Новиков-Прибой Алексей Силыч. В бухте Отрада (рассказы)

   - Ты сначала поживи на свете да погреши, а потом уж в монастырь пойдешь. Иначе скучно будет: о чем будешь просить бога?
   Мать бросает на матроса недовольный взгляд, но меня интересует другое - надпись на фуражке.
   - Это, браток, название корабля, на котором я плавал.
   - Ты... плавал? По реке?
   - Нет, по морям...
   - Взаправдашним морям?
   - Ну, ясное дело.
   - Вот это занятно! - восклицаю я, повторяя любимую фразу отца.
   Матрос, покручивая белокурые усы, рассказывает матери, что он ходил к тестю, в другое село, где малость выпил и закусил яичницей. Теперь он возвращается домой и ему очень весело.
   - А бог любит радость: он сам очень веселый старик. Вот почему он и создал поющих птиц, разные цветы. А постные или кислые морды, будь то у черта или у монаха, ему должны претить. Об этом я точно знаю, уж поверьте мне, мадам...
   Он говорит шумливо, словно перед глухими, широко размахивая руками и разражаясь тем непосредственным смехом, в котором чувствуется избыток силы.
   Взволнованный, обуреваемый жаждой знания, я пристаю к нему с расспросами.
   - Море! - громко восклицает он, поглядывая на меня зоркими серыми глазами. - Это, брат, раздолье! Эх! И куда ни поверни корабль, везде тебе дорога. Гуляй, душа! Любуйся красотами мира! А какой только твари в нем нет! Часто даже не поймешь - не то это рыба, не то зверь какой. И всяких нарядов, всяких образцов. Глядишь - плывет что-то круглое, сияет, как радуга. А вытащишь из воды - кусок студня. Оказывается, тоже живое существо. Да ты, малец, хоть бы одним глазом взглянул на море, так и то ахнул бы от удивления...
   Дальше он рассказывает мне о кораблях, как они устроены и как управляют ими.
   - А в заморских странах бывают наши корабли? - спрашиваю я, не сводя с матроса глаз.
   - Заходим. Я несколько раз бывал за границей.
   - А там не режут русских?
   - Вот те на! За что же резать? За границей такие же люди живут, как и мы... А то есть дикари. Ходят, в чем мать родила. Есть из них черные, как вороново крыло. Прямо чудно смотреть.
   Заморские страны у меня связаны с красивыми сказками, какие я слышал от матери... Там, в других государствах, все необычно, все не так, как в нашем селе. Это подтверждает и матрос, говоря, что там растут какие-то пальмы, орехи величиною с детскую голову, цветы в аршин шириною, фрукты сладкие как мод, а солнце светит в самую макушку и лучом может убить человека, как молнией.
   Нам иногда встречаются люди, и, как мне кажется, все они с восхищением смотрят на матроса, любуясь его удивительным нарядом.
   - Ты спрашиваешь, видны ли в море берега? - продолжает матрос, довольный моим напряженным вниманием к его рассказам. - Ни черта, брат, не увидишь, хоть залезь на самую высокую мачту. Иногда плывешь неделю, вторую, а кругом все вода и вода...
   Глядя на реку, посеребренную косыми лучами вечернего солнца, я стараюсь представить величину моря, но мне все время мешает противоположный берег. Я вижу песчаные отмели, сочно зеленеющие луга, а дальше - равнину поля, обширную, похожую на степь, с затерявшимися в ней деревнями и селами.
   - Как же это так - берегов не видно?
   Матрос улыбается.
   - Посмотри на небо. Где берега в нем? Так и в море. И такое же оно глубокое. Ну, как, браток, просторно, а?
   Я иду, запрокинув голову, обводя глазами бездонную синь неба, откуда весело льются песни жаворонков, и вижу парящего коршуна. Вот так, думается мне, и должен плыть корабль "Победитель бурь". Хорошо! Чудесно, как в сказке!
   Матрос не может молчать. Пока я занят своими мыслями, он уже рассказывает матери, как учился живописи у одного иконописца.
   - Большой пьяница был он и похабник первой руки - мастер-то мой. Однажды передал мне заказ - нарисовать "божью матерь", а сам в кабак залился. Нарисовал я икону, как умел, жду хозяина. Возвращается он на второй день. Стал перед святыней, подперши руки в бока, качается. "Это, говорит, что у тебя вышло? Разве это божья матерь? Это, это..." И давай крыть с верхнего мостика и меня и мое, так сказать, искусство. А в заключение добавляет: "Приделай бороду - за Николая-чудотворца сойдет". Ослушаться нельзя было - сердился и дрался. Вот они как пишутся, иконы-то наши...
   Матрос хочет еще приводить примеры, но мать сердится, умоляя:
   - Не надо про это... Лучше про море расскажите.
   Он охотно соглашается и говорит мне о буре, понизив голос и делая страшные глаза.
   - Беда, что тогда происходит... Недавно, в последнее мое плаванье, нам пришлось испытать это в Атлантическом океане. Как-то сразу наползли тучи, залохматились. Все небо почернело, точно бог целую реку чернил разлил. Налетел ураган, прошелся раз-другой и, точно пьяный бродяга, давай шуметь и рвать все на свете. Океан сначала только хмурился да кривлялся, а потом вздулся и зарычал на все лады. Ух, мать честная! Но недаром наш корабль носит название "Победитель бурь". Нипочем ему ураганы. Накатит на него водяной вал, накроет всю верхнюю палубу, а он только встряхивается и прет себе дальше, как разъяренный бык. Ну и командир у нас, я тебе доложу, полное соответствие имеет кораблю. Одна рожа чего стоит - прямо вывеска для кабака. Оплывшая, вся красная, усы до ушей, глазищи по ложке, забулдыга форменный и уж сердцем очень лютый. Однажды, пьяный, увидел в море акулу и с одним кинжалом бросился на нее. И что же ты думаешь? Зарезал ее, окаянную, в один миг зарезал!.. Так вот, в бурю-то эту самую налопался он рому и стоит себе на мостике, клыки оскаливши. Тут небо смешалось с океаном, весь мир ходуном ходит и, кажется, вот-вот ухнет куда-то, а он одно только твердит: "Люблю послушать музыку ада..." И хохочет, как водяной леший...
   - Господи, ужасы-то какие! - вздохнув, говорит мать.
   - Ничего ужасного тут нет, - отвечает ей матрос. - С первого разу немножко поджилки трясутся, а потом привыкаешь ко всему.
   Мы выходим в поле. Дорога, немного отойдя от реки, серой лентой вьется среди молодой ржи, кое-где обрызганной синими васильками. С цветущих колосьев веет запахом желтой пыли.
   Матрос объясняет мне дальше о морской службе, увлекаясь сам, увлекая и меня. И по мере того, как я слушаю его, все яркие впечатления, воспринятые в монастыре, бледнеют и вянут, теряя красоту свою. Я захвачен, упоен рассказами моряка, передо мною развертывается картина новой жизни, полной интересных приключений. Будущее уже рисуется не в белых стенах святой обители, а на корабле, на "Победителе бурь", плавающем в неведомых морях, по безбрежному простору, залитому горячим солнцем, или в схватках с ураганами, под тяжелыми грозовыми тучами, среди бурлящих волн.
   - Ну, больше мне с вами не по пути, - заявляет вдруг матрос, остановившись перед двумя расходящимися дорогами. - Так что бывайте здоровеньки.
   - До свиданья, - в один голос отвечаем мы.
   - А вы, мадам, не больно сердитесь на меня, что я там, может, что-нибудь лишнее сказал, - прощаясь, обращается он к матери с веселой улыбкой. - Люблю пошутить. Это от бога у меня, а он сам большой шутник. Скажем примерно, вместе с красивыми тварями в море живет спрут, иначе восьминог. Черт знает какое безобразие! Разве это не шутка? Или, скажем еще, у моего кума Федота корова отелила телка с двумя головами - так это как нужно понимать? А потом, мадам, я и сам к духовному званию некоторое касательство имею...
   - Неужели? - обрадовавшись, воскликнула мать.
   - Ну, а как же? Во-первых, я учился грамоте у дьячка, а во-вторых, мой родной дедушка только тем и занимался, что церкви обкрадывал...
   - Ай-ай, какой вы насмешник! - говорит мать, укоризненно качая головой.
   Матрос, повернувшись ко мне, жмет мне руку, щуря веселые глаза.
   - Эх, молодец, из тебя, я вижу, хороший бы моряк вышел...
   От такой похвалы приятно замирает сердце.
   Матрос уходит. Некоторое время я смотрю ему вслед, крайне сожалея, что не пришлось поговорить с ним больше. Он везде бывал и все знает. Над колосьями ржи, в прощальных лучах заката, уплывая, раскачивается его крепкая, широкоплечая фигура. В своем морском наряде он мне кажется необыкновенно ловким, сказочно-красивым, совсем не похожим на тех людей, с какими я встречаюсь в своем селе, словно он явился к нам с другой земли.
   Догорает день. Река, откуда веет приятной прохладой, накалена закатом докрасна. Где-то, перекликаясь, бьют два перепела...
   Взбудораженным мозгом, пьяными мыслями думаю я о море. И вдруг спохватился...
   - Ты, мама, подожди здесь, а я догоню матроса. Забыл спросить еще про одну вещь...
   - Куда ты, непутевый? - донесся мне вслед недовольный голос матери, когда я бросился прямо по ржи в погоню за матросом.
   - Дядя матрос! Подожди-и...
   Но матрос, находясь от меня за полверсты, не слышит и все уходит, быстро шагая и раскачиваясь с боку на бок.
   - Ты что, молодец? - останавливается он, когда я, обливаясь потом и задыхаясь, подбежал к нему ближе.
   - Океан... Все вода и вода... Берегов не видно... Дорог тоже нет... Как же можно не заплутаться?..
   Матрос расхохотался.
   - Ах ты, ерш этакий! Ишь, что его занимает! Ну, ладно, расскажу тебе.
   Нарисовав на дорожной пыли круг, разбив его черточками на части, он долго объясняет об устройстве компаса.
   - Это, малец, главный прибор на корабле. Без него судно, что человек без глаз.
   Мать, стоя на одном месте, отчаянно машет мне рукой.
   - Ну, спасибо, брат. Я в матросы пойду, а монахом не буду...
   - Хорошее дело. В монастыре только плесенью обрастешь, а ничего путного не увидишь. А молиться, если хошь, везде можно. Сказано в писании: "Небо есть престол мой, а земля - подножие ног моих..."
   Мне очень понравилось, что он простился со мною, как с равным.
   Я возвращаюсь к матери, обогащенный мыслями и чувством. Она ругает меня, а я, став в гордую позу, решительно заявляю:
   - Сердись или не сердись на меня - все равно, а только в монастырь я не пойду, потому что не желаю плесенью обрастать...
   - Господи, какие он слова говорит! Куда же ты пойдешь?
   - В матросы.
   Мать бледнеет.
   - Да ты с ума сошел! Это чтобы в море утонуть, да?
   - Нисколько. Я вернусь таким же молодцом, как этот матрос. И гостинцев привезу заграничных, самых лучших...
   На глаза у матери навертываются слезы. Хватаясь за голову, она бранит матроса:
   - Что он, супостат, сделал с моим мальчиком... Совратил с истинного пути...
   Мы продолжаем свой путь, нежно окутанные рыжим сумраком вечера. Впереди смутно мерещится село с белой церковью, но мы в нем не остановимся, а будем идти так до утра, пользуясь ночной прохладой. Воздух становится влажным, дышать легко. Пахнет дорожной пылью и полевыми травами. По тускнеющей реке, крутым поворотом отступающей от нас в сторону, плывет длинная вереница плотов, бросая вокруг отблеск пылающего костра; оттуда доносится какая-то песня, полная удали и широкого, как эти поля, размаха. С лугов, как бестелесные видения, поднимаются клубы молочного тумана.
   Я смотрю на мать, сокрушенную и печальную. Причитая, она жалуется на свою судьбу, на горькую долю и на то, что я не оправдал ее надежд. Я чувствую слезы ее тоскующего сердца. Но что мне делать? "Победитель бурь", этот таинственный и чудесный корабль, плавающий где-то в далеких водах, не выходит у меня из головы. Матрос зажег в моей голове новые звезды, раздвинув передо мною мир, открыв широкие возможности. Я уже не закисну в темной и придавленной, как чугунной плитой, жизни своего села. Нет! Мое будущее - там, где-то очень далеко, на синих морях, на беспредельных океанах, куда, как на орлиных крыльях, уносит меня юная фантазия.
   "КОММУНИСТ" В ПОХОДЕ
   Бывший "Михаил Лунд", а ныне "Коммунист", принадлежащий Государственному балтийскому пароходству, целую неделю гостил у себя на родине - в Зундерландском порту, где тридцать два года тому назад появился на свет. Целую неделю развевался на нем красный флаг, дразня англичан. Наконец все было готово: трюмы до отказа наполнены углем, вновь приобретенный якорь поднят на место, пары разведены, все формальности с берегом окончены. Можно трогаться в путь. Нам предстоит пересечь два моря - Северное и Балтийское, чтобы доставить груз в Ригу.
   Утром четырнадцатого ноября английские буксиры вытянули наш пароход на морской простор. А когда отдали концы, на мостике звякнул машинный телеграф, передвинув стрелку на средний ход. Корабль загудел, посылая прощальный привет крутым берегам Шотландии. А потом, взяв курс на зюйд-ост 62° минус 17° на общую поправку, устремился вперед полным ходом. Ветер был довольно свежий, но он дул в корму, увеличивая только скорость судна.
   У камбуза смеялись матросы:
   - С попутным ветром враз доберемся до Кильского канала.
   - Через двое суток будем пробовать немецкое пиво.
   На это кок, немец, всегда хмурый и такой серьезный, точно занятый изобретением вечного двигателя, отрицательно покачал головой.
   - Нельзя так гадать.
   - А что?
   - Мы в Северном море. А оно может надуть, как шулер. Знаю я...
   Кок замолчал, мешая суп в большой кастрюле.
   Боцман, громаднейшие сапоги которого казались тяжелее самого хозяина, ходил вместе с другими матросами по верхней палубе, заканчивая найтовку предметов. Плотник, широкоплечий, с жесткими усами, опуская в водомерные трубки фут-шток, измерял в льялах воду. Покончив с этим, он поднялся на мостик и доложил вахтенному штурману:
   - В трюмах воды - от пяти до семи дюймов.
   - Хорошо.
   Серые облака заволакивали синь. Катились волны, подталкивая корму. "Коммунист", покачиваясь на киль, шел ровным ходом.
   На корме крутился лаг, жадно отмеряя мили пройденного расстояния.
   На второй день с утра ветер стал затихать. Прояснилось небо. По-осеннему холодно светило солнце.
   Матросы, свободные от вахты, ютились на машинном кожухе, около дымовой трубы, где было тепло. Я уже не раз слушал здесь их разговоры. Вспоминали о недавнем прошлом, когда вихри революции перебрасывали людей с одного фронта на другой, - от Балтики к берегам Белого моря, из холодных равнин Сибири на могучие хребты знойного Кавказа.
   - Да, горячее время было, - заключил один.
   - Думали, что никогда и конца не будет.
   И сейчас же заговорили о другом.
   - Эх, что-то наши жены теперь поделывают в Питере... - вздохнул пожилой матрос.
   Молодой кочегар, игрок на мандолине, тряхнув кудрявой головой, весело засмеялся.
   - Вот у меня хорошо: нет ни жены, ни постоянной зазнобы. Я люблю, пока лишь на якоре стою.
   Боцман о своем мечтал. Он доволен был тем, что пароход шел в Ригу. Там живет его родная мать, с которой он не виделся четырнадцать лет.
   - Неужели за это время ни разу дома не побывал? - осведомился я.
   - Нет.
   - Почему?
   - Да все плавал. Я с малых лет по морям скитаюсь.
   На мостике попеременно прохаживались штурманы, довольные хорошей погодой. Иногда слышался оттуда свисток и голос:
   - Вахтенный!
   - Есть!
   - Как на лаге?
   Матрос бежал к корме, заглядывал на циферблат лага и возвращался на мостик с докладом.
   - Восемьдесят две с половиной.
   Штурман открывал вахтенный журнал и записывал.
   После обеда погода начала быстро портиться. Ветер свежел. Завыли вентиляторы, послышался свист в такелаже. Из-за горизонта без конца выплывали облака и, заволакивая небо, неслись быстро и низко. Старые моряки строго посматривали вокруг.
   - Кажется, трепанет нас...
   Другие утешали:
   - Ничего. Не то видали. Выдержим...
   А к вечеру, постепенно нарастая, разразилась буря. Надвигалась ночь, бесконечно-долгая, угрюмо-холодная. Северное море, озлобляясь, стало сурово-мрачным. Пароход наш начал кланяться носом, точно прося у стихии пощады для своей старости. Но отовсюду веяло жестокой неумолимостью. Вздыбились воды и, взбивая пену, заклокотали. Седоволосые волны полезли на палубу, ощупывая и дергая каждую часть корабля, точно испытывая, основательно ли все укреплено.
   Я взошел на мостик. Капитана не было здесь: он заболел и находился у себя в каюте. Кораблем управляли штурманы. Я обратился к ним с вопросом:
   - Ну, как дела?
   - Как видите, дела корявые.
   В их отрывистых приказаниях матросам чувствовалось, что предстоит пережить нечто серьезное. Барометр падал. Буря усиливалась. Напрягая зрение, я впивался в разноголосо шумевшую тьму.
   Вздымались волны, пенились, но казалось, что чьи-то незримые руки, потрясая, размахивали белыми полотнищами. Весь простор, густо залитый мраком ночи, находился в бешеном движении. Все вокруг, порываясь куда-то, неслось с яростным гулом, мчалось с дикими песнями. Вырастали водяные бугры и тяжестью обрушивались на судно.
   Первый штурман, рослый и дюжий человек, заявил:
   - Мы попали в крыло циклона. Это определенно.
   Второй, темноволосый украинец, всегда выдержанный, ничего против этого не возразил, добавив только:
   - Нам осталось до Кильского канала всего сто с небольшим миль.
   Предстояла задача - как выбраться из циклона, а еще важнее, как избежать грозного центра: там удушливая тишина в воздухе, и буря смотрит синим глазом неба, но там, выворачиваясь из бездны, так пляшут волны, что способны разломать любой корабль.
   - Нужно бы выйти из Зундерланда на один день раньше, - заметил второй штурман.
   - Да, мы могли бы проскочить через Северное море без приключений, подтвердил первый штурман.
   Оба замолчали в напряженных думах.
   Началась безумная атака. Волны, обнаглев, с яростью лезли на судно, достигая мостика, проникая в жилые помещения. По верхней палубе уже трудно было пройти. Ломались некоторые части корабля. Водою сорвало железную вьюшку со стальным тросом, похожую на громаднейшую катушку ниток. Она ерзала и каталась по палубе, билась о фальшборт. Парадный трап переломился пополам.
   В рубку пришел больной капитан, взглянул на карту Северного моря и молча лег на диван.
   Чтобы не попасть в сторону низкого давления, решили изменить курс. Раздалась команда:
   - Зюйд-вест тридцать пять!
   - Есть! Зюйд-вест тридцать пять! - ответил рулевой у штурвала.
   "Коммунист", медленно повернувшись, ринулся против ветра и буйствующих волн. Казалось, что он и сам пришел в ярость и, раздраженный врагом, врезался в гору кипящей воды. Это был маневр, вызванный отчаянием.
   Нужно было определить свое местонахождение. Определиться можно было только по глубине моря, ибо не открывалось ни одного маяка. Кругом свирепствовал лишь воющий мрак. С мостика распорядились:
   - Приготовить лот Томсона!
   Но волны были неистощимы в своих каверзах - механический лот остался за бортом навсегда.
   Боцман, скупой на слова, крепко сплюнул на это и полез на мостик, сопровождаемый кучкою матросов.
   Споря с ветром, вырывавшим у меня дверь, я втолкнулся в рубку. В этот момент "Коммунист" с размаху повалился на левый борт. Меня точно швырнул кто - я полетел к противоположной стенке, больно ударившись о койку. Здесь было светло. Старший штурман держался за край стола, курил трубку и хмуро смотрел на разложенную карту моря. На мой вопросительный взгляд он заметил:
   - Скверное положение, черт возьми. Надо придумать что-нибудь, чтобы обмануть бурю. Определенно.
   - Как?
   Он не успел мне ответить. В открывшуюся дверь ворвался тревожный голос темноволосого украинца:
   - Шлюпка номер третий гибнет!
   Старший штурман распорядился:
   - Вызвать наверх всех матросов!
   И сам выскочил из рубки.
   Одна половина спасательной шлюпки сорвалась с блоков и билась о надстройку. Люди набрасывали на нее концы, стараясь поставить ее на место и закрепить. Работали в темноте, цепляясь за что только возможно, обливаемые с ног до головы холодной водой. С невероятным трудом удалось достичь цели. Матросы, успокоившись, ушли защищать другие части судна. А тем временем на ростры вкатилась тысячепудовая волна, рванулась со страшной силой, и шлюпка с грохотом полетела за борт.
   Штурманы нетерпеливо взглядывали на барометр. Стрелка, продолжая падать, показывала на циферблате грозную цифру - 756 миллиметров.
   На мостик поступило сообщение:
   - Лаг оборвался.
   Немного спустя узнали о новой беде:
   - В фор-пике и матросском кубрике появилась вода.
   Последнее известие внесло тревогу. Каждый из моряков хорошо знал, что фор-пик, расположенный в самом носу, представляет собою довольно большое помещение. Но этого мало. Это помещение, где хранятся запасные брезенты, тросы, концы снастей и другие необходимые для судна вещи, начинается от киля и посредством люка соединяется с коридором матросского кубрика. А это значительно ухудшало положение, увеличивая объем для воды.
   Штурманы наскоро переговаривались:
   - Я давно замечаю дифферент на нос.
   - Да, судно больше стало зарываться в море.
   Предательство воды, проникавшей в фор-пик и матросский кубрик, можно было устранить только ручным насосом.
   - Не поставить ли брандспойт?
   - Это немыслимо: волною смоет всех людей.
   - Больше ничего нельзя придумать.
   Штурманы нахмурили брови.
   А память жестоко хранила трагедию, что недавно разыгралась здесь, на этих зыбучих водах. Всего лишь два месяца прошло с тех пор. Так же вот налетел циклон, так же, запенившись, поднялись могучие волны. А когда все стихло, в Лондоне, в большом гранитном здании, Ллойд вычеркнул из мирового списка шесть кораблей: вместе с людьми они провалились в ненасытное брюхо Северного моря.
   У штурвала, в темноте, стоял рослый матрос. Компас, покрытый колпаком с вырезом, освещался маленькой лампой. Рулевой упорно смотрел на картушку, стараясь держать корабль на заданном курсе. Вдруг услышали его тревожный голос:
   - Руль заело!
   И еще раз повторил то же самое, но уже громче. На мгновение это известие ошарашило всех. Тут же все убедились, что руль действительно перестал работать, оставаясь положенным "право на борт". "Коммунист", содрогаясь от толчков, начал кружиться на одном месте, словно оглушенный ударами стихии. Застопорили машину. Размах качки увеличился, доходя до сорока пяти градусов. Корабль как бы попал в плен, находился во власти разъяренного моря. Но каждая потерянная минута грозила нам гибелью. Поэтому старший штурман, не переставая, отдавал распоряжения:
   - Вызвать механика в рулевую машину!
   Потом повернулся к другому матросу:
   - Товарищ, осмотрите штуртрос!
   Впереди нас, приближаясь, моталось какое-то судно. Нужно было с ним разойтись.
   Вызвали телеграфиста.
   - Сообщите по радио, что мы не можем управляться.
   На это телеграфист, немного медлительный и всегда, при всяких обстоятельствах, сохраняющий полное спокойствие, четко ответил:
   - Антенна порвана. Генератор залит водою. Аппарат не действует.
   Принесли красный фонарь. Матрос с трудом зажег его и тут же, не успев выйти из рулевой рубки, полетел кувырком. Послышался звон разбитого стекла.
   Рулевая машина находилась под мостиком, в особой рубке. Там уже работали все три механика и четвертый - машинист, считавшийся лучшим слесарем. У них не было огня. Освещались лишь ручными электрическими фонариками. В отверстия, где проходит штуртрос, и в иллюминаторы проникала вода, поднимаясь временами выше колен. Судно дергалось, металось, падало с борта на борт. Нужны были изумительная ловкость и напряженность воли, чтобы разбирать машину при таких условиях. Но стучала кувалда, и каждый ее удар дрожью отзывался в сердце - обнадеживал.
   А пока что "Коммунист" находился в параличе. Штурманы напрягали мозг, придумывая, как спасти судно. Хотели перейти на ручной руль, что находится на корме. Но как это выполнить, когда море набрасывает на палубу сразу по нескольку сот тонн воды? А нас несло, несло неизвестно куда. Решили прибегнуть к последнему средству - это отдать якорь. Но и эта задача была не из легких. И не было веры в то, что он может удержать нас против такого напора со стороны ветра и зыбей. Долго искали ручной лот, не сразу измерили глубину. А тем временем "Коммунист" начал давать тревожные гудки. Был мрак, перекатываемый вспышками зарниц, свистали незримые крылья ветра, рокотало море, а в эту адскую симфонию, захлебываясь и хрипя, врывался предсмертный рев погибающего судна.
   Зажгли ракету. С треском взорвалась она, ослепив людей.
   Но кто мог помочь нам в такое время, когда бездны моря опрокидывались вверх торманом?
   Стучала кувалда - механики работали, вызывая к жизни полумертвое судно.
   Сколько времени мы находились под страхом немедленной катастрофы?
   Наконец из рулевой рубки горланисто крикнули:
   - Руль действует!
   Опять заработали стальные мускулы машины, опять "Коммунист" лег на свой курс, продолжая продвигаться к желанному берегу.
   В первый момент обрадовались все, но скоро поняли, что мы получили только отсрочку. Свирепый натиск волн не прекращался, подвергая судно разрушению. У фок-мачты сорвался с найтовов заводной якорь. Передвигаясь, он, как изменник, помогал буре разбивать судно. С грохотом катался железный горн. На палубе постоянно раздавался треск и что-то бухало казалось, что кто-то бесконечно злобный, ломая, разворачивал корабль железными брусьями.
   Прошла кошмарная ночь. Наступил мутный рассвет. Мало отрады принес нам день. Погода не улучшалась.
   Во всех жилых помещениях, как и в кают-компании, мрачно плескалась вода. Единственное место, где могли приютиться люди, - это машинное отделение. Здесь с левого борта, на высоте цилиндров, расположена небольшая кладовка, где хранятся разные инструменты и запасные части машин. Теперь она превратилась в убежище моряков. В это грязное помещение лезли все - рулевые, машинисты, механики, кочегары, штурманы. Было тесно. Люди сидели и валялись в разных позах, переплетаясь телами, освещенные тусклым огнем керосинки. Некоторые, изнуренные непосильной работой, быстро засыпали, но их тут же будили, вызывая на какое-нибудь новое дело.