Страница:
Прежних друзей Иоанн не сохранил, когда решил идти по пути автократии. Никакой Избранной Рады не осталось, Сильвестр и Адашев были сосланы; слава богу, что они были сосланы достаточно рано. Иван просто о них забыл. Если бы он о них вспомнил, они были бы казнены самым ужасным способом. А они тихо умирают своей смертью. Он уже и не помнит о них.
А вот идеи диссидентства получают на Москве новое развитие.
Здесь развилка. Здесь рождается западничество, и здесь рождается славянофильство. Здесь рождаются Сопротивление и Эмиграция. Два диссидента XVI века, два блестящих диссидента — митрополит Филипп Колычев и Андрей Курбский — идут совершенно разными путями. Они оба были умными людьми, и оба понимали, что рассчитывать не на что. Но они выбирают разные дороги. Когда Курбский видит, что начинается на Руси, и что жить на Руси больше нельзя, не будучи холопом, он понимает, что надо или просто бежать, или идти на казнь. На казнь идти не хочется, нет смысла. Он считал, что нет смысла, он не был трусом. Он думал, что кроме рабов, никто это не увидит и не оценит. Никто не поднимется. Ему не хотелось доставлять удовольствие Иоанну. И тогда он перебегает вместе со всеми своими полками (теми, которые захотели с ним идти: кто не захотел, те были разбиты, потому что он привел их в литовское окружение). Он перебегает в Литву. Конечно, его с большим удовольствием принимают вместе с войсками. Он пишет историю царствования Ивана Четвертого. И начинается эта переписка. Четыре письма Курбского и два письма Иоанна. Совершенно замечательные свидетельства. Там есть формула власти: московской власти, будущей советской власти, формула московской Орды: «Я, князь и великий царь всея Руси, в своих холопях волен». Вот отныне формула власти. Все на Руси холопы. Все — собственность, все — прислуга Великого Князя или царя, но не граждане. Нет граждан, есть холопы. И он в них волен. Нет законов, нет ограничений, нет никакого общественного договора, нет никакой Конституции. Вообще ничего нет. Кстати, его переписка с Елизаветой Английской тоже наводит на очень грустные размышления.
Когда Елизавета ему через посредников передает, что ее брак с Иваном Васильевичем должен быть не только ею решен и заключен, но еще нужно, чтобы на это согласились палата Общин и палата Лордов, чтобы купечество не было против, — Иван чувствует себя оскорбленным в своих лучших чувствах. Он ей пишет: «Я-то думал, что ты полная государыня в своих волостях, а ты, как пошлая девка, советуешься со своими подданными». То есть идея общественного консенсуса и некоего ограничения власти даже его шокирует. Никакого ограничения дальше не будет до самого конца. А когда оно возникнет, уже некому будет воспользоваться этим ограничением, потому что привычка — это душа державы. И если кто-то вырос в рабстве, и отцы его, и деды выросли в рабстве, то пока не известны механизмы, способные насильно освободить раба, который своим рабством доволен и увлечен. Здесь вольную написать мало. Вольная не делает раба свободным человеком, она делает его вольноотпущенником, и он далеко от клетки не уйдет, к сожалению. Мы это все сполна сейчас переживаем.
Но тогда, в XVI веке, никого и не собирались из клетки вы пускать. Тогда, в XVI веке, Курбский бежит в Литву и, между прочим, поперек его пути становится мой предок Михаил Новодворский. Он был воеводой в Дерпте. По сравнению с Курбским он был незнатным человеком. Он был простым служилым дворянином. Он не был князем. Дворянство котировалось ниже, у него не было такого состояния. Хотя независимость состояния Курбского тоже была проблематична. Ведь это автократия, это не абсолютизм. При желании царь мог отобрать вотчины. Но он просто не успел. Курбский ушел в Литву. Вотчины царю достались, а Курбский не достался.
Михаил Новодворский был очень своеобразным человеком Он знал, что князь замыслил по тогдашним стандартам (да и, наверное, по современным тоже) государственную измену. Потому что он же не сам ушел, он увел войско, и он поставил войско в литовское окружение, так, чтобы литовцы могли его разбить. То есть по нашим нынешним представлениям он был Власовым. Что-то вроде этого. Проще было донести. Но Новодворский не пошел доносить. Он отправился уговаривать князя, чтобы тот одумался. Князь даже разговаривать с ним не стал. Тогда Михаил Новодворский достал шпагу и вызвал его на дуэль. А поскольку он был более слабым фехтовальщиком, чем Курбский (и он это знал), то Курбский его убил и ушел в Литву. Так он разрешил эту коллизию. Доносить не пошел, но лично воспротивился. Вспомнил ли потом об этом Курбский, неизвестно. Но в Литве ему не было сладко. Он там не прижился. Он не нашел там себе места, хотя это была свободная страна. Ему были пожалованы земли, уж эти-то земли никто не мог отобрать. Он не был там счастлив, потому что он все время думал о том, что происходит на Руси. Уж какое там счастье, если дома Содом и Гоморра. И эта переписка, все четыре письма, доказывает, что счастлив он не был. Наверное, большее счастье выпало на долю Филиппу Колычеву, который никуда не поехал, а в Казанском соборе, среди массового скопления народа, просто оскорбил Иоанна. Обличил его публично. Чуть ли не отлучил его от Церкви. Произнес немыслимые тогда слова. Он ведь тоже был просвещенным человеком, таким же, как Курбский. Курбский по своим убеждениям был законченным западником, он знал латынь, он и говорил больше на латыни и по-польски. Он знал французский язык. А Филипп Колычев у себя на Соловках устроил некоторое государство в государстве. Он там создавал библиотеки, парники, книгохранилище. Он дыни стал выращивать на Соловках. Он вдобавок был мичуринцем. Он реформу монастыря провел. Там стали выбирать экономов, выбирать иерархов. Он тоже был республиканцем. Но он выбрал путь Сопротивления. Поджечь что-нибудь скорее — и погибнуть. Понятно было, что произойдет. Но он действительно на следующий день попадает в заключение. Так просто казнить Митрополита было нельзя. Уже тогда были некоторые ограничения. Народ был безумно набожен, до остервенения. И на глазах у всех казнить святителя Церкви, бывшего к тому же главного иерарха, — это было бы плохо для самого Иоанна. Он на это не пошел. Поэтому Колычева казнят позже, когда Малюта Скуратов отправится брать Новгород по второму разу, хотя там брать уже было нечего. По дороге он заедет и убьет Филиппа Колычева, причем сделает это так, как будто он угорел, то есть его задушат. Такой бюллетень для народа издадут, что он угорел, печку перетопили. Сначала Малюта выяснил, не одумался ли Митрополит, нельзя ли вернуть его на Москву, попросил его благословения. Филипп ему отказал. Он сказал, что для доброго дела он готов дать благословение, а для злого — нет. Поскольку царь московский и все его клевреты никогда не ходят по добрым делам, то никакого благословения он не получит, а проклятье — пожалуйста. После этого ответа понятно, что было.
Филипп Колычев, по крайней мере, погиб быстро. Он не увидел того, что было с Русью. А смотреть на это действительно было прискорбно и очень тяжело. Легче было сразу умереть.
Этот протест не имел абсолютно никакого резонанса. Другие иерархи Церкви не стали подписывать письма в защиту Митрополита Филиппа. Не возникло никакого Движения, как после ареста Даниэля и Синявского. Никто не попытался за него заступиться. Народ московский восстания не устроил. На манифестацию не пошел. Глухо и просто. Удушили — и круги по воде даже расходиться не стали. Как в омут. Отныне все протесты на Руси будут падать в омут, и эти волны будут смыкаться. Волны этатизма. Но глоток свободы, личный глоток свободы он получил. Он, кстати, не хотел быть Митрополитом, он много раз отказывался. Он понимал, что за личность Иоанн. Он только с тем условием согласился, чтобы тот оставил за ним право печалования, то есть право заступничества, право помилования, как за комиссией Анатолия Приставкина. Это право было очень быстро у него отобрано.
Конечно, поступок Курбского более спорный, чем поступок Филиппа Колычева, и он вдохновил Олега Чухонцева на совершенно замечательное стихотворение, которое так и называется: «Повествование о Курбском».
Еще Полоцк дымился от крови и смрада,
Еще дым коромыслом стоял в слободе,
Еще царь домогался злодейств и разврата,
А изменник царев, как на Страшном Суде,
Уже смелую трость навострил на тирана:
«Аз воздам», — и пришпорил язвительный слог,
И на угольях, дабы озлить Иоанна,
Как на адском огне, пламя мести зажег.
О, так вспыхнула речь, так обрушилось слово,
Что за словом открылся горящий пролет,
Где одни головешки чернеют багрово,
Да последняя голь на избитье встает.
Вот он, волчий простор! Месть людей да людишек,
Но безлюдье гнетет, как в нагайских степях.
Тот испанский сапог натянул, аж не дышит,
Этот русский надел, ан и тот на гвоздях.
Все остро, нет спасенья от пагуб и пыток,
Все острее тоска, и бесславье, и тьма,
А острее всего этот малый избыток
Оскорбленной души и больного ума.
Но да будет тирану ответное мщенье,
И да будет отступнику равный ответ,
Чем же, как не презреньем, воздать за мученья,
За мучительства, коим названия нет.
Ибо кратно воздается за помыслы наши,
В царстве том я испил чашу слез и стыда,
А тебе, потонувшему в сквернах, из чаши
Пить да пить, да не выпить ее никогда.
О тебе говорю, потонувшему в сквернах,
Слышишь звон по церквам? Он сильней да сильней,
За невинно замученных и убиенных
Быть позором Руси до скончания дней.
Князь глядит, а в лице у него ни кровинки,
И такая зола, что уж легче бы лечь
Головой на неравном его поединке,
Чем живым на бесчестие душу обречь.
Только вздрогнув, взмахнула дурная ворона
Опаленным крылом, и указывал взмах:
Уповать на чужбину, читать Цицерона,
Чтить опальных друзей и развеяться в прах.
А когда отойти, то оттуда услышать,
А когда не услышать, то вспомнить на слух,
Как надсадно кричит над литовскою крышей
Деревянный резной ярославский петух.
То, что в Польше издает Курбский, можно считать первой частью «Архипелага ГУЛАГ». Царствование Иоанна Грозного — это в какой-то степени предвосхищение Архипелага. Только имена другие, количество жертв другое, но методы те же — и стилистика та же.
Зачем Иоанн Грозный брал Новгород, который был ему вполне покорен? Ему донесли, что там измена? Какие действия предпринимает царь? Он что, наряжает следствие, кого-то допрашивает? Нет! Туда являются войска. Он просто берет свой собственный город и начинает расправу. Без различия гибнут бояре, купцы, простые горожане. В течение недели Волхов течет кровью. Фактически половина горожан будет утоплена, замучена, сожжена прямо на берегу Волхова при царе. Тактика выжженной земли. Геноцид. Первый геноцид на Руси — это Иван Васильевич Четвертый.
То же самое произойдет с Тверью. Там не осталось ни одного старинного собора. Вы спрашиваете, почему? А потому, что в XVI веке Тверь была взята собственным царем. Зачем ему это было нужно?
Он хорошо понимал, что такое автократия. Он хорошо понимал, что такое этатизм. Человека не должно было быть. Должно было остаться одно государство. И он добился своего. Когда во время одной из московских казней понадобились зрители, зрителей не нашлось, ни одного человека. Царь страшно возмутился, почему никто не хочет на такие интересные вещи смотреть. И он послал гонцов. Оказалось, что московиты забились в погреба, в сараи. Они решили, что царь хочет извести все население Москвы. Вот чего они от него ожидали. И царю пришлось чуть ли не давать им поручную запись, посылать гонцов, обещать, клясться, что он им зла не желает, что он просто хочет, чтобы они посмотрели на то, как он казнит своих изменников, что их на этот раз казнить не будут. Вот какие отношения возникают между человеком и государством в это царствование. И так будет до самого конца, потому что такие вещи не проходят бесследно.
Государство внушает панический страх. И неповиновение этому государству невозможно.
Ведь он как возвращается из Слободы? Он мог бы оттуда и не вернуться. Это был рискованный выбор. Пан или пропал. В свободной стране он бы лишился престола. Вот царь ушел, отрекся. Взяли бы и Земской Собор учредили, выбрали бы кого-нибудь еще, того же Курбского. Но они же его принимают — и на каких условиях? Что он волен казнить, кого хочет. Своих изменников. Карт-бланш. Тех, кого он сочтет изменниками. Право на 37 год было дано обществом. Общество разрешило себя душить, казнить и грабить. Самое страшное из того, что произошло, — это то, что общество участвовало в звездном часе автократии. Общество становится собственным палачом. И лучше всех понял то, что произошло, тот же Алексей Константинович Толстой. Редкий, очень редкий человек, который в XIX веке понял то, что человечество сообразило только в конце XX века, после фашизма и коммунизма. Он создает фреску. Фреску национального русского характера, такого, каким он стал при Иоанне Грозном. Как бы государственного характера. Будут исключения, конечно. И Андрей Курбский, и Филипп Колычев. Но будет правило, и это правило станет действовать. Поэма называется «Василий Шибанов».
Князь Курбский от царского гнева бежал.
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал.
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
— Скачи, князь, до вражьего стана.
Авось я пешой не отстану.
И князь доскакал. Под литовским шатром
Опальный сидит воевода,
Стоят изумленно литовцы кругом,
Без шапок толпятся у входа.
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
И ходят их головы кругом:
Князь Курбский нам сделался другом.
Но князя не радуем новая честь,
Исполнен он желчи и злобы,
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленный зазнобы.
— Что долго в себе я таю и ношу,
Тo все я пространно царю опишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо.
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит,
Прочтет, улыбнется — и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет.
И злыми словами язвит он царя,
И вот, уж когда занялася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
Но кто дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова?
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли…
Тут входит Шибанов, в поту и в пыли:
— Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпеньи:
— Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье.
Шибанов в ответ господину: "Добро,
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки".
Звон медный несется, гудит над Москвой,
Царь в смирной одежде трезвонит.
Зовет ли обратно он вечный покой,
Иль совесть навеки хоронит?
Но тяжко и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ,
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов -
Отверженный богом Басманов.
Царь кончил. На жезл, опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
Тут прянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского князя Андрея».
И очи царя загорелися вдруг:
— Ко мне, от злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова.
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец! -
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает.
Налег на костыль и внимает:
— Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных,
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль средь тяжкой войны
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен,
И кто бысть им верностью равен?
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный.
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред Судьею предстану, -
Так Курбский писал к Иоанну.
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током.
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд,
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали.
И все в ожиданье молчали.
И молвил так царь: "Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной.
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный.
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что продал тебя за бесценок.
Ступай же с Малютой в застенок".
Пытают и мучат гонца палачи,
Друг другу приходят на смену:
"Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену".
И царь вопрошает: "Ну, что же гонец,
Назвал ли он вора друзей наконец?"
— Царь, слово его все едино:
Он славит свого господина.
День меркнет. Приходит ночная пора.
Скрипят у застенка ворота.
Заплечные входят опять мастера,
Опять началася работа.
«Ну что же назвал ли злодеев гонец?»
— Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино:
Он славит свого господина.
"О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны!
О князь, я молю: да простит тебе Бог
Измену твою пред отчизной.
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но жажду всем сердцем прощенья.
Прости мне мои прегрешенья!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь,
И твердо жду смерти желанной". -
Так умер Шибанов, стремянный.
Лекция № 7. Море неясности
А вот идеи диссидентства получают на Москве новое развитие.
Здесь развилка. Здесь рождается западничество, и здесь рождается славянофильство. Здесь рождаются Сопротивление и Эмиграция. Два диссидента XVI века, два блестящих диссидента — митрополит Филипп Колычев и Андрей Курбский — идут совершенно разными путями. Они оба были умными людьми, и оба понимали, что рассчитывать не на что. Но они выбирают разные дороги. Когда Курбский видит, что начинается на Руси, и что жить на Руси больше нельзя, не будучи холопом, он понимает, что надо или просто бежать, или идти на казнь. На казнь идти не хочется, нет смысла. Он считал, что нет смысла, он не был трусом. Он думал, что кроме рабов, никто это не увидит и не оценит. Никто не поднимется. Ему не хотелось доставлять удовольствие Иоанну. И тогда он перебегает вместе со всеми своими полками (теми, которые захотели с ним идти: кто не захотел, те были разбиты, потому что он привел их в литовское окружение). Он перебегает в Литву. Конечно, его с большим удовольствием принимают вместе с войсками. Он пишет историю царствования Ивана Четвертого. И начинается эта переписка. Четыре письма Курбского и два письма Иоанна. Совершенно замечательные свидетельства. Там есть формула власти: московской власти, будущей советской власти, формула московской Орды: «Я, князь и великий царь всея Руси, в своих холопях волен». Вот отныне формула власти. Все на Руси холопы. Все — собственность, все — прислуга Великого Князя или царя, но не граждане. Нет граждан, есть холопы. И он в них волен. Нет законов, нет ограничений, нет никакого общественного договора, нет никакой Конституции. Вообще ничего нет. Кстати, его переписка с Елизаветой Английской тоже наводит на очень грустные размышления.
Когда Елизавета ему через посредников передает, что ее брак с Иваном Васильевичем должен быть не только ею решен и заключен, но еще нужно, чтобы на это согласились палата Общин и палата Лордов, чтобы купечество не было против, — Иван чувствует себя оскорбленным в своих лучших чувствах. Он ей пишет: «Я-то думал, что ты полная государыня в своих волостях, а ты, как пошлая девка, советуешься со своими подданными». То есть идея общественного консенсуса и некоего ограничения власти даже его шокирует. Никакого ограничения дальше не будет до самого конца. А когда оно возникнет, уже некому будет воспользоваться этим ограничением, потому что привычка — это душа державы. И если кто-то вырос в рабстве, и отцы его, и деды выросли в рабстве, то пока не известны механизмы, способные насильно освободить раба, который своим рабством доволен и увлечен. Здесь вольную написать мало. Вольная не делает раба свободным человеком, она делает его вольноотпущенником, и он далеко от клетки не уйдет, к сожалению. Мы это все сполна сейчас переживаем.
Но тогда, в XVI веке, никого и не собирались из клетки вы пускать. Тогда, в XVI веке, Курбский бежит в Литву и, между прочим, поперек его пути становится мой предок Михаил Новодворский. Он был воеводой в Дерпте. По сравнению с Курбским он был незнатным человеком. Он был простым служилым дворянином. Он не был князем. Дворянство котировалось ниже, у него не было такого состояния. Хотя независимость состояния Курбского тоже была проблематична. Ведь это автократия, это не абсолютизм. При желании царь мог отобрать вотчины. Но он просто не успел. Курбский ушел в Литву. Вотчины царю достались, а Курбский не достался.
Михаил Новодворский был очень своеобразным человеком Он знал, что князь замыслил по тогдашним стандартам (да и, наверное, по современным тоже) государственную измену. Потому что он же не сам ушел, он увел войско, и он поставил войско в литовское окружение, так, чтобы литовцы могли его разбить. То есть по нашим нынешним представлениям он был Власовым. Что-то вроде этого. Проще было донести. Но Новодворский не пошел доносить. Он отправился уговаривать князя, чтобы тот одумался. Князь даже разговаривать с ним не стал. Тогда Михаил Новодворский достал шпагу и вызвал его на дуэль. А поскольку он был более слабым фехтовальщиком, чем Курбский (и он это знал), то Курбский его убил и ушел в Литву. Так он разрешил эту коллизию. Доносить не пошел, но лично воспротивился. Вспомнил ли потом об этом Курбский, неизвестно. Но в Литве ему не было сладко. Он там не прижился. Он не нашел там себе места, хотя это была свободная страна. Ему были пожалованы земли, уж эти-то земли никто не мог отобрать. Он не был там счастлив, потому что он все время думал о том, что происходит на Руси. Уж какое там счастье, если дома Содом и Гоморра. И эта переписка, все четыре письма, доказывает, что счастлив он не был. Наверное, большее счастье выпало на долю Филиппу Колычеву, который никуда не поехал, а в Казанском соборе, среди массового скопления народа, просто оскорбил Иоанна. Обличил его публично. Чуть ли не отлучил его от Церкви. Произнес немыслимые тогда слова. Он ведь тоже был просвещенным человеком, таким же, как Курбский. Курбский по своим убеждениям был законченным западником, он знал латынь, он и говорил больше на латыни и по-польски. Он знал французский язык. А Филипп Колычев у себя на Соловках устроил некоторое государство в государстве. Он там создавал библиотеки, парники, книгохранилище. Он дыни стал выращивать на Соловках. Он вдобавок был мичуринцем. Он реформу монастыря провел. Там стали выбирать экономов, выбирать иерархов. Он тоже был республиканцем. Но он выбрал путь Сопротивления. Поджечь что-нибудь скорее — и погибнуть. Понятно было, что произойдет. Но он действительно на следующий день попадает в заключение. Так просто казнить Митрополита было нельзя. Уже тогда были некоторые ограничения. Народ был безумно набожен, до остервенения. И на глазах у всех казнить святителя Церкви, бывшего к тому же главного иерарха, — это было бы плохо для самого Иоанна. Он на это не пошел. Поэтому Колычева казнят позже, когда Малюта Скуратов отправится брать Новгород по второму разу, хотя там брать уже было нечего. По дороге он заедет и убьет Филиппа Колычева, причем сделает это так, как будто он угорел, то есть его задушат. Такой бюллетень для народа издадут, что он угорел, печку перетопили. Сначала Малюта выяснил, не одумался ли Митрополит, нельзя ли вернуть его на Москву, попросил его благословения. Филипп ему отказал. Он сказал, что для доброго дела он готов дать благословение, а для злого — нет. Поскольку царь московский и все его клевреты никогда не ходят по добрым делам, то никакого благословения он не получит, а проклятье — пожалуйста. После этого ответа понятно, что было.
Филипп Колычев, по крайней мере, погиб быстро. Он не увидел того, что было с Русью. А смотреть на это действительно было прискорбно и очень тяжело. Легче было сразу умереть.
Этот протест не имел абсолютно никакого резонанса. Другие иерархи Церкви не стали подписывать письма в защиту Митрополита Филиппа. Не возникло никакого Движения, как после ареста Даниэля и Синявского. Никто не попытался за него заступиться. Народ московский восстания не устроил. На манифестацию не пошел. Глухо и просто. Удушили — и круги по воде даже расходиться не стали. Как в омут. Отныне все протесты на Руси будут падать в омут, и эти волны будут смыкаться. Волны этатизма. Но глоток свободы, личный глоток свободы он получил. Он, кстати, не хотел быть Митрополитом, он много раз отказывался. Он понимал, что за личность Иоанн. Он только с тем условием согласился, чтобы тот оставил за ним право печалования, то есть право заступничества, право помилования, как за комиссией Анатолия Приставкина. Это право было очень быстро у него отобрано.
Конечно, поступок Курбского более спорный, чем поступок Филиппа Колычева, и он вдохновил Олега Чухонцева на совершенно замечательное стихотворение, которое так и называется: «Повествование о Курбском».
Еще Полоцк дымился от крови и смрада,
Еще дым коромыслом стоял в слободе,
Еще царь домогался злодейств и разврата,
А изменник царев, как на Страшном Суде,
Уже смелую трость навострил на тирана:
«Аз воздам», — и пришпорил язвительный слог,
И на угольях, дабы озлить Иоанна,
Как на адском огне, пламя мести зажег.
О, так вспыхнула речь, так обрушилось слово,
Что за словом открылся горящий пролет,
Где одни головешки чернеют багрово,
Да последняя голь на избитье встает.
Вот он, волчий простор! Месть людей да людишек,
Но безлюдье гнетет, как в нагайских степях.
Тот испанский сапог натянул, аж не дышит,
Этот русский надел, ан и тот на гвоздях.
Все остро, нет спасенья от пагуб и пыток,
Все острее тоска, и бесславье, и тьма,
А острее всего этот малый избыток
Оскорбленной души и больного ума.
Но да будет тирану ответное мщенье,
И да будет отступнику равный ответ,
Чем же, как не презреньем, воздать за мученья,
За мучительства, коим названия нет.
Ибо кратно воздается за помыслы наши,
В царстве том я испил чашу слез и стыда,
А тебе, потонувшему в сквернах, из чаши
Пить да пить, да не выпить ее никогда.
О тебе говорю, потонувшему в сквернах,
Слышишь звон по церквам? Он сильней да сильней,
За невинно замученных и убиенных
Быть позором Руси до скончания дней.
Князь глядит, а в лице у него ни кровинки,
И такая зола, что уж легче бы лечь
Головой на неравном его поединке,
Чем живым на бесчестие душу обречь.
Только вздрогнув, взмахнула дурная ворона
Опаленным крылом, и указывал взмах:
Уповать на чужбину, читать Цицерона,
Чтить опальных друзей и развеяться в прах.
А когда отойти, то оттуда услышать,
А когда не услышать, то вспомнить на слух,
Как надсадно кричит над литовскою крышей
Деревянный резной ярославский петух.
То, что в Польше издает Курбский, можно считать первой частью «Архипелага ГУЛАГ». Царствование Иоанна Грозного — это в какой-то степени предвосхищение Архипелага. Только имена другие, количество жертв другое, но методы те же — и стилистика та же.
Зачем Иоанн Грозный брал Новгород, который был ему вполне покорен? Ему донесли, что там измена? Какие действия предпринимает царь? Он что, наряжает следствие, кого-то допрашивает? Нет! Туда являются войска. Он просто берет свой собственный город и начинает расправу. Без различия гибнут бояре, купцы, простые горожане. В течение недели Волхов течет кровью. Фактически половина горожан будет утоплена, замучена, сожжена прямо на берегу Волхова при царе. Тактика выжженной земли. Геноцид. Первый геноцид на Руси — это Иван Васильевич Четвертый.
То же самое произойдет с Тверью. Там не осталось ни одного старинного собора. Вы спрашиваете, почему? А потому, что в XVI веке Тверь была взята собственным царем. Зачем ему это было нужно?
Он хорошо понимал, что такое автократия. Он хорошо понимал, что такое этатизм. Человека не должно было быть. Должно было остаться одно государство. И он добился своего. Когда во время одной из московских казней понадобились зрители, зрителей не нашлось, ни одного человека. Царь страшно возмутился, почему никто не хочет на такие интересные вещи смотреть. И он послал гонцов. Оказалось, что московиты забились в погреба, в сараи. Они решили, что царь хочет извести все население Москвы. Вот чего они от него ожидали. И царю пришлось чуть ли не давать им поручную запись, посылать гонцов, обещать, клясться, что он им зла не желает, что он просто хочет, чтобы они посмотрели на то, как он казнит своих изменников, что их на этот раз казнить не будут. Вот какие отношения возникают между человеком и государством в это царствование. И так будет до самого конца, потому что такие вещи не проходят бесследно.
Государство внушает панический страх. И неповиновение этому государству невозможно.
Ведь он как возвращается из Слободы? Он мог бы оттуда и не вернуться. Это был рискованный выбор. Пан или пропал. В свободной стране он бы лишился престола. Вот царь ушел, отрекся. Взяли бы и Земской Собор учредили, выбрали бы кого-нибудь еще, того же Курбского. Но они же его принимают — и на каких условиях? Что он волен казнить, кого хочет. Своих изменников. Карт-бланш. Тех, кого он сочтет изменниками. Право на 37 год было дано обществом. Общество разрешило себя душить, казнить и грабить. Самое страшное из того, что произошло, — это то, что общество участвовало в звездном часе автократии. Общество становится собственным палачом. И лучше всех понял то, что произошло, тот же Алексей Константинович Толстой. Редкий, очень редкий человек, который в XIX веке понял то, что человечество сообразило только в конце XX века, после фашизма и коммунизма. Он создает фреску. Фреску национального русского характера, такого, каким он стал при Иоанне Грозном. Как бы государственного характера. Будут исключения, конечно. И Андрей Курбский, и Филипп Колычев. Но будет правило, и это правило станет действовать. Поэма называется «Василий Шибанов».
Князь Курбский от царского гнева бежал.
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал.
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
— Скачи, князь, до вражьего стана.
Авось я пешой не отстану.
И князь доскакал. Под литовским шатром
Опальный сидит воевода,
Стоят изумленно литовцы кругом,
Без шапок толпятся у входа.
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
И ходят их головы кругом:
Князь Курбский нам сделался другом.
Но князя не радуем новая честь,
Исполнен он желчи и злобы,
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленный зазнобы.
— Что долго в себе я таю и ношу,
Тo все я пространно царю опишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо.
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит,
Прочтет, улыбнется — и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет.
И злыми словами язвит он царя,
И вот, уж когда занялася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
Но кто дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова?
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли…
Тут входит Шибанов, в поту и в пыли:
— Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпеньи:
— Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье.
Шибанов в ответ господину: "Добро,
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки".
Звон медный несется, гудит над Москвой,
Царь в смирной одежде трезвонит.
Зовет ли обратно он вечный покой,
Иль совесть навеки хоронит?
Но тяжко и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ,
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов -
Отверженный богом Басманов.
Царь кончил. На жезл, опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
Тут прянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского князя Андрея».
И очи царя загорелися вдруг:
— Ко мне, от злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова.
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец! -
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает.
Налег на костыль и внимает:
— Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных,
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль средь тяжкой войны
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен,
И кто бысть им верностью равен?
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный.
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред Судьею предстану, -
Так Курбский писал к Иоанну.
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током.
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд,
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали.
И все в ожиданье молчали.
И молвил так царь: "Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной.
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный.
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что продал тебя за бесценок.
Ступай же с Малютой в застенок".
Пытают и мучат гонца палачи,
Друг другу приходят на смену:
"Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену".
И царь вопрошает: "Ну, что же гонец,
Назвал ли он вора друзей наконец?"
— Царь, слово его все едино:
Он славит свого господина.
День меркнет. Приходит ночная пора.
Скрипят у застенка ворота.
Заплечные входят опять мастера,
Опять началася работа.
«Ну что же назвал ли злодеев гонец?»
— Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино:
Он славит свого господина.
"О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны!
О князь, я молю: да простит тебе Бог
Измену твою пред отчизной.
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но жажду всем сердцем прощенья.
Прости мне мои прегрешенья!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь,
И твердо жду смерти желанной". -
Так умер Шибанов, стремянный.
Лекция № 7. Море неясности
Идет XVI век. Век нашей национальной катастрофы. Мы попадаем в наезженную колею и едем. Едем по порочному циклу, по яновскому циклу развития России. Цикл состоит из трех стадий. Иногда стадии коротенькие, иногда — длинненькие, иногда это десятилетия, иногда это дни. Как повезет. Вернее, как не повезет. Потому что попасть в этот цикл, в астральное кольцо — большое невезение, а выбраться из него нам пока еще не удалось. Циклы отсчитываются с царствования Иоанна Грозного, хотя, в принципе, их можно отсчитывать с царствования Иоанна Третьего. Тогда у нас просто удлиняется первый цикл, первичный. Называется он «Звездный час автократии». Это апофеоз насилия, апофеоз несвободы. Это классика сначала авторитаризма, потом — тоталитаризма. В принципе, можно считать, что Иоанн Четвертый — это уже не авторитаризм. Авторитаризм — это Иоанн Третий.
Чем отличается авторитаризм от абсолютизма? Абсолютизм станет хрустальной мечтой российских реформаторов. Они будут видеть абсолютизм во сне. И когда Европа отвергнет абсолютизм в конце XVIII века, яростно взбунтуется против абсолютизма и будет брыкаться, лягаться и делать очень много лишних и ненужных вещей, чтобы избежать этого самого абсолютизма, для России абсолютизм будет недостижимым, сказочным сном. Потому что у нас будет не автократия, у нас будет тоталитаризм. Можно считать, что, начиная с Иоанна Четвертого Васильевича, у нас классический тоталитаризм, паровой каток.
Полное отсутствие экономической свободы. Полное отсутствие политической свободы. Можно считать, что это продлится до Александра Освободителя, то есть начиная с XVI века по XIX-ый (три с половиной века). Подольше, чем иго, похуже, чем иго.
Звездный час автократии сменяется Смутным временем. Когда перекрутишь часы, пружина имеет сильный откат, она вылетает, скрежещет, все ломается. Другой полюс. Маятник в силу своего огромного размаха останавливается на полнейшей анархии, даже не на той, какую имеет в виду Монтескье, когда описывает стадию развития якобы персидского государства, а на самом деле европейского. То есть какие там персидские письма, какие там эллинские тирании на год-другой…
Итак, следующая стадия — Смутное время. То первое, которое считается тоже классикой — с 1598 года по 1613-ый. Первое, но не последнее Смутное время. И в общем-то даже не первое, если строго говорить, а просто самое длинное. Вплоть до пугачевского варианта в масштабах всего государства.
Если представить себе, что пугачевщина или разинские эксцессы охватили всю страну, как это было во время гражданской войны, то мы будем иметь классическое Смутное время. Двоевластие. Троевластие. Четверовластие. Дикое насилие. Полное отсутствие права. Полное отсутствие и экономической, и политической свободы. Очень много разных насилий на локальных территориях в сумме не дают одну свободу.
Это то же самое, что произошло с несчастными государствами СНГ. Когда порезали одного дракона на ломтики, оказалось, что ломтики, отрезанные от монстра, от Советского Союза, сохраняют все ведущие качества этого монстра. Никто никуда не ушел. И свобода не воцарилась ни в Средней Азии, ни в Белоруссии, ни даже в несчастной Чечне. Только те, кто не был частью монстра, страны Балтии, обрели свободу. А те, кто ее изначально не имел, путем нарезки на бекон никак свободу обрести не могли.
Это уж кому как повезло. Россия обрела максимальное количество воли, минимальное — обрел Туркменистан. Получилось то же, что и было, только порезанное на кусочки.
Это не решение вопроса. Смутное время не дает большего градуса и большей степени политической свободы.
Смутное время всегда кончается самым интересным, самым глухим, самым неясным периодом, в котором могут запутаться историки и политологи, в котором так же трудно ориентироваться, как в тумане. Смутное время не спутаешь ни с чем. Звездный час автократии — тоже. ВЧК спутать не даст.
А вот псевдоабсолютизм, последняя стадия, самая заманчивая, может показаться чем-то иным. Псевдоабсолютизм — это такая ситуация, когда кажется, что все идет на лад, что устанавливается правовое государство, появляются какие-то экономические гарантии, что вот-вот расцветет политическая свобода. Иногда даже появляются ее элементы (этой самой политической свободы). Кажется, распахивается астральный круг, и мы из этой колеи уже почти вылезаем.
Но это псевдоабсолютизм. Что-то захлопывается. Те самые кафкианские врата Закона, и мы попадаем обратно в это кольцо, в звездный час автократии, потому что псевдоабсолютизм — это иллюзорный выход. На самом деле в нем нет выхода. И опять поехали — до следующего псевдоабсолютизма.
Вот такой аттракцион в Парке Культуры имени Горького. Янов считает, что лучше всего выходить из астрального кольца где-то на уровне псевдоабсолютизма. А накапливать теоретические предпосылки и практические средства удобнее всего в Смутное время. Но почему-то никогда ничего у нас не получалось.
Итак, мы едем по первому кругу: Иван Третий, Василий Третий, Иван Четвертый — это у нас звездный час автократии. Очень сильно затянуты гайки. Должна быть какая-то разрядка, должна быть гроза. Слишком много в атмосфере накопилось электричества. И вот все спускается на тормозах. Очень короткое царствование Федора, причем для того, чтобы Федор был утвержден, хотя он был вполне законным наследником престола, пришлось собирать Земской Собор. Старшего сына Грозного, царевича Ивана, уже не было… Картина Репина «Царь Иоанн убивает своего сына Ивана» достаточно четко рассказывает о том, как прекратилась династия, как царь Иван сам подорвал основы своего же династического правления. Как Самсон, который завалил на себя храм. Но здесь он завалил на себя все государство. Несмотря на то, что и царевича Димитрия уже не было, пришлось прибегнуть к Собору. У нас остается один Федор. Вроде бы законный наследник. Но власть уже поколебалась. Авторханов. «Загадка смерти Сталина».
Наступает временное замешательство. Умирает тиран. Слухи, шепоты, козни, интриги, надежды. Можно считать, что Смутное время началось.
Первое Смутное время — это период, который наступает после царствования Иоанна Грозного. Янов берет крупные исторические блоки, он мелочами не занимается. Это не Ключевский и не Карамзин, чтобы так вылизывать историю. Он несколько схоластичен, поэтому такие мелочи, как несколько лет или несколько месяцев, он не берет в расчет.
Первое Смутное время — это еще и царствование Федора. Земской собор его утверждает. Можно считать, что Земской собор — это что-то вроде Генеральных Штатов, но именно что-то вроде. Это имитация Генеральных Штатов. Во-первых, на Земских соборах не присутствует население Руси и, впоследствии, — население России. Во Франции все это было очень четко продумано. Я уж не говорю про Британию, про представительство в Палате Общин, я не говорю о тех краях, где были выборы. Генеральные Штаты — это собрание нотаблей, это представительство от всей страны: из Лиона, из Тулона, из Тулузы приезжали в Париж депутаты. Железно отлаженный механизм. С бюрократией во Франции все было в порядке. Острый галльский смысл, организация. Римляне научили.
Чем отличается авторитаризм от абсолютизма? Абсолютизм станет хрустальной мечтой российских реформаторов. Они будут видеть абсолютизм во сне. И когда Европа отвергнет абсолютизм в конце XVIII века, яростно взбунтуется против абсолютизма и будет брыкаться, лягаться и делать очень много лишних и ненужных вещей, чтобы избежать этого самого абсолютизма, для России абсолютизм будет недостижимым, сказочным сном. Потому что у нас будет не автократия, у нас будет тоталитаризм. Можно считать, что, начиная с Иоанна Четвертого Васильевича, у нас классический тоталитаризм, паровой каток.
Полное отсутствие экономической свободы. Полное отсутствие политической свободы. Можно считать, что это продлится до Александра Освободителя, то есть начиная с XVI века по XIX-ый (три с половиной века). Подольше, чем иго, похуже, чем иго.
Звездный час автократии сменяется Смутным временем. Когда перекрутишь часы, пружина имеет сильный откат, она вылетает, скрежещет, все ломается. Другой полюс. Маятник в силу своего огромного размаха останавливается на полнейшей анархии, даже не на той, какую имеет в виду Монтескье, когда описывает стадию развития якобы персидского государства, а на самом деле европейского. То есть какие там персидские письма, какие там эллинские тирании на год-другой…
Итак, следующая стадия — Смутное время. То первое, которое считается тоже классикой — с 1598 года по 1613-ый. Первое, но не последнее Смутное время. И в общем-то даже не первое, если строго говорить, а просто самое длинное. Вплоть до пугачевского варианта в масштабах всего государства.
Если представить себе, что пугачевщина или разинские эксцессы охватили всю страну, как это было во время гражданской войны, то мы будем иметь классическое Смутное время. Двоевластие. Троевластие. Четверовластие. Дикое насилие. Полное отсутствие права. Полное отсутствие и экономической, и политической свободы. Очень много разных насилий на локальных территориях в сумме не дают одну свободу.
Это то же самое, что произошло с несчастными государствами СНГ. Когда порезали одного дракона на ломтики, оказалось, что ломтики, отрезанные от монстра, от Советского Союза, сохраняют все ведущие качества этого монстра. Никто никуда не ушел. И свобода не воцарилась ни в Средней Азии, ни в Белоруссии, ни даже в несчастной Чечне. Только те, кто не был частью монстра, страны Балтии, обрели свободу. А те, кто ее изначально не имел, путем нарезки на бекон никак свободу обрести не могли.
Это уж кому как повезло. Россия обрела максимальное количество воли, минимальное — обрел Туркменистан. Получилось то же, что и было, только порезанное на кусочки.
Это не решение вопроса. Смутное время не дает большего градуса и большей степени политической свободы.
Смутное время всегда кончается самым интересным, самым глухим, самым неясным периодом, в котором могут запутаться историки и политологи, в котором так же трудно ориентироваться, как в тумане. Смутное время не спутаешь ни с чем. Звездный час автократии — тоже. ВЧК спутать не даст.
А вот псевдоабсолютизм, последняя стадия, самая заманчивая, может показаться чем-то иным. Псевдоабсолютизм — это такая ситуация, когда кажется, что все идет на лад, что устанавливается правовое государство, появляются какие-то экономические гарантии, что вот-вот расцветет политическая свобода. Иногда даже появляются ее элементы (этой самой политической свободы). Кажется, распахивается астральный круг, и мы из этой колеи уже почти вылезаем.
Но это псевдоабсолютизм. Что-то захлопывается. Те самые кафкианские врата Закона, и мы попадаем обратно в это кольцо, в звездный час автократии, потому что псевдоабсолютизм — это иллюзорный выход. На самом деле в нем нет выхода. И опять поехали — до следующего псевдоабсолютизма.
Вот такой аттракцион в Парке Культуры имени Горького. Янов считает, что лучше всего выходить из астрального кольца где-то на уровне псевдоабсолютизма. А накапливать теоретические предпосылки и практические средства удобнее всего в Смутное время. Но почему-то никогда ничего у нас не получалось.
Итак, мы едем по первому кругу: Иван Третий, Василий Третий, Иван Четвертый — это у нас звездный час автократии. Очень сильно затянуты гайки. Должна быть какая-то разрядка, должна быть гроза. Слишком много в атмосфере накопилось электричества. И вот все спускается на тормозах. Очень короткое царствование Федора, причем для того, чтобы Федор был утвержден, хотя он был вполне законным наследником престола, пришлось собирать Земской Собор. Старшего сына Грозного, царевича Ивана, уже не было… Картина Репина «Царь Иоанн убивает своего сына Ивана» достаточно четко рассказывает о том, как прекратилась династия, как царь Иван сам подорвал основы своего же династического правления. Как Самсон, который завалил на себя храм. Но здесь он завалил на себя все государство. Несмотря на то, что и царевича Димитрия уже не было, пришлось прибегнуть к Собору. У нас остается один Федор. Вроде бы законный наследник. Но власть уже поколебалась. Авторханов. «Загадка смерти Сталина».
Наступает временное замешательство. Умирает тиран. Слухи, шепоты, козни, интриги, надежды. Можно считать, что Смутное время началось.
Первое Смутное время — это период, который наступает после царствования Иоанна Грозного. Янов берет крупные исторические блоки, он мелочами не занимается. Это не Ключевский и не Карамзин, чтобы так вылизывать историю. Он несколько схоластичен, поэтому такие мелочи, как несколько лет или несколько месяцев, он не берет в расчет.
Первое Смутное время — это еще и царствование Федора. Земской собор его утверждает. Можно считать, что Земской собор — это что-то вроде Генеральных Штатов, но именно что-то вроде. Это имитация Генеральных Штатов. Во-первых, на Земских соборах не присутствует население Руси и, впоследствии, — население России. Во Франции все это было очень четко продумано. Я уж не говорю про Британию, про представительство в Палате Общин, я не говорю о тех краях, где были выборы. Генеральные Штаты — это собрание нотаблей, это представительство от всей страны: из Лиона, из Тулона, из Тулузы приезжали в Париж депутаты. Железно отлаженный механизм. С бюрократией во Франции все было в порядке. Острый галльский смысл, организация. Римляне научили.