Новиков-Прибой Алексей Силыч. В бухте Отрада (рассказы)

   VIII
   Кочегар Петров, приносивший нам пищу, сообщил, что мы заходили в Киль, где простояли часа три, и пошли дальше.
   Следовательно, мы должны пробыть в пути еще четверо суток, прежде чем доберемся до Лондона.
   Наша временная радость сменяется унылым разочарованием.
   Пароход, раскачиваясь, дает знать, что мы снова в открытом море. Буря усиливается. Слышен глухой рокот моря.
   Темно. Опасаясь, как бы не заметил нас угольщик, я лишь в редких случаях зажигаю спичку.
   Во время стоянки я немного отдохнул. Но с Наташей стало хуже. Все время лежит на голых углях. От еды отказывается.
   - Жжет, - жалуется она. - Ужасная мука! В груди точно расплавленный свинец.
   Я беру ее голову и кладу себе на колени.
   Она с горечью продолжает:
   - Эх, товарищ, досадно... Погибаю в этой проклятой яме. Хотелось бы лучше умереть... С пользой...
   - Не падайте духом, - утешаю я. - Как-нибудь доберемся до Лондона.
   - О, если бы так... Как я была бы счастлива!.. А Егор как обрадовался бы. Но не выдержать мне...
   - У вас есть родители?
   - Да, отец... Мать умерла, когда узнала, что ее сына расстреляли... Не вынесла горя... Сразу свалилась... А отец в несколько месяцев состарился... согнулся... Один он теперь... Я не могу ему помочь...
   Наташа заплакала.
   Я прекратил расспросы и задумался.
   Все это тяжелое и безотрадное было знакомо мне.
   Буря, постепенно усиливаясь, доходит до наивысшей степени напряжения. Мощный рев доносится до нас сквозь железо. Чувствуется, как там, за бортом, происходит титаническая борьба стихийных сил. Глухие удары по бортам корабля следуют один за другим, и это продолжается без конца. Падая то на один борт, то на другой, он приходит в трепет, точно живое существо. Порой на мгновение останавливается, словно раздумывая, потом, вдруг рванувшись, несется вперед бешено и порывисто.
   Сначала я кое-как держался, стараясь поддерживать и Наташу. Но долго мы не можем сопротивляться качке. При сильных толчках мы опрокидываемся, перекатываемся с одного места на другое, ударяемся о железные борта. Уголь, как говорят кочегары, "гуляет". Большие куски его катятся за нами, то осыпая нас мусором, то прощупывая тело острыми углами. Ни минуты отдыха. Боль нестерпимая. В особенности, когда ударишься об уголь обожженным боком.
   Чувствую, что с каждой минутой Наташа угасает. Начинает впадать в беспамятство. Бредит:
   - Не толкай меня... Мне больно. Да, да... Этот план не годится... Нас переловят...
   Сознание к ней возвращается все реже и реже. Однажды в такие минуты я спрашиваю ее:
   - Плохо, Наташа?
   - Скорее бы конец... Бог мой!.. О, проклятие!..
   Трофимов принес нам свой матрац. Пробую уложить на него больную, но она каждую секунду скатывается с матраца.
   Проходят сутки. Может, больше. Буря не прекращается. По словам кочегаров, волны перекатываются через верхнюю палубу, сорвана одна шлюпка; опасаются аварии...
   Наташа, как-то придя в себя, кричит с болью:
   - Не хочу, не хочу!.. Мне страшно... Вынесите меня наверх...
   - Но ведь там вы попадетесь капитану... Он выдаст...
   Она снова начинает бредить.
   Подкатываемся к борту. Лежим некоторое время рядом на одном месте. Вдруг она бросается мне на грудь. Руки ее обвиваются вокруг моей шеи. Чувствуется ее горячее, порывистое дыхание.
   - Милый, милый Егор... - шепчет она, целуя мое лицо.
   Больные, неестественные ласки чужой умирающей женщины среди жуткого мрака приютившей нас ямы, при зловещих звуках завывающей стихии, наполнили все мое существо тяжелым леденящим ужасом. Я стараюсь освободиться от объятий. Но она не отпускает и плотнее прижимается ко мне.
   - Дорогой мой!
   Но тут на помощь мне приходит буря, рванувшая корабль с такой силой, что я мгновенно оказываюсь у противоположного борта, и острый кусок угля больно впивается в мою обожженную щеку.
   В последний раз возвращается к Наташе сознание. Сквозь сон слышу ее слабый голос:
   - Товарищ... Дмитрич...
   Я спохватился:
   - Что?
   - Умираю, - говорит она, как бы примирившись со своей участью.
   Торопливо, дрожащими руками, я зажигаю спичку и смотрю на Наташу.
   Лицо израненное, покрытое угольной пылью, жалкое. В глазах слезы. Смотрит печально, с глубокой безнадежностью.
   - В портмоне у меня... адрес... Скажите... Егору... я... я ехала... Ох, не могу...
   Стонет. Делает последние усилия, чтобы досказать:
   - Все... объясните... Пусть... будет...
   Она не договорила.
   Я бросился к ней...
   Напрасно! Она уже в агонии. Смерть вступает в свои права - властная, неумолимая, жестокая... Глубокий вздох... Еще раз... И все кончено. Я держу в руках труп...
   Я отползаю в сторону. Лежу на угле, закрыв руками лицо...
   Наступает килевая качка. Это буря переменила свой фронт. Она терзает корабль с таким остервенением, что кажется, будто чьи-то гигантские руки, схватив его за мачты, встряхивают в воздухе, как игрушку. Я перекатываюсь с одного места на другое. По-прежнему колотит меня уголь. Израненное тело ноет от боли. Никто не приходит. Слабею. Чувствую, что и мне не избежать гибели...
   Что такое? Как будто кто-то наваливается на меня? Ощупываю... Наташа! Но ведь она мертвая! Животный, безрассудный страх наполняет мою душу, и, забыв все, я кричу:
   - Помогите!.. Помогите!..
   Кто-то тормошит меня за плечо и говорит:
   - Митрич! Да будет тебе орать-то!..
   Открываю глаза. Передо мной с фонарем Трофимов.
   - Что с тобой?
   - Покойница... гоняется, - отвечаю я, продолжая еще дрожать.
   - Неужто умерла?
   - Умерла!
   Он осматривает труп Наташи.
   - Ну, дела! - говорит Трофимов упавшим голосом, садясь около покойницы. - Не выдержала! Такая молоденькая, слабенькая...
   На глазах у него слезы. Задумывается, понурив голову.
   - Ну, наварили каши, надо расхлебывать... - так же внезапно, вставая на ноги, говорит Трофимов, и лицо становится сурово-спокойным. - Так-то брат! - прибавляет он, глядя на меня, точно я ему возражаю. - Еще этот дьявол угольщик наткнется... Тут тогда, боже мой, что будет! Уголовщина...
   Взяв труп на руки, он относит его к задней железной переборке, где на скорую руку зарывает в уголь.
   Что было со мной дальше? Помнится только, как поочередно дежурили около меня кочегары, поддерживая мое разбитое тело на матраце и не позволяя мне "гулять" по яме вместе с углем.
   IX
   Буря стихла. Без шума и толчков несется пароход, слегка лишь покачиваемый мертвой морской зыбью.
   Но зато теперь начинается действие крыс. Снова во мраке слышатся их пискотня и возня. Они приступают к своей работе, маленькие и жадные, и время от времени нападают на меня. В угольной яме я один. Едва обороняясь от крыс, я лежу на матраце - больной, разбитый. Не могу заснуть ни на одну минуту. Голова отказывается думать. Время тянется медленно.
   Кочегары, узнав о смерти Наташи, сильно испугались. Их мучит совесть... Почему, они вряд ли понимают, но, видимо, ясно сознают, что загублена молодая жизнь ни за что ни про что. В этом они до некоторой степени и себя считают виновными; а еще больше, кажется, мучит их в случае чего... вопрос ответственности. Труп продолжает лежать вторые сутки. Никак не могут улучить удобного момента, чтобы от него избавиться. Предполагали сжечь его в кочегарной топке, но никто не осмеливается взяться за это дело первым. Неизвестность и опасность напрягают нервы и не дают им покоя.
   О моем положении больше всех беспокоится Трофимов. Он приходит ко мне, как только представляется возможность.
   - Боюсь, как бы и ты еще не умер, - тревожится он за меня.
   - Нет, теперь я выдержу, - успокаиваю его я, сам не веря своим словам.
   - Так-то оно так. Видать, что крепкого сложения. А все же после такого случая как-то боязно.
   Однажды, беседуя со мной, он засиделся у меня долго, рассказывая о своей морской жизни. С ним я чувствую себя гораздо легче, хотя и с большими усилиями поддерживаю разговор.
   - На многих кораблях приходилось плавать? - спрашиваю я у него.
   - Хватит с меня: семь штук сменил.
   - Достаточно, поди, нагляделись, как люди едут "по-темному"?
   - Известное дело. С каждым кораблем по нескольку человек отправляются. Когда с матросами уговорятся, а когда и самовольно забираются на корабль. Иной спрячется в трюм али еще куда - и сидит себе. Хорошо еще, коли пищи да питья припасет. А как без ничего поедет? Ведь несколько суток голодает.
   - Всегда сходит благополучно?
   - Всяко!.. Иной раз хорошо, а иной и, поди, как плохо! Одно только верно: пострадать уж каждому приходится. Случалось, и умирали. Однажды пришли в русский порт, стали товары выгружать, да между тюками и нашли двух покойников. Как тут поймешь, отчего они умерли: может, не ели, а может, укачались морем, а то и еще что другое...
   Трофимов закуривает папиросу.
   - А то вот еще происшествие. Года четыре прошло, как я плавал на одном корабле. Это был сущий капкан. Как только, бывало, приедем в Россию, так смотришь, и арестовали человека, и все в одном месте: в румпельном отделении. Долго мы ломали голову над этим. А все-таки догадались. Рулевой оказался предатель форменный! Так он, понимаешь ли, из-за границы все людей возил и в России предавал. Проследили мы его. Ну, уж тут и ему солоно пришлось...
   - Что же с ним сделали?
   - Матросы, коли захотят, сумеют что сделать. Народ-то ведь ко всему привыкший, смелый. Ночью раз вышел он на палубу и стал у борта. Буря была жесточайшая. Один товарищ мой, машинист, силы непомерной, подошел к нему тихо, схватил за ноги да как ухнет его за борт! Скоро это он - только булькнуло. Тот даже крикнуть не успел. Ох, и дрянь был, рулевой-то...
   Замолкнув, Трофимов что-то соображает.
   - Теперь, знаешь ли, все больше за границу люди едут, - говорит он дальше задумчиво, как бы рассуждая с самим собой. - А вот допрежь было наоборот: в Россию больше направлялись. Плохие, брат, времена настали. Вразброд народ пошел, всякий только для себя живет. Корысть тоже проснулась. Вот оно и выходит: кто кого сможет, тот того и гложет. Эх, жизнь! Не глядел бы на все...
   Трофимов что-то еще рассказывал. Но я, через силу напрягая свое внимание, настолько утомил свою голову, что перестал его понимать. Слышались только баюкающие, мерные звуки голоса, лишенные для меня всякого содержания и смысла...
   Я заснул.
   Последняя ночь. Завтра будем в Лондоне. Путешествию моему конец. О, скорей бы, скорее! Уголь таскают из моей ямы. Я могу попасться.
   После полуночи в угольную яму приходят трое: Трофимов, Петров и Гришаток. Один из них держит в руках веревку, другой брезент. Лица у всех озабоченно-угрюмые. Глаза смотрят беспокойно.
   - Хоронить пришли, - объявляет мне Трофимов.
   Кочегары отправляются к трупу.
   Желая последний раз взглянуть на покойницу, кое-как и я ковыляю за ними. Шатаюсь, как пьяный.
   Трофимов, нагнувшись, с большой силой дергает покойницу за ноги...
   Перед нами страшное лицо... Наташа съедена крысами... Все лицо изглодано. Нет ушей, носа, губ. На костях почерневшие обрывки мяса. Зубы оскалены. Остались целыми только глаза, и то без бровей и век. Скосившиеся в сторону, застывшие, с большими белками, отражающими отблеск фонаря, они смотрят так, как будто этот маленький человек, воплотив в себе сатанинскую силу, намеревался совершить самое невероятное злодеяние. Ничего похожего на Наташу...
   - Надо действовать! - после тягостного минутного молчания прозвучал властный голос Трофимова. - Времени терять нельзя!
   - Я не могу, не могу!.. - кричит Гришаток и, спотыкаясь, падая, пускается бежать из угольной ямы.
   Но его вовремя схватывает за шиворот куртки Трофимов. Возня, крик... Гришаток смят под ноги. Одна рука сдавливает горло, другая обрушивается на его голову. Он вырывается, хрипит...
   - Подлец! Других хочешь подвести! Убью на месте! - рычит Трофимов в каком-то исступлении.
   Скосившиеся глаза покойницы смотрят на эту внезапно вспыхнувшую драку, а на изуродованном лице ее, с оскаленными зубами, будто застыла улыбка злобного и острого наслаждения.
   Но тут вмешивается в дело Петров.
   - Стой, брат! - кричит он, хватая Трофимова за руки. - Что ты делаешь?..
   Трофимов останавливается.
   Освобожденный Гришаток, ползая по углю, растерянно бормочет:
   - Не уйду... Останусь... За что же это ты...
   Все трое возятся над покойницей, и каждый старается не видеть лица ее. Толкаются, мешают друг другу. Торопясь, делают не то, что нужно. Наконец кое-как завертывают в брезент и увязывают веревкой.
   Уносят труп из ямы.
   Через некоторое время Трофимов возвращается и сообщает:
   - Слава богу, похоронили.
   - Как?
   - Сам, поди, знаешь, как хоронят по-морскому: привязали к мертвецу железный груз, перекрестили и спустили в море. А наверх вытащили покойницу в кадке вместе со шлаком по лебедочной трубе.
   Вытирает рукавом потное лицо. Дышит устало. Все еще находится в возбужденном состоянии. Неспокойно озирается вокруг.
   - Ну, брат, и происшествие! - хмуря брови и качая головой, жалуется он. - Прямо-таки черт знает, что такое...
   Немного отдохнув, он берет меня под руки и переводит в другую яму, из которой уголь почти уже весь выбран.
   Я остался один.
   Тут только я вспомнил об адресе, о котором просила меня Наташа, но уже было поздно... он остался в ее кармане.
   X
   Мне только что сообщили, что мы приближаемся к Лондону и идем по Темзе. Некоторое время спустя я и сам услышал, как пароход наш остановился.
   Путешествие мое кончилось.
   Остается только благополучно высадиться на берег, и я - в свободной стране! С нетерпением жду, когда позовут меня кочегары. Настроение тревожное. Ведь это тот последний этап, от которого зависит все - спастись или погибнуть.
   Часа два тому назад я поел. Это меня подкрепило. Силы как будто просыпаются. Встаю на ноги. Ничего: ходить могу, хотя с трудом.
   Вдали, где выход из ямы, сверкнул огонек.
   - Митрич! - зовет меня Трофимов. - Скорей иди сюда.
   Приближаюсь к нему.
   - Нас уже проверили, - запыхавшись, сообщает он мне. - Английский чиновник считал нас. Все хорошо. Теперь корабль осматривают. Контрабанду, значит, ищут. Идем.
   - Куда?
   - В кочегарку.
   Не давая мне опомниться, он почти силой тянет меня за собой. На ходу дает наставления, как держать себя, чего остерегаться, выбрасывая при этом слова так быстро, что едва успеваю улавливать их смысл.
   - Поддержись, Митрич! Будь тверд! Главное, не сдрейфи! Не обращай внимания, кто бы ни пришел. Работай себе и - баста! Несколько минут только. И тогда все. Слышишь? Эх, вот кабы подфартило!
   Входим в кочегарку. Светло. Жарко. Котлы, вздрагивая, однообразно мурлычут свою никому не понятную песню.
   Трофимов, беспокойный и потный, приоткрывает немного дверь топки и дает мне в руки большой лом.
   - Это, чтобы в топке шуровать. Жди, я скажу тебе, когда нужно действовать. За кочегара будешь, понимаешь? А я тем временем начну продувать водомерные стекла. И погляди, как мы их обкрутим. Ну, аллах, выручай!..
   Послышался непонятный для меня говор.
   - Начинай! - командует мне Трофимов, и раздается пронзительное шипение пущенного им пара.
   В этот момент в кочегарку ввалилось несколько человек англичан.
   Превозмогая свое бессилие, я нагибаюсь и открываю дверь топки. Яркий свет пламени режет мне глаза. Обдает сильным жаром. Неуклюже тычу ломом в раскаленный добела уголь. В руках у меня такая тяжесть, словно я держу целый железный брус. Обожженный ранее бок как будто кто раздирает когтями. Проходят минуты три-четыре. Силы истощаются. Голова вспухает, точно наливаясь свинцовой тяжестью. Топка кажется огненной пастью. В глазах повернулись все предметы, виски сдавило. Не выдержали ноги, резко и коротко подкосились колени, и я упал. Падение вызвало прилив сознания. Боже мой, ведь эти люди могут заметить, что я чужой. И тогда все надежды, все мечты рухнут безвозвратно. Сейчас арестуют, вернут в Россию...
   Я превозмогаю себя. Несколько раз подчеркнуто громко и уверенно повторяю грубое ругательство. Усевшись, поднимаю одну ногу и внимательно осматриваю сапог... Чувствую, что вплотную надвинувшаяся опасность укрепила мой дух. Я могу спокойно ожидать конца...
   - Друг мой! Ведь ушли! - радостно кричит Трофимов и, схвативши за плечи, сильно трясет меня. - Спасен, говорят тебе! Понимаешь? Подавись я угольной ямой, коли вру...
   От восторга он своей тяжелой пятерней хватил меня между плеч.
   - Э, да ты совсем клячей стал. Ну, ничего, ничего... Пройдет...
   Начинаю понимать, что я действительно спасен, и грудь моя наполняется радостью.
   Немного погодя отводит меня в угольную яму и сейчас же убегает за моим платьем. Однако вернулся часа через два, держа в одной руке мое платье и лампочку, а в другой - ведро воды.
   - Извини, что очень замешкался, - говорит он угрюмо. - Там арестовали одного...
   - Где?
   - Наверху, в товарном отделении нашли. Под брезентом лежал. Видать, из рабочих какой-то. Лет под тридцать, пожалуй, будет. Строевые матросы захватили его с собой. Этакие бараны безмозглые: не сумели спрятать как следует. Тьфу...
   - Где же теперь?
   - В каюте заперт на замок. Где же, ты думаешь? Акула-то наш во как обрадовался! Как увидал того, так и ощерился. У-у, дьявол! В Россию повезет. Ну, да ладно: посмотрим еще, довезет ли до России-то... А пока, парень, начинай-ка свою физиономию в порядок приводить.
   С помощью кочегара я в несколько минут умылся и переоделся.
   Трофимов провел меня к себе в помещение и усадил за стол.
   - Оглядись немного и отдохни. В случае чего - скажи, что в гости, мол, ко мне пришел, и больше никаких. Из города, стало быть, из Лондона. Это бывает.
   Угощает супом. Ем без всякого аппетита, почти с отвращением проглатывая пищу, только затем, чтобы запастись на дорогу силой.
   Наконец Трофимов перевязал мне чистой тряпкой обожженную щеку, которая от жары в кочегарке снова разболелась, и сказал:
   - Ну, парень, давай-ка помаленьку наматывать на берег.
   Выходим на верхнюю палубу и, обходя открытые люки, направляемся к сходне. Я жадно всматриваюсь в окружающую меня новую жизнь.
   На ясном бледно-голубом небе ярко пылает солнце. С берега тянет весной, теплой, радостной. Дышу смело и глубоко.
   Работа в разгаре. Одни суда нагружаются, другие разгружаются. Докеры, рослые, сильные, с обветренными лицами, выполняют свой каторжный труд с такой стремительностью, словно они, доживая последние часы, порешили сразу покончить со всеми делами. Наполненные повозки отъезжают прочь, стуча о камни, а вместо них появляются новые. Паровые катера, пересекая гавань, жалобно воют, точно от боли. Грохочут лебедки. Крики людей тонут в общем гуле портового трудового дня. И вдруг вблизи нас, выделяясь из этого хаоса звуков, раздается протяжный, потрясающий рев. Я оглядываюсь. Это шлет свой прощальный привет огромный пароход, отчаливая от берега, взбудораживая зеленую муть воды. Вот они, английские доки. Какой водоворот силы, какая напряженность!
   Берег... Английский берег, давший приют стольким беглецам! Я ощущаю его под ногами! Нет, еще не все, надо еще выйти из гавани. Точно волной несет меня вперед. Кажется, что я вырвался из кромешного ада и меня горячо приветствует жизнь, энергичная, шумная и кипучая.
   Мелькнули ворота и сонливо сторожащий их полицейский, грозный и жирный, но смирный, как теленок, и мы - на улице города. Пройдя квартала два, мы сворачиваем в узкий переулок.
   - Вот когда ты свободен, как птица, - остановившись, ласково говорит мне Трофимов. - Можешь идти на все четыре стороны.
   Вытаскивает что-то из кармана и сует мне.
   - Это что? - спрашиваю я.
   - Деньги английские. Пригодятся тебе. Кочегары так порешили...
   Не хотелось брать от него деньги, но пришлось уступить его настойчивой просьбе.
   - Доложу я тебе, Митрич, одну новость!
   Он оглядывается вокруг и откашливается. Лицо его становится грустным.
   - Приходил к нам на корабль человек. Надо думать, из образованных. Все расспрашивал у команды...
   - О Наташе? - догадываюсь я.
   - Да... "С этим, говорит, кораблем должен приехать мой друг, молодой парень, он мне, говорит, письмо послал перед тем, как сесть на корабль". И показывает нам письмо. Оказывается, что он уже дня три поджидает ее, покойницу-то. Видать, что истосковался совсем. Долго он приставал то к одному матросу, то к другому. Но тут Петров, чтобы отвязаться, взял да и сказал ему: "Приходил, мол, к нам один малыш, уговорился с нами ехать; через час хотели посадить его на корабль, но он куда-то исчез". Переспросил. Петров опять повторил то же самое. Так он, братец ты мой, человек-то этот, ажно весь вздрогнул. Вздохнул только, но не сказал больше ни слова. И пошел. А как он согнулся-то, Митрич! Точно шесть пудов понес.
   Прощаясь, мы крепко обнялись... Я почувствовал у себя на шее могучую, мускулистую руку своего спасителя...
   - Может, встретимся когда... Не забывай...
   Трофимов, видимо, хотел еще что-то сказать, но от сильного волнения, что ли, как-то растерялся. И, запинаясь, воскликнул только:
   - Эх, Митрич! Дай тебе бог счастья!..
   - Спасибо тебе, дружище, за все, - ответил я растроганный.
   Глаза его вдруг стали влажными. Он последний раз сильным движением тряхнул мою руку и пошел обратно на пароход.
   Я посмотрел в его широкую согнутую спину.
   Ушел последний человек, знакомый, близкий и понятный мне... А там, впереди... Что там? Какие люди? Какая жизнь?
   И я, больной телом, но бодрый духом, двинулся в шумно бурлящий поток лондонской суеты.
   РАССКАЗ БОЦМАНМАТА
   Да, братцы, вы, можно сказать, только начинаете службу. Много придется вам казенных пайков проглотить. Ох, много... А я последнюю кампанию плаваю. Через три месяца уж не позовут на вахту: буду дома... Довольно - почти семь лет отдал морю. Это вам не баран начихал. Да...
   Ну да ничего - и вам тужить не следует. Служить можно, особливо ежели в заграничное плавание попасть. Полезно. Притом матросская жизнь не то, что у несчастной пехтуры. Хоть мало там службы, но какой толк из нее, чему научишься? Рассказывают, как солдат поспорил с матросом: кто образованнее. Начал солдат командовать - направо, налево, шаг вперед, шаг назад и всякую другую пустяковину. Матрос выполнил это в лучшем виде. "Теперь, кашица, я тебе скомандую", - говорит матрос. Стал армейский, вытянулся, точно кол проглотил, щеки надул. Матрос, недолго думая, залез на третий этаж и бросил на солдата мешок с песком. "Полундра!" - крикнул солдату. Тому бы надо бежать, а он ни с места. Мешок ему по башке. Чуть жив остался.
   Куда им до флотских! А главное - у нас раздолья много. Правда, трудненько иногда бывает: дисциплина, вахту нужно стоять, докучают авралы, буря попугает, и даже очень. Недаром говорится: тот горя не видал, кто на море не бывал. Зато где только не побываешь? И человек другим делается храбрее и смекалистее. Море переродит хоть кого.
   Расскажу вам, ребята, как я до теперешней точки понимания дошел. А вы вникайте. Может, что и пригодится вам. Бывало, в молодости я сам так же вот, как вы теперь, сижу на баке да прислушиваюсь к старым матросам.
   С новобранства - ух, как круто приходилось! Обучающий сердитый был. Мурыжит нас - беда! Кормили неважно. Бывало, нальют в бак суп не суп, а разлуку какую-то. А тут еще тоска брала. И во сне-то все деревня виделась. Жалко было отца с матерью. Дряхлые они у меня, в нужде большой. Притом невесту я имел. Настей звали. Эх, девка, доложу я вам! Очень натуральная. На щеках румянец, что маков цвет. Глаза игривые, синие, как тропическое море. Идет, словно капитанская гичка плывет. Улыбкой ослепляет. А когда принарядится да длинную косу алыми лентами украсит - глядишь, не наглядишься. Играл я с нею по всей ночи. Заберешься, бывало, в сарай или еще там куда и милуешься от зари до зари. Да, привязчивая и с огнем девка. Но только я честно с ней обходился, потому что для меня она была дороже всего на свете...
   Да, кручинился я здорово. А время шло. И я, чтобы забыться, грамотой занялся. Человек я был темный, ничего, кроме деревни своей, не видал, а грамота и морская жизнь на многое раскрыли глаза...
   Кончили мы строевое учение, присягу приняли. Из новобранцев в матросов превратились. Наступила весна. Тепло. Жаворонки поют. В парках деревья распускаются, трава зеленеет. Воздух свежий, бодрый. Море солнышку улыбается, радуется, что ото льда освободилось. Люди повеселели. В военной гавани суматоха. Одни суда уже в кампании, другие вооружаются. Начинаем и мы вооружать свой трехмачтовый крейсер. Работаем во всю мочь. Через месяц готово дело: корабль на большом рейде стоит, чистенький, на мачте вымпел развевается.
   Пошла морская жизнь.
   Правду сказать - первое время ходил я на корабле как ошалелый: ничевохоньки не понимаю. Больно названий разных много и все нерусские. Изволь-ка изучить все эти шкимушгары, шкотовые и брам-шкотовые узлы, брам-гинцы, кранцы и муссинги голландской оплетки; потом люверсы, шпрюйты булиней, рифы талей, реванты. Мало того, ты должен понимать компасы, лоты, лаги, сигналы. Должен знать, как поднимать тяжести, как управляться шлюпками под веслами и под парусами. Одно только парусное учение чего стоит. Бывало, инструктор тебе объясняет, а ты, прости господи, стоишь как истукан, едалы раскрывши. Прямо в отчаяние приходил. Думал - никогда-то мне не выучиться всей судовой мудрости. Ночью лежишь в подвешенной койке и все твердишь: косые паруса на крейсерах бывают - бом-кливер, фор-стеньги-стаксель, фор-трисель. А чуть забылся - Настя перед тобой, свеженькая, как земляничка на припеке, улыбается, к себе манит... Однажды представилось, будто она с другим парнем, обнявшись, от хоровода пошла. С подвешенной, значит, койки упал. Порядочно расшибся. Вы вот смеетесь. Теперь, конечно, и мне смешно. А тогда не до того было. Уж так эти видения сердце расстраивали, что одна мука...