верно? Верно!
И я стала писать вторую часть моего «многострадального» романа.
— Лиана, так жить нельзя! — буквально через месяц стала уговаривать меня мама.
— Почему?
— Нельзя не спать по ночам — это вредно для здоровья, нельзя по восемнадцать часов сидеть за пишущей машинкой — это портит зрение, а его у тебя и так нет. Нельзя ни с кем не общаться, никуда не ходить и никуда не стремиться. Тебе нужно бросить курить и устроится на работу.
— Ну почему же я никуда не стремлюсь, я стремлюсь… — я кивнула на кипу бумаги, рассыпанную по софе и по полу. — А что касается работы, то куда мне идти? Подскажи…
Мама с отчаянием посмотрела на меня и ушла. Я никогда не могла разговаривать с ней нормальным тоном, потому что всегда получалась, что она права, а я — нет. То есть я где-то внутри себя ощущала уверенность, что я права, но доказывать эту правоту ей было то же самое, что медленно погружаться в трясину. Разговор становился бессмысленным, мы переходили на повышенные тона и через какое-то время разбегались по комнатам. Вскоре она перестала заговаривать о работе — наверное, поняла, что мне и в самом деле могут предложить только работу в ларьке. Ларька она боялась, хотя не знала и сотой части моих приключений.
Когда я думала, что все, что могло произойти, со мной уже произошло, я ошибалась. Однажды я заболела. Ночью я проснулась от дикой боли в животе. Голова кружилась. Я едва успела добраться до туалета, как меня вывернуло наизнанку. Я вернулась на софу и стала ждать, когда боль утихнет, но она не утихала. Через какое-то время я поняла, что мне конец. Я позвала маму, но та только вздохнула, глядя на меня.
— Ну что, надо ждать утра…
Отец оказался оперативнее — он сбегал в переговорный пункт на углу и вызвал «скорую». Врач первым делом спросила, есть ли у меня полис. Полиса не было. Она сосредоточенно помяла мне живот, и решила увезти меня в больницу, хотя никак не могла понять, что со мной. Следующие полтора часа меня возили из больницы в больницу на «Уазике». Я лежала прямо на носилках, покрытых клеенкой с кровавыми разводами, и мне было очень холодно. От боли я даже не могла соображать, куда мы едем. По-моему, все это продолжалось бесконечно. Наконец, доктор решила-таки, что у меня что-то с почками, и меня повезли через весь город в больницу «скорой помощи». Полчаса мне пришлось ждать врача в холодном коридоре с бетонным полом. Сидеть я не могла, я то вставала, то садилась, вертелась на месте, сползала с кушетки вниз. Наконец устроилась — казалось, что когда сидишь на корточках, боль немного тише. На стенах коридора были развешаны плакаты о том, что без полисов в больницу не принимают. Мать нашаривала в кармане последние двести тысяч, которые они насобирали с отцом на всякий случай и беспокойно посматривала на меня. Меня положили в больницу и без полиса — анализ крови был хуже некуда. Как оказалось, у меня камни в почках. Меня продержали почти двадцать дней и выписали. Все это время меня никак не лечили, лишь ставили «баралгин», когда становилось невмоготу от боли. Все это время у меня повторялись приступы. Новый приступ наступил сразу после выписки. «Скорая» помощь приехала, и снова отвезла меня в БСМП, однако в больницу меня больше не положили, вкололи обезболивающее и отправили на все четыре стороны. От обезболивающего мне стало плохо, начало рвать, боль раздирала изнутри. Я стояла у больницы, держалась за сосенку, желудок периодически содрогался в спазмах. Я даже не могла уехать домой, ну как сядешь в трамвай, если тебя рвет через каждые пять минут? Я уже пожалела, что согласилась приехать сюда. Умирать лучше дома. Врач в приемном покое посоветовал мне обратиться к участковому! Участковый принимал только с девяти утра, а меня привезли в пять. Кое-как я сообразила, что до Аленки недалеко, можно дойти пешком. Доплелась до ее дома, позвонила. Объяснила, что к чему, и почти без чувств повалилась на диван.
Так отныне и повелось. Раз в неделю, почти по расписанию, у меня начинался приступ. Начинался он обычно часов в шесть вечера, и апогей боли, то есть время, когда я уже не могла лежать, не могла стоять и начинала тихо подвывать, приходился на три часа. Отец вызывал «Скорую». Медсестра «скорой» вкалывала мне «Баралгин» внутривенно, отчего мое лицо становилось похожим на белую бумагу и я бежала до туалета: от «баралгина» у меня открывалась рвота, которая продолжалась до обеда следующего дня. От госпитализации я отказывалась, зная, что меня могут не принять. Потом меня отпускало, и я спокойно спала часов десять. В эти дни я поняла, что умереть под ножом или от пули гораздо легче, чем пережить и вынести болезнь. Что смерть пахнет не порохом и алкоголем, а блевотиной, болью и медикаментами. И что стариков нужно уважать не потому что они такие умные и мудрые (иногда это не так), а потому, что, несмотря на все перипетии жизни, они сумели дожить до своего возраста. Их никто не застрелил, и не сгубила болезнь. На то, чтобы сделать операцию или раздробить камни ультразвуком, у меня не было денег, потому что не было работы. На работу теперь было невозможно устроиться из-за приступов. Я даже представить себе не могла, что будет, если такой вот приступ случится в ларьке, особенно, если нет напарника. Чтобы оплатить визиты к врачу, мне пришлось продать обручальные кольца, единственную ценность, которая у меня была. Иногда приходили мысли о том, чтобы все разом закончить. Удерживало одно: я представляла, сколько людей этому обрадуются. Шишь! Я выживу! Если бы я знала в то время, что от этого умирают, я бы не надеялась на выздоровление с таким оптимизмом, но я этого не знала.
Иногда мама гладила меня по голове и говорила то же самое, что я думала:
— Ничего, Лиана, ничего… Мы живучие.
Столько беспокойства мне доставлял один-единственный камешек, величиной четыре-пять миллиметров.
— И откуда такая напасть? — не могла понять мама. — Ни у кого в семье почки никогда не болели…
Я знала, откуда — ларек, будь он проклят. Ларек, холод, отсутствие туалета, отказ от воды на протяжении суток, и вот результат. Ради чьих денег я гробила свое здоровье?
Когда не было приступов, я писала роман. Я упорно пробиралась к концу, преодолевая вместе с героями препятствия, которые сама же и придумала.
К Аленке я больше не ходила. Этой зимой она окончательно выгнала своего Сергея, за два месяца вдруг скинула килограмм пятнадцать и снова стала худенькой и красивенькой. Ее личная жизнь внезапно стала бурной, и ей было не до меня, о чем она не преминула мне сказать напрямую.
— Да ты просто ноешь! — заявила она мне, — Подумаешь, принцесса, у нее видите ли боли! Ну и что? Терпи!
Я пожала плечами и ушла. Морально я готовилась к тому, что такие вот боли будут теперь преследовать меня всю оставшуюся жизнь, а значит, нужно просто научиться жить с этим. Вот и все.
Мои мучения закончились в тот самый момент, когда я закончила роман. Это произошло через четыре месяца. Камень вышел. Жизнь продолжалась. Я взяла роман и пошла по совету одного из знакомых в газету, вдруг они опубликуют хоть отрывок? У меня коленки дрожали, когда я разговаривала с редактором. Редактор был очкаст, бородат, волнистые волосы стянуты на затылке в хвост. Он больше напоминал барда, чем должностное лицо. Я отдала ему тяжелую рукопись в четыреста листов и неделю ждала ответа. Через неделю я снова появилась в редакции.
— Это, конечно, интересно, даже талантливо, — сказал редактор, выпуская вбок струйку вонючего папиросного дыма и показывая в улыбке желтые от табака зубы. — Я прочитал за выходные. Но написано уж слишком… монолитно, что ли. Логически законченный отрывок взять отсюда просто невозможно. И к тому же объем… — он вдруг посмотрел на меня и, откашлявшись, предложил. — У вас прекрасный стиль, чего бы вам не поработать у нас? Нормальный заработок я обещаю. Поработаете с месяц-другой внештатником, если будет получаться, переведем в штат, у нас как раз есть свободное место. Подумайте.
— Хорошо, я подумаю, — пробурчала я, не представляя себя в роли репортера.
Редакция располагалась в двух тесных комнатенках, кругом стоял шум, гам, все были заняты каким-то срочными делами, кричали, звонили, скандалили, переспрашивали, бегали с бумагами от компьютеру к компьютеру… Как можно писать в таком кавардаке, я не представляла. Я забрала рукопись и бочком, тихонько, выбралась в коридор… Думать вроде бы было не о чем, раз предлагают, надо идти, но я все же задумалась. Чтобы работать журналистом, необходима доля наглости, а ее у меня не было, по своей натуре я всегда была человеком застенчивым. Получится ли? Я тряхнула головой. А чем черт не шутит! По дороге домой я позвонила к одному знакомому парню, он занимался парапланеризмом. Знакомство было шапочное, но он не отказался от интервью — по-моему, ему это даже польстило. Через два дня моя первая статья была готова.
По дороге в редакцию я вдруг остановилась у парикмахерской. В детстве у меня были короткие волосы, но едва я закончила школу, как начала их отращивать, они доросли до плеч и остановились. Не помогали никакие ухищрения — расти дальше они не хотели. Может, пора расстаться с ними расстаться? В парикмахерской никого не было, и мастер заинтересованно взглянула на меня.
— Что вы хотели?
— Постричься…
Я села в кресло, неуверенно посмотрела на себя в зеркало.
— Понятия не имею, как это должно выглядеть, — сказала я, а парикмахер тем временем снимала заколки с моей головы, — Что-нибудь э-э-э… Даже не знаю.
— Понятно… — парикмахер посмотрела на мои волосы. — Ну хоть какие-то пожелания есть?
— Есть, хочу, чтобы спереди было подлиннее, а сзади коротко.
Так она и сделала. Через полчаса на меня из зеркала смотрел совсем другой, незнакомый мен человек. Этому человеку было от силы лет двадцать. Я тряхнула длинной челкой, взъерошила волосы, улыбнулась, расплатилась и вышла на улицу. До редакции я добралась быстро — она располагалась всего в двух домах от парикмахерской. Я постояла на крыльце, выкурила для храбрости сигарету, потом открыла дверь и решительно вошла внутрь.
— Угу, — я кивнула, потому что полностью была с ней согласна.
Совсем по-другому отреагировал на мое новое увольнение отец.
— Ну, и чем ты теперь будешь заниматься? Деньги-то где возьмешь? На что жить будешь?
Как-то, сидя на кухне, я завела разговор о том, что он постоянно раньше пугал меня будущим, запугивал самостоятельностью, приговаривая при этом:
— Хлебнешь еще самостоятельности-то этой, узнаешь по чем фунт лиха, обратно прибежишь к маме с папой, да поздно будет!
Я спросила, что он всегда подразумевал под этими словами? Отец удивленно посмотрел на меня.
— Как что? А разве ты досыта не нахлебалась? Дальше-то уж и идти некуда, мужа нет, работы — тоже. Вот тебе и вся твоя самостоятельность!
Настало время удивиться мне. Если все, что со мной произошло — это именно то, чем меня стращали всю жизнь, то чего, собственно говоря, бояться? Хуже не будет! Верно? Верно!
И я стала писать вторую часть моего «многострадального» романа.
— Лиана, так жить нельзя! — буквально через месяц стала уговаривать меня мама.
— Почему?
— Нельзя не спать по ночам — это вредно для здоровья, нельзя по восемнадцать часов сидеть за пишущей машинкой — это портит зрение, а его у тебя и так нет. Нельзя ни с кем не общаться, никуда не ходить и никуда не стремиться. Тебе нужно бросить курить и устроится на работу.
— Ну почему же я никуда не стремлюсь, я стремлюсь… — я кивнула на кипу бумаги, рассыпанную по софе и по полу. — А что касается работы, то куда мне идти? Подскажи…
Мама с отчаянием посмотрела на меня и ушла. Я никогда не могла разговаривать с ней нормальным тоном, потому что всегда получалась, что она права, а я — нет. То есть я где-то внутри себя ощущала уверенность, что я права, но доказывать эту правоту ей было то же самое, что медленно погружаться в трясину. Разговор становился бессмысленным, мы переходили на повышенные тона и через какое-то время разбегались по комнатам. Вскоре она перестала заговаривать о работе — наверное, поняла, что мне и в самом деле могут предложить только работу в ларьке. Ларька она боялась, хотя не знала и сотой части моих приключений.
Когда я думала, что все, что могло произойти, со мной уже произошло, я ошибалась. Однажды я заболела. Ночью я проснулась от дикой боли в животе. Голова кружилась. Я едва успела добраться до туалета, как меня вывернуло наизнанку. Я вернулась на софу и стала ждать, когда боль утихнет, но она не утихала. Через какое-то время я поняла, что мне конец. Я позвала маму, но та только вздохнула, глядя на меня.
— Ну что, надо ждать утра…
Отец оказался оперативнее — он сбегал в переговорный пункт на углу и вызвал «скорую». Врач первым делом спросила, есть ли у меня полис. Полиса не было. Она сосредоточенно помяла мне живот, и решила увезти меня в больницу, хотя никак не могла понять, что со мной. Следующие полтора часа меня возили из больницы в больницу на «Уазике». Я лежала прямо на носилках, покрытых клеенкой с кровавыми разводами, и мне было очень холодно. От боли я даже не могла соображать, куда мы едем. По-моему, все это продолжалось бесконечно. Наконец, доктор решила-таки, что у меня что-то с почками, и меня повезли через весь город в больницу «скорой помощи». Полчаса мне пришлось ждать врача в холодном коридоре с бетонным полом. Сидеть я не могла, я то вставала, то садилась, вертелась на месте, сползала с кушетки вниз. Наконец устроилась — казалось, что когда сидишь на корточках, боль немного тише. На стенах коридора были развешаны плакаты о том, что без полисов в больницу не принимают. Мать нашаривала в кармане последние двести тысяч, которые они насобирали с отцом на всякий случай и беспокойно посматривала на меня. Меня положили в больницу и без полиса — анализ крови был хуже некуда. Как оказалось, у меня камни в почках. Меня продержали почти двадцать дней и выписали. Все это время меня никак не лечили, лишь ставили «баралгин», когда становилось невмоготу от боли. Все это время у меня повторялись приступы. Новый приступ наступил сразу после выписки. «Скорая» помощь приехала, и снова отвезла меня в БСМП, однако в больницу меня больше не положили, вкололи обезболивающее и отправили на все четыре стороны. От обезболивающего мне стало плохо, начало рвать, боль раздирала изнутри. Я стояла у больницы, держалась за сосенку, желудок периодически содрогался в спазмах. Я даже не могла уехать домой, ну как сядешь в трамвай, если тебя рвет через каждые пять минут? Я уже пожалела, что согласилась приехать сюда. Умирать лучше дома. Врач в приемном покое посоветовал мне обратиться к участковому! Участковый принимал только с девяти утра, а меня привезли в пять. Кое-как я сообразила, что до Аленки недалеко, можно дойти пешком. Доплелась до ее дома, позвонила. Объяснила, что к чему, и почти без чувств повалилась на диван.
Так отныне и повелось. Раз в неделю, почти по расписанию, у меня начинался приступ. Начинался он обычно часов в шесть вечера, и апогей боли, то есть время, когда я уже не могла лежать, не могла стоять и начинала тихо подвывать, приходился на три часа. Отец вызывал «Скорую». Медсестра «скорой» вкалывала мне «Баралгин» внутривенно, отчего мое лицо становилось похожим на белую бумагу и я бежала до туалета: от «баралгина» у меня открывалась рвота, которая продолжалась до обеда следующего дня. От госпитализации я отказывалась, зная, что меня могут не принять. Потом меня отпускало, и я спокойно спала часов десять. В эти дни я поняла, что умереть под ножом или от пули гораздо легче, чем пережить и вынести болезнь. Что смерть пахнет не порохом и алкоголем, а блевотиной, болью и медикаментами. И что стариков нужно уважать не потому что они такие умные и мудрые (иногда это не так), а потому, что, несмотря на все перипетии жизни, они сумели дожить до своего возраста. Их никто не застрелил, и не сгубила болезнь. На то, чтобы сделать операцию или раздробить камни ультразвуком, у меня не было денег, потому что не было работы. На работу теперь было невозможно устроиться из-за приступов. Я даже представить себе не могла, что будет, если такой вот приступ случится в ларьке, особенно, если нет напарника. Чтобы оплатить визиты к врачу, мне пришлось продать обручальные кольца, единственную ценность, которая у меня была. Иногда приходили мысли о том, чтобы все разом закончить. Удерживало одно: я представляла, сколько людей этому обрадуются. Шишь! Я выживу! Если бы я знала в то время, что от этого умирают, я бы не надеялась на выздоровление с таким оптимизмом, но я этого не знала.
Иногда мама гладила меня по голове и говорила то же самое, что я думала:
— Ничего, Лиана, ничего… Мы живучие.
Столько беспокойства мне доставлял один-единственный камешек, величиной четыре-пять миллиметров.
— И откуда такая напасть? — не могла понять мама. — Ни у кого в семье почки никогда не болели…
Я знала, откуда — ларек, будь он проклят. Ларек, холод, отсутствие туалета, отказ от воды на протяжении суток, и вот результат. Ради чьих денег я гробила свое здоровье?
Когда не было приступов, я писала роман. Я упорно пробиралась к концу, преодолевая вместе с героями препятствия, которые сама же и придумала.
К Аленке я больше не ходила. Этой зимой она окончательно выгнала своего Сергея, за два месяца вдруг скинула килограмм пятнадцать и снова стала худенькой и красивенькой. Ее личная жизнь внезапно стала бурной, и ей было не до меня, о чем она не преминула мне сказать напрямую.
— Да ты просто ноешь! — заявила она мне, — Подумаешь, принцесса, у нее видите ли боли! Ну и что? Терпи!
Я пожала плечами и ушла. Морально я готовилась к тому, что такие вот боли будут теперь преследовать меня всю оставшуюся жизнь, а значит, нужно просто научиться жить с этим. Вот и все.
Мои мучения закончились в тот самый момент, когда я закончила роман. Это произошло через четыре месяца. Камень вышел. Жизнь продолжалась. Я взяла роман и пошла по совету одного из знакомых в газету, вдруг они опубликуют хоть отрывок? У меня коленки дрожали, когда я разговаривала с редактором. Редактор был очкаст, бородат, волнистые волосы стянуты на затылке в хвост. Он больше напоминал барда, чем должностное лицо. Я отдала ему тяжелую рукопись в четыреста листов и неделю ждала ответа. Через неделю я снова появилась в редакции.
— Это, конечно, интересно, даже талантливо, — сказал редактор, выпуская вбок струйку вонючего папиросного дыма и показывая в улыбке желтые от табака зубы. — Я прочитал за выходные. Но написано уж слишком… монолитно, что ли. Логически законченный отрывок взять отсюда просто невозможно. И к тому же объем… — он вдруг посмотрел на меня и, откашлявшись, предложил. — У вас прекрасный стиль, чего бы вам не поработать у нас? Нормальный заработок я обещаю. Поработаете с месяц-другой внештатником, если будет получаться, переведем в штат, у нас как раз есть свободное место. Подумайте.
— Хорошо, я подумаю, — пробурчала я, не представляя себя в роли репортера.
Редакция располагалась в двух тесных комнатенках, кругом стоял шум, гам, все были заняты каким-то срочными делами, кричали, звонили, скандалили, переспрашивали, бегали с бумагами от компьютеру к компьютеру… Как можно писать в таком кавардаке, я не представляла. Я забрала рукопись и бочком, тихонько, выбралась в коридор… Думать вроде бы было не о чем, раз предлагают, надо идти, но я все же задумалась. Чтобы работать журналистом, необходима доля наглости, а ее у меня не было, по своей натуре я всегда была человеком застенчивым. Получится ли? Я тряхнула головой. А чем черт не шутит! По дороге домой я позвонила к одному знакомому парню, он занимался парапланеризмом. Знакомство было шапочное, но он не отказался от интервью — по-моему, ему это даже польстило. Через два дня моя первая статья была готова.
По дороге в редакцию я вдруг остановилась у парикмахерской. В детстве у меня были короткие волосы, но едва я закончила школу, как начала их отращивать, они доросли до плеч и остановились. Не помогали никакие ухищрения — расти дальше они не хотели. Может, пора расстаться с ними расстаться? В парикмахерской никого не было, и мастер заинтересованно взглянула на меня.
— Что вы хотели?
— Постричься…
Я села в кресло, неуверенно посмотрела на себя в зеркало.
— Понятия не имею, как это должно выглядеть, — сказала я, а парикмахер тем временем снимала заколки с моей головы, — Что-нибудь э-э-э… Даже не знаю.
— Понятно… — парикмахер посмотрела на мои волосы. — Ну хоть какие-то пожелания есть?
— Есть, хочу, чтобы спереди было подлиннее, а сзади коротко.
Так она и сделала. Через полчаса на меня из зеркала смотрел совсем другой, незнакомый мен человек. Этому человеку было от силы лет двадцать. Я тряхнула длинной челкой, взъерошила волосы, улыбнулась, расплатилась и вышла на улицу. До редакции я добралась быстро — она располагалась всего в двух домах от парикмахерской. Я постояла на крыльце, выкурила для храбрости сигарету, потом открыла дверь и решительно вошла внутрь.
Эпилог
Я закурила, потушила спичку, засунула ее в банку из-под кофе и поежилась. В подъезде было прохладно. Это была моя первая сигарета за сегодня, и я с наслаждением втянула в себя терпкий дым, чуть отдающий ментолом. С завтрашнего дня я вообще бросаю курить, потому что мой Алексей не курит и, между прочим, не пьет. Я вздохнула и с некоторой долей сожаления посмотрела на пачку, в которой оставалось две сигареты. Сегодня к ночи я выкурю сигарету, а одну оставлю в пачке, так, на всякий случай. Мало ли что… Не курить легче, когда знаешь, что сигареты есть. Может, получится бросить… Соседская дверь на площадке открылась, и к окну спустился подросток лет пятнадцати, по-видимому, внук соседей. Я его часто видела в подъезде. Я краем глаза наблюдала, как он закурил, жадно затянулся, неумело выпустил клубы дыма.
— А вы в двадцатой квартире живете?
Я удивилась. Обычно он не разговаривал со мной, наоборот, старался скорее проскользнуть мимо, отводил при встречах взгляд, а тут надо же, лезет общаться!
Я молча кивнула.
— А, так это значит, вы бывшая жена Ильи?
Я чуть не поперхнулась дымом. Какого черта? Все это было сто лет назад.
— Да я просто разговаривал с Ильей, он мне и рассказал, что он, оказывается жил рядом, и про вас рассказал, — тон у подростка вдруг стал пакостным, он захихикал, — А знаете, Илья такой бабник! Вооще, атас! Не одной юбки не пропускает! А уж пьет! Он и меня угощал! — похвастался подросток. — Он часто в «Оазисе» зависает! Девки от него без ума, еще бы, он их поит… Каждый раз с новой уходит.
Я с иронией посмотрела на него. Интересно, что им движет? Желание сделать незнакомому человеку больно? Ну уж нет! Дудки, пацан!
До юнца вдруг дошло, что для ревнивой жены я что-то чересчур спокойно воспринимаю все, что он говорит.
— А давно вы развелись? — наконец спросил он.
— Шесть лет назад, мальчик, — ответила я и торопливо затушила сигарету: снизу послышался шум подъехавшей машины, и нетерпеливый сигнал клаксона позвал меня.
Это приехал Алексей. Я сунула в рот подушечку жевательной резинки, закинула на плечо сумку и стала спускать вниз. Когда впереди ждет столько хорошего, оборачиваться назад, в прошлое не хочется, да и незачем.
Конец
Майя Новик
— А вы в двадцатой квартире живете?
Я удивилась. Обычно он не разговаривал со мной, наоборот, старался скорее проскользнуть мимо, отводил при встречах взгляд, а тут надо же, лезет общаться!
Я молча кивнула.
— А, так это значит, вы бывшая жена Ильи?
Я чуть не поперхнулась дымом. Какого черта? Все это было сто лет назад.
— Да я просто разговаривал с Ильей, он мне и рассказал, что он, оказывается жил рядом, и про вас рассказал, — тон у подростка вдруг стал пакостным, он захихикал, — А знаете, Илья такой бабник! Вооще, атас! Не одной юбки не пропускает! А уж пьет! Он и меня угощал! — похвастался подросток. — Он часто в «Оазисе» зависает! Девки от него без ума, еще бы, он их поит… Каждый раз с новой уходит.
Я с иронией посмотрела на него. Интересно, что им движет? Желание сделать незнакомому человеку больно? Ну уж нет! Дудки, пацан!
До юнца вдруг дошло, что для ревнивой жены я что-то чересчур спокойно воспринимаю все, что он говорит.
— А давно вы развелись? — наконец спросил он.
— Шесть лет назад, мальчик, — ответила я и торопливо затушила сигарету: снизу послышался шум подъехавшей машины, и нетерпеливый сигнал клаксона позвал меня.
Это приехал Алексей. Я сунула в рот подушечку жевательной резинки, закинула на плечо сумку и стала спускать вниз. Когда впереди ждет столько хорошего, оборачиваться назад, в прошлое не хочется, да и незачем.
Конец
Майя Новик